– Завтра, завтра, – скривился энкаведист. – Ты чего думаешь, ночью к тебе ангел небесный явится и спасет? Хрен тебе, не явится!
Следователь спрятал улику обратно в ящик стола и быстро перелистал бумаги:
– Работы еще, бля… А я с тобой вожусь, проблядью троцкистской… Ладно, хрен с тобой, Орловский, поверю. Но завтра – учти! – вилять не дам! Будут тебе цветочки, а опосля – и ягодки. Понял?
– Да, – кивнул Юрий, думая уже совсем о другом. – Понял…
Этой ночью в камере было неожиданно шумно. Привели нескольких новичков, которые, еще не остыв и не придя в себя, громко возмущались, требуя освобождения и желая немедленно, сию же секунду, писать письма товарищу Ежову и товарищу Сталину. Впрочем, шум не мешал. Наконец-то можно было подумать спокойно, не торопясь…
…«Они» не знали главное – кем был действительно хранитель фонда № 15 Юрий Петрович Орловский. Не знали о книге, о тех, кто помогал собирать материал, о неизвестной машинистке, перепечатывавшей текст… Юрия арестовали «просто так», вместе с десятками и сотнями других «врагов». Значит следовало признаться, получить неизбежный «червонец» или «четвертак»…
Это было просто. Достаточно подписать любую глупость, и адский конвейер для Юрия закончится в тот же день. Но это значит оговорить двоих ребят, которых он сам же защищал несколько дней назад! Сергея и Василия не спасти, но может, его показания станут решающей каплей, когда суд будет выбирать между «червонцем» и «четвертаком». И был еще профессор Орешин…
Орловский понимал, что у следователя уже есть готовая схема троцкистской организации в Музее. Орешину отводится роль руководителя, Юрий – хранитель «почтового ящика», а молодые ребята – исполнители «вредительских» поручений. Схема очевидно подсказана тем же Аверхом. Ни следователя, ни парторга не смущало, что никто из арестованных и подозреваемых никогда не был троцкистом и не состоял в ВКП(б). Достаточно к слову «троцкист» добавить определение «тайный».
А главное – конверт. Семь брошюрок с ненавистной фамилией на обложке. Самое жуткое, что Орловский ничего не мог возразить. Это его фонд, его кабинет и его стол…
Он еще раз вспомнил брошюрки, отпечатанные на скверной тусклой бумаге, чуть пожелтевшие от времени, но чистые, вероятно, нечитанные. Затем конверт – грубо склеенный, с заметным рубчиком в верхней части. Не отвертеться! И одновременно, это был единственный шанс что-то изменить. Ни профессор Орешин, ни Иноземцев с Кацманом, ни две его помощницы из фонда не имели к конверту никакого отношения. Значит… Значит, следовало найти того, кто очень хотел видеть Юрия в составе «антисоветской троцкистской группы»!
Орловский прикрыл глаза и начал вспоминать – неторопливо, обдумывая каждую подробность. Итак, Музей…
…Он попал туда в сентябре 1935-го. В мае, как раз перед летним отпуском, в Институте Народов Востока заговорили о реорганизации. Ни сам Юрий, ни руководитель сектора истории и культуры дхарского народа Родион Геннадьевич Соломатин не придали этому никакого значения. Но в начале июня внезапно вышел приказ. Секторы объединились – и вскоре выяснилось, что для сотрудников дхарского сектора места не предусмотрены. А еще через неделю Родион Геннадьевич исчез. Вскоре были арестованы и остальные сотрудники. Позже Юрий узнал, что одновременно были распущены Дхарское культурное общество и все пять дхарских школ.
Юрий ждал ареста. Тогда он уже работал над книгой и поэтому поспешил отдать все материалы Терапевту. Клава – его жена, с которой он расписался еще в 32-м, не выдержала безденежья и страха. Они развелись, Юрий оставил ей комнату на Ордынке, а сам поселился у «тетки» – двоюродной бабушки – в ее маленьком флигельке…
Тогда все обошлось. К сентябрю Юрий немного успокоился и вновь начал работу над книгой. Жизнь стала налаживаться. Каким-то чудом он сумел прописаться в «теткином» флигеле, с деньгами помог Терапевт, а в сентябре он сумел вновь устроиться на работу. Уже позже он узнал, что в этом ему поспособствовал Флавий, – негласно, через верных знакомых. К этому времени Орловского уже знали, его статьи были достаточно известны, поэтому дирекция без особых возражений доверила ему один из фондов.
В Музее было спокойно и тихо. Можно было даже игнорировать собрания, не интересоваться «общественной жизнью» и заниматься делом. Но вскоре все изменилось. В Музее появился новый парторг – Соломон Исаевич Аверх. Никто не знал его раньше, но Аверх гордо именовал себя профессором и даже ссылался на какие-то свои исследования, напечатанные еще в 20-е. Однажды Орловский ради интереса перелистал старые журналы: Аверх печатал статьи о «мировом революционном процессе» и «беспощадной борьбе» с разного рода «уклонами». Впрочем, научные изыскания были для «красного профессора» уже в прошлом. Сейчас его интересовало другое.
Через неделю после избрания Аверх созвал общее собрание. Парторг обвинил руководство Музея в «мягкотелости», «потакании врагу» и, естественно, в «тайном троцкизме». На следующий день директор Музея был арестован, вскоре взяли – одного за другим – его заместителей, а затем коса пошла по рядовым сотрудникам. Юрия не тронули, но месяца через два его вызвал начальник 1-го отдела Духошин. Этот маленький, лысый и очкастый тип появился в Музее одновременно с Аверхом. Поговаривали, что они знакомы еще с гражданской. Во всяком случае, скоро уже никто не сомневался, что именно Духошин собирает столь необходимые Аверху для его «обличений» данные.
Начальник 1-го отдела предложил Юрию подписать бумагу о сотрудничестве и регулярно информировать о поступках и высказываниях коллег. Отказ удивил, но уговаривать Духошин не стал, отпустив Орловского с миром. А вскоре произошел эпизод с новой экспозицией. Аверх со вкусом разобрал по косточкам все мелкобуржуазно-дворянско-троцкистские уклоны, в которые впал «гражданин Орловский».
Через несколько месяцев Духошин вызвал Юрия и вновь предложил сотрудничать. Это случилось накануне очередного «разоблачительного» собрания. Орловский опять не согласился; начальник 1-го отдела сочувственно покачал головой, но ничего не сказал.
Сережа Кацман и Вася Иноземцев, недавние выпускники университета, работали в отделе, которым руководил сам Аверх. Что-то там произошло, поговаривали, что они возмутились какой-то очередной глупостью, которую изрек Соломон Исаевич. За два дня до собрания Аверх столкнулся с Юрием в коридоре, поинтересовался его делами, чего не случалось еще ни разу, и внезапно предложил выступить против «некоторых научно некомпетентных сотрудников», которые, по его мнению, ведут в Музее вредительскую работу. Орловский тогда ничего не понял и предпочел побыстрее закончить неприятный разговор.
