Страница:
А тетя Эвадна сказала, что лучше бы все это сквозь землю провалилось. Прямо в Гадес.
Дядя Эгиалей грустный. Это потому, что его на войну не берут. И еще он говорит, что пусть лучше войско ведет один козел, чем десять львов. Дядя, наверное, шутит, но почему-то не улыбается.
А дядя Капаней сказал, что папа скоро вернется. Что папе ванакт Эврисфей обещал большое войско. Папа – молодец!
А мамы все нет. Мне без нее очень скучно.
– Нет, они дядю Амфиарая ждут…
Сфенел хмурится, морщит лоб. Прямо как дядя Капаней. Это значит, что он волнуется. Я лоб не морщу, но тоже волнуюсь.
– Без него начинать нельзя, он – лавагет. Вот они и ждут…
Они – это наши папы. Дядя Капаней, дядя Полиник, дядя Гиппомедонт, дядя Мекистий. И дядя Патренопей, который в Тиринфе живет. Его я в первый раз вижу, потому что он в Аргос редко приезжает. А вот сегодня приехал. И еще тут Этеокл. Это – не брат дяди Полиника, это его родич. Он из Беотии на большой колеснице прикатил.
И дедушка Адраст здесь. На нем сегодня красный фарос. То есть не красный, а пурпурный. И еще золотой венец.
И на папе тоже – венец, но серебряный. Я даже не знал, что у папы такой есть. Папа сказал, что это венец из Калидона. Папа – сын дедушки Ойнея, а значит – калидонский наследник. Хотя дедушка Ойней его и не любит.
Наши папы впереди. Мы – сзади. Тут все, даже Алкмеон с Амфилохом, даже близнецы дяди Полиника. Они маленькие, хотят спать, но их не отпускают.
Потому что сегодня будет клятва.
Тут мы не бываем. Это не наша улица. Здесь – пеласги.
«Здесь» – это у жертвенника Дождевику.
Это мы его так зовем, а на самом деле его называют не Дождевик, а Зевс Листий. Этот жертвенник – особый. Если на нем что-то попросить, то Зевс обязательно услышит. Или поклясться – он тоже услышит.
Папа приехал сегодня утром, но даже к дяде Капанею не зашел, а сразу поехал в Лариссу к дедушке. А потом вернулся, поцеловал меня и пошел говорить с дядей Капанеем.
А вечером мы все пошли клясться.
Мы молчим. И все молчат. Уже темно, поэтому принесли факелы. У дедушки Адраста темное лицо. Наверное, это из-за факелов. А может, не из-за факелов, а из-за дяди Амфиарая.
Ферсандр рассказал, что дядя Амфиарай очень громко ругался. Он не хочет воевать. Он всех пугает богами. Но дядя Полиник сказал, что дядя Амфиарай все равно приедет.
Дядя Полиник улыбается. Это потому, что он скоро дома будет. Ему войско ворота откроет, и он снова в Фивах сможет жить.
Только почему-то никто больше не улыбается.
Мы все ждем, уже темно, Адраст (не дедушка, а сын дяди Полиника) плачет – домой хочет. А его братик спит. Я тоже хочу спать, но я уже большой, и я потерплю.
– Слышите? (Это Эвриал, который коричневый.) Колесница!
– Ага! (Это мы все – вразнобой.)
Колесница – это дядя Амфиарай едет. Значит, сейчас начнут. Мне очень интересно, и всем интересно.
А тетя Эвадна почему-то плачет.
На дяде Амфиарае – черный плащ. У дяди Амфиарая – черное лицо. Из-за факелов, наверное.
И еще он никому не говорит: «Радуйся!» Даже дедушке Адрасту.
А вот уже и огонь горит! Дрова сухие, дождей давно не было…
…Хотя Зевс и Дождевик!
Странный огонь – какой-то темный, как лицо дяди Амфиарая, как этот вечер. Темный, низкий, холодный. То есть это мне кажется, что он холодный, потому что мне почему-то холодно. И Капаниду тоже холодно – иначе бы зубами не стучал.
– Мечи!
Это дедушка Адраст. Сейчас они вынут мечи…
Вынули.
Все сразу – красиво!
А пламя горит, оно все выше – и все темнее. Или это вокруг темнеет? Надо спросить у Сфенела, но сейчас нельзя, сейчас будет клятва…
Начали!
– Я, Адраст, сын Талая…
– Я, Амфиарай, сын Оикла…
– Я, Гиппомедонт, сын Сфера…
– Я, Тидей, сын Энея…
Папа волнуется, потому и говорит «Энея», а не «Ойнея». Это он по-этолийски.
– Я, Мекистий, сын Талая…
– Я, Партенопей, сын Талая…
– Я, Этеокл, сын Пройта…
Я знаю, о чем они будут клясться. Они будут клясться, что вернут дядю Полиника домой в Фивы. Вернут – или погибнут. Но они не погибнут. Ведь там же папа, а папа – самый сильный, самый смелый! И дядя Капаней сильный! И все остальные.
Но почему мне все кажется, что огонь на жертвеннике темный? Нет, он уже черный! Черный, ледяной…
– На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира, мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей…
Почему мне так холодно? Почему?..
Мне опять снится мама. Но сегодня – очень плохой сон. Плохой – и страшный. Мама плачет. Мама кричит. А ведь мама никогда не кричит!
Поэтому сон – очень плохой.
– Я могу всех убить, Ойнид! Всех! Думаешь, только у отца есть молнии? Я могу сделать так, что от Фив останется черная плешь. Черная, блестящая… Но я никого не смогу спасти. Даже тебя. И никто не сможет! Понимаешь?
Если бы я мог, я закричал. Если бы я мог, я бросился бы к маме. Мама не должна плакать! Почему папа не сделает так, чтобы мама не плакала?
Хорошо, что это – сон!
Тетя Эвадна волнуется. Она очень сильно волнуется, потому и руки нам сильно жмет.
Они уходят.
Дедушка Адраст уже за городом, и дядя Полиник уже за городом, и колесницы. Много колесниц! А сейчас уедет папа. И дядя Капаней уедет.
И все уедут.
Мы стоим у дверей и смотрим на улицу. Когда появятся их колесницы, мы сразу увидим. Они должны из-за угла выехать, там, где храм Золотой Елены – той, которую дядя Капаней хорошо знает.
На тете Эвадне – яркое покрывало. Она говорит, что яркий цвет отпугивает Керу. Примета такая.
Мы ждем. Сейчас они заедут сказать «до свидания». Папа хочет, чтобы мы не ходили за город. Это – тоже примета.
Вот колесница… Две… Три…
А почему три?
Ага, в первой – дядя Капаней, у него на щите – воин с факелом, во второй – папа (с Глазом Ночи на щите)…
…Да я их издалека и без щитов узнаю! Папа ниже, зато в плечах очень широкий. И еще на папе шлем – с тремя гребнями и с дырками для глаз. А дядя Капаней высокий и чуть-чуть сутулится…
А в третьей колеснице… Черный щит, четырехугольный, как башня… Дядя Амфиарай?
