Страница:
– Воистину, Вахоня. Мухи не обидим.
– Заходите в избу, коль так. Накормлю, чем Бог послал.
– Благодарствуем, хозяин. Добрый ты человек. Может, и на ночлег нас пустишь?
– Оставайтесь. На сеновале места хватит.
Мудрено десять ртов прокормить, но Варька – щедрая душа – снеди не пожалела. Появились на столе и грибы, и моченая брусника, и гречневая каша, и горшок щей, и каравай хлеба.
– Добрая у тебя хозяйка, – кося похотливые глаза на округлую грудь Варьки, произнес Вахоня. – Вот кабы еще медовухи поставила.
– Не держим, – ответил за жену Демша. Он хоть и приветил незваных гостей, но душа к ним не лежала. Скитальцы походили на лихих людей, коих немало развелось за последние годы.
На другое утро мужики высыпали из сенного сарая. Вахоня окинул дегтярно-черными глазами двор и, увидев распахнутую дверь амбара, подмигнул мужикам и пошел к срубу, из коего раздавался стук топора.
– Аль чего ладишь, хозяин?
– Навес.
– Дело нужное. Мало ли какого скарбу можно сложить… А чего это у тебя слажено?
Демша оглянулся, и в тот же миг на его голову обрушился кистень. Удар был настолько неожидан и силен, что Демша без чувств рухнул на половицы амбара.
– Готов, детина. А теперь хозяюшку надо приголубить, хо!
Нескоро пришел в себя Демша, а когда поднялся и, шатаясь, побрел в избу, то первая мысль его была о Варьке.
Жена, вся оголенная, лежала на полу и тихо стонала. Меж ног ее чернела густая лужа крови. Она не прожила и двух дней.
Необузданная ярость охватила Демшу. Похоронив жену, он схватил топор и кинулся в лес, надеясь столкнуться с разбойной ватагой. Но ватагу как ветром сдуло…
Глава 3
Глава 4
Глава 5
– Заходите в избу, коль так. Накормлю, чем Бог послал.
– Благодарствуем, хозяин. Добрый ты человек. Может, и на ночлег нас пустишь?
– Оставайтесь. На сеновале места хватит.
Мудрено десять ртов прокормить, но Варька – щедрая душа – снеди не пожалела. Появились на столе и грибы, и моченая брусника, и гречневая каша, и горшок щей, и каравай хлеба.
– Добрая у тебя хозяйка, – кося похотливые глаза на округлую грудь Варьки, произнес Вахоня. – Вот кабы еще медовухи поставила.
– Не держим, – ответил за жену Демша. Он хоть и приветил незваных гостей, но душа к ним не лежала. Скитальцы походили на лихих людей, коих немало развелось за последние годы.
На другое утро мужики высыпали из сенного сарая. Вахоня окинул дегтярно-черными глазами двор и, увидев распахнутую дверь амбара, подмигнул мужикам и пошел к срубу, из коего раздавался стук топора.
– Аль чего ладишь, хозяин?
– Навес.
– Дело нужное. Мало ли какого скарбу можно сложить… А чего это у тебя слажено?
Демша оглянулся, и в тот же миг на его голову обрушился кистень. Удар был настолько неожидан и силен, что Демша без чувств рухнул на половицы амбара.
– Готов, детина. А теперь хозяюшку надо приголубить, хо!
Нескоро пришел в себя Демша, а когда поднялся и, шатаясь, побрел в избу, то первая мысль его была о Варьке.
Жена, вся оголенная, лежала на полу и тихо стонала. Меж ног ее чернела густая лужа крови. Она не прожила и двух дней.
Необузданная ярость охватила Демшу. Похоронив жену, он схватил топор и кинулся в лес, надеясь столкнуться с разбойной ватагой. Но ватагу как ветром сдуло…
Глава 3
Нежданный приезд
Мужик отмолчался, но дьяк повторил свой вопрос:
– И все-таки, как ты сюда угодил, мил человек?
– Мох понадобился. Пошел на клюквенное болото. Пальбу и гам услышал, вот и выскочил на дорогу.
Афанасий Иванович, сам роста немалого, но, когда встал супротив мужика, оказался на голову ниже.
– И с чего бы вдруг за господ заступился? Да еще на целую орду выскочил.
– С лихими у меня, барин, свои счеты.
– Бывает, – неопределенно хмыкнул Афанасий Иванович, продолжая пытливо посматривать на мужика.
– Чьих будешь, мил человек?
– Княгини Пожарской. На починке ее обретаюсь.
Лицо дьяка оживилось.