Все стало ясно на самом собрании. Аверх выступил с докладом, обрушившись на «банду вредителей-троцкистов», которые «свили гнездо» в стенах Музея. Когда он назвал фамилии, в зале повисло тяжелое безнадежное молчание. Кацман и Иноземцев сидели белые; вокруг них уже начал образовываться вакуум – стулья пустели, словно ребята внезапно заразились чумой. И тогда Юрий не выдержал…
…Его речь, конечно, ничего не изменила. Аверх вновь оседлал трибуну, тут же возведя в «троцкисты» самого Орловского. Затем, как и полагалось, на голосование был поставлен вопрос о возможности пребывания «банды вредителей» в числе сотрудников Музея. Руки взметнулись единогласно – впрочем, за одним исключением. Профессор Орешин, все собрание, казалось, дремавший, голосовал против…
Дальнейшее было очевидно. Аверх или Духошин позвонили в Большой Дом, последовал обыск, затем во дворе появились парни в одинаковых костюмах. Итак?
Итак! «Qui prodest» – римское право давно нашло верную формулу. Единственным человеком, которому было выгодно разоблачение «троцкиста» Орловского, был товарищ Аверх…
Юрий еще раз вспомнил содержимое конверта. Будь он действительно троцкистским нелегалом, то хранил бы не старые брошюры, а кое-что поновее – хотя бы экземпляры «Бюллетеня оппозиции», издававшиеся изгнанником в Париже или его нашумевшую книгу о сталинской школе фальсификации. Но те, кто спешил «подставить» Орловского, очевидно, сами не имели подобной литературы. Зато у них было кое-что из старого троцкистского хлама.
И тут Юрий вспомнил случайный разговор, слышанный еще год назад. Один из его коллег с горькой усмешкой заметил, что Аверх старается, дабы замолить собственные грехи. В 20-е годы будущий «красный профессор» сам был активным троцкистом. Если это так, то понятно, откуда взялись нечитанные экземпляры «Уроков Октября»! Однако это не доказательство, Юрия просто обвинят в клевете. Брошюрки перевешивали любые умозаключения. Так сказать, «corpus delicti». Брошюрки… Семь книжечек в сером, неважно склеенном, к тому же бракованном конверте. Да, конечно!..
…Конвертов в мире много, но этот имел характерный рубчик – и этот рубчик не выходил из головы. Юрий уже видел конверт с таким точно браком, причем совсем недавно. Оставалось вспомнить – где.
Дома… Нет, в его флигеле таких больших конвертов вообще не было. К Терапевту он не заходил больше трех месяцев. В гостях? Нет, он давно не бывал в гостях…
Оставалась работа – его Музей. Юрий начал тщательно вспоминать. Фонд… У него лежал запас больших конвертов, но они были другие – из белой бумаги, без всякого брака. Соседний фонд… Канцелярия… Не то!..
Перед глазами вставали одинаковые столы, груды папок, высокие шкафы у стен… Нет, не получалось. Конвертов с рубчиком не было ни у его коллег, ни в дирекции, ни в канцелярии.
Орловский закусил губу, стараясь сообразить, в чем ошибка. Может, стоило не вспоминать чужие столы, а представить себе сам конверт. Вернее, конверты – он вдруг понял, что видел не один такой, а целую груду. Они лежали в беспорядке, и Юрий еще подумал, что в подобном заведении такой брак, наверное, недопустим…
«В подобном заведении»… Он вспомнил!
Орловский по-прежнему лежал, закрыв глаза и не двигаясь. На душе было легко, словно все беды остались позади. Теперь ему есть что сказать следователю. Завтра же он расскажет правду…
И тут Юрий оборвал себя. Правду? Ну уж нет! Не он поднял первым меч! И теперь пусть те, кто решил поплясать на его костях, получат сполна. Вспомнилось лицо следователя – типичного недоумка с трехклассным образованием. Ему нужна группа врагов народа? Он ее получит!..
Мелькнула запоздалая мысль о том, что так поступать все же нельзя. Ведь он все-таки интеллигент, дворянин, есть какой-то предел… Но Юрий тут же представил себе наглую, щекастую физиономию Аверха и зло усмехнулся. Нет, хватит бесполезной болтовни! Иного оружия не будет, а его бой не закончен. Песчинка попала в жернова – что ж, и от нее останется царапина…
Юрий заснул крепко, без сновидений, и надзирателю пришлось тряхнуть его за плечо, когда пришло время идти на допрос.
– Че так долго?
От следователя несло дешевым одеколоном и чем-то, напоминающим карболку.
– Заспался, что ли? – энкаведист открыл папку, перелистал бумаги и выжидательно поглядел на Юрия. Пора начинать.
– Я… Да… Заснул лишь под утро…
– Думал? – усмешка была снисходительной, ленивой.
– Да… Я думал… Понимаете, гражданин следователь… Это трудно…
– Вот еще, трудно! – возмутился тот. – Как, бля, против власти рабочих и крестьян шкодить – так не трудно, да? Ладно, колись, Орловский, колись…
– Гражданин следователь, – Юрий вздохнул, стараясь не глядеть врагу в лицо: глаза могли выдать. – Мне… Мне страшно, понимаете? Они… они сказали, что достанут меня везде, даже тут. У них всюду свои люди…
– Это у кого же? – в голосе промелькнула настороженность. – У Кацмана твоего, что ли?
– Нет, не у него… У главного.
– Ну-ну, – подзадорил следователь. – И кто это там у вас главный?
Тут следовало сделать небольшую паузу. Юрий еще раз вспомнил подготовленную байку. Самое забавное – если что либо могло быть забавным в этом адском месте, что все в ней – или почти все – правда…
– Дайте, пожалуйста, конверт.
Через секунду конверт был у него в руках. Орловский еще раз поглядел на зубчик и даже коснулся его пальцем…
– Этот конверт положил мне в стол гражданин Духошин.
– Кто?! – вопрос был быстрый, словно молния.
– Духошин… Я не помню его имя и отчество. Он начальник 1-го отдела Музея. Я понимаю, вы мне не поверите. Я докажу… Вот, смотрите: этот конверт – бракованный…
…Именно такие конверты Юрий заметил на столе у Духошина. Начальник 1-го отдела уговаривал Орловского начать сотрудничество, а Юрий, чтоб не смотреть ему в глаза, глядел в сторону – на бумаги, громоздившиеся на столе…
Следователь не перебивал. Перо летало по бумаге. Да, похоже, клюнуло, надо жать дальше…
– Духошин давно хотел меня завербовать. Он грозил мне, гражданин следователь! Говорил, что я дворянин, меня будет легко уволить при первой же чистке…
…Чистая правда! Именно так изъяснялся Духошин.
– Пока это все слова, гражданин Орловский, – следователь оторвался от протокола и с сомнением взглянул на Юрия. – Все-таки начальник 1-го отдела…
– Так в том-то и дело! Понимаете? – Юрий даже вскочил, а затем, словно обессилев, рухнул на стул. – У них там целая банда! Они вербуют сотрудников – и все боятся!..
– Стоп! Ты вот что, успокойся! Ты их не бойся, Орловский. Ты, бля, нас бойся!
– Да, да, конечно… Извините, мне действительно страшно… – Юрий перевел дух, решив, что пора выдавать главное. – В Музее действительно есть группа врагов народа… троцкистов. Они имеют задание истреблять честных сотрудников, коммунистов и беспартийных, чтобы ставить на их место своих людей. Ведь Музей находится рядом с Главной Крепостью, оттуда простреливается вся площадь. Если они сумеют контролировать здание Музея…
– Е-мое! А ведь правда!
Кажется, мысль о стратегическом положении главного Столичного Музея пока не приходила в голову следователя. Орловский закусил губу, чтобы не улыбнуться.
– Они действуют в Музее уже около года. За это время им удалось скомпрометировать очень многих. Всех тех, кто не желал сотрудничать, они обвиняли во вредительстве. Им все верили…
…И это – тоже правда.
– Меня завербовали… Но Кацман и Иноземцев вызвали почему-то подозрения, и их решили убрать…
– А чего ты выступал в их защиту?
Это был, действительно, опасный вопрос. Но не слишком.
– Мне приказали. Я должен был выступить, а собрание – меня поддержать. Якобы для того, чтобы этих ребят просто напугать, сделать податливыми для вербовки. Мне так обещали, гражданин следователь! Только сейчас я понял, что меня тоже решили убрать. Но я не мог отказаться, понимаете? Они сказали, что меня найдут даже здесь. Еще им мешал профессор Орешин, его тоже решили скомпрометировать.
– Постой, Орловский, – следователь дописал строчку и стукнул ребром ладони по столу. – Что ты заладил: «они, они»! Ты фамилии называй!..
– Я… всех не знаю… Это же тайная группа, гражданин следователь! Но я знаю главного… самого главного… Это бывший троцкист – еще с 20-х…
– Фамилия!
Юрий молчал. Интересно все же, поверил или нет? Наверное, еще нет. Во всяком случае, не до конца…
– Фамилию говори! Ну? Чего молчишь, проблядь?
…Удар был короткий, почти без размаха. Юрий упал на пол, боль затопила голову…
– Вставай, вставай!..
Орловский медленно встал. Энкаведист был рядом, придерживая его за ворот окровавленной рубашки. Юрий заметил, что пальцы следователя тоже в крови. Он набрал в грудь воздуха. Пора!..
– Аверх… Профессор Аверх, парторг Музея…
Окровавленная рука отпустила ворот, и Юрий медленно опустился на стул. Голова гудела, кровь текла по лицу, но это было сущей ерундой по сравнению с главным. Поверил?
– Аверх, Аверх… – энкаведист закусил костяшки пальцев, о чем-то размышляя. – Слушай, Орловский, а ты не врешь? Учти, если врешь – я тебя, суку, сгною!
– Проверьте… – Юрий вздохнул и заговорил тихо, словно лишившись последних сил. – У меня лишь два доказательства: конверты и то, что Аверх был троцкистом…
Следователь, схватив трубку внутреннего телефона, скользнул пальцем по диску.
– Фарафонов? На месте? Хорошо… А ну-ка, взгляни, что там у нас по одному типу… Фамилия Аверх, зовут…
– Соломон Исаевич, – подсказал Орловский.
– Соломон Исаевич… Что там он поделывал лет десять назад? Да, еще взгляни-ка на фамилию Духошин… Да не знаю, как его зовут, проверь!
Юрий ждал. Даже если все сорвется, он должен держаться этой версии до конца – иного выхода не было…
– Что?! – следователь вскочил, ручка покатилась по полу. – В поезде Троцкого? Оба? Не может быть, черт! Да как же мы прошляпили? Ага, ага… Ну дела!.. Все, спасибо!
Он бросил трубку, наклонился за ручкой, а затем весело взглянул на Орловского:
– Че такой мрачный? Да иди умойся, смотреть противно.
Теперь Юрий понял, зачем в кабинете умывальник…
– Так, – энкаведист неодобрительно взглянул на испачканные в крови костяшки пальцев. – Зубы целы, интеллигент?..
– Да, – Юрий невольно усмехнулся. – Это из носа…
– А чего кобенился? Говорил бы сразу! Ты, бля, любого из терпенья выведешь. Курить будешь?
Юрий не возражал – курить хотелось отчаянно. Следователь бросил на стол пачку «Герцеговины» и спички.
– Сам не курю, – пояснил он, не отрываясь от протокола. – Для таких, как ты, держу. Цени, Орловский!..
Папироса окончательно успокоила. Интересно, одобрил бы его поведение Терапевт? Наверно, все же нет. Его друг по-своему брезглив и не стал бы пачкаться о таких, как щекастый «профессор». Но у Юрия нет выхода. На весах – не только его жизнь…
– Ладно, вали обратно! – следователь встал и возбужденно потер ладоши. – Поеду к твоему Аверху. Поручкаемся, бля!..
Орловского не трогали три дня. Все это время он пролежал на нарах, почти не вставая. Лежать в дневное время запрещалось, но у Юрия был достаточно веский предлог. Кровь из разбитого носа продолжала то и дело сочиться, и «вертухаям» в конце концов пришлось оставить его в покое.
О будущем он старался не думать. Оставалось прошлое. Вначале Юрий вспоминал Нику, все их знакомство, день за днем. Затем воспоминания унесли его дальше, куда он редко возвращался прежде – в страну Детства. Здесь, среди душного полумрака, приятно было представить их большую светлую квартиру, молодую маму – в нарядном платье, всегда с цветком, заколотым у воротника, отца, такого доброго, уютного, когда он приходил к Юрию в детскую, и строгого, резкого – в парадной генеральской форме. Блестящие отцовские эполеты почему-то всегда пугали маленького Юру, и отец то и дело посмеивался, утверждая, что такому трусишке никогда не стать офицером…
…Орловский-младший так и не стал офицером. Офицером был Андрей, старший брат, успевший закончить юнкерское училище как раз накануне Великой войны. Юрий хорошо помнил брата в блестящей новенькой форме. Мать плакала, Андрей смущенно утешал ее, хотя утешить было нечем – молодой поручик уходил на фронт…
Юрий учился в четвертом классе гимназии, мечтая поступить на юридический, когда грянула невероятная новость об отречении Государя, а еще через неделю пришла телеграмма о смерти отца. Генерал Орловский был растерзан озверевшей солдатней на Юго-Западном фронте.
Брат вернулся домой в ноябре, злой, небритый, в солдатской шинели без погон. Мать снова плакала, но капитан Орловский был тверд: он уезжал на Дон. Юрий помнил, как они прощались – брат и их сосед, давний знакомый отца, служивший в дивизии Орловского-старшего. Соседа звали дядя Миша, он был тоже в шинели без погон, но не солдатской, а офицерской. Оба уезжали в Ростов; мать, проводив друзей, без сил опустилась на стул и проговорила, ни к кому не обращаясь: «Не увижу…». Юрий запомнил ее слова, хотя тогда, в ноябре проклятого года, твердо верил, что и брат, и дядя Миша обязательно вернутся, и вернутся с победой.
…Андрей Орловский умер от тифа в полевом лазарете где-то на Южном фронте в 20-м. Об этом семья узнала через год, когда в Столицу вернулся врач, бывший офицер врангелевской армии, который и похоронил Андрея. Терапевт, тогда еще совсем молодой и бледный от перенесенной болезни – тиф не пощадил и его – передал Юрию золотой портсигар, который отец когда-то подарил старшему сыну. Портсигар продали позже, когда стало нечего есть, и мать тяжело заболела…
Дядя Миша тоже не вернулся. Его жена, тетя Саша, долго ездила в поисках мужа, но узнала лишь, что бывший гвардейский офицер Михаил Модестович Корф пропал без вести летом 19-го.
Детство кончилось. Мать все время болела, пришлось искать работу. Юрию повезло: его приняли в университет, правда, не на юридический, а на историко-филологический факультет, и даже дали стипендию, позволявшую сводить концы с концами. Орловский учился отлично, но летом 1927-го, последовал арест, после чего пребывание «классово чуждого» студента в пролетарском вузе стало невозможным.
Тогда же, в 27-м, арестовали сына дяди Миши – Володю, которому не исполнилось и шестнадцати. Орловский пытался узнать, что случилось с парнем, но тщетно. Лишь через три года он узнал, что Корф-младший бежал из страшной «Девятки» – Соликамского лагеря и пропал без вести посреди бескрайней зимней тайги…
Мать умерла в 29-м. Год назад скончалась «тетка» – двоюродная бабушка, которая приютила Юрия в своем флигельке. Больше на этой земле Орловских не осталось. Юрий был последний – не добитый победившей властью рабочих и крестьян. И теперь, в темной мертвой камере, он еще раз почувствовал, что прав. Он не успел на фронт в 20-м. Что ж, у него есть свой фронт! И никто не сможет его убедить его отказаться от единственного права – права на ненависть. Он боролся и будет бороться. До конца!
Знакомый следователь на этот раз встретил Юрия почти как товарища по борьбе. Он даже подмигнул, сунул открытую пачку «Герцеговины» и кивнул на стол:
– Узнаешь?
…Знакомые конверты – с приметным зубчиком по верхнему краю…
– Так… – физиономия энкаведиста стала серьезной, он извлек несколько отпечатанных на машинке страничек, пододвинул ближе. – Читай и подписывай!
Это был протокол. Следователь записал все точно, разве что добавил от себя эпитеты, среди которых преобладали «злобный», «закоренелый» и «лютый». Все это относилось, естественно, к врагам родной советской власти.
– Все верно? – энкаведист нетерпеливо поглядывал на Орловского, держа наготове ручку.
– Да, – вполне искренне признался Юрий. – Правильно.
Он вздохнул и подписал. Все было кончено…
– Во! – улыбнулся следователь. – Теперь, бля, порядок! Ну чего, Орловский, я написал все чин-чином: помощь следствию, искреннее раскаяние – глядишь, разберутся…
– А когда суд? – не удержался Юрий. Следователь удивленно поглядел на него и покачал головой:
– Ну ты даешь… Какой суд? У тебя же 58-11 – пойдешь в ОСО!
Ну конечно! Терапевт рассказывал об этом адском порядке: Особое Совещание, суд без адвоката, а часто и без подсудимого. Согласно Указу Верховного Совета декабря года от Рождества Христова 1934-го…
– Слыхал? – понял следователь. – «ОСО – две ручки одно колесо». Ладно, авось не пропадешь! Этим гадам, Аверху твоему и Духошину, похуже будет. Еле расколол! Ничего, признались, суки…
Новость оставила равнодушным. «Красный профессор» и его прихвостень попали в тот самый котел, куда отправляли других. И столкнул их туда он, Юрий Орловский. Он отомстил – за себя, за остальных. И тут Юрий понял, что его враги – тоже, как и он, из «бывших». Наверное, все эти годы они изо всех сил скрывали свою связь с Троцким, старались, не жалели чужой крови… Бог им всем судья!..
– А что будет Кацману и Иноземцеву?
Следователь почесал в затылке:
– Им-то что, получат по «червонцу». Ты лучше о себе подумай. Будут спрашивать – кайся, плачь. Авось, повезет. Понял?
– Понял…
Тон следователя не внушал оптимизма. Юрий почувствовал, что «червонцем» не отделаться. И, может быть, даже «четвертаком»…
– Твоего Орешина видел, – внезапно хмыкнул следователь. – Ну, забойный старикан! У него, похоже, шарики за ролики еще лет тридцать тому заехали! Хорошо, что с ним разобрались, а то жалко б было. Он, оказывается, из сочувствующих, политссыльным помогал…
…Значит, получилось и это. Александра Васильевича оставили в покое. Иное дело – надолго ли…
– Ну все, – подытожил следователь. – Дня три – и в ОСО. Ну чего, Орловский, нос болит?
– Нет, – боль действительно прошла, остался лишь небольшой синяк.
– Ты не обижайся. Погорячился. Потом сам спасибо скажешь! Так что записать: жалоб на следствие нет?
– Нет! – Юрий взглянул прямо в глаза врагу, заставив себя улыбнуться. – Ни малейших…
Следователь ошибся. Прошло три дня, затем еще три, но Орловского никуда не вызывали. Спросить было не у кого. «Вертухаи», естественно, ничего не знали, да и не собирались беседовать с заключенными. Люди в камере приходили, исчезали, на смену им появлялись новые, а о Юрии словно забыли. Наступало странное оцепенение. Все, даже собственная жизнь, даже Ника, начинали казаться чем-то далеким, ненужным, неинтересным.
…Юрия подняли ночью. «Вертухай» буркнул: «На выход!», толкнул в спину. И тут же откуда-то вновь появился страх. То, что ожидает его – рядом…
В коридоре уже толпился десяток таких, как он, – сонных, небритых, растерянно озирающихся в беспощадном свете голых ламп. Их погнали по коридору, затем вниз по лестнице. В небольшом четырехугольном помещении тип с кубарями в малиновых петлицах проверил всех по списку – их оказалось двенадцать – и указал вперед, в прохладную темноту двора.
Следователь спрятал улику обратно в ящик стола и быстро перелистал бумаги:
– Работы еще, бля… А я с тобой вожусь, проблядью троцкистской… Ладно, хрен с тобой, Орловский, поверю. Но завтра – учти! – вилять не дам! Будут тебе цветочки, а опосля – и ягодки. Понял?
– Да, – кивнул Юрий, думая уже совсем о другом. – Понял…
Этой ночью в камере было неожиданно шумно. Привели нескольких новичков, которые, еще не остыв и не придя в себя, громко возмущались, требуя освобождения и желая немедленно, сию же секунду, писать письма товарищу Ежову и товарищу Сталину. Впрочем, шум не мешал. Наконец-то можно было подумать спокойно, не торопясь…
…«Они» не знали главное – кем был действительно хранитель фонда № 15 Юрий Петрович Орловский. Не знали о книге, о тех, кто помогал собирать материал, о неизвестной машинистке, перепечатывавшей текст… Юрия арестовали «просто так», вместе с десятками и сотнями других «врагов». Значит следовало признаться, получить неизбежный «червонец» или «четвертак»…
Это было просто. Достаточно подписать любую глупость, и адский конвейер для Юрия закончится в тот же день. Но это значит оговорить двоих ребят, которых он сам же защищал несколько дней назад! Сергея и Василия не спасти, но может, его показания станут решающей каплей, когда суд будет выбирать между «червонцем» и «четвертаком». И был еще профессор Орешин…
Орловский понимал, что у следователя уже есть готовая схема троцкистской организации в Музее. Орешину отводится роль руководителя, Юрий – хранитель «почтового ящика», а молодые ребята – исполнители «вредительских» поручений. Схема очевидно подсказана тем же Аверхом. Ни следователя, ни парторга не смущало, что никто из арестованных и подозреваемых никогда не был троцкистом и не состоял в ВКП(б). Достаточно к слову «троцкист» добавить определение «тайный».
А главное – конверт. Семь брошюрок с ненавистной фамилией на обложке. Самое жуткое, что Орловский ничего не мог возразить. Это его фонд, его кабинет и его стол…
Он еще раз вспомнил брошюрки, отпечатанные на скверной тусклой бумаге, чуть пожелтевшие от времени, но чистые, вероятно, нечитанные. Затем конверт – грубо склеенный, с заметным рубчиком в верхней части. Не отвертеться! И одновременно, это был единственный шанс что-то изменить. Ни профессор Орешин, ни Иноземцев с Кацманом, ни две его помощницы из фонда не имели к конверту никакого отношения. Значит… Значит, следовало найти того, кто очень хотел видеть Юрия в составе «антисоветской троцкистской группы»!
Орловский прикрыл глаза и начал вспоминать – неторопливо, обдумывая каждую подробность. Итак, Музей…
…Он попал туда в сентябре 1935-го. В мае, как раз перед летним отпуском, в Институте Народов Востока заговорили о реорганизации. Ни сам Юрий, ни руководитель сектора истории и культуры дхарского народа Родион Геннадьевич Соломатин не придали этому никакого значения. Но в начале июня внезапно вышел приказ. Секторы объединились – и вскоре выяснилось, что для сотрудников дхарского сектора места не предусмотрены. А еще через неделю Родион Геннадьевич исчез. Вскоре были арестованы и остальные сотрудники. Позже Юрий узнал, что одновременно были распущены Дхарское культурное общество и все пять дхарских школ.
Юрий ждал ареста. Тогда он уже работал над книгой и поэтому поспешил отдать все материалы Терапевту. Клава – его жена, с которой он расписался еще в 32-м, не выдержала безденежья и страха. Они развелись, Юрий оставил ей комнату на Ордынке, а сам поселился у «тетки» – двоюродной бабушки – в ее маленьком флигельке…
Тогда все обошлось. К сентябрю Юрий немного успокоился и вновь начал работу над книгой. Жизнь стала налаживаться. Каким-то чудом он сумел прописаться в «теткином» флигеле, с деньгами помог Терапевт, а в сентябре он сумел вновь устроиться на работу. Уже позже он узнал, что в этом ему поспособствовал Флавий, – негласно, через верных знакомых. К этому времени Орловского уже знали, его статьи были достаточно известны, поэтому дирекция без особых возражений доверила ему один из фондов.
В Музее было спокойно и тихо. Можно было даже игнорировать собрания, не интересоваться «общественной жизнью» и заниматься делом. Но вскоре все изменилось. В Музее появился новый парторг – Соломон Исаевич Аверх. Никто не знал его раньше, но Аверх гордо именовал себя профессором и даже ссылался на какие-то свои исследования, напечатанные еще в 20-е. Однажды Орловский ради интереса перелистал старые журналы: Аверх печатал статьи о «мировом революционном процессе» и «беспощадной борьбе» с разного рода «уклонами». Впрочем, научные изыскания были для «красного профессора» уже в прошлом. Сейчас его интересовало другое.
Через неделю после избрания Аверх созвал общее собрание. Парторг обвинил руководство Музея в «мягкотелости», «потакании врагу» и, естественно, в «тайном троцкизме». На следующий день директор Музея был арестован, вскоре взяли – одного за другим – его заместителей, а затем коса пошла по рядовым сотрудникам. Юрия не тронули, но месяца через два его вызвал начальник 1-го отдела Духошин. Этот маленький, лысый и очкастый тип появился в Музее одновременно с Аверхом. Поговаривали, что они знакомы еще с гражданской. Во всяком случае, скоро уже никто не сомневался, что именно Духошин собирает столь необходимые Аверху для его «обличений» данные.
Начальник 1-го отдела предложил Юрию подписать бумагу о сотрудничестве и регулярно информировать о поступках и высказываниях коллег. Отказ удивил, но уговаривать Духошин не стал, отпустив Орловского с миром. А вскоре произошел эпизод с новой экспозицией. Аверх со вкусом разобрал по косточкам все мелкобуржуазно-дворянско-троцкистские уклоны, в которые впал «гражданин Орловский».
Через несколько месяцев Духошин вызвал Юрия и вновь предложил сотрудничать. Это случилось накануне очередного «разоблачительного» собрания. Орловский опять не согласился; начальник 1-го отдела сочувственно покачал головой, но ничего не сказал.
Сережа Кацман и Вася Иноземцев, недавние выпускники университета, работали в отделе, которым руководил сам Аверх. Что-то там произошло, поговаривали, что они возмутились какой-то очередной глупостью, которую изрек Соломон Исаевич. За два дня до собрания Аверх столкнулся с Юрием в коридоре, поинтересовался его делами, чего не случалось еще ни разу, и внезапно предложил выступить против «некоторых научно некомпетентных сотрудников», которые, по его мнению, ведут в Музее вредительскую работу. Орловский тогда ничего не понял и предпочел побыстрее закончить неприятный разговор.