Вещий!
– Мама, а почему?..
Сфенел тоже удивляется, но тетя Эвадна только качает головой – отвечать не хочет. Сегодня она очень красивая! Только глаза больные.
Первая колесница остановилась, вторая…
– Давайте, только скорее!
Это дядя Амфиарай. У него недовольный голос. Дядя Амфиарай не хочет идти на войну. Он всем говорит, что Зевс плохой и не даст нам победу. Это потому, что дядя Зевса не любит! Но на войну пойдет – его тетя Эрифила заставила.
(Про тетю Эрифилу мне Ферсандр сказал. А ему – его папа.)
Тетя Эвадна отпускает мою руку. Но я стою на месте. Жду. Бежать к папе нельзя, потому что он с дядей Амфиараем. А при нем я должен вести себя как взрослый.
– Веди их сюда!
Это опять дядя Амфиарай. Он хмурится и трет рукой бороду. Мне… страшно?
Ну, не то чтобы страшно…
Дядя Капаней берет нас со Сфенелом за руки, ведет к дяде Амфиараю. Сейчас нужно сказать «радуйся»…
Папа стоит в сторонке. Я знаю почему: его дядя Амфиарай не любит.
Меня подводят к дяде. Я уже хочу поздороваться…
– Не первый. Второй!
Я так и не успеваю сказать «радуйся». Наверное, первым должен поздороваться Капанид. Капанид – первым, а я – вторым. А вот и он…
– Тяжело будет – сыну отдай!
Кому это он? Дяде Капанею? Нет, Сфенелу. Но почему?..
И вдруг я понимаю. Дядя Амфиарай – Вещий. Он слышит, как боги разговаривают. И он знает, что с кем будет.
– А Диомед?
Это дядя Капаней. Ну, конечно, Сфенелу уже сказали. А мне?..
Дядя Амфиарай не отвечает. Даже не смотрит. Он идет к колеснице.
Дядя Капаней недоволен. Он, кажется, не очень верит дяде Амфиараю.
– Ну ты слыхал, Ойнид? Пифия, понимаешь! Ты, Сфенел, его не слушай. Тяжело будет – сам тащи!
Капанид кивает. И я киваю. Киваю – потому что согласен.
А все-таки жаль, что мне ничего не сказали!
А вот и папа.
– Ну, мальчики!..
От папиной бороды пахнет пылью. И немножечко – благовониями. Это он с утра ванну принимал.
Я хватаю папу за шею, хватаю крепко, прижимаюсь лицом… Только бы не заплакать! Мне нельзя плакать, я уже почти взрослый!
Я теперь у него каждый день бываю – как папа уехал. Даже вечером. Потому что мне не хочется домой возвращаться. Дома пусто, только служанки. Они грустные, иногда даже плачут. И к Сфенелу идти не хочется. Там тетя Эвадна. Она стала совсем больная. Сфенел все время около нее сидит.
А дядя Эвмел мне про богов рассказывает. Так вот, Крон был Зевсу папа. А потом он Зевса съесть хотел, а Зевс его в Тартаре запер.
(Правда, дядя Эвмел говорит, что это не совсем так. А как – он мне расскажет. Но потом. Когда я вырасту.)
А Крон хоть и в Тартаре, но все равно – самый главный. Самый главный, потому что он – Время. А Времени все подвластны. Захочет Крон – время быстро пойдет. Захочет – медленно. И боги ничего сделать не могут. Даже Зевс!
А я все понять не могу, быстро сейчас время идет или медленно. Когда быстро, а когда и ползет. Как улитка! Война уже целый месяц идет, а все кажется, что папа только вчера уехал!
…А когда гонец долго не приезжает, время вообще останавливается. Мы с Капанидом возле Микенских ворот сидим – ждем. Если его мама отпускает. А если нет, я один сижу.
Папа молодец! Он уже совершил много подвигов. Он подвиги каждый день совершает – как Геракл! Он в Фивы один пошел – требовать, чтобы басилей Этеокл дядю Полиника в город пустил. А басилей Этеокл не стал папу слушать и велел своим воинам его на поединок вызвать.
А папа их всех победил!
А потом на него фиванцы напали – когда он в лагерь дедушки Адраста возвращался. А он их снова победил! Теперь войско дедушки Адраста эти Фивы со всех сторон осадило, а папа со своими воинами стоит возле каких-то Пройтидских ворот. Я спросил у Ферсандра, что это за ворота, но он не знает.
А ванакт Эврисфей, к которому папа ездил, моего папу обманул. Обещал войско – и не дал. Говорят, ему Зевс запретил. А дядя Эгиалей говорит: «Чего еще ждать от этой сволочи?» Это он, конечно, про ванакта Эврисфея, а не про Зевса.
Ну ничего! Папа и без Эврисфея справится. Папа самый сильный. И самый смелый! Только бы Крон сделал так, чтобы время быстрее пошло. Чтобы папа домой вернулся.
И чтобы все вернулись!
Хотя уже не весна, а лето!
Мама! Мама!!!
Теперь уже не снится! Теперь мама и вправду здесь!
– Мама! Мамочка! Я… Тут столько случилось! Я… Я тебе рассказать должен…
Почему мама не отвечает? Почему она молчит?
– Мама!
Мама меня снова целует… Почему у нее такие холодные губы? Холодные, мокрые…
– Мамочка! Что? Что слу…
И вдруг я понимаю – что.
Понимаю сразу, хотя мама молчит. Молчит, ничего не говорит. И от этого молчания мне еще страшнее, мне хочется кричать, хочется убежать из темной горницы, убежать от того страшного…
Но я уже знаю – убегать нельзя. Потому что маме плохо. Потому что Я ПОНЯЛ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ.
Эпод
Песнь вторая
Строфа-I
* * *
Дядю Эгиалея не берут на войну. Он это сам сказал, когда в гости зашел. Дядя Эгиалей будет городом править вместо дедушки Адраста. Потому что дедушка Адраст сам войско возглавит.Дядя Эгиалей грустный. Это потому, что его на войну не берут. И еще он говорит, что пусть лучше войско ведет один козел, чем десять львов. Дядя, наверное, шутит, но почему-то не улыбается.
А дядя Капаней сказал, что папа скоро вернется. Что папе ванакт Эврисфей обещал большое войско. Папа – молодец!
А мамы все нет. Мне без нее очень скучно.
* * *
– Уже начали?– Нет, они дядю Амфиарая ждут…
Сфенел хмурится, морщит лоб. Прямо как дядя Капаней. Это значит, что он волнуется. Я лоб не морщу, но тоже волнуюсь.
– Без него начинать нельзя, он – лавагет. Вот они и ждут…
Они – это наши папы. Дядя Капаней, дядя Полиник, дядя Гиппомедонт, дядя Мекистий. И дядя Патренопей, который в Тиринфе живет. Его я в первый раз вижу, потому что он в Аргос редко приезжает. А вот сегодня приехал. И еще тут Этеокл. Это – не брат дяди Полиника, это его родич. Он из Беотии на большой колеснице прикатил.