– Да нам тебя сам Господь послал. Как кличут?
– Демшей.
– Не проводишь нас до имения княгини Пожарской?
– Дела у меня, барин.
– А мы тебя долго не задержим, Демша. Получишь награду – и на свой починок. Вон и конь для тебя имеется.
С той поры как умерла Варька, Демша в Мугрееве не показывался. Надо бы приказчика Худяка упредить.
– Добро, барин.
Встретила княгиня Афанасия Власьева с особым почетом, ибо не бедствовала. На ее обширном дворе: поваренная изба, житница, сушила, погреба, ледники, клети, подклети, сенницы, конюшня, баня-мыленка. Всяких запасов было вдоволь: на железных крюках в сараях – мясо, солонина, языки, на погребцах – сыры, яйца, меды, квасы, настойки вишневые, смородинные и брусничные…
Столы ломились от яств и питий, но дьяк на вино и снедь особо не налегал. Пригубит серебряную чарочку, закусит хрустящим боровым рыжиком на конопляном масле и затем надолго не прикасается к следующей чарке, ведя неторопкий разговор о детях Марии Федоровны. Та, так же неторопко, обстоятельно рассказывала, как она с малых лет пестовала своих чад и с каким рвением приучала их к наукам, хотя в голове ее крутился назойливый вопрос: зачем все это надо знать Афанасию Ивановичу?
– Радение твое к чадам, княгиня Мария Федоровна, Бог не забудет. Зрел как-то твоего сына Дмитрия. Зело в грамоте преуспел. Никак, и Василий многое постиг?
– Я старалась вложить в сына не только Псалтырь и Часослов, – с достоинством ответила Мария Федоровна.
– А нельзя ли мне глянуть на Василия? Я ведь его всего единожды видел, когда тот еще в мальцах пребывал.
Княгиня звякнула в серебряный колокольчик. Вошедшему в покои слуге приказала:
– Позови княжича Василия.
Афанасий Иваныч головой крутанул.
– В доброго отрока вымахал. Скоро, никак, на государеву службу?
– Вестимо, господин. В новолетье и отправлюсь, – бойко ответил Василий.
– А скажи мне, отрок, что означает «Четьи Минеи?»
– Божественные книги, в коих ведется сказ о житиях святых.
– А в каком порядке, отрок?
– В порядке поминания их в церковном месяцеслове.
– А давно ли составлено собрание «Житий святых»?
– При великом князе Василии Третьем.
– Похвально, зело похвально, юнота.
А раскрасневшийся отрок, глянув на довольное лицо матери, продолжал удивлять:
– Чел я и книгу древнего грека Аристотеля.
– Кто такой? Не ведаю, – прикинулся Афанасий Иванович.
– Был двадцать лет учеником Платона, затем стал наставником знаменитого полководца Александра Македонского.
– Ай да отрок!
Афанасий Иванович вышел из кресла и обнял Василия за плечи.
– Разумник. Уж, не в прадеда ли Ивана Берсеня пошел? Дай тебе Бог прослыть большим книгочеем, дабы ведать не только русские, но и зарубежные литературные творения. Постигай мир, княжич Василий!
Отпустив отрока, Афанасий Иванович вновь пригубил чарку, вытер шершавые губы льняным рушником и залюбовался его искусной вышивкой.
– Златошвейка травами расписывала?
– Сама, Афанасий Иванович. Я ведь с малых лет сим издельем увлеклась.
– Занятно, занятно… Не покажешь ли свои вышивки, княгиня?
Мария Федоровна посмотрела на царева дьяка вопрошающими глазами.
– Какая надобность, Афанасий Иванович? Стоит ли на пустяки дела свои отрывать?
Княгиня в толк не могла взять: с чего бы это вдруг пожаловал в имение ближний человек царя Бориса Годунова? Проездом в какой-то город? Но о том он и словом не обмолвился. И с какой стати он к женскому рукоделию проявил интерес?
– Да уж не откажи, матушка княгиня. Душа радуется, когда на златое шитье любуюсь.
– Изволь, Афанасий Иванович.
Показала Мария Федоровна златом и серебром расшитые рушники, браные скатерти, головные убрусы, полавочники…
Афанасий Иванович смотрел, восхищался и все приговаривал:
– Лепота, сущая лепота, княгиня.
Обратил внимание царев дьяк и на убранство хором. Все было чисто, урядливо. Чувствовалась рачительная рука хозяйки.
– Я ведь к тебе, княгиня, не просто в гости наведался, – наконец приступил к первостепенному разговору Афанасий Иванович. – Прислан к тебе самим государем Борисом Ивановичем.
Княгиня встала из кресла. На душе ее стало смятенно. Неужели что-нибудь худое Дмитрий натворил?
– Да что случилось, Господи!
– Не волнуйся, Мария Федоровна. Приехал к тебе с доброй вестью. Великий государь всея Руси и царица Мария Григорьевна пожелали зреть тебя верховой боярыней царевны Ксении Борисовны.
– Пресвятая Богородица, – всплеснула руками княгиня. – Да по чести ли мне сие, Афанасий Иванович? Разве мало на Москве знатных боярынь?
– Знатных боярынь много, но такой добродетельной женщины, как ты, среди них не оказалось. Выбор царствующих особ выпал на тебя, княгиня. Быть тебе при царевне Ксении.
Мария Федоровна была ошеломлена вестью дьяка Власьева. И во сне не могло пригрезиться, что ее, дворянку из одряхлевшего рода, могут позвать в царский дворец. Она долго не могла прийти в себя.
Изумлена была княгиня и второй вестью:
– Если б не твой крестьянин Демша, не бывать бы мне в твоем имении. Спас он меня.
Выслушав подробный рассказ дьяка, Мария Федоровна, молвила:
– Прикажу щедро наградить Демшу.
– Да и я его в своей милости не оставлю. Жизнью ему обязан.
На другое утро княгиня, княжич Василий и Афанасий Иванович отбыли на Москву. Выехали в колымаге Марии Федоровны, в сопровождении десяти оружных холопов, под началом Марея Толбунца и государевых жильцов. Колымага была довольно просторной, на высоких колесах, с откидными лесенками; внутри обита червчатым бархатом; в дверцы вставлены маленькие слюдяные оконца, задернутые шелковыми занавесками.
Афанасий Иванович невольно отметил: не столь уж и богата колымага Марии Пожарской. Далеко ей до знатных бояр. Их колымаги снаружи были обиты золотом, даже колеса были окованы серебром, внутри же они были облачены дорогими соболями. В такие кареты впрягались до двенадцати лошадей белой масти. Колымагу же Марии Федоровны тянула всего одна лошадь, на коей восседал кучер в темно-зеленом суконном кафтане.
Подумалось цареву дьяку:
«Нелегко будет в государевом дворце незнатной верховой боярыне, ох, нелегко».
Демша Суета проводил колымагу княгини теплыми глазами, ибо в руках его была отпускная грамота. Теперь он вольный человек. Нет над ним ни княгини, ни приказчика. Не ходить ему на барщину, не платить подати и оброки. Полная волюшка!
– Подвезло тебе, Демша. Экое счастье привалило. И вольная, и добрый конь, и десять рублей серебром. А говорят, чудес не бывает.
Нудный, скрипучий голос приказчика уже не раздражал Демшу.
– И все же ты не без дуринки. Ему вольную в руки, а он сызнова на починок навязался. Вот мужичья натура!
Демша и в самом деле напросился на починок, на что княгиня строго молвила:
– Починок мне доход приносил. Намеревалась переселить туда кого-то из крестьян.
– Оставь за мной починок, матушка княгиня… Жена там у меня покоится. А оброк я буду в той же мере платить.
– Чудной ты, Демша. Оставлю за тобой починок, коль душа твоя желает. Но оброк платить будешь гораздо меньше, без счету и веса. И приказчик тебя навещать не будет. Сам приезжай по осени. Сколь привезешь оброку, столь и ладно. Сам же живи в достатке и себя не обижай. Жену пригляди в Мугрееве и поезжай с Богом.
– И все-таки, как ты сюда угодил, мил человек?
– Мох понадобился. Пошел на клюквенное болото. Пальбу и гам услышал, вот и выскочил на дорогу.
Афанасий Иванович, сам роста немалого, но, когда встал супротив мужика, оказался на голову ниже.
– И с чего бы вдруг за господ заступился? Да еще на целую орду выскочил.
– С лихими у меня, барин, свои счеты.
– Бывает, – неопределенно хмыкнул Афанасий Иванович, продолжая пытливо посматривать на мужика.
– Чьих будешь, мил человек?
– Княгини Пожарской. На починке ее обретаюсь.
Лицо дьяка оживилось.
– Да нам тебя сам Господь послал. Как кличут?
– Демшей.
– Не проводишь нас до имения княгини Пожарской?
– Дела у меня, барин.
– А мы тебя долго не задержим, Демша. Получишь награду – и на свой починок. Вон и конь для тебя имеется.
С той поры как умерла Варька, Демша в Мугрееве не показывался. Надо бы приказчика Худяка упредить.
– Добро, барин.
* * *
Не гадала, не ведала Мария Федоровна, что ее когда-нибудь навестит Афанасий Иванович Власьев. Влиятельный человек, ближний царев дьяк, кой в самой Боярской думе заседает, и кой когда-то помог ей получить во владение Мещевское и Серпийское поместья, что за рекой Угрой. Думный дьяк жил неподалеку от хором Пожарских, на Сретенке, и знавался с покойным супругом.Встретила княгиня Афанасия Власьева с особым почетом, ибо не бедствовала. На ее обширном дворе: поваренная изба, житница, сушила, погреба, ледники, клети, подклети, сенницы, конюшня, баня-мыленка. Всяких запасов было вдоволь: на железных крюках в сараях – мясо, солонина, языки, на погребцах – сыры, яйца, меды, квасы, настойки вишневые, смородинные и брусничные…
Столы ломились от яств и питий, но дьяк на вино и снедь особо не налегал. Пригубит серебряную чарочку, закусит хрустящим боровым рыжиком на конопляном масле и затем надолго не прикасается к следующей чарке, ведя неторопкий разговор о детях Марии Федоровны. Та, так же неторопко, обстоятельно рассказывала, как она с малых лет пестовала своих чад и с каким рвением приучала их к наукам, хотя в голове ее крутился назойливый вопрос: зачем все это надо знать Афанасию Ивановичу?
– Радение твое к чадам, княгиня Мария Федоровна, Бог не забудет. Зрел как-то твоего сына Дмитрия. Зело в грамоте преуспел. Никак, и Василий многое постиг?
– Я старалась вложить в сына не только Псалтырь и Часослов, – с достоинством ответила Мария Федоровна.
– А нельзя ли мне глянуть на Василия? Я ведь его всего единожды видел, когда тот еще в мальцах пребывал.
Княгиня звякнула в серебряный колокольчик. Вошедшему в покои слуге приказала:
– Позови княжича Василия.
Афанасий Иваныч головой крутанул.
– В доброго отрока вымахал. Скоро, никак, на государеву службу?
– Вестимо, господин. В новолетье и отправлюсь, – бойко ответил Василий.
– А скажи мне, отрок, что означает «Четьи Минеи?»
– Божественные книги, в коих ведется сказ о житиях святых.
– А в каком порядке, отрок?
– В порядке поминания их в церковном месяцеслове.
– А давно ли составлено собрание «Житий святых»?
– При великом князе Василии Третьем.
– Похвально, зело похвально, юнота.
А раскрасневшийся отрок, глянув на довольное лицо матери, продолжал удивлять:
– Чел я и книгу древнего грека Аристотеля.
– Кто такой? Не ведаю, – прикинулся Афанасий Иванович.
– Был двадцать лет учеником Платона, затем стал наставником знаменитого полководца Александра Македонского.
– Ай да отрок!
Афанасий Иванович вышел из кресла и обнял Василия за плечи.
– Разумник. Уж, не в прадеда ли Ивана Берсеня пошел? Дай тебе Бог прослыть большим книгочеем, дабы ведать не только русские, но и зарубежные литературные творения. Постигай мир, княжич Василий!
Отпустив отрока, Афанасий Иванович вновь пригубил чарку, вытер шершавые губы льняным рушником и залюбовался его искусной вышивкой.
– Златошвейка травами расписывала?
– Сама, Афанасий Иванович. Я ведь с малых лет сим издельем увлеклась.
– Занятно, занятно… Не покажешь ли свои вышивки, княгиня?
Мария Федоровна посмотрела на царева дьяка вопрошающими глазами.
– Какая надобность, Афанасий Иванович? Стоит ли на пустяки дела свои отрывать?
Княгиня в толк не могла взять: с чего бы это вдруг пожаловал в имение ближний человек царя Бориса Годунова? Проездом в какой-то город? Но о том он и словом не обмолвился. И с какой стати он к женскому рукоделию проявил интерес?
– Да уж не откажи, матушка княгиня. Душа радуется, когда на златое шитье любуюсь.
– Изволь, Афанасий Иванович.
Показала Мария Федоровна златом и серебром расшитые рушники, браные скатерти, головные убрусы, полавочники…
Афанасий Иванович смотрел, восхищался и все приговаривал:
– Лепота, сущая лепота, княгиня.
Обратил внимание царев дьяк и на убранство хором. Все было чисто, урядливо. Чувствовалась рачительная рука хозяйки.
– Я ведь к тебе, княгиня, не просто в гости наведался, – наконец приступил к первостепенному разговору Афанасий Иванович. – Прислан к тебе самим государем Борисом Ивановичем.
Княгиня встала из кресла. На душе ее стало смятенно. Неужели что-нибудь худое Дмитрий натворил?
– Да что случилось, Господи!
– Не волнуйся, Мария Федоровна. Приехал к тебе с доброй вестью. Великий государь всея Руси и царица Мария Григорьевна пожелали зреть тебя верховой боярыней царевны Ксении Борисовны.
– Пресвятая Богородица, – всплеснула руками княгиня. – Да по чести ли мне сие, Афанасий Иванович? Разве мало на Москве знатных боярынь?
– Знатных боярынь много, но такой добродетельной женщины, как ты, среди них не оказалось. Выбор царствующих особ выпал на тебя, княгиня. Быть тебе при царевне Ксении.
Мария Федоровна была ошеломлена вестью дьяка Власьева. И во сне не могло пригрезиться, что ее, дворянку из одряхлевшего рода, могут позвать в царский дворец. Она долго не могла прийти в себя.
Изумлена была княгиня и второй вестью:
– Если б не твой крестьянин Демша, не бывать бы мне в твоем имении. Спас он меня.
Выслушав подробный рассказ дьяка, Мария Федоровна, молвила:
– Прикажу щедро наградить Демшу.
– Да и я его в своей милости не оставлю. Жизнью ему обязан.
На другое утро княгиня, княжич Василий и Афанасий Иванович отбыли на Москву. Выехали в колымаге Марии Федоровны, в сопровождении десяти оружных холопов, под началом Марея Толбунца и государевых жильцов. Колымага была довольно просторной, на высоких колесах, с откидными лесенками; внутри обита червчатым бархатом; в дверцы вставлены маленькие слюдяные оконца, задернутые шелковыми занавесками.
Афанасий Иванович невольно отметил: не столь уж и богата колымага Марии Пожарской. Далеко ей до знатных бояр. Их колымаги снаружи были обиты золотом, даже колеса были окованы серебром, внутри же они были облачены дорогими соболями. В такие кареты впрягались до двенадцати лошадей белой масти. Колымагу же Марии Федоровны тянула всего одна лошадь, на коей восседал кучер в темно-зеленом суконном кафтане.
Подумалось цареву дьяку:
«Нелегко будет в государевом дворце незнатной верховой боярыне, ох, нелегко».
Демша Суета проводил колымагу княгини теплыми глазами, ибо в руках его была отпускная грамота. Теперь он вольный человек. Нет над ним ни княгини, ни приказчика. Не ходить ему на барщину, не платить подати и оброки. Полная волюшка!
– Подвезло тебе, Демша. Экое счастье привалило. И вольная, и добрый конь, и десять рублей серебром. А говорят, чудес не бывает.
Нудный, скрипучий голос приказчика уже не раздражал Демшу.
– И все же ты не без дуринки. Ему вольную в руки, а он сызнова на починок навязался. Вот мужичья натура!
Демша и в самом деле напросился на починок, на что княгиня строго молвила:
– Починок мне доход приносил. Намеревалась переселить туда кого-то из крестьян.
– Оставь за мной починок, матушка княгиня… Жена там у меня покоится. А оброк я буду в той же мере платить.
– Чудной ты, Демша. Оставлю за тобой починок, коль душа твоя желает. Но оброк платить будешь гораздо меньше, без счету и веса. И приказчик тебя навещать не будет. Сам приезжай по осени. Сколь привезешь оброку, столь и ладно. Сам же живи в достатке и себя не обижай. Жену пригляди в Мугрееве и поезжай с Богом.
Глава 4
Царь и царица
Колымага остановилась на Большой Лубянке, подле хором Пожарских.
Царев дьяк, прощаясь с княгиней, молвил:
– Отдохни с дороги, Мария Федоровна, а завтра прибудет к тебе из Кремля одна из боярынь царевны Ксении Борисовны. В ее колымаге на царицыну половину дворца поедешь. Дай Бог тебе, княгиня, благополучия во всех делах твоих. Возникнет во мне надобность – мой дом всегда к твоим услугам.
– Благодарствую, Афанасий Иванович. В большом долгу перед тобой. Богу за тебя буду молиться.
– А я за тебя, Мария Федоровна. Нравен мне был твой покойный супруг, по душе и жена его. Прощай, княгиня. Меня великий государь ждет.
Войдя в хоромы, княгиня тотчас позвала дворского.
– Прикажи истопить баню, Порфирий. Да побольше душистых трав положи в предбанник.
– Как всегда, матушка княгиня.
А затем Мария Федоровна повелела сенным девкам открыть сундуки-казенки, в коих были сложены самые дорогие женские наряды. Сама же, войдя в опочивальню, раскрыла темно-зеленый ларец, хранивший в себе драгоценные кольца, перстни, браслеты, колты, мониста… Надо было достойно предстать перед юной царевной государя.
Утром за княгиней заехала молодая боярыня Агриппина Ильинична Вяземская. Уж куда знатная боярыня! Некогда брат ее, князь Афанасий Вяземский, был любимым опричником Ивана Грозного. Царь только из его рук принимал снадобья, кои готовил царский лекарь, и только ему доверял свои тайные планы. А когда Иван Васильевич вздумал обратить дворец в Александровой слободе в обитель, то назвал себя «игуменом», а Вяземского «келарем». Страшное это было время.
Отец Марии, Федор Иванович, потихоньку рассказывал: «Никак дьявол вселился в государя, реки крови в слободе пролил. Малюта Скуратов, Василий Грязной да Афанасий Вяземский – ему пособники».
Однако и сам Вяземский не уцелел. После новгородского разгрома, он вкупе с Федором Басмановым и многими боярами и дьяками был изобличен в том, что вел переговоры с новгородским архиепископом Пименом, замышляя предать Новгород и Псков Литве, царя Иоанна извести, а на государство посадить двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого. Обличителем Вяземского явился облагодетельствованный им боярский сын Федор Ловчиков, кой донес на князя, что он предуведомил новгородцев о гневе царском. Вяземский умер во время жестоких пыток на дыбе. Все сродники казненного князя угодили в опалу. Вернув Вяземских на Москву, Борис Годунов возвратил им вотчины и именья. Агриппина Вяземская оказалась среди боярынь царевны Ксении.
Мария Федоровна была наслышана о княгине, но никогда с ней не встречалась. Какова-то боярыня натурой? Не кичлива ли, не взыграет ли в ней гордыня?
Но первые же слова Вяземской развеяли неспокойные мысли Марии Пожарской.
– В добром ли здравии, Мария Федоровна? За тобой припожаловала, голубушка. Денек-то какой ныне лучезарный.
Голос у боярыни сердечный и ласковый. Лицо открытое, улыбчивое.
– В добром здравии, Прасковья Ильинична. А денек и в самом деле погожий.
Уселись в колымагу и направились к Красной площади. Затем нарядная карета, миновав верхние торговые ряды, проехала через Фроловские ворота и выбралась на узкую Спасскую улицу Кремля.
Ехали, разговаривали о том, о сем, сидя на атласных тюфяках и слегка отодвинув камчатые персидские занавеси, посматривали на проплывающие мимо стены Вознесенского монастыря, подворья Новодевичьего, Кириллова монастырей, Крутицких митрополитов и высокий тын двора опального боярина Федора Шереметева.
– О Господи, истомилась никак в изгнании Домна Власьевна. Храни ее Бог, – сердобольно произнесла Вяземская.
Мария Федоровна промолчала. А колымага тем временем выехала на Ивановскую, а затем и на Соборную площадь. Остановилась карета перед царицыной половиной государева дворца. И как только боярыни вышли из колымаги, сенные девушки тотчас прикрыли их от «людского сглазу» атласным занавесями, пока те не скрылись за золочеными дверями дворца.
Ну, с Богом, верховая боярыня!
Все это надлежало усвоить Марии Федоровне, и все же это были незабываемые дни, особенно первые, когда верховая боярыня была допущена до царя Бориса Федоровича и царицы Марии Григорьевны.
С государем встреча была короткой, но боярыне никогда не забыть его черных, жгучих глаз, кои смотрели на нее схватчивым, всевидящим взглядом, и от коего на душе стало смятенно. Запомнились слова Бориса Федоровича:
– Вручаю на твое попечение дочь свою Ксению, чадо любимое. Хочу зреть в ней не избалованную отроковицу, коей все дозволено, и не кроткую послушницу да смиренницу, а зело умную, волевую царевну, коя, ежели Господь к тому приведет, станет твердо повелевать и властвовать. Порадей, Мария Федоровна. Ни разума, ни воли тебе не занимать, ибо, как мнится мне, натурой своей в деда Ивана Берсеня-Беклемишева пошла, кой блистал умом и книжностью, постигнув не только русские, но зарубежные литературные творения. А сие зело потребно. Надеюсь, и дочь моя, с твоей помощью, станет большой разумницей. Зело надеюсь, боярыня.
Земно поклонилась княгиня Борису Федоровичу и молвила:
– Благодарствую, великий государь, за честь высокую. Приложу всё свое старание, дабы царевна Ксения набралась не токмо книжной, но и житейской мудрости.
– Бог тебе в помощь, боярыня.
Выходила из покоев государя Мария Федоровна с двойственным чувством. Одно дело – небывалый почет, другое – непомерная ответственность, коя тяжким бременем легла на ее плечи. Ох, как нелегко добиться того, что потребовал от нее государь!.. Деда Берсеня-Беклемишева вспомнил. Иван Никитич и в самом деле был когда-то одним из самых заметных людей на Москве. Это он уже в 1490 году был приставом при немецком после Делаторе, приехавшим в Белокаменную от императора Максимилиана, искавшего союза Иоанна Третьего против польского короля и руки его дочери. Через два года Иван Никитич сам был отправлен послом к Казимиру Четвертому; а в 1502 году ездил для переговоров к Менгли-Гирею, крымскому хану. Удачные посольские дела и здравомыслящие советы Ивана Никитича пришлись по душе Иоанну Третьему, кой питал к нему особенное расположение, простиравшееся до того, что к заступничеству Берсеня перед царем обращались даже опальные князья. Но столь высокое положение и государева любовь заменились в царствование Василия Третьего сначала недовольством и опалой царской, а затем и казнью.
Первое столкновение Берсеня с царем произошло во время Литовской войны. Иван Никитич позволил себе высказать свое суждение относительно Смоленска, идущего в разрез с царским мнением. В ответ на дерзкие прекословия царь вспылил и гневно молвил: «Поди, смерд, прочь, не надобен ми еси!».
Еще до размолвки с царем Иван Берсень сблизился с Максимом Греком. Оба оказались недоброхотами Василия Третьего, ибо чуть ли не открыто обличали его самодержавные замашки и призывали к прекращению нескончаемых войн. Встречаясь с московским государем, Берсень, обладая острым язвительным умом, не страшился ему перечить, за что наконец и поплатился. Зимой 1525 года ему отсекли голову на льду Москвы-реки, а Максима Грека заточили в монастырское узилище.
Для Марии Федоровны оставалось загадкой, почему царь Борис не стал изрекать про опалу и казнь Ивана Никитича и все-таки сделал свой выбор на внучке Берсеня-Беклемишева. Загадочными оказались и последующие деяния Бориса Годунова…
Встреча же с царицей была длительной. Шла боярыня к государыне со смятенным сердцем. Знавала она Марию Григорьевну еще до венчания ее на царство, когда юная Мария, дочь Малюты Скуратова – Григория Лукьяновича Бельского – проживала с отцом на Сретенке Белого города, в полуверсте от хором Пожарских. Уже тогда двор Малюты старались обходить стороной, ибо все москвитяне были устрашены жестоким нравом Скуратова, зверски казнившего десятки бояр. Да и только ли бояр? Любимый опричник Ивана Грозного участвовал почти во всех злодеяниях царя. Именно он задушил митрополита Филиппа Колычева, заточенного в тверском монастыре и казнил двоюродного брата царя Андрея Старицкого. А вскоре, в связи с подозрением Новгорода в измене, казнил тысячи жителей. Даже младенцев не щадил, бросая их в костер. Вернувшись после Новгородского погрома, Малюта выдал свою дочь Марию за Бориса Годунова, кой был дружкой на свадьбе царя с Марфой Васильевной Собакиной. Москва недоумевала, но Борис уже с тех пор был себе на уме. Женитьба на дочери царского любимца открывала ему путь к новым дворцовым чинам. Но вскоре Малюта был убит в бою при осаде крепости Вейсенштейн. Чаяли, Годунов далее в гору не пойдет, но судьба была доброжелательна к Борису. Спустя три года после гибели Скуратова-Бельского Борис, получив чин кравчего, прислуживал государю в торжественных случаях за обеденным столом; в его ведении были стольники, подававшие кушанья. Опричь призора за питьями и яствами, на кравчего возлагалась рассылка в праздничные дни кушаний и напитков с царского стола на дом боярам и другим чинам. В кравчие назначались члены наиболее знатных фамилий; в этой должности, считавшейся весьма почетной, они оставались не более пяти лет. А когда Иван Грозный выбрал сестру Бориса Ирину в супруги царевичу Феодору, тогда же Борис был пожалован в бояре. После смерти Ивана Грозного Борис взлетел еще выше. При царском венчании Федора Иоанныча Годунов как шурин нового царя был осыпан милостями, получив знатный чин конюшего, звание ближнего великого боярина и наместника царств Казанского и Астраханского. Сверх этих чинов Борису Федоровичу были пожалованы земли по реке Ваге, луга на берегах реки Москвы, а также разные казенные сборы… Год назад Борис Федорович завладел царским троном, а дочь Малюты Скуратова, Мария Григорьевна стала царицей.
На Москве ведали: жизнь дочери «ката» Малюты в отцовском доме не прошла покойно. Жестокосердный Малюта наказывал домочадцев за малейшую провинность. Мария и плетьми были бита, и в холодном чулане насиделась, и тяжелого отцовского кулака изведала. Суровый домашний быт отразился и на нраве Марии. Она росла грубой, невежественной и сварливой. Замужество мало в чем изменило ее натуру. На Москве испустились слухи, что Годунов нередко поучает строптивую супругу плеточкой, но натуру не переделаешь.
Ныне Мария Григорьевна, став государыней, живет на женской половине дворца и уже редко докучает своему мужу. Зато зело донимает свою многочисленную прислугу, упиваясь неслыханной для нее властью.
При встрече первым же делом царица выпалила:
– Выдалась тебе, Марья, невиданная удача! На твое-то место даже самые знатные боярыни метили, а я их и зреть не хочу. Завистники и недоброхоты! Надеюсь, ты не держишь на царскую семью злого умысла?
– Да разве сие можно, государыня!
– Неисповедимы пути Господни. Дед-то твой, Ивашка Беклемишев, чу, помышлял царя извести. Каково?
Мария Федоровна замешкалась. Сколь же можно помыкать дедом?! Иван Никитич и в уме, поди, не держал, дабы погубить Василия Третьего. Перечил ему – да. Но то ж совсем не пагуба. Эк, чего вывернула царица.
– Чего молчишь, Марья? Аль и сказать нечего? – грубовато вопросила царица.
– Не изволь гневаться, государыня, но дед мой Берсень-Беклемишев не мог о том даже помыслить. Никогда в роду Беклемишевых не было злодеев. Напротив, все честно служили Отечеству, находясь первыми воеводами большого и передовых полков в Казанском и Свейском походах. За отменную службу Иван Григорьевич и Михаил Семенович Беклемишевы получили от Иоанна Васильевича Грозного поместья в Московском уезде. Игнатий же Беклемишев отличился при взятии Казани, пав героем. Имя его по повелению государя вписано в синодик московского Успенского собора на вечное поминовение…
– Ну, буде, буде сродников своих поминать, – оборвала верховую боярыню царица. – Не одни они в воеводах ходили. О важных делах надо толковать… Скажи-ка мне, Марья, как ты норовишь дочь мою Ксению к разным наукам приобщать?
Мария Федоровна начала подробно излагать свои намерения, но чем дольше она их высказывала, тем все тусклее становилось лицо царицы.
– Ох, и тяжкое же бремя ты надумала взвалить на мою доченьку, боярыня. Иссохнет Ксения от твоих учений. И пошто ей такие страдания принимать? О суженом ей пора думать, а не о немецких да греческих книгах, кои всё здоровье унесут. И не вздумай, Марья, дочь мою науками докучать.
– Как тебе будет угодно, государыня, но… великий государь Борис Федорович повелел мне загрузить царевну многими науками. Теперь не ведаю, как и быть.
– Царь, говоришь?.. Совсем не жалеет чадо. Учи, коль государь указал, но чтоб Ксения была в полном здравии. Как станет в недуге, с тебя спрос… А теперь скажи мне, Марья, как ты с боярынями и боярышнями царевны будешь себя вести?..
Придирчивых вопросов было столь много, что Мария Федоровна устала отвечать, ибо на каждый вопрос надо было ответить умно и обстоятельно. Засиделась верховая боярыня у дотошной царицы.
Царев дьяк, прощаясь с княгиней, молвил:
– Отдохни с дороги, Мария Федоровна, а завтра прибудет к тебе из Кремля одна из боярынь царевны Ксении Борисовны. В ее колымаге на царицыну половину дворца поедешь. Дай Бог тебе, княгиня, благополучия во всех делах твоих. Возникнет во мне надобность – мой дом всегда к твоим услугам.
– Благодарствую, Афанасий Иванович. В большом долгу перед тобой. Богу за тебя буду молиться.
– А я за тебя, Мария Федоровна. Нравен мне был твой покойный супруг, по душе и жена его. Прощай, княгиня. Меня великий государь ждет.
Войдя в хоромы, княгиня тотчас позвала дворского.
– Прикажи истопить баню, