Страница:
Арцеулов тоже не стал размышлять. Невеселая улыбка старика подсказала ответ:
— То есть… Нам что — конец?
— Я пришел встретить вас. Ваш путь закончен. Вы прошли его до последнего шага…
— Как это? — не сообразил Косухин, но вдруг понял и испуганно замолчал.
— Вас сторожат у тропы. Скоро они поднимутся наверх, и на этот раз будут более внимательны…
— И что? — тихо поинтересовался Степа. — Ничего сделать нельзя? Ну, спрятаться там?
— Вам незачем прятаться. Вы уже пришли…
Арцеулов молчал. Спрашивать было не о чем — он все понял. Много раз капитану представлялось, как этослучится, но подобного он не ожидал. Впрочем, Ростислав подумал, что, наверное, никто не представляет, как произойдет такая встреча…
— А… вы всех так встречаете? — любопытство не оставляло Косухина даже в этой ситуации.
— Не всех…
Издалека, со стороны дороги, сухо прогремел выстрел. «Сигнал подают», — автоматически отметило сознание Арцеулова. То, что еще несколько минут назад воспринималось как чуть ли не самое важное в жизни, теперь стало далеким и неинтересным.
Степа между тем напряженно размышлял. Непробиваемый атеизм все же не отучил его сверяться с реальностью. Пещера, странный старик — все это было вполне реально, как и смерть, поджидавшая совсем рядом. Но все же Степа чувствовал — главное еще не сказано. Старик явно что-то не договаривает.
— Вот что, товарищ, — на этот раз «дедушка» стал «товарищем». — Вы бы это… досказали. Чтобы все сразу… А то непонятно что-то…
— Что вам непонятно, Степан? — поинтересовался старик.
На свое имя Косухин не реагировал. Мало ли откуда здесь могут знать комиссара Челкеля?
— Все непонятно. Если нам и вправду крышка, так обычно и без таких… встречающих… обходится. Видел уж, знаю…
— Хорошо, объясню, — старик вздохнул, но без всякого раздражения, словно разговаривал с ребенком. — Вы прошли путь до конца. Но это был не ваш путь, Степан, и не ваш, Ростислав. Вы сбились с дороги, хотя и не по своей воле.
— Ага! — напрягся Степа. — Это, значит, мы сюда по ошибке попали?
— Не по ошибке. Это не так легко объяснить. Представьте, вы плывете по реке. Внезапно начинается буря, вас уносит в море, и вы попадаете совсем не туда, куда рассчитывали…
— Значит, мы не должны были заниматься «Мономахом»? — вмешался Арцеулов. Почему-то он понял, что старик знает и об этом.
— А вы подумайте! — старик уже не улыбался, его небольшие серые глаза смотрели по-молодому остро и решительно! — Собирались ли вы еще месяц назад сокрушать покой небес? Приходило ли вам в голову, что такое возможно? Да и возможно ли это вообще?
— Стоп, — мотнул головой Косухин. — Значит, по порядку. Ясное дело, не собирались. Но то что возможно — это уж, извините. Сами видели…
— Вы видели много невозможного. Точнее, смотрели, но видели ли — не знаю. Наверно, вы меня не поймете. Просто поверьте — то, что случилось — это и была буря, сбившая вас с пути. Ваши пути закончились не так, как должны были. И меня послали вас встречать. Могу лишь сказать — не бойтесь. Все страшное уже позади.
Этого говорить, вероятно, не следовало. Даже Арцеулов, несмотря на овладевшую им апатию, почувствовал нечто вроде обиды. Степа же буквально вскипел.
— Вот чего, батя! — новое обращение соответствовало тону. — За политбеседу спасибо, но я лучше пойду наружу. Глядишь, перед смертью прихвачу с собой другого-третьего! Наслушался я этой поповщины!
Старик покачал головой:
— Вам уже ничего не сделать, Степан. Вам незачем даже ждать пулю. Вот…
Он легко взмахнул рукой. И в то же мгновение вокруг что-то начало меняться. Стало теплее, повеяло весенним ветром, откуда-то донесся легкий запах цветущего сада. Внезапно каменная ниша за спиной у старика засветилась легким, еле заметным светом. Камень, в котором она была вырублена, стал светлеть, исчезать, превращаясь в золотистый туман, закрывавший проход.
— Дверь открыта, — бесстрастно произнес старик. — Входите! Отбросьте сомнения. Многие жаждут, но не многие удостаиваются этого. Вы заслужили — входите!
Арцеулов вспомнил, что уже видел это сквозь серебряный перстень, сквозь льющийся из ночной темноты лунный свет. Светящаяся дверь в темной пещере. Только тогда — в видении — он стоял у прохода. И рядом был кто-то, кого он тогда не узнал.
— Нет! — это отрубил Степа. — Спасибо, батя, но я уж здесь останусь.
Старик махнул ладонью, и все исчезло. Вместо золотистого тумана вновь проступил грубый камень. Повеяло привычным зимним морозом.
— Чего же вы хотите? — в голосе старика чувствовалось удивление.
— Понять, — ответил Арцеулов. — Вы говорили о пути, который мы должны были пройти. Что вы имели в виду?
— Не жалейте о нем. Он был не лучше и не хуже, чем у тысяч ваших сверстников. Он никогда не привел бы вас к этой двери.
— Это как? — вмешался Косухин. — Все мы, прошу прощения, там будем.
— Не все. Большинству придется много раз проходить путь, прежде чем они заслужат право войти сюда.
Косухин был сбит с толку. Отреагировал капитан:
— И все-таки. Вы говорили о том, что нам было суждено…
— Хорошо. Вы хотите знать об этом? Что ж, сейчас вы вспомните то, что должно было произойти. Вспоминайте!
«Это как?» — подумал недоверчивый Степа, но тут же перед его глазами ясно встала картина — он, вместе с другими, провожает на хорошо знакомом черемховском вокзале отряд повстанцев, направляющийся в восставший Иркутск. Косухин стал вспоминать, кого же отправили на помощь к товарищу Чудову, и вдруг сообразил — тогда, в начала января, в Иркутск уезжал он сам, Косухин. Он удивился, но тут увидел другую картину — он входит в Иркутск, но не в памятный ему, зимний, а в теплый, весенний, и под его латаными сапогами хлюпают мартовские лужи.
А затем он увидел себя в эшелоне, мчащемся через тайгу. Мелькнул перед глазами силуэт Казанского вокзала, а потом он вспомнил себя, но уже немного другого, в новенькой командирской форме, стоящим впереди шеренги таких же молодых командиров, и товарищ Троцкий, пламенный Лев Революции, вручает ему орден, но не тот, сданный в особый отдел Сиббюро, а новенький, и на его рукаве краснеет широкая нашивка.
А дальше воспоминания — ясные и четкие, словно все это действительно происходило, — нахлынули разом. Косухин увидел себя в густой толпе, запрудившей Главную площадь Столицы. Стояла ночь, горели костры, и на душе было горько и тревожно. Он успел заметить у себя в руках большой венок из еловых веток с черно-красными лентами, на которых было что-то написано свежей серебрянкой.
Затем перед глазами поплыли совершенно незнакомые картины — далекий край — но не Сибирь, а что-то совсем другое. Тысячи людей с тачками и лопатами запрудили гигантскую долину, а вдали — контуры чего-то огромного, что-то сооружается здесь. Он, Косухин, в странной, явно буржуйского вида, шляпе, что-то объясняет небольшой толпе внимательно слушающих людей. Он слышит свою собственную фразу о каком-то пятилетнем плане, который они должны выполнить почему-то всенепременно в три года, и о товарище Сталине, которому он должен послать телеграмму.
Степа не успел даже удивиться, а воспоминания унесли его дальше. Он увидел молодую девушку в красном платке и с тетрадью под мышкой, а затем сообразил, что зовут ее Валентина, и он обвенчался с нею, — то есть не обвенчался, а «расписался» — как раз на пролетарский праздник Первого Мая. Затем — он держал в руках маленького пацаненка, который был похож на него самого, а пацаненка звали Николаем в честь пропавшего без вести на Германской войне брата-летчика. А воспоминания мчались дальше. Неведомый край и огромная стройка сменились тихим кабинетом с зашторенными окнами. Перед Степаном на большом красном ковре менялись люди с бледными перепуганными лицами, и Степа вдруг понял, что эти люди боятся его, бывшего красного командира, и эта мысль показалась ему жуткой и одновременно приятной.
Потом он был в другом кабинете, и невысокий человек со скрюченной левой рукой курил трубку и что-то объяснял, а он, Косухин, согласно кивал, отвечая на все: «Так точно! Слушаюсь…». И это было не обидно, а тоже почему-то приятно.
Валентина, встречавшая его поздними вечерами, когда огромная машина доставляла его домой в сопровождении молчаливых парней с лазоревыми петлицами, теперь уже не носила нелепой красной косынки. На ее быстро повзрослевшем лице появились небольшие железные очки, совсем как у Семена Богораза, а Николай Косухин-младший, напротив, носил что-то похожее на красную косынку на худой мальчишеской шее. Впрочем, сына он видел редко, и все чаще машина доставляла его домой под утро.
А потом пришел страх. Он сочился повсюду — из стен кабинета, от портретов того, с дымящейся трубкой, плавал в глазах жены, вместе с которой он ночью, стараясь не шуметь, сжигал какие-то фотографии с дарственными надписями, чьи-то письма… Страх парализовал все чувства, и Степа вдруг понял, что так страшно ему никогда не было ни на фронте, ни даже в заброшенной церкви, когда когтистая лапа рвала доски пола.
И наконец, случилось то, о чем вещал страх. Молодые крепкие ребята с лазоревыми петлицами — уж не те ли, что сопровождали его каждый вечер, — крутили Косухину руки прямо в его огромном кабинете, а затем воспоминания затянуло красным — он лежал на грязном холодном полу, ощущая только одно — боль. Нечеловеческую боль в разбитом теле, боль в душе от того, что где-то рядом в такой же камере избивают его жену. В ушах прозвучали слова какого-то мордастого с лазоревыми петлицами, который говорил о невозможном — что Коля Косухин-младший отрекается от отца-изменника и просит того, с трубкой, чтобы он разрешил ему взять другую фамилию. А в конце была стенка. Такая, возле которой ему уже приходилось стоять. Но теперь он не стоял, а лежал. Последнее, что он он видел, были не вспышки выстрелов, несущих, наконец, покой, а мелькание кованых прикладов, которые раз за разом опускались на его голову, пока, наконец, не пришла спасительная тьма…
Косухин сцепил зубы, глядя невидящими глазами на спокойное лицо старика, на разбитый рельеф над алтарной нишей. Он вдруг сообразил, что когда-то это было изображение огромной птицы с распростертыми крыльями…
— Будьте вы прокляты!.. — слова вырвались сами собой, и Степа закрыл глаза. Возле губ оказалась чаша с водой — или «Сомой», как называл ее старик — и от первого же глотка стало легче…
Ростислав с удивлением поглядел на замершего, закусившего губу Степу. Такого Косухина он еще не видел. А между тем Ростислава тянуло немедленно поделиться — хотя бы с этим краснопузым — тем, что довелось увидеть — или вспомнить — самому.
Вначале капитан тоже увидел вокзал, но не черемховский, а нижнеудинский. Он стоял неподалеку от станции вместе с группой офицеров рядом с суровым и решительным Любшиным. Полковник держал в руке карту и что-то объяснял, показывая на зеленые пятна бесконечной тайги, тянущейся до самой монгольской границы.
Потом он шел, отстреливался, снова шел, читал отходную над телами лежащих в глубоком снегу товарищей. Снова шел — и наконец увидел яркое, весеннее солнце. Он был на борту огромного парохода, уносившего его по водам спокойного зеленого моря куда-то в даль, на душе было печально и одновременно спокойно.
Затем был огромный город — Арцеулов почему-то сразу понял, что это Париж, хотя ни разу там не бывал. Он стоял в типографии, вычитывая верстку газеты. Мелькнула маленькая комната с окнами на глухую кирпичную стену, затем собрание его товарищей — здесь был Любшин и многие другие, которых он сразу узнал. На стене висел портрет государя с черной лентой, и полковник читал обращение генерала Кутепова, который возглавлял какой-то РОВС.
Затем снова потянулись дни в типографии, но с каждым разом добираться туда становилось все труднее. В руках у Ростислава появилась тяжелая трость, на которую приходилось опираться. Собрания офицеров становились все реже, а потом он увидел себя на старинном кладбище возле свежей могилы. На рукаве была траурная повязка, он говорил речь, а вокруг стояли его товарищи в старых мундирах со странно глядевшимися здесь сверкающими крестами.
И вдруг Ростислав ощутил давно забытое чувство — ненависть. Он ненавидел — но не комиссаров, оставшихся где-то далеко, а других — в темно-зеленых касках, которые шли по улицам Парижа. Он услыхал незнакомое слово «боши», а затем воспоминания перенесли его в темный, освещенный керосиновой лампой подвал. Арцеулов стоял у деревянного стола, возле которого сгрудились молчаливые молодые люди в беретах, и он объяснял им устройство ручного пулемета. При этом Ростислав злился на свой корявый французский и на проклятую болезнь, которая не дает ему пойти с этими ребятами туда, в ночь, где идет война.