И дедушка Адраст здесь. На нем сегодня красный фарос. То есть не красный, а пурпурный. И еще золотой венец.
И на папе тоже – венец, но серебряный. Я даже не знал, что у папы такой есть. Папа сказал, что это венец из Калидона. Папа – сын дедушки Ойнея, а значит – калидонский наследник. Хотя дедушка Ойней его и не любит.
Наши папы впереди. Мы – сзади. Тут все, даже Алкмеон с Амфилохом, даже близнецы дяди Полиника. Они маленькие, хотят спать, но их не отпускают.
Потому что сегодня будет клятва.
Тут мы не бываем. Это не наша улица. Здесь – пеласги.
«Здесь» – это у жертвенника Дождевику.
Это мы его так зовем, а на самом деле его называют не Дождевик, а Зевс Листий. Этот жертвенник – особый. Если на нем что-то попросить, то Зевс обязательно услышит. Или поклясться – он тоже услышит.
Папа приехал сегодня утром, но даже к дяде Капанею не зашел, а сразу поехал в Лариссу к дедушке. А потом вернулся, поцеловал меня и пошел говорить с дядей Капанеем.
А вечером мы все пошли клясться.
Мы молчим. И все молчат. Уже темно, поэтому принесли факелы. У дедушки Адраста темное лицо. Наверное, это из-за факелов. А может, не из-за факелов, а из-за дяди Амфиарая.
Ферсандр рассказал, что дядя Амфиарай очень громко ругался. Он не хочет воевать. Он всех пугает богами. Но дядя Полиник сказал, что дядя Амфиарай все равно приедет.
Дядя Полиник улыбается. Это потому, что он скоро дома будет. Ему войско ворота откроет, и он снова в Фивах сможет жить.
Только почему-то никто больше не улыбается.
Мы все ждем, уже темно, Адраст (не дедушка, а сын дяди Полиника) плачет – домой хочет. А его братик спит. Я тоже хочу спать, но я уже большой, и я потерплю.
– Слышите? (Это Эвриал, который коричневый.) Колесница!
– Ага! (Это мы все – вразнобой.)
Колесница – это дядя Амфиарай едет. Значит, сейчас начнут. Мне очень интересно, и всем интересно.
А тетя Эвадна почему-то плачет.
На дяде Амфиарае – черный плащ. У дяди Амфиарая – черное лицо. Из-за факелов, наверное.
И еще он никому не говорит: «Радуйся!» Даже дедушке Адрасту.
А вот уже и огонь горит! Дрова сухие, дождей давно не было…
…Хотя Зевс и Дождевик!
Странный огонь – какой-то темный, как лицо дяди Амфиарая, как этот вечер. Темный, низкий, холодный. То есть это мне кажется, что он холодный, потому что мне почему-то холодно. И Капаниду тоже холодно – иначе бы зубами не стучал.
– Мечи!
Это дедушка Адраст. Сейчас они вынут мечи…
Вынули.
Все сразу – красиво!
А пламя горит, оно все выше – и все темнее. Или это вокруг темнеет? Надо спросить у Сфенела, но сейчас нельзя, сейчас будет клятва…
Начали!
– Я, Адраст, сын Талая…
– Я, Амфиарай, сын Оикла…
– Я, Гиппомедонт, сын Сфера…
– Я, Тидей, сын Энея…
Папа волнуется, потому и говорит «Энея», а не «Ойнея». Это он по-этолийски.
– Я, Мекистий, сын Талая…
– Я, Партенопей, сын Талая…
– Я, Этеокл, сын Пройта…
Я знаю, о чем они будут клясться. Они будут клясться, что вернут дядю Полиника домой в Фивы. Вернут – или погибнут. Но они не погибнут. Ведь там же папа, а папа – самый сильный, самый смелый! И дядя Капаней сильный! И все остальные.
Но почему мне все кажется, что огонь на жертвеннике темный? Нет, он уже черный! Черный, ледяной…
– На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира, мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей…
Почему мне так холодно? Почему?..
* * *
– Это ловушка, Ойнид! Теперь я точно знаю. Это все отец. Он, Психопомп и Тюрайос![17] Моя Семья… Семейка… Они даже название придумали – «Гекатомба»[18]. Понимаешь? Отец говорит, что, если получится сейчас, в следующий раз он соберет всех – чтобы никто не ушел… Не ходи с ними, Тидей! Не ходи! Даже я тебе помочь не смогу. Понимаешь, даже я!Мне опять снится мама. Но сегодня – очень плохой сон. Плохой – и страшный. Мама плачет. Мама кричит. А ведь мама никогда не кричит!
Поэтому сон – очень плохой.
– Я могу всех убить, Ойнид! Всех! Думаешь, только у отца есть молнии? Я могу сделать так, что от Фив останется черная плешь. Черная, блестящая… Но я никого не смогу спасти. Даже тебя. И никто не сможет! Понимаешь?
Если бы я мог, я закричал. Если бы я мог, я бросился бы к маме. Мама не должна плакать! Почему папа не сделает так, чтобы мама не плакала?
Хорошо, что это – сон!
* * *
Мне больно. Тетя Эвадна слишком сильно сжимает мою руку. Сфенелу тоже больно, он морщится, но молчит. И я молчу.Тетя Эвадна волнуется. Она очень сильно волнуется, потому и руки нам сильно жмет.
Они уходят.
Дедушка Адраст уже за городом, и дядя Полиник уже за городом, и колесницы. Много колесниц! А сейчас уедет папа. И дядя Капаней уедет.
И все уедут.
Мы стоим у дверей и смотрим на улицу. Когда появятся их колесницы, мы сразу увидим. Они должны из-за угла выехать, там, где храм Золотой Елены – той, которую дядя Капаней хорошо знает.
На тете Эвадне – яркое покрывало. Она говорит, что яркий цвет отпугивает Керу. Примета такая.
Мы ждем. Сейчас они заедут сказать «до свидания». Папа хочет, чтобы мы не ходили за город. Это – тоже примета.
Вот колесница… Две… Три…
А почему три?
Ага, в первой – дядя Капаней, у него на щите – воин с факелом, во второй – папа (с Глазом Ночи на щите)…
…Да я их издалека и без щитов узнаю! Папа ниже, зато в плечах очень широкий. И еще на папе шлем – с тремя гребнями и с дырками для глаз. А дядя Капаней высокий и чуть-чуть сутулится…
А в третьей колеснице… Черный щит, четырехугольный, как башня… Дядя Амфиарай?
Вещий!
– Мама, а почему?..
Сфенел тоже удивляется, но тетя Эвадна только качает головой – отвечать не хочет. Сегодня она очень красивая! Только глаза больные.
Первая колесница остановилась, вторая…
– Давайте, только скорее!