Все стало ясно на самом собрании. Аверх выступил с докладом, обрушившись на «банду вредителей-троцкистов», которые «свили гнездо» в стенах Музея. Когда он назвал фамилии, в зале повисло тяжелое безнадежное молчание. Кацман и Иноземцев сидели белые; вокруг них уже начал образовываться вакуум – стулья пустели, словно ребята внезапно заразились чумой. И тогда Юрий не выдержал…
…Его речь, конечно, ничего не изменила. Аверх вновь оседлал трибуну, тут же возведя в «троцкисты» самого Орловского. Затем, как и полагалось, на голосование был поставлен вопрос о возможности пребывания «банды вредителей» в числе сотрудников Музея. Руки взметнулись единогласно – впрочем, за одним исключением. Профессор Орешин, все собрание, казалось, дремавший, голосовал против…
Дальнейшее было очевидно. Аверх или Духошин позвонили в Большой Дом, последовал обыск, затем во дворе появились парни в одинаковых костюмах. Итак?
Итак! «Qui prodest» – римское право давно нашло верную формулу. Единственным человеком, которому было выгодно разоблачение «троцкиста» Орловского, был товарищ Аверх…
Юрий еще раз вспомнил содержимое конверта. Будь он действительно троцкистским нелегалом, то хранил бы не старые брошюры, а кое-что поновее – хотя бы экземпляры «Бюллетеня оппозиции», издававшиеся изгнанником в Париже или его нашумевшую книгу о сталинской школе фальсификации. Но те, кто спешил «подставить» Орловского, очевидно, сами не имели подобной литературы. Зато у них было кое-что из старого троцкистского хлама.
И тут Юрий вспомнил случайный разговор, слышанный еще год назад. Один из его коллег с горькой усмешкой заметил, что Аверх старается, дабы замолить собственные грехи. В 20-е годы будущий «красный профессор» сам был активным троцкистом. Если это так, то понятно, откуда взялись нечитанные экземпляры «Уроков Октября»! Однако это не доказательство, Юрия просто обвинят в клевете. Брошюрки перевешивали любые умозаключения. Так сказать, «corpus delicti». Брошюрки… Семь книжечек в сером, неважно склеенном, к тому же бракованном конверте. Да, конечно!..
…Конвертов в мире много, но этот имел характерный рубчик – и этот рубчик не выходил из головы. Юрий уже видел конверт с таким точно браком, причем совсем недавно. Оставалось вспомнить – где.
Дома… Нет, в его флигеле таких больших конвертов вообще не было. К Терапевту он не заходил больше трех месяцев. В гостях? Нет, он давно не бывал в гостях…
Оставалась работа – его Музей. Юрий начал тщательно вспоминать. Фонд… У него лежал запас больших конвертов, но они были другие – из белой бумаги, без всякого брака. Соседний фонд… Канцелярия… Не то!..
Перед глазами вставали одинаковые столы, груды папок, высокие шкафы у стен… Нет, не получалось. Конвертов с рубчиком не было ни у его коллег, ни в дирекции, ни в канцелярии.
Орловский закусил губу, стараясь сообразить, в чем ошибка. Может, стоило не вспоминать чужие столы, а представить себе сам конверт. Вернее, конверты – он вдруг понял, что видел не один такой, а целую груду. Они лежали в беспорядке, и Юрий еще подумал, что в подобном заведении такой брак, наверное, недопустим…
«В подобном заведении»… Он вспомнил!
Орловский по-прежнему лежал, закрыв глаза и не двигаясь. На душе было легко, словно все беды остались позади. Теперь ему есть что сказать следователю. Завтра же он расскажет правду…
И тут Юрий оборвал себя. Правду? Ну уж нет! Не он поднял первым меч! И теперь пусть те, кто решил поплясать на его костях, получат сполна. Вспомнилось лицо следователя – типичного недоумка с трехклассным образованием. Ему нужна группа врагов народа? Он ее получит!..
Мелькнула запоздалая мысль о том, что так поступать все же нельзя. Ведь он все-таки интеллигент, дворянин, есть какой-то предел… Но Юрий тут же представил себе наглую, щекастую физиономию Аверха и зло усмехнулся. Нет, хватит бесполезной болтовни! Иного оружия не будет, а его бой не закончен. Песчинка попала в жернова – что ж, и от нее останется царапина…
Юрий заснул крепко, без сновидений, и надзирателю пришлось тряхнуть его за плечо, когда пришло время идти на допрос.
– Че так долго?
От следователя несло дешевым одеколоном и чем-то, напоминающим карболку.
– Заспался, что ли? – энкаведист открыл папку, перелистал бумаги и выжидательно поглядел на Юрия. Пора начинать.
– Я… Да… Заснул лишь под утро…
– Думал? – усмешка была снисходительной, ленивой.
– Да… Я думал… Понимаете, гражданин следователь… Это трудно…
– Вот еще, трудно! – возмутился тот. – Как, бля, против власти рабочих и крестьян шкодить – так не трудно, да? Ладно, колись, Орловский, колись…
– Гражданин следователь, – Юрий вздохнул, стараясь не глядеть врагу в лицо: глаза могли выдать. – Мне… Мне страшно, понимаете? Они… они сказали, что достанут меня везде, даже тут. У них всюду свои люди…
– Это у кого же? – в голосе промелькнула настороженность. – У Кацмана твоего, что ли?
– Нет, не у него… У главного.
– Ну-ну, – подзадорил следователь. – И кто это там у вас главный?
Тут следовало сделать небольшую паузу. Юрий еще раз вспомнил подготовленную байку. Самое забавное – если что либо могло быть забавным в этом адском месте, что все в ней – или почти все – правда…
– Дайте, пожалуйста, конверт.
Через секунду конверт был у него в руках. Орловский еще раз поглядел на зубчик и даже коснулся его пальцем…
– Этот конверт положил мне в стол гражданин Духошин.
– Кто?! – вопрос был быстрый, словно молния.
– Духошин… Я не помню его имя и отчество. Он начальник 1-го отдела Музея. Я понимаю, вы мне не поверите. Я докажу… Вот, смотрите: этот конверт – бракованный…
…Именно такие конверты Юрий заметил на столе у Духошина. Начальник 1-го отдела уговаривал Орловского начать сотрудничество, а Юрий, чтоб не смотреть ему в глаза, глядел в сторону – на бумаги, громоздившиеся на столе…
Следователь не перебивал. Перо летало по бумаге. Да, похоже, клюнуло, надо жать дальше…
– Духошин давно хотел меня завербовать. Он грозил мне, гражданин следователь! Говорил, что я дворянин, меня будет легко уволить при первой же чистке…
…Чистая правда! Именно так изъяснялся Духошин.
– Пока это все слова, гражданин Орловский, – следователь оторвался от протокола и с сомнением взглянул на Юрия. – Все-таки начальник 1-го отдела…
– Так в том-то и дело! Понимаете? – Юрий даже вскочил, а затем, словно обессилев, рухнул на стул. – У них там целая банда! Они вербуют сотрудников – и все боятся!..
– Стоп! Ты вот что, успокойся! Ты их не бойся, Орловский. Ты, бля, нас бойся!
– Да, да, конечно… Извините, мне действительно страшно… – Юрий перевел дух, решив, что пора выдавать главное. – В Музее действительно есть группа врагов народа… троцкистов. Они имеют задание истреблять честных сотрудников, коммунистов и беспартийных, чтобы ставить на их место своих людей. Ведь Музей находится рядом с Главной Крепостью, оттуда простреливается вся площадь. Если они сумеют контролировать здание Музея…
– Е-мое! А ведь правда!
Кажется, мысль о стратегическом положении главного Столичного Музея пока не приходила в голову следователя. Орловский закусил губу, чтобы не улыбнуться.
– Они действуют в Музее уже около года. За это время им удалось скомпрометировать очень многих. Всех тех, кто не желал сотрудничать, они обвиняли во вредительстве. Им все верили…
…И это – тоже правда.
– Меня завербовали… Но Кацман и Иноземцев вызвали почему-то подозрения, и их решили убрать…
– А чего ты выступал в их защиту?
Это был, действительно, опасный вопрос. Но не слишком.
– Мне приказали. Я должен был выступить, а собрание – меня поддержать. Якобы для того, чтобы этих ребят просто напугать, сделать податливыми для вербовки. Мне так обещали, гражданин следователь! Только сейчас я понял, что меня тоже решили убрать. Но я не мог отказаться, понимаете? Они сказали, что меня найдут даже здесь. Еще им мешал профессор Орешин, его тоже решили скомпрометировать.
– Постой, Орловский, – следователь дописал строчку и стукнул ребром ладони по столу. – Что ты заладил: «они, они»! Ты фамилии называй!..
– Я… всех не знаю… Это же тайная группа, гражданин следователь! Но я знаю главного… самого главного… Это бывший троцкист – еще с 20-х…
– Фамилия!
Юрий молчал. Интересно все же, поверил или нет? Наверное, еще нет. Во всяком случае, не до конца…
– Фамилию говори! Ну? Чего молчишь, проблядь?
…Удар был короткий, почти без размаха. Юрий упал на пол, боль затопила голову…
– Вставай, вставай!..
Орловский медленно встал. Энкаведист был рядом, придерживая его за ворот окровавленной рубашки. Юрий заметил, что пальцы следователя тоже в крови. Он набрал в грудь воздуха. Пора!..
– Аверх… Профессор Аверх, парторг Музея…
Окровавленная рука отпустила ворот, и Юрий медленно опустился на стул. Голова гудела, кровь текла по лицу, но это было сущей ерундой по сравнению с главным. Поверил?
– Аверх, Аверх… – энкаведист закусил костяшки пальцев, о чем-то размышляя. – Слушай, Орловский, а ты не врешь? Учти, если врешь – я тебя, суку, сгною!
– Проверьте… – Юрий вздохнул и заговорил тихо, словно лишившись последних сил. – У меня лишь два доказательства: конверты и то, что Аверх был троцкистом…
Следователь, схватив трубку внутреннего телефона, скользнул пальцем по диску.
– Фарафонов? На месте? Хорошо… А ну-ка, взгляни, что там у нас по одному типу… Фамилия Аверх, зовут…
– Соломон Исаевич, – подсказал Орловский.
– Соломон Исаевич… Что там он поделывал лет десять назад? Да, еще взгляни-ка на фамилию Духошин… Да не знаю, как его зовут, проверь!
Юрий ждал. Даже если все сорвется, он должен держаться этой версии до конца – иного выхода не было…
– Что?! – следователь вскочил, ручка покатилась по полу. – В поезде Троцкого? Оба? Не может быть, черт! Да как же мы прошляпили? Ага, ага… Ну дела!.. Все, спасибо!
Он бросил трубку, наклонился за ручкой, а затем весело взглянул на Орловского:
– Че такой мрачный? Да иди умойся, смотреть противно.
Теперь Юрий понял, зачем в кабинете умывальник…
– Так, – энкаведист неодобрительно взглянул на испачканные в крови костяшки пальцев. – Зубы целы, интеллигент?..
– Да, – Юрий невольно усмехнулся. – Это из носа…
– А чего кобенился? Говорил бы сразу! Ты, бля, любого из терпенья выведешь. Курить будешь?
Юрий не возражал – курить хотелось отчаянно. Следователь бросил на стол пачку «Герцеговины» и спички.
– Сам не курю, – пояснил он, не отрываясь от протокола. – Для таких, как ты, держу. Цени, Орловский!..
Папироса окончательно успокоила. Интересно, одобрил бы его поведение Терапевт? Наверно, все же нет. Его друг по-своему брезглив и не стал бы пачкаться о таких, как щекастый «профессор». Но у Юрия нет выхода. На весах – не только его жизнь…
– Ладно, вали обратно! – следователь встал и возбужденно потер ладоши. – Поеду к твоему Аверху. Поручкаемся, бля!..
Орловского не трогали три дня. Все это время он пролежал на нарах, почти не вставая. Лежать в дневное время запрещалось, но у Юрия был достаточно веский предлог. Кровь из разбитого носа продолжала то и дело сочиться, и «вертухаям» в конце концов пришлось оставить его в покое.
О будущем он старался не думать. Оставалось прошлое. Вначале Юрий вспоминал Нику, все их знакомство, день за днем. Затем воспоминания унесли его дальше, куда он редко возвращался прежде – в страну Детства. Здесь, среди душного полумрака, приятно было представить их большую светлую квартиру, молодую маму – в нарядном платье, всегда с цветком, заколотым у воротника, отца, такого доброго, уютного, когда он приходил к Юрию в детскую, и строгого, резкого – в парадной генеральской форме. Блестящие отцовские эполеты почему-то всегда пугали маленького Юру, и отец то и дело посмеивался, утверждая, что такому трусишке никогда не стать офицером…
…Орловский-младший так и не стал офицером. Офицером был Андрей, старший брат, успевший закончить юнкерское училище как раз накануне Великой войны. Юрий хорошо помнил брата в блестящей новенькой форме. Мать плакала, Андрей смущенно утешал ее, хотя утешить было нечем – молодой поручик уходил на фронт…
Юрий учился в четвертом классе гимназии, мечтая поступить на юридический, когда грянула невероятная новость об отречении Государя, а еще через неделю пришла телеграмма о смерти отца. Генерал Орловский был растерзан озверевшей солдатней на Юго-Западном фронте.
Брат вернулся домой в ноябре, злой, небритый, в солдатской шинели без погон. Мать снова плакала, но капитан Орловский был тверд: он уезжал на Дон. Юрий помнил, как они прощались – брат и их сосед, давний знакомый отца, служивший в дивизии Орловского-старшего. Соседа звали дядя Миша, он был тоже в шинели без погон, но не солдатской, а офицерской. Оба уезжали в Ростов; мать, проводив друзей, без сил опустилась на стул и проговорила, ни к кому не обращаясь: «Не увижу…». Юрий запомнил ее слова, хотя тогда, в ноябре проклятого года, твердо верил, что и брат, и дядя Миша обязательно вернутся, и вернутся с победой.
…Андрей Орловский умер от тифа в полевом лазарете где-то на Южном фронте в 20-м. Об этом семья узнала через год, когда в Столицу вернулся врач, бывший офицер врангелевской армии, который и похоронил Андрея. Терапевт, тогда еще совсем молодой и бледный от перенесенной болезни – тиф не пощадил и его – передал Юрию золотой портсигар, который отец когда-то подарил старшему сыну. Портсигар продали позже, когда стало нечего есть, и мать тяжело заболела…
Дядя Миша тоже не вернулся. Его жена, тетя Саша, долго ездила в поисках мужа, но узнала лишь, что бывший гвардейский офицер Михаил Модестович Корф пропал без вести летом 19-го.
Детство кончилось. Мать все время болела, пришлось искать работу. Юрию повезло: его приняли в университет, правда, не на юридический, а на историко-филологический факультет, и даже дали стипендию, позволявшую сводить концы с концами. Орловский учился отлично, но летом 1927-го, последовал арест, после чего пребывание «классово чуждого» студента в пролетарском вузе стало невозможным.
Тогда же, в 27-м, арестовали сына дяди Миши – Володю, которому не исполнилось и шестнадцати. Орловский пытался узнать, что случилось с парнем, но тщетно. Лишь через три года он узнал, что Корф-младший бежал из страшной «Девятки» – Соликамского лагеря и пропал без вести посреди бескрайней зимней тайги…
Мать умерла в 29-м. Год назад скончалась «тетка» – двоюродная бабушка, которая приютила Юрия в своем флигельке. Больше на этой земле Орловских не осталось. Юрий был последний – не добитый победившей властью рабочих и крестьян. И теперь, в темной мертвой камере, он еще раз почувствовал, что прав. Он не успел на фронт в 20-м. Что ж, у него есть свой фронт! И никто не сможет его убедить его отказаться от единственного права – права на ненависть. Он боролся и будет бороться. До конца!
Знакомый следователь на этот раз встретил Юрия почти как товарища по борьбе. Он даже подмигнул, сунул открытую пачку «Герцеговины» и кивнул на стол:
– Узнаешь?
…Знакомые конверты – с приметным зубчиком по верхнему краю…
– Так… – физиономия энкаведиста стала серьезной, он извлек несколько отпечатанных на машинке страничек, пододвинул ближе. – Читай и подписывай!
Это был протокол. Следователь записал все точно, разве что добавил от себя эпитеты, среди которых преобладали «злобный», «закоренелый» и «лютый». Все это относилось, естественно, к врагам родной советской власти.
– Все верно? – энкаведист нетерпеливо поглядывал на Орловского, держа наготове ручку.
– Да, – вполне искренне признался Юрий. – Правильно.
Он вздохнул и подписал. Все было кончено…
– Во! – улыбнулся следователь. – Теперь, бля, порядок! Ну чего, Орловский, я написал все чин-чином: помощь следствию, искреннее раскаяние – глядишь, разберутся…
– А когда суд? – не удержался Юрий. Следователь удивленно поглядел на него и покачал головой:
– Ну ты даешь… Какой суд? У тебя же 58-11 – пойдешь в ОСО!
Ну конечно! Терапевт рассказывал об этом адском порядке: Особое Совещание, суд без адвоката, а часто и без подсудимого. Согласно Указу Верховного Совета декабря года от Рождества Христова 1934-го…
– Слыхал? – понял следователь. – «ОСО – две ручки одно колесо». Ладно, авось не пропадешь! Этим гадам, Аверху твоему и Духошину, похуже будет. Еле расколол! Ничего, признались, суки…
Новость оставила равнодушным. «Красный профессор» и его прихвостень попали в тот самый котел, куда отправляли других. И столкнул их туда он, Юрий Орловский. Он отомстил – за себя, за остальных. И тут Юрий понял, что его враги – тоже, как и он, из «бывших». Наверное, все эти годы они изо всех сил скрывали свою связь с Троцким, старались, не жалели чужой крови… Бог им всем судья!..
– А что будет Кацману и Иноземцеву?
Следователь почесал в затылке:
– Им-то что, получат по «червонцу». Ты лучше о себе подумай. Будут спрашивать – кайся, плачь. Авось, повезет. Понял?
– Понял…
Тон следователя не внушал оптимизма. Юрий почувствовал, что «червонцем» не отделаться. И, может быть, даже «четвертаком»…
– Твоего Орешина видел, – внезапно хмыкнул следователь. – Ну, забойный старикан! У него, похоже, шарики за ролики еще лет тридцать тому заехали! Хорошо, что с ним разобрались, а то жалко б было. Он, оказывается, из сочувствующих, политссыльным помогал…
…Значит, получилось и это. Александра Васильевича оставили в покое. Иное дело – надолго ли…
– Ну все, – подытожил следователь. – Дня три – и в ОСО. Ну чего, Орловский, нос болит?
– Нет, – боль действительно прошла, остался лишь небольшой синяк.
– Ты не обижайся. Погорячился. Потом сам спасибо скажешь! Так что записать: жалоб на следствие нет?
– Нет! – Юрий взглянул прямо в глаза врагу, заставив себя улыбнуться. – Ни малейших…
Следователь ошибся. Прошло три дня, затем еще три, но Орловского никуда не вызывали. Спросить было не у кого. «Вертухаи», естественно, ничего не знали, да и не собирались беседовать с заключенными. Люди в камере приходили, исчезали, на смену им появлялись новые, а о Юрии словно забыли. Наступало странное оцепенение. Все, даже собственная жизнь, даже Ника, начинали казаться чем-то далеким, ненужным, неинтересным.
…Юрия подняли ночью. «Вертухай» буркнул: «На выход!», толкнул в спину. И тут же откуда-то вновь появился страх. То, что ожидает его – рядом…
В коридоре уже толпился десяток таких, как он, – сонных, небритых, растерянно озирающихся в беспощадном свете голых ламп. Их погнали по коридору, затем вниз по лестнице. В небольшом четырехугольном помещении тип с кубарями в малиновых петлицах проверил всех по списку – их оказалось двенадцать – и указал вперед, в прохладную темноту двора.