Потом были те же улицы и вновь — незнакомые солдаты, но уже в другой форме, — и к этим солдатам Арцеулов чувствовал явную симпатию. Ему вручали медаль. Вручал худой, огромного роста человек, все называли его «генерал», хотя он был не генералом, а, как помнил Ростислав, президентом этой страны.
И тут воспоминания сузились до размеров комнаты, но уже другой, чуть большей. За окнами зеленел лес. Арцеулов сидел в странном уродливом кресле, которое могло двигаться, зато не мог двигаться он сам. Правда, это почему-то не пугало. К нему заходили гости — и молодые, и старые, которых он помнил молодыми. На столе лежала книга, на титульном листе которой он мог прочитать свою фамилию. Но чаще всего он смотрел не в окно, не на стол, заваленный рукописями, а в большой странный ящик, на котором мелькали, сменяясь, сначала черно-белые, а затем и цветные картинки. Ростислав увидел «Мономах» — то есть, не «Мономах», а другой, похожий корабль, — прорывающийся сквозь тучи пара в безоблачное небо — и почему-то чувствовалась гордость, как будто и там, в несбывшейся жизни, он имел какое-то отношение к эфирным полетам. Затем на экране сменялись страшные картины горящих деревень со странными круглыми домиками, мелькали раскосые лица, объятые ужасом, и Арцеулов сердито хмурился.
А потом он вдруг поглядел на свои руки и поразился — это были руки мумии. Ростислав сообразил, что он очень стар…
…Бесконечные дни сливались в один, подступало пугающее безразличие, и вдруг, прорывая его, по цветному экрану замелькали новые кадры — огромные, невиданные боевые машины шли по улицам почти забытой им Столицы, и над башнями реяли его, Арцеулова, трехцветные флаги. И наконец он почувствовал слезы на своем худом, почти уже недвижимом лице — над огромным зданием, над гигантским куполом вместо проклятой красной тряпки поднимается русский флаг, который почему-то теперь называли «триколором»…
Значит, он победил! Они все победили — те, кто погиб еще в 17-м, кто шел в Ледяной поход, отстреливался на высоких обрывах Камы, замерзал на Иртыше и Оби… Они победили! Перед глазами мелькнул запруженный людьми аэровокзал, затем за огромным подернутым морозной дымкой иллюминатором проплыли непередаваемой белизны облака… И все кончилось. Кончилось, но осталось главное. Ростислав понял — не зря. Жаль, что он не увидит этого. Но он узнал — а это куда важнее.
Степа постепенно приходил в себя. Он не то что успокоился, просто увиденное было слишком страшным, настолько непохожим на его мечты, что сознание отвергало, отбрасывало подобный исход. Косухин вспомнил светящуюся золотым туманом дверь. Дверь — куда? В рай?
— Вы видели, — мягко произнес старик. — Надеюсь, вы теперь все поняли…
— Кажется, да… — кивнул Арцеулов. Степа по-прежнему молчал. Он-то как раз ничего почти и не понял. Ясно одно — впереди что-то страшное. И не только для него и его близких. Что-то страшное случится с тысячами, может, с миллионами, что-то произойдет с тем делом, за которое они все воевали. Но что?
Косухин одернул себя. Почему, собственно, случится? Страшное уже началось, уже происходит. Венцлав, серые оборотни, 305-й Бессмертный, генерал Ирман, профессор Семирадский. Мало? Но ведь это видел он один, а таких, как он — тысячи и тысячи. И если сложить…
Да, уйти за эту дверь просто. Расхлебывать будут другие. Других будут забивать прикладами, бросать в огромные черные машины с зашторенными окнами…
И тут Степа вспомнил о Наташе. Конечно, он тут рассуждает, а девушку куда-то увезли, и помочь ей некому! Этот беляк, небось, уже крылышки примеряет…
— Ладно, батя, — решительно заявил он, вставая и отряхивая шинель. — За Ростислава говорить не буду, он, чай, не маленький. Только вот чего: говоришь, у нас какие-то заслуги имеются?
Старик кивнул.
— Ну тогда вот что… — Степа помолчал, собираясь с мыслями. — У меня еще тут дела имеются. Вы бы, эта, вывели меня отсюда, раз уж всяким фокусам обучены. Ну, а там уж как выйдет…
— Неужели у вас такие важные дела, Степан? Если вы сейчас уйдете, дверь может никогда не открыться.
— А чего я там не видел! — осмелел Косухин. — Райские яблочки, чердынь-калуга?
Старик покачал головой. Степа, почуяв слабину, стал жать дальше:
— И заодно, батя, раз уж ваша контора все знает, подскажи, где Наталья Берг. Она…
— Знаю, — кивнул старик. — Та, о которой ты беспокоишься, скоро попадет в монастырь Шекар-Гомп. Это далеко. Ты не дойдешь один, даже если я помогу.
— Почему один? — Арцеулов тоже встал. — Я с ним…
— Вам незачем идти, Ростислав! — удивился старик. — Вы уже сделали все, что могли…
— Пойду, — мотнул головой Арцеулов. — Помогите, если можете…
Наступило молчание. Внизу вновь треснул выстрел, раздался крик, а затем застучали копыта. Старик сидел неподвижно, беззвучно шевеля бледными губами. Наконец, он поднял глаза.
— Вы просите слишком о многом. Тот, кто послал меня встретить вас, строг. Все имеет свою цену…
— Что мы должны сделать? — подхватил капитан.
— Это вы поймете сами. Но это будет трудно. Куда труднее, чем запускать в небо творенья суетного ума. Ни я, ни тот, кто послал послал меня, не смогут помочь…
— Ладно! — перебил Косухин. — Это уж как выйдет. Так чего надо?
— Поймете сами, — повторил старик. — В этом и будет ваша задача — понять, а потом сделать…
— Непонятно что-то, — почесал затылок Степа. — Вы бы яснее…
— Я сказал то, что мне было велено…
— А, так вы, батя, подневольный? Тогда может, нам с вашим старшим поговорить?
— С кем? — старик посмотрел на Степу с удивлением, даже с испугом. — Кого вы имеете в виду, Степан?
— Старшего или главного — кто там у вас? — упрямо повторил Косухин. — Пусть он и объяснит. А то тянете, тянете…
— Вы понимаете, о чем просите?
— А то! Чего тут не понимать?
— Хорошо, — кивнул старик. — Я передам ваши слова. Вы странные люди — отказались от того, чего другие не могут добиться ни за золото, ни за кровь. Может, люди становятся другими? Идите, не бойтесь. Вас встретят и проводят…
Ростислав и Степа переглянулись, все еще не веря.
— Идите, — повторил старик. — Но не забывайте — вы в долгу. Прощайте…
…У самого порога Ростислав оглянулся — старик сидел неподвижно, глаза его были закрыты, и капитану внезапно показалось, что перед ним не человек, а каменная скульптура, покрытая пылью и мелкой каменной крошкой, веками падавшей со стен…
На площадку выбрались как можно осторожнее. Степа, пригнувшись, заглянул в ущелье.
— Стоят, гады! Трое. Карабины наготове, чердынь-калуга!
— Подождем, — отозвался капитан. — Вдруг старик правду сказал…
Шли минуты, но в ущелье все оставалось по-прежнему. Китайцы явно скучали, но уходить не собирались.
— Вот язва, — вздохнул Косухин. — Слушай, Ростислав, раз ты образованный, то давай, пока время есть, объясняй. Только без этого…
— Без мистики? — улыбнулся Арцеулов. — Попробую, если смогу. Тут, на Востоке, есть всякие секты. Говорят, они могут еще и не такое. Глаза отвести — это и всякий гипнотизер сумеет…
— А дверь? — нетерпеливо перебил Степа.
Ростислав пожал плечами. Косухин посмотрел на него недоверчиво, а затем уверенно заявил:
— Темнил он, в от что! Видал, как заерзал, когда я про главного сказал? Эх, дурят нас…
Ростислав хотел возразить, но тут вдали ударил выстрел, затем еще один. Послышались крики. Не сговариваясь, Степа и Арцеулов взглянули вниз. Китайцы уже не стояли — они мчались что есть духу, подстегивая лошадей к выходу из ущелья. А следом за ними, подымая тонкую белесую пыль, несся небольшой конный отряд — человек пятнадцать, впереди которых скакал на огромном белом коне всадник в красном халате. Поравнявшись с храмом, всадник на мгновенье задержался, привстал на стременах, и что-то крикнул, глядя наверх.
— Кажется, за нами, — заметил Арцеулов. — Ну чего, рискнем?
— По радио он их вызвал, что ли? — неодобрительно заметил Степа. — Придется рискнуть. Сектанты, говоришь…
Он вздохнул и первым начал спускаться вниз, в ущелье…
2. КОМАНДИР ДЖОР
— То есть… Нам что — конец?
— Я пришел встретить вас. Ваш путь закончен. Вы прошли его до последнего шага…
— Как это? — не сообразил Косухин, но вдруг понял и испуганно замолчал.
— Вас сторожат у тропы. Скоро они поднимутся наверх, и на этот раз будут более внимательны…
— И что? — тихо поинтересовался Степа. — Ничего сделать нельзя? Ну, спрятаться там?
— Вам незачем прятаться. Вы уже пришли…
Арцеулов молчал. Спрашивать было не о чем — он все понял. Много раз капитану представлялось, как этослучится, но подобного он не ожидал. Впрочем, Ростислав подумал, что, наверное, никто не представляет, как произойдет такая встреча…
— А… вы всех так встречаете? — любопытство не оставляло Косухина даже в этой ситуации.
— Не всех…
Издалека, со стороны дороги, сухо прогремел выстрел. «Сигнал подают», — автоматически отметило сознание Арцеулова. То, что еще несколько минут назад воспринималось как чуть ли не самое важное в жизни, теперь стало далеким и неинтересным.
Степа между тем напряженно размышлял. Непробиваемый атеизм все же не отучил его сверяться с реальностью. Пещера, странный старик — все это было вполне реально, как и смерть, поджидавшая совсем рядом. Но все же Степа чувствовал — главное еще не сказано. Старик явно что-то не договаривает.
— Вот что, товарищ, — на этот раз «дедушка» стал «товарищем». — Вы бы это… досказали. Чтобы все сразу… А то непонятно что-то…
— Что вам непонятно, Степан? — поинтересовался старик.
На свое имя Косухин не реагировал. Мало ли откуда здесь могут знать комиссара Челкеля?
— Все непонятно. Если нам и вправду крышка, так обычно и без таких… встречающих… обходится. Видел уж, знаю…
— Хорошо, объясню, — старик вздохнул, но без всякого раздражения, словно разговаривал с ребенком. — Вы прошли путь до конца. Но это был не ваш путь, Степан, и не ваш, Ростислав. Вы сбились с дороги, хотя и не по своей воле.
— Ага! — напрягся Степа. — Это, значит, мы сюда по ошибке попали?
— Не по ошибке. Это не так легко объяснить. Представьте, вы плывете по реке. Внезапно начинается буря, вас уносит в море, и вы попадаете совсем не туда, куда рассчитывали…
— Значит, мы не должны были заниматься «Мономахом»? — вмешался Арцеулов. Почему-то он понял, что старик знает и об этом.
— А вы подумайте! — старик уже не улыбался, его небольшие серые глаза смотрели по-молодому остро и решительно! — Собирались ли вы еще месяц назад сокрушать покой небес? Приходило ли вам в голову, что такое возможно? Да и возможно ли это вообще?
— Стоп, — мотнул головой Косухин. — Значит, по порядку. Ясное дело, не собирались. Но то что возможно — это уж, извините. Сами видели…
— Вы видели много невозможного. Точнее, смотрели, но видели ли — не знаю. Наверно, вы меня не поймете. Просто поверьте — то, что случилось — это и была буря, сбившая вас с пути. Ваши пути закончились не так, как должны были. И меня послали вас встречать. Могу лишь сказать — не бойтесь. Все страшное уже позади.
Этого говорить, вероятно, не следовало. Даже Арцеулов, несмотря на овладевшую им апатию, почувствовал нечто вроде обиды. Степа же буквально вскипел.
— Вот чего, батя! — новое обращение соответствовало тону. — За политбеседу спасибо, но я лучше пойду наружу. Глядишь, перед смертью прихвачу с собой другого-третьего! Наслушался я этой поповщины!
Старик покачал головой:
— Вам уже ничего не сделать, Степан. Вам незачем даже ждать пулю. Вот…
Он легко взмахнул рукой. И в то же мгновение вокруг что-то начало меняться. Стало теплее, повеяло весенним ветром, откуда-то донесся легкий запах цветущего сада. Внезапно каменная ниша за спиной у старика засветилась легким, еле заметным светом. Камень, в котором она была вырублена, стал светлеть, исчезать, превращаясь в золотистый туман, закрывавший проход.
— Дверь открыта, — бесстрастно произнес старик. — Входите! Отбросьте сомнения. Многие жаждут, но не многие удостаиваются этого. Вы заслужили — входите!
Арцеулов вспомнил, что уже видел это сквозь серебряный перстень, сквозь льющийся из ночной темноты лунный свет. Светящаяся дверь в темной пещере. Только тогда — в видении — он стоял у прохода. И рядом был кто-то, кого он тогда не узнал.
— Нет! — это отрубил Степа. — Спасибо, батя, но я уж здесь останусь.
Старик махнул ладонью, и все исчезло. Вместо золотистого тумана вновь проступил грубый камень. Повеяло привычным зимним морозом.
— Чего же вы хотите? — в голосе старика чувствовалось удивление.
— Понять, — ответил Арцеулов. — Вы говорили о пути, который мы должны были пройти. Что вы имели в виду?
— Не жалейте о нем. Он был не лучше и не хуже, чем у тысяч ваших сверстников. Он никогда не привел бы вас к этой двери.
— Это как? — вмешался Косухин. — Все мы, прошу прощения, там будем.
— Не все. Большинству придется много раз проходить путь, прежде чем они заслужат право войти сюда.
Косухин был сбит с толку. Отреагировал капитан:
— И все-таки. Вы говорили о том, что нам было суждено…
— Хорошо. Вы хотите знать об этом? Что ж, сейчас вы вспомните то, что должно было произойти. Вспоминайте!
«Это как?» — подумал недоверчивый Степа, но тут же перед его глазами ясно встала картина — он, вместе с другими, провожает на хорошо знакомом черемховском вокзале отряд повстанцев, направляющийся в восставший Иркутск. Косухин стал вспоминать, кого же отправили на помощь к товарищу Чудову, и вдруг сообразил — тогда, в начала января, в Иркутск уезжал он сам, Косухин. Он удивился, но тут увидел другую картину — он входит в Иркутск, но не в памятный ему, зимний, а в теплый, весенний, и под его латаными сапогами хлюпают мартовские лужи.
А затем он увидел себя в эшелоне, мчащемся через тайгу. Мелькнул перед глазами силуэт Казанского вокзала, а потом он вспомнил себя, но уже немного другого, в новенькой командирской форме, стоящим впереди шеренги таких же молодых командиров, и товарищ Троцкий, пламенный Лев Революции, вручает ему орден, но не тот, сданный в особый отдел Сиббюро, а новенький, и на его рукаве краснеет широкая нашивка.
А дальше воспоминания — ясные и четкие, словно все это действительно происходило, — нахлынули разом. Косухин увидел себя в густой толпе, запрудившей Главную площадь Столицы. Стояла ночь, горели костры, и на душе было горько и тревожно. Он успел заметить у себя в руках большой венок из еловых веток с черно-красными лентами, на которых было что-то написано свежей серебрянкой.
Затем перед глазами поплыли совершенно незнакомые картины — далекий край — но не Сибирь, а что-то совсем другое. Тысячи людей с тачками и лопатами запрудили гигантскую долину, а вдали — контуры чего-то огромного, что-то сооружается здесь. Он, Косухин, в странной, явно буржуйского вида, шляпе, что-то объясняет небольшой толпе внимательно слушающих людей. Он слышит свою собственную фразу о каком-то пятилетнем плане, который они должны выполнить почему-то всенепременно в три года, и о товарище Сталине, которому он должен послать телеграмму.
Степа не успел даже удивиться, а воспоминания унесли его дальше. Он увидел молодую девушку в красном платке и с тетрадью под мышкой, а затем сообразил, что зовут ее Валентина, и он обвенчался с нею, — то есть не обвенчался, а «расписался» — как раз на пролетарский праздник Первого Мая. Затем — он держал в руках маленького пацаненка, который был похож на него самого, а пацаненка звали Николаем в честь пропавшего без вести на Германской войне брата-летчика. А воспоминания мчались дальше. Неведомый край и огромная стройка сменились тихим кабинетом с зашторенными окнами. Перед Степаном на большом красном ковре менялись люди с бледными перепуганными лицами, и Степа вдруг понял, что эти люди боятся его, бывшего красного командира, и эта мысль показалась ему жуткой и одновременно приятной.
Потом он был в другом кабинете, и невысокий человек со скрюченной левой рукой курил трубку и что-то объяснял, а он, Косухин, согласно кивал, отвечая на все: «Так точно! Слушаюсь…». И это было не обидно, а тоже почему-то приятно.
Валентина, встречавшая его поздними вечерами, когда огромная машина доставляла его домой в сопровождении молчаливых парней с лазоревыми петлицами, теперь уже не носила нелепой красной косынки. На ее быстро повзрослевшем лице появились небольшие железные очки, совсем как у Семена Богораза, а Николай Косухин-младший, напротив, носил что-то похожее на красную косынку на худой мальчишеской шее. Впрочем, сына он видел редко, и все чаще машина доставляла его домой под утро.
А потом пришел страх. Он сочился повсюду — из стен кабинета, от портретов того, с дымящейся трубкой, плавал в глазах жены, вместе с которой он ночью, стараясь не шуметь, сжигал какие-то фотографии с дарственными надписями, чьи-то письма… Страх парализовал все чувства, и Степа вдруг понял, что так страшно ему никогда не было ни на фронте, ни даже в заброшенной церкви, когда когтистая лапа рвала доски пола.
И наконец, случилось то, о чем вещал страх. Молодые крепкие ребята с лазоревыми петлицами — уж не те ли, что сопровождали его каждый вечер, — крутили Косухину руки прямо в его огромном кабинете, а затем воспоминания затянуло красным — он лежал на грязном холодном полу, ощущая только одно — боль. Нечеловеческую боль в разбитом теле, боль в душе от того, что где-то рядом в такой же камере избивают его жену. В ушах прозвучали слова какого-то мордастого с лазоревыми петлицами, который говорил о невозможном — что Коля Косухин-младший отрекается от отца-изменника и просит того, с трубкой, чтобы он разрешил ему взять другую фамилию. А в конце была стенка. Такая, возле которой ему уже приходилось стоять. Но теперь он не стоял, а лежал. Последнее, что он он видел, были не вспышки выстрелов, несущих, наконец, покой, а мелькание кованых прикладов, которые раз за разом опускались на его голову, пока, наконец, не пришла спасительная тьма…
Косухин сцепил зубы, глядя невидящими глазами на спокойное лицо старика, на разбитый рельеф над алтарной нишей. Он вдруг сообразил, что когда-то это было изображение огромной птицы с распростертыми крыльями…
— Будьте вы прокляты!.. — слова вырвались сами собой, и Степа закрыл глаза. Возле губ оказалась чаша с водой — или «Сомой», как называл ее старик — и от первого же глотка стало легче…
Ростислав с удивлением поглядел на замершего, закусившего губу Степу. Такого Косухина он еще не видел. А между тем Ростислава тянуло немедленно поделиться — хотя бы с этим краснопузым — тем, что довелось увидеть — или вспомнить — самому.