Это дядя Амфиарай. У него недовольный голос. Дядя Амфиарай не хочет идти на войну. Он всем говорит, что Зевс плохой и не даст нам победу. Это потому, что дядя Зевса не любит! Но на войну пойдет – его тетя Эрифила заставила.
(Про тетю Эрифилу мне Ферсандр сказал. А ему – его папа.)
Тетя Эвадна отпускает мою руку. Но я стою на месте. Жду. Бежать к папе нельзя, потому что он с дядей Амфиараем. А при нем я должен вести себя как взрослый.
– Веди их сюда!
Это опять дядя Амфиарай. Он хмурится и трет рукой бороду. Мне… страшно?
Ну, не то чтобы страшно…
Дядя Капаней берет нас со Сфенелом за руки, ведет к дяде Амфиараю. Сейчас нужно сказать «радуйся»…
Папа стоит в сторонке. Я знаю почему: его дядя Амфиарай не любит.
Меня подводят к дяде. Я уже хочу поздороваться…
– Не первый. Второй!
Я так и не успеваю сказать «радуйся». Наверное, первым должен поздороваться Капанид. Капанид – первым, а я – вторым. А вот и он…
– Тяжело будет – сыну отдай!
Кому это он? Дяде Капанею? Нет, Сфенелу. Но почему?..
И вдруг я понимаю. Дядя Амфиарай – Вещий. Он слышит, как боги разговаривают. И он знает, что с кем будет.
– А Диомед?
Это дядя Капаней. Ну, конечно, Сфенелу уже сказали. А мне?..
Дядя Амфиарай не отвечает. Даже не смотрит. Он идет к колеснице.
Дядя Капаней недоволен. Он, кажется, не очень верит дяде Амфиараю.
– Ну ты слыхал, Ойнид? Пифия, понимаешь! Ты, Сфенел, его не слушай. Тяжело будет – сам тащи!
Капанид кивает. И я киваю. Киваю – потому что согласен.
А все-таки жаль, что мне ничего не сказали!
А вот и папа.
– Ну, мальчики!..
От папиной бороды пахнет пылью. И немножечко – благовониями. Это он с утра ванну принимал.
Я хватаю папу за шею, хватаю крепко, прижимаюсь лицом… Только бы не заплакать! Мне нельзя плакать, я уже почти взрослый!
* * *
Крон – это бог такой. Мне про него дядя Эвмел рассказал. Дядя Эвмел все про богов знает. И про зверей. И про все другое тоже знает.Я теперь у него каждый день бываю – как папа уехал. Даже вечером. Потому что мне не хочется домой возвращаться. Дома пусто, только служанки. Они грустные, иногда даже плачут. И к Сфенелу идти не хочется. Там тетя Эвадна. Она стала совсем больная. Сфенел все время около нее сидит.
А дядя Эвмел мне про богов рассказывает. Так вот, Крон был Зевсу папа. А потом он Зевса съесть хотел, а Зевс его в Тартаре запер.
(Правда, дядя Эвмел говорит, что это не совсем так. А как – он мне расскажет. Но потом. Когда я вырасту.)
А Крон хоть и в Тартаре, но все равно – самый главный. Самый главный, потому что он – Время. А Времени все подвластны. Захочет Крон – время быстро пойдет. Захочет – медленно. И боги ничего сделать не могут. Даже Зевс!
А я все понять не могу, быстро сейчас время идет или медленно. Когда быстро, а когда и ползет. Как улитка! Война уже целый месяц идет, а все кажется, что папа только вчера уехал!
…А когда гонец долго не приезжает, время вообще останавливается. Мы с Капанидом возле Микенских ворот сидим – ждем. Если его мама отпускает. А если нет, я один сижу.
Папа молодец! Он уже совершил много подвигов. Он подвиги каждый день совершает – как Геракл! Он в Фивы один пошел – требовать, чтобы басилей Этеокл дядю Полиника в город пустил. А басилей Этеокл не стал папу слушать и велел своим воинам его на поединок вызвать.
А папа их всех победил!
А потом на него фиванцы напали – когда он в лагерь дедушки Адраста возвращался. А он их снова победил! Теперь войско дедушки Адраста эти Фивы со всех сторон осадило, а папа со своими воинами стоит возле каких-то Пройтидских ворот. Я спросил у Ферсандра, что это за ворота, но он не знает.
А ванакт Эврисфей, к которому папа ездил, моего папу обманул. Обещал войско – и не дал. Говорят, ему Зевс запретил. А дядя Эгиалей говорит: «Чего еще ждать от этой сволочи?» Это он, конечно, про ванакта Эврисфея, а не про Зевса.
Ну ничего! Папа и без Эврисфея справится. Папа самый сильный. И самый смелый! Только бы Крон сделал так, чтобы время быстрее пошло. Чтобы папа домой вернулся.
И чтобы все вернулись!
* * *
Это тетя Эвадна поет. Она очень красиво поет. Но сегодня она какая-то совсем больная. Даже не слышит, когда мы с Капанидом ее о чем-то спрашиваем.
Прилетела ласточка
С ясною погодою,
С ясною весною,
С веточкой зеленой.
Грудка ее белая,
Спинка ее черная…
Эту песню я знаю. Ее девчонки поют – весной, когда ласточки прилетают. Наверное, тетя Эвадна тоже когда-то пела, а сегодня вдруг вспомнила.
Что ж ты ягод не даешь
Из дому богатого?
Дашь ли в чашке ей вина,
Сыру ли на блюдечке?
И от каши ласточка
Тоже не откажется…
Хотя уже не весна, а лето!
А Сфенел сказал, что ему за дядю Капанея страшно. Я ему ответил, что бояться не надо, что скоро наши папы всех победят, а он вдруг заплакал. Я даже испугался. Мой друг Капанид никогда не плачет! Даже если его побьют!
Открой, открой дверцу
Ласточке, ласточке,
Тебя просят девочки,
Маленькие девочки…
* * *
Мама гладит меня по щеке, мама меня целует…Мама! Мама!!!
Теперь уже не снится! Теперь мама и вправду здесь!
– Мама! Мамочка! Я… Тут столько случилось! Я… Я тебе рассказать должен…
Почему мама не отвечает? Почему она молчит?
– Мама!
Мама меня снова целует… Почему у нее такие холодные губы? Холодные, мокрые…
– Мамочка! Что? Что слу…
И вдруг я понимаю – что.
Понимаю сразу, хотя мама молчит. Молчит, ничего не говорит. И от этого молчания мне еще страшнее, мне хочется кричать, хочется убежать из темной горницы, убежать от того страшного…
Но я уже знаю – убегать нельзя. Потому что маме плохо. Потому что Я ПОНЯЛ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ.
Эпод
И снова горит огонь. Но уже не у Дождевика. И не в городе – просто в поле. Зато там было сухо, а здесь идет дождь. Правда, маленький. Капает только.
Кап… Кап… Кап… Кап…
Мы ехали сюда две недели. Сюда – это в Элевсин. Мы приехали, чтобы похоронить папу.
Папа сейчас там, на костре, под красным покрывалом. Мне на него смотреть нельзя, потому что папа давно умер, а на тех, кто давно умер, смотреть не полагается.
Боги запрещают. Особенно маленьким.
Из-за дождя костер хотели зажечь не сегодня, а завтра, но потом дядя Тезей, он тут басилевс, решил, что дождь не помешает.
Потому что это и не дождь. Просто капает.
Кап… Кап… Кап… Кап…
Сфенел тоже приехал. Приехал – потому что его папа тоже на костре, рядом с моим. И дядя Гиппомедонт там, и дядя Мекистий, и дядя Партенопей.
А Ферсандр не приехал. Не приехал, потому что его папу не хоронят. Его папу фиванцы не отдают. Они и моего папу не отдавали, и остальных, но дядя Тезей послал войско, и их всех отдали – кроме дяди Полиника.
Дядю Полиника не хотят хоронить, потому что он убил Этеокла. Не того, что сын Пройта (тот здесь же, рядом с папой), а другого, который его в город не пускал. Своего брата. Он его убил, а Этеокл – его.
И дяди Амфиарая тут нет. Говорят, его земля поглотила. А другие говорят, что его просто не нашли. Потому что там все погибли. Все – кроме дедушки Адраста. Дедушка на коне ускакал. У него, говорят, конь волшебный есть.
Дедушка тоже здесь. Это он уговорил дядю Тезея войско послать. Дедушка теперь весь седой. Весь – даже брови. Его теперь называют Злосчастный. Адраст Злосчастный. А почему он злосчастный? Ведь это папа погиб, а не дедушка.
Жаль, у папы коня волшебного не было!
Костер уже долго горит. Два часа. Или три. Я хотел ближе подойти, а меня не пускают. И Сфенела. И тетю Эвадну. Ее две рабыни под руки держат, потому что она совсем больная. Никого не видит и песню поет. Ту самую, про ласточку.
А дождь капает, капает.
Кап… Кап… Кап… Кап…
Я спросил у дяди Тезея, можно ли нам плакать. Дядя Тезей мне руку на плечо положил (как взрослому!) и сказал, что можно.
Потому что папа умер. А у погребального костра даже герои плачут.
Сфенел тоже плачет. И все остальные. Даже дядя Тезей. А костер все горит, он огромный, от него пахнет сосной и вином. Вначале очень плохо пахло, а теперь – хорошо. Вино туда целыми амфорами лили. И благовония. Чтобы папе и всем остальным по дороге в Гадес хорошо было.
А когда мы уезжали, Ферсандр сказал, что отомстит за дядю Полиника. Он Фивам – всему городу отомстит. Вот только вырастет. А мне мстить вроде бы и не надо. Моего папу какой-то Меланипп убил, а папа его тоже убил. А еще про папу всякое плохое говорят, но я не слушаю. Папа – герой. И погиб, как герой. Он все равно – самый лучший! Я за него отомщу! Фивам отомщу – вместе с Ферсандром.
А Сфенелу и мстить некому. Некому, потому что дядю Капанея сам Зевс убил. Молнией. Никто из людей дядю Капанея убить не мог!
Выходит, Зевс все-таки слышал, когда дядя Капаней богов ругал?
Костер все никак не погаснет. Даже, кажется, больше стал. А дождь все капает, капает…
Кап… Кап… Кап… Кап…
А тете Эвадне совсем плохо. Она все хочет ближе к костру подойти. Ее не пускают, а она все равно хочет. Наконец ее пускают поближе…
Кап… Кап… Кап… Кап…
Я не знаю, здесь ли мама. Наверное, здесь, просто ее никто не замечает. Даже я. Мама сказала, что нам теперь видеться опасно. То есть и раньше было опасно, а теперь еще опаснее. Потому что если ОНИ узнают, то могут убить меня. И ее тоже.
Кто такие ОНИ, мама не говорит. Но я уже догадался.
ОНИ – это…
– Мама! Мама!
Почему Капанид кричит? Почему?..
– Тетя Эвадна! Тетя!..
Я бросаюсь вперед, и Сфенел бросается, и дядя Тезей, и все остальные. Но тетя Эвадна уже горит, вся горит – и волосы, и гиматий, и руки…
Горит – потому что она на костре. Рядом с дядей Капанеем.
Живая – горит.
Вся!
– Мама-а-а-а-а! Ма-а-ма-а-а-а! А-а-а-а!..
Хорошо, что я успеваю схватить Капанида за плечи! Хорошо, что дядя Тезей тоже успевает – стать между костром, где горит тетя Эвадна, и Сфенелом. Хорошо, что кто-то догадывается расцепить Капаниду зубы, потому что он весь синий, а глаза – такие же, как у его мамы…
А костер все горит, и дождь все идет…
Кап… Кап… Кап… Кап…
Кап… Кап… Кап… Кап…
Мы ехали сюда две недели. Сюда – это в Элевсин. Мы приехали, чтобы похоронить папу.
Папа сейчас там, на костре, под красным покрывалом. Мне на него смотреть нельзя, потому что папа давно умер, а на тех, кто давно умер, смотреть не полагается.
Боги запрещают. Особенно маленьким.
Из-за дождя костер хотели зажечь не сегодня, а завтра, но потом дядя Тезей, он тут басилевс, решил, что дождь не помешает.
Потому что это и не дождь. Просто капает.
Кап… Кап… Кап… Кап…
Сфенел тоже приехал. Приехал – потому что его папа тоже на костре, рядом с моим. И дядя Гиппомедонт там, и дядя Мекистий, и дядя Партенопей.
А Ферсандр не приехал. Не приехал, потому что его папу не хоронят. Его папу фиванцы не отдают. Они и моего папу не отдавали, и остальных, но дядя Тезей послал войско, и их всех отдали – кроме дяди Полиника.
Дядю Полиника не хотят хоронить, потому что он убил Этеокла. Не того, что сын Пройта (тот здесь же, рядом с папой), а другого, который его в город не пускал. Своего брата. Он его убил, а Этеокл – его.
И дяди Амфиарая тут нет. Говорят, его земля поглотила. А другие говорят, что его просто не нашли. Потому что там все погибли. Все – кроме дедушки Адраста. Дедушка на коне ускакал. У него, говорят, конь волшебный есть.
Дедушка тоже здесь. Это он уговорил дядю Тезея войско послать. Дедушка теперь весь седой. Весь – даже брови. Его теперь называют Злосчастный. Адраст Злосчастный. А почему он злосчастный? Ведь это папа погиб, а не дедушка.
Жаль, у папы коня волшебного не было!
Костер уже долго горит. Два часа. Или три. Я хотел ближе подойти, а меня не пускают. И Сфенела. И тетю Эвадну. Ее две рабыни под руки держат, потому что она совсем больная. Никого не видит и песню поет. Ту самую, про ласточку.
А дождь капает, капает.
Кап… Кап… Кап… Кап…
Я спросил у дяди Тезея, можно ли нам плакать. Дядя Тезей мне руку на плечо положил (как взрослому!) и сказал, что можно.
Потому что папа умер. А у погребального костра даже герои плачут.
Сфенел тоже плачет. И все остальные. Даже дядя Тезей. А костер все горит, он огромный, от него пахнет сосной и вином. Вначале очень плохо пахло, а теперь – хорошо. Вино туда целыми амфорами лили. И благовония. Чтобы папе и всем остальным по дороге в Гадес хорошо было.
А когда мы уезжали, Ферсандр сказал, что отомстит за дядю Полиника. Он Фивам – всему городу отомстит. Вот только вырастет. А мне мстить вроде бы и не надо. Моего папу какой-то Меланипп убил, а папа его тоже убил. А еще про папу всякое плохое говорят, но я не слушаю. Папа – герой. И погиб, как герой. Он все равно – самый лучший! Я за него отомщу! Фивам отомщу – вместе с Ферсандром.
А Сфенелу и мстить некому. Некому, потому что дядю Капанея сам Зевс убил. Молнией. Никто из людей дядю Капанея убить не мог!
Выходит, Зевс все-таки слышал, когда дядя Капаней богов ругал?
Костер все никак не погаснет. Даже, кажется, больше стал. А дождь все капает, капает…
Кап… Кап… Кап… Кап…
А тете Эвадне совсем плохо. Она все хочет ближе к костру подойти. Ее не пускают, а она все равно хочет. Наконец ее пускают поближе…
Кап… Кап… Кап… Кап…
Я не знаю, здесь ли мама. Наверное, здесь, просто ее никто не замечает. Даже я. Мама сказала, что нам теперь видеться опасно. То есть и раньше было опасно, а теперь еще опаснее. Потому что если ОНИ узнают, то могут убить меня. И ее тоже.
Кто такие ОНИ, мама не говорит. Но я уже догадался.
ОНИ – это…
– Мама! Мама!
Почему Капанид кричит? Почему?..
– Тетя Эвадна! Тетя!..
Я бросаюсь вперед, и Сфенел бросается, и дядя Тезей, и все остальные. Но тетя Эвадна уже горит, вся горит – и волосы, и гиматий, и руки…
Горит – потому что она на костре. Рядом с дядей Капанеем.
Живая – горит.
Вся!
– Мама-а-а-а-а! Ма-а-ма-а-а-а! А-а-а-а!..
Хорошо, что я успеваю схватить Капанида за плечи! Хорошо, что дядя Тезей тоже успевает – стать между костром, где горит тетя Эвадна, и Сфенелом. Хорошо, что кто-то догадывается расцепить Капаниду зубы, потому что он весь синий, а глаза – такие же, как у его мамы…
А костер все горит, и дождь все идет…
Кап… Кап… Кап… Кап…
Песнь вторая
Стрижка волос
Строфа-I
Это что-то маленькое было. То ли кратер, то ли амфора на ножке (критская, с осьминогами). Как раз посреди прохода.
– Тр-р-р-ах!
Ну, Капанид!
Теперь замереть, застыть. Вдруг не услышат? Стражник далеко, у входа, да только дверь-то открыта! (Они, стражники то есть, дверь в этот подвал не запирают. Потому как за вином сюда ходят. На то и весь расчет был.)
– Эй, кто там? Эй!
Услыхали! У-у, Дий Подземный!
– Это я… Сандалий развязался. Ремешок! – виновато бубнит Сфенел.
Шептать он не умеет. Голос такой.
– Да это крысы, господин десятник!
– Крысы? А ну, Ликоний, задница ленивая, проверь!
Попались!
Попались? Ну уж нет!
Из окошка, что на задний двор ведет (узкое, еле пролезли), не свет – полумрак. Луна-Селена вот-вот за холмы нырнет, утро скоро…
– Слева пифос. Прячься!
– А-а… А ты?
Отвечать нет времени. Дверь скрипит, в щель огонь факельный рвется… Только бы Капанид в горловину пролез. Вырос он за последний год! Ему, как и мне, тринадцать, а на все шестнадцать выглядит. Во всяком случае, на пятнадцать – точно. Я тоже подрос, но, конечно, не так. Поэтому в горловину (второй пифос, такой же, справа оказался) пролезаю сразу. Теперь дыхание затаить.
Замереть…
Шаги – тяжелые, грузные. Совсем рядом, близко. В глаза – неровный свет. Только бы не заглянул! Психопомп-покровитель, только бы не заглянул!
– Да никого, господин десятник. Крысы проклятые килик[19] разбили!
Так, значит, это был килик!
По коридору – наверх. Сандалии – в руках. Это чтобы не стучали – и ремешки чтобы не лопались. На лестнице стражи нет, у дверей – нет…
Она и у входа стоять не должна, но дядя Эгиалей словно чувствовал – распорядился. А вообще-то Пелопсовы Палаты не охраняют. Вот дедушкин дворец (который Новый) – другое дело. Ну и стража у главных ворот. А также на стенах. И на башнях. И еще – собаки.
С собаками нам, между прочим, просто повезло. Капанид, конечно, захватил кусок вяленого мяса, но они тут злые. Злые – и ученые. Еще бы! Ларисса – наш акрополь. Твердыня Аргоса! Ну, ничего. Твердыня твердыней, а мы уже здесь!
«Здесь» – это у высоких двустворчатых дверей. За ними – спальня дяди Эгиалея. Он всегда тут ночует, когда в Лариссе остается. Жена его, тетя Алея, и маленький Киантипп, понятное дело, у нас на Глубокой, в Доме Адраста (в том, что рядом с Царским). А ночует он здесь, потому что дядя Эгиалей – лавагет. Сюда, в Пелопсовы Палаты, ему донесения военные присылают.
– Стучим?
Это Капанид – баском. Он уже басить начинает – как его папа. Только бас часто на писк срывается. Как сейчас, например.
Я на всякий случай оглядываюсь. Как там в коридоре? Пусто в коридоре.
А неплохо все-таки! И ворота городские охраняются, и акрополь, и Пелопсовы Палаты…
– Стучим!
Подношу руку в старому дереву с медными цацками. Примериваюсь, чтобы по этим цацкам не попасть (острые!)…
Дверь открывается.
Сама.
– Крысы, значит? Килик разбили?
На дяде Эгиалее – короткий плащ поверх хитона. Серый, какой воины в походе носят. И диадема серебряная. И сандалии красные.
Ждал?
– Ну заходите, разбойники!
Мы переглядываемся. Ждал! Но все равно – пришли!
– Радуйся, лавагет! – запоздало рапортую я. – Эфебы Диомед и Сфенел прибыли согласно приказу… Ай!
«Ай!» – это потому, что дядя меня за ухо схватил. А у него пальцы крепкие!
Вообще-то эфебов за уши таскать не положено. Эфебы – будущие воины. А мы с Капанидом не просто так эфебы, а эфебы на задании. Но как поспоришь, когда ухо…
– Ой-ой!
И мое ухо, и Сфенела тоже. Приходится входить в дядины покои без всякого достоинства воинского. Не шагом строевым, а бегом за собственными ушами.
– Ах вы, щенята! Да вы хоть знаете, чего натворили?
Мое ухо наконец свободно, Капанида, кажется, тоже. Во всяком случае, его «Гы!» звучит вполне уверенно.
– А если война из-за вас, негодников, начнется?
Дядя уже улыбается. Значит, мы все сделали правильно.
– Никак нет, господин лавагет, – чеканю я. – Не начнется!
И действительно, какая война? Ну, украли Палладий. Плохо, конечно. Из самого храма Афины-на-Лариссе украли! И куда только стража смотрела? Палладий ведь – святыня из святынь, его нашему Аргосу сама Афина Градодержательница подарила. А украли его двое каких-то святотатцев. Видели их, негодяев, – один повыше, лет пятнадцати, второй пониже, зато в плечах широкий. Лет двенадцать ему. Или тринадцать.
Погнались – не догнали. И теперь по всем дорогам ищут. А за Палладий дедушка награду назначил. Десять талантов!
– Нельзя было что-нибудь попроще взять? – укоризненно вздыхает дядя. – Кубок золотой или жезл какой-нибудь.
– Дедушкин? – самым невинным тоном интересуюсь я. – С которым он на троне сидит?
Сейчас подзатыльник получу! Нет, обошлось! И с Палладием обошлось. Его во всех городах наших, которые Аргосу подвластны, искали. И не только у нас. В Микенах искали. И в Коринфе. И в Афинах тоже искали. А нашли в Дельфах. Прямо у золотого треножника, на котором пифия сидит. Утром двери отворили, зашли – а он там.
– А если Дельфы его не отдадут? А, ребята? И что нам тогда делать? И вообще, эфебы Диомед и Сфенел, вам не кажется, что это святотатство?
– Никак нет, – сообщаю я. – Не святотатство. Нам боги разрешили!..
Ну, не боги, конечно. Мама разрешила. И мне, и Капаниду. Разрешила и сказала…
– Дельфы, господин лавагет, Палладий отдадут, – подхватывает Сфенел. – Потому как им знамение будет. То есть было уже.
Вчера было. Когда мы из Тиринфа вышли…
…Не вышли – выбежали. Всю дорогу бежать приходилось. Да еще ночью. Иначе бы не успели никак. Ведь приказано было – вернуться к лавагету, к дяде то есть, на двадцатый день до рассвета. Едва добежали!
А про знамение мне мама точно сказала. И земля в этих Дельфах затрясется, и треножник засветится, и Палладий заговорит.
– Знамение, значит? Отдадут, значит?
Кажется, дядя жалеет о том, что не дал мне подзатыльник. И даже не мне, а нам обоим. И напрасно! Мы приказ точно выполнили. Сказано ведь: ценную вещь, охраняемую, в Дельфы – и вернуться. И все – за двадцать дней.
Мы-то в чем виноваты?
– Ладно, – вздыхает дядя. – Эфебы Диомед и Сфенел!..
Мы застываем. Стойка «смирно» – плечи развернуть, руки на бедра. Жаль, мечей нет!
– Летнее задание вам зачитывается. А теперь – пошли вон! Не спишь тут из-за вас. А если бы поймали?
– Нас? – искренне удивляется Капанид.
Баском.
Теперь можно домой, на Глубокую. Зайти, упасть прямо у порога, заснуть…
Нет, нельзя. Мы ведь эфебы! Не упасть, а помыться ледяной водой, жертву Гермесу Психопомпу принести… Нет, жертву можно и вечером, но помыться – обязательно.
И спать, спать, спать, спать… Неделя отпуска – как здорово!
Одно интересно – что еще в городе пропало? Ведь Ферсандр тоже летнее испытание сдает. И не он один. Вечно у нас в Аргосе с началом лета что-нибудь случается. Палладий – еще ничего, а было дело – у дедушки Адраста венец украли!..
(Это когда дядя Эгиалей летнее испытание сдавал.)
И еще интересно – когда нам наконец волосы остригут?
Алкмеон Заячья Губа, Амфилох Щербатый, ну и, понятное дело, пеласги.
Пеласги! Уже у самого Медного Дома!
Ну вот, а мы только-только из храма! Хитоны чистые, помыслы чистые, волосы помытые маслом смазаны. И настроение жертвенное.
(Век бы я этому Психопомпу жертвы не приносил! Не люблю – из-за мамы не люблю. Но что делать, если именно он всем ворам, торговцам и путешественникам помогает? Мы, правда, не торговцы, а вот все остальное…)
– А, С-собака Дурная! И Сфенел, Сфенел! Глядите, ребята!
Алкмеон уже хорош. То есть ничуть он не хорош, это так говорить принято. Небось опять неразбавленное лакал! И Амфилох хорош. И ведь обещал же мне! Клялся даже – все тем же Психопомпом.
– Тр-р-р-ах!
Ну, Капанид!
Теперь замереть, застыть. Вдруг не услышат? Стражник далеко, у входа, да только дверь-то открыта! (Они, стражники то есть, дверь в этот подвал не запирают. Потому как за вином сюда ходят. На то и весь расчет был.)
– Эй, кто там? Эй!
Услыхали! У-у, Дий Подземный!
– Это я… Сандалий развязался. Ремешок! – виновато бубнит Сфенел.
Шептать он не умеет. Голос такой.
– Да это крысы, господин десятник!
– Крысы? А ну, Ликоний, задница ленивая, проверь!
Попались!
Попались? Ну уж нет!
Из окошка, что на задний двор ведет (узкое, еле пролезли), не свет – полумрак. Луна-Селена вот-вот за холмы нырнет, утро скоро…
– Слева пифос. Прячься!
– А-а… А ты?
Отвечать нет времени. Дверь скрипит, в щель огонь факельный рвется… Только бы Капанид в горловину пролез. Вырос он за последний год! Ему, как и мне, тринадцать, а на все шестнадцать выглядит. Во всяком случае, на пятнадцать – точно. Я тоже подрос, но, конечно, не так. Поэтому в горловину (второй пифос, такой же, справа оказался) пролезаю сразу. Теперь дыхание затаить.
Замереть…
Шаги – тяжелые, грузные. Совсем рядом, близко. В глаза – неровный свет. Только бы не заглянул! Психопомп-покровитель, только бы не заглянул!
– Да никого, господин десятник. Крысы проклятые килик[19] разбили!
Так, значит, это был килик!
По коридору – наверх. Сандалии – в руках. Это чтобы не стучали – и ремешки чтобы не лопались. На лестнице стражи нет, у дверей – нет…
Она и у входа стоять не должна, но дядя Эгиалей словно чувствовал – распорядился. А вообще-то Пелопсовы Палаты не охраняют. Вот дедушкин дворец (который Новый) – другое дело. Ну и стража у главных ворот. А также на стенах. И на башнях. И еще – собаки.
С собаками нам, между прочим, просто повезло. Капанид, конечно, захватил кусок вяленого мяса, но они тут злые. Злые – и ученые. Еще бы! Ларисса – наш акрополь. Твердыня Аргоса! Ну, ничего. Твердыня твердыней, а мы уже здесь!
«Здесь» – это у высоких двустворчатых дверей. За ними – спальня дяди Эгиалея. Он всегда тут ночует, когда в Лариссе остается. Жена его, тетя Алея, и маленький Киантипп, понятное дело, у нас на Глубокой, в Доме Адраста (в том, что рядом с Царским). А ночует он здесь, потому что дядя Эгиалей – лавагет. Сюда, в Пелопсовы Палаты, ему донесения военные присылают.
– Стучим?
Это Капанид – баском. Он уже басить начинает – как его папа. Только бас часто на писк срывается. Как сейчас, например.
Я на всякий случай оглядываюсь. Как там в коридоре? Пусто в коридоре.
А неплохо все-таки! И ворота городские охраняются, и акрополь, и Пелопсовы Палаты…
– Стучим!
Подношу руку в старому дереву с медными цацками. Примериваюсь, чтобы по этим цацкам не попасть (острые!)…
Дверь открывается.
Сама.
– Крысы, значит? Килик разбили?
На дяде Эгиалее – короткий плащ поверх хитона. Серый, какой воины в походе носят. И диадема серебряная. И сандалии красные.
Ждал?
– Ну заходите, разбойники!
Мы переглядываемся. Ждал! Но все равно – пришли!
– Радуйся, лавагет! – запоздало рапортую я. – Эфебы Диомед и Сфенел прибыли согласно приказу… Ай!
«Ай!» – это потому, что дядя меня за ухо схватил. А у него пальцы крепкие!
Вообще-то эфебов за уши таскать не положено. Эфебы – будущие воины. А мы с Капанидом не просто так эфебы, а эфебы на задании. Но как поспоришь, когда ухо…
– Ой-ой!
И мое ухо, и Сфенела тоже. Приходится входить в дядины покои без всякого достоинства воинского. Не шагом строевым, а бегом за собственными ушами.
– Ах вы, щенята! Да вы хоть знаете, чего натворили?
Мое ухо наконец свободно, Капанида, кажется, тоже. Во всяком случае, его «Гы!» звучит вполне уверенно.
– А если война из-за вас, негодников, начнется?
Дядя уже улыбается. Значит, мы все сделали правильно.
– Никак нет, господин лавагет, – чеканю я. – Не начнется!
И действительно, какая война? Ну, украли Палладий. Плохо, конечно. Из самого храма Афины-на-Лариссе украли! И куда только стража смотрела? Палладий ведь – святыня из святынь, его нашему Аргосу сама Афина Градодержательница подарила. А украли его двое каких-то святотатцев. Видели их, негодяев, – один повыше, лет пятнадцати, второй пониже, зато в плечах широкий. Лет двенадцать ему. Или тринадцать.
Погнались – не догнали. И теперь по всем дорогам ищут. А за Палладий дедушка награду назначил. Десять талантов!
– Нельзя было что-нибудь попроще взять? – укоризненно вздыхает дядя. – Кубок золотой или жезл какой-нибудь.
– Дедушкин? – самым невинным тоном интересуюсь я. – С которым он на троне сидит?
Сейчас подзатыльник получу! Нет, обошлось! И с Палладием обошлось. Его во всех городах наших, которые Аргосу подвластны, искали. И не только у нас. В Микенах искали. И в Коринфе. И в Афинах тоже искали. А нашли в Дельфах. Прямо у золотого треножника, на котором пифия сидит. Утром двери отворили, зашли – а он там.
– А если Дельфы его не отдадут? А, ребята? И что нам тогда делать? И вообще, эфебы Диомед и Сфенел, вам не кажется, что это святотатство?
– Никак нет, – сообщаю я. – Не святотатство. Нам боги разрешили!..
Ну, не боги, конечно. Мама разрешила. И мне, и Капаниду. Разрешила и сказала…
– Дельфы, господин лавагет, Палладий отдадут, – подхватывает Сфенел. – Потому как им знамение будет. То есть было уже.
Вчера было. Когда мы из Тиринфа вышли…
…Не вышли – выбежали. Всю дорогу бежать приходилось. Да еще ночью. Иначе бы не успели никак. Ведь приказано было – вернуться к лавагету, к дяде то есть, на двадцатый день до рассвета. Едва добежали!
А про знамение мне мама точно сказала. И земля в этих Дельфах затрясется, и треножник засветится, и Палладий заговорит.
– Знамение, значит? Отдадут, значит?
Кажется, дядя жалеет о том, что не дал мне подзатыльник. И даже не мне, а нам обоим. И напрасно! Мы приказ точно выполнили. Сказано ведь: ценную вещь, охраняемую, в Дельфы – и вернуться. И все – за двадцать дней.
Мы-то в чем виноваты?
– Ладно, – вздыхает дядя. – Эфебы Диомед и Сфенел!..
Мы застываем. Стойка «смирно» – плечи развернуть, руки на бедра. Жаль, мечей нет!
– Летнее задание вам зачитывается. А теперь – пошли вон! Не спишь тут из-за вас. А если бы поймали?
– Нас? – искренне удивляется Капанид.
Баском.
Теперь можно домой, на Глубокую. Зайти, упасть прямо у порога, заснуть…
Нет, нельзя. Мы ведь эфебы! Не упасть, а помыться ледяной водой, жертву Гермесу Психопомпу принести… Нет, жертву можно и вечером, но помыться – обязательно.
И спать, спать, спать, спать… Неделя отпуска – как здорово!
Одно интересно – что еще в городе пропало? Ведь Ферсандр тоже летнее испытание сдает. И не он один. Вечно у нас в Аргосе с началом лета что-нибудь случается. Палладий – еще ничего, а было дело – у дедушки Адраста венец украли!..
(Это когда дядя Эгиалей летнее испытание сдавал.)
И еще интересно – когда нам наконец волосы остригут?
* * *
Они были уже здесь.Алкмеон Заячья Губа, Амфилох Щербатый, ну и, понятное дело, пеласги.
Пеласги! Уже у самого Медного Дома!
Ну вот, а мы только-только из храма! Хитоны чистые, помыслы чистые, волосы помытые маслом смазаны. И настроение жертвенное.
(Век бы я этому Психопомпу жертвы не приносил! Не люблю – из-за мамы не люблю. Но что делать, если именно он всем ворам, торговцам и путешественникам помогает? Мы, правда, не торговцы, а вот все остальное…)
– А, С-собака Дурная! И Сфенел, Сфенел! Глядите, ребята!
Алкмеон уже хорош. То есть ничуть он не хорош, это так говорить принято. Небось опять неразбавленное лакал! И Амфилох хорош. И ведь обещал же мне! Клялся даже – все тем же Психопомпом.