Вначале капитан тоже увидел вокзал, но не черемховский, а нижнеудинский. Он стоял неподалеку от станции вместе с группой офицеров рядом с суровым и решительным Любшиным. Полковник держал в руке карту и что-то объяснял, показывая на зеленые пятна бесконечной тайги, тянущейся до самой монгольской границы.
Потом он шел, отстреливался, снова шел, читал отходную над телами лежащих в глубоком снегу товарищей. Снова шел — и наконец увидел яркое, весеннее солнце. Он был на борту огромного парохода, уносившего его по водам спокойного зеленого моря куда-то в даль, на душе было печально и одновременно спокойно.
Затем был огромный город — Арцеулов почему-то сразу понял, что это Париж, хотя ни разу там не бывал. Он стоял в типографии, вычитывая верстку газеты. Мелькнула маленькая комната с окнами на глухую кирпичную стену, затем собрание его товарищей — здесь был Любшин и многие другие, которых он сразу узнал. На стене висел портрет государя с черной лентой, и полковник читал обращение генерала Кутепова, который возглавлял какой-то РОВС.
Затем снова потянулись дни в типографии, но с каждым разом добираться туда становилось все труднее. В руках у Ростислава появилась тяжелая трость, на которую приходилось опираться. Собрания офицеров становились все реже, а потом он увидел себя на старинном кладбище возле свежей могилы. На рукаве была траурная повязка, он говорил речь, а вокруг стояли его товарищи в старых мундирах со странно глядевшимися здесь сверкающими крестами.
И вдруг Ростислав ощутил давно забытое чувство — ненависть. Он ненавидел — но не комиссаров, оставшихся где-то далеко, а других — в темно-зеленых касках, которые шли по улицам Парижа. Он услыхал незнакомое слово «боши», а затем воспоминания перенесли его в темный, освещенный керосиновой лампой подвал. Арцеулов стоял у деревянного стола, возле которого сгрудились молчаливые молодые люди в беретах, и он объяснял им устройство ручного пулемета. При этом Ростислав злился на свой корявый французский и на проклятую болезнь, которая не дает ему пойти с этими ребятами туда, в ночь, где идет война.
Потом были те же улицы и вновь — незнакомые солдаты, но уже в другой форме, — и к этим солдатам Арцеулов чувствовал явную симпатию. Ему вручали медаль. Вручал худой, огромного роста человек, все называли его «генерал», хотя он был не генералом, а, как помнил Ростислав, президентом этой страны.
И тут воспоминания сузились до размеров комнаты, но уже другой, чуть большей. За окнами зеленел лес. Арцеулов сидел в странном уродливом кресле, которое могло двигаться, зато не мог двигаться он сам. Правда, это почему-то не пугало. К нему заходили гости — и молодые, и старые, которых он помнил молодыми. На столе лежала книга, на титульном листе которой он мог прочитать свою фамилию. Но чаще всего он смотрел не в окно, не на стол, заваленный рукописями, а в большой странный ящик, на котором мелькали, сменяясь, сначала черно-белые, а затем и цветные картинки. Ростислав увидел «Мономах» — то есть, не «Мономах», а другой, похожий корабль, — прорывающийся сквозь тучи пара в безоблачное небо — и почему-то чувствовалась гордость, как будто и там, в несбывшейся жизни, он имел какое-то отношение к эфирным полетам. Затем на экране сменялись страшные картины горящих деревень со странными круглыми домиками, мелькали раскосые лица, объятые ужасом, и Арцеулов сердито хмурился.
А потом он вдруг поглядел на свои руки и поразился — это были руки мумии. Ростислав сообразил, что он очень стар…
…Бесконечные дни сливались в один, подступало пугающее безразличие, и вдруг, прорывая его, по цветному экрану замелькали новые кадры — огромные, невиданные боевые машины шли по улицам почти забытой им Столицы, и над башнями реяли его, Арцеулова, трехцветные флаги. И наконец он почувствовал слезы на своем худом, почти уже недвижимом лице — над огромным зданием, над гигантским куполом вместо проклятой красной тряпки поднимается русский флаг, который почему-то теперь называли «триколором»…
Значит, он победил! Они все победили — те, кто погиб еще в 17-м, кто шел в Ледяной поход, отстреливался на высоких обрывах Камы, замерзал на Иртыше и Оби… Они победили! Перед глазами мелькнул запруженный людьми аэровокзал, затем за огромным подернутым морозной дымкой иллюминатором проплыли непередаваемой белизны облака… И все кончилось. Кончилось, но осталось главное. Ростислав понял — не зря. Жаль, что он не увидит этого. Но он узнал — а это куда важнее.
Степа постепенно приходил в себя. Он не то что успокоился, просто увиденное было слишком страшным, настолько непохожим на его мечты, что сознание отвергало, отбрасывало подобный исход. Косухин вспомнил светящуюся золотым туманом дверь. Дверь — куда? В рай?
— Вы видели, — мягко произнес старик. — Надеюсь, вы теперь все поняли…
— Кажется, да… — кивнул Арцеулов. Степа по-прежнему молчал. Он-то как раз ничего почти и не понял. Ясно одно — впереди что-то страшное. И не только для него и его близких. Что-то страшное случится с тысячами, может, с миллионами, что-то произойдет с тем делом, за которое они все воевали. Но что?
Косухин одернул себя. Почему, собственно, случится? Страшное уже началось, уже происходит. Венцлав, серые оборотни, 305-й Бессмертный, генерал Ирман, профессор Семирадский. Мало? Но ведь это видел он один, а таких, как он — тысячи и тысячи. И если сложить…
Да, уйти за эту дверь просто. Расхлебывать будут другие. Других будут забивать прикладами, бросать в огромные черные машины с зашторенными окнами…
И тут Степа вспомнил о Наташе. Конечно, он тут рассуждает, а девушку куда-то увезли, и помочь ей некому! Этот беляк, небось, уже крылышки примеряет…
— Ладно, батя, — решительно заявил он, вставая и отряхивая шинель. — За Ростислава говорить не буду, он, чай, не маленький. Только вот чего: говоришь, у нас какие-то заслуги имеются?
Старик кивнул.
— Ну тогда вот что… — Степа помолчал, собираясь с мыслями. — У меня еще тут дела имеются. Вы бы, эта, вывели меня отсюда, раз уж всяким фокусам обучены. Ну, а там уж как выйдет…
— Неужели у вас такие важные дела, Степан? Если вы сейчас уйдете, дверь может никогда не открыться.
— А чего я там не видел! — осмелел Косухин. — Райские яблочки, чердынь-калуга?
Старик покачал головой. Степа, почуяв слабину, стал жать дальше:
— И заодно, батя, раз уж ваша контора все знает, подскажи, где Наталья Берг. Она…
— Знаю, — кивнул старик. — Та, о которой ты беспокоишься, скоро попадет в монастырь Шекар-Гомп. Это далеко. Ты не дойдешь один, даже если я помогу.
— Почему один? — Арцеулов тоже встал. — Я с ним…
— Вам незачем идти, Ростислав! — удивился старик. — Вы уже сделали все, что могли…
— Пойду, — мотнул головой Арцеулов. — Помогите, если можете…
Наступило молчание. Внизу вновь треснул выстрел, раздался крик, а затем застучали копыта. Старик сидел неподвижно, беззвучно шевеля бледными губами. Наконец, он поднял глаза.
— Вы просите слишком о многом. Тот, кто послал меня встретить вас, строг. Все имеет свою цену…
— Что мы должны сделать? — подхватил капитан.
— Это вы поймете сами. Но это будет трудно. Куда труднее, чем запускать в небо творенья суетного ума. Ни я, ни тот, кто послал послал меня, не смогут помочь…
— Ладно! — перебил Косухин. — Это уж как выйдет. Так чего надо?
— Поймете сами, — повторил старик. — В этом и будет ваша задача — понять, а потом сделать…
— Непонятно что-то, — почесал затылок Степа. — Вы бы яснее…
— Я сказал то, что мне было велено…
— А, так вы, батя, подневольный? Тогда может, нам с вашим старшим поговорить?
— С кем? — старик посмотрел на Степу с удивлением, даже с испугом. — Кого вы имеете в виду, Степан?
— Старшего или главного — кто там у вас? — упрямо повторил Косухин. — Пусть он и объяснит. А то тянете, тянете…
— Вы понимаете, о чем просите?
— А то! Чего тут не понимать?
— Хорошо, — кивнул старик. — Я передам ваши слова. Вы странные люди — отказались от того, чего другие не могут добиться ни за золото, ни за кровь. Может, люди становятся другими? Идите, не бойтесь. Вас встретят и проводят…
Ростислав и Степа переглянулись, все еще не веря.
— Идите, — повторил старик. — Но не забывайте — вы в долгу. Прощайте…
…У самого порога Ростислав оглянулся — старик сидел неподвижно, глаза его были закрыты, и капитану внезапно показалось, что перед ним не человек, а каменная скульптура, покрытая пылью и мелкой каменной крошкой, веками падавшей со стен…
На площадку выбрались как можно осторожнее. Степа, пригнувшись, заглянул в ущелье.
— Стоят, гады! Трое. Карабины наготове, чердынь-калуга!
— Подождем, — отозвался капитан. — Вдруг старик правду сказал…
Шли минуты, но в ущелье все оставалось по-прежнему. Китайцы явно скучали, но уходить не собирались.
— Вот язва, — вздохнул Косухин. — Слушай, Ростислав, раз ты образованный, то давай, пока время есть, объясняй. Только без этого…
— Без мистики? — улыбнулся Арцеулов. — Попробую, если смогу. Тут, на Востоке, есть всякие секты. Говорят, они могут еще и не такое. Глаза отвести — это и всякий гипнотизер сумеет…
— А дверь? — нетерпеливо перебил Степа.
Ростислав пожал плечами. Косухин посмотрел на него недоверчиво, а затем уверенно заявил:
— Темнил он, в от что! Видал, как заерзал, когда я про главного сказал? Эх, дурят нас…
Ростислав хотел возразить, но тут вдали ударил выстрел, затем еще один. Послышались крики. Не сговариваясь, Степа и Арцеулов взглянули вниз. Китайцы уже не стояли — они мчались что есть духу, подстегивая лошадей к выходу из ущелья. А следом за ними, подымая тонкую белесую пыль, несся небольшой конный отряд — человек пятнадцать, впереди которых скакал на огромном белом коне всадник в красном халате. Поравнявшись с храмом, всадник на мгновенье задержался, привстал на стременах, и что-то крикнул, глядя наверх.
— Кажется, за нами, — заметил Арцеулов. — Ну чего, рискнем?
— По радио он их вызвал, что ли? — неодобрительно заметил Степа. — Придется рискнуть. Сектанты, говоришь…
Он вздохнул и первым начал спускаться вниз, в ущелье…
2. КОМАНДИР ДЖОР
Внизу их ждал весь отряд. Всадников было даже больше, чем казалось вначале — не менее двух десятков. Привычный глаз Арцеулова тут же отметил, что кони у отряда превосходные, ухоженные и сытые, а отлично подогнанная сбруя блестит начищенным серебром. А вот одежда явно подкачала — всадники были одеты по большей части в настоящую рвань — старые, потерявшие всякий вид шинели без погон, порванные во многих местах ватные халаты, или столь же ветхие полушубки. Под огромными лохматыми шапками весело скалились косоглазые физиономии, лица были небриты, некоторые, постарше, щеголяли большими черными бородами.
«Разбойники», — констатировал Степа, естественно не вслух. Оружие, которым были увешаны пришельцы, не располагало к подобной откровенности.
Человек в красном халате — единственный, одетый не просто аккуратно, но даже богато, — тронул пятками бока своего белого жеребца и подъехал ближе. На сверкающем золотом поясе висела такая же, блестевшая золотом сабля, на голове чуть косо сидела соболья шапка, загорелую руку украшали перстни. Молодое лицо командира было спокойно, узкие глаза смотрели без удивления, словно всадник давно уже ждал этой встречи.
Степа хотел было сказать обычное «здрасьте», но передумал и четко, словно на параде, приложив руку к шапке, отчеканил:
— Красный командир Степан Косухин!
— Капитан Арцеулов! — Ростислав тоже решил не ударить лицом в грязь.
Всадник в красном приветственно взмахнул правой рукой, на запястье которой болталась богато украшенная камча — короткая нагайка. Он произнес несколько слов на гортанном непонятном языке и выжидательно поглядел на Косухина и его спутника.
— Эх, чердынь… — вздохнул Степа, в который раз чувствуя недостаток образования. Арцеулов подумал о том же и хотел обратиться к всаднику по-немецки, но услышал знакомый голос:
— Джор-баши приветствует вас, братья-вояки. Он спрашивает, не изменились ли ваши планы…
Арцеулов не то чтобы изумился — изумляться он как-то разучился, но все же увидеть чешского подпоручика здесь, у Такла-Макана, он не рассчитывал. Чех был все тот же — в зеленой шинели, легкой, не по сезону, фуражке с длинным козырьком. Лицо улыбалось, но глаза, как и прежде, казались холодными и какими-то тусклыми. В отличие от всех прочих, у него не было оружия, лишь у пояса болтался короткий нож.
— Наши планы не изменились, — ответил Арцеулов. — Нам надо в Шекар-Гомп… Здравствуйте, подпоручик!
Чех вновь улыбнулся и что-то сказал командиру. Тот кивнул и, обратившись к своим всадникам, прокричал несколько коротких резких фраз. В ответ те разом вскрикнули, подняв оружие — кто саблю, а кто карабин, — над головой.
— Джор-баши говорит, что вы смелые люди. Его батыры приветствуют вас. Садитесь на коней.
К ним подвели коней — серого для капитана и рыжего для Степы. Забираясь в седло, Арцеулов вдруг вспомнил, что не видел в отряде ни одной лошади без всадника. Впрочем, он мог их попросту не заметить. Косухин, не обучавшийся выездке в юнкерском училище, чувствовал себя еще более неуверенно. Но боялся он напрасно — то ли конь попался хороший, то ли у Степы был прирожденный талант. В седле сиделось крепко, и Косухин понял, что не упадет.
Джор-баши, пнув коня каблуком, крикнул, и отряд тронулся с места. Ехали почему-то не в сторону дороги, а обратно — в глухой тупик. Впрочем, спорить не приходилось.
— Командир велел передать, что до Шекар-Гомпа долгий путь, — чех скакал рядом с Арцеуловым, придерживая рвавшегося вперед норовистого коня.
— За день доедем?
Чех засмеялся:
— Джор-баши сказал, что не сможет довезти вас к самому монастырю, но там останется немного, и мы объясним, как добраться. Еще Джор сказал, что с радостью пошел бы с вами, но тот, кто приказывает ему, велел передать, что это ваш путь.
Арцеулов кивнул, хотя понял далеко не все. Он поглядел на чеха, автоматически отметив прекрасную посадку, отличавшую опытного кавалериста, и вдруг в голову пришла неожиданная мысль. Он придержал своего серого, чтобы поравняться со Степой.
Косухин ездить верхом не умел. Не то чтобы совершенно, но в красную кавалерию его бы определенно не взяли. Приходилось напрягать все силы, чтобы не очень отставать от остальных.
— Степан, — окликнул Арцеулов. — Как вы?
— Не хуже, чем у товарища Думенко, — бодро ответил Косухин, правда несколько сдавленным голосом.
Капитан не слыхал об отважном красном кавалеристе, но понял.
— Чеха видели? — спросил он, стараясь, чтобы его никто, кроме Степы не услыхал.
«Разбойники», — констатировал Степа, естественно не вслух. Оружие, которым были увешаны пришельцы, не располагало к подобной откровенности.
Человек в красном халате — единственный, одетый не просто аккуратно, но даже богато, — тронул пятками бока своего белого жеребца и подъехал ближе. На сверкающем золотом поясе висела такая же, блестевшая золотом сабля, на голове чуть косо сидела соболья шапка, загорелую руку украшали перстни. Молодое лицо командира было спокойно, узкие глаза смотрели без удивления, словно всадник давно уже ждал этой встречи.
Степа хотел было сказать обычное «здрасьте», но передумал и четко, словно на параде, приложив руку к шапке, отчеканил:
— Красный командир Степан Косухин!
— Капитан Арцеулов! — Ростислав тоже решил не ударить лицом в грязь.
Всадник в красном приветственно взмахнул правой рукой, на запястье которой болталась богато украшенная камча — короткая нагайка. Он произнес несколько слов на гортанном непонятном языке и выжидательно поглядел на Косухина и его спутника.
— Эх, чердынь… — вздохнул Степа, в который раз чувствуя недостаток образования. Арцеулов подумал о том же и хотел обратиться к всаднику по-немецки, но услышал знакомый голос:
— Джор-баши приветствует вас, братья-вояки. Он спрашивает, не изменились ли ваши планы…
Арцеулов не то чтобы изумился — изумляться он как-то разучился, но все же увидеть чешского подпоручика здесь, у Такла-Макана, он не рассчитывал. Чех был все тот же — в зеленой шинели, легкой, не по сезону, фуражке с длинным козырьком. Лицо улыбалось, но глаза, как и прежде, казались холодными и какими-то тусклыми. В отличие от всех прочих, у него не было оружия, лишь у пояса болтался короткий нож.
— Наши планы не изменились, — ответил Арцеулов. — Нам надо в Шекар-Гомп… Здравствуйте, подпоручик!
Чех вновь улыбнулся и что-то сказал командиру. Тот кивнул и, обратившись к своим всадникам, прокричал несколько коротких резких фраз. В ответ те разом вскрикнули, подняв оружие — кто саблю, а кто карабин, — над головой.
— Джор-баши говорит, что вы смелые люди. Его батыры приветствуют вас. Садитесь на коней.
К ним подвели коней — серого для капитана и рыжего для Степы. Забираясь в седло, Арцеулов вдруг вспомнил, что не видел в отряде ни одной лошади без всадника. Впрочем, он мог их попросту не заметить. Косухин, не обучавшийся выездке в юнкерском училище, чувствовал себя еще более неуверенно. Но боялся он напрасно — то ли конь попался хороший, то ли у Степы был прирожденный талант. В седле сиделось крепко, и Косухин понял, что не упадет.
Джор-баши, пнув коня каблуком, крикнул, и отряд тронулся с места. Ехали почему-то не в сторону дороги, а обратно — в глухой тупик. Впрочем, спорить не приходилось.
— Командир велел передать, что до Шекар-Гомпа долгий путь, — чех скакал рядом с Арцеуловым, придерживая рвавшегося вперед норовистого коня.
— За день доедем?
Чех засмеялся:
— Джор-баши сказал, что не сможет довезти вас к самому монастырю, но там останется немного, и мы объясним, как добраться. Еще Джор сказал, что с радостью пошел бы с вами, но тот, кто приказывает ему, велел передать, что это ваш путь.
Арцеулов кивнул, хотя понял далеко не все. Он поглядел на чеха, автоматически отметив прекрасную посадку, отличавшую опытного кавалериста, и вдруг в голову пришла неожиданная мысль. Он придержал своего серого, чтобы поравняться со Степой.
Косухин ездить верхом не умел. Не то чтобы совершенно, но в красную кавалерию его бы определенно не взяли. Приходилось напрягать все силы, чтобы не очень отставать от остальных.
— Степан, — окликнул Арцеулов. — Как вы?
— Не хуже, чем у товарища Думенко, — бодро ответил Косухин, правда несколько сдавленным голосом.
Капитан не слыхал об отважном красном кавалеристе, но понял.
— Чеха видели? — спросил он, стараясь, чтобы его никто, кроме Степы не услыхал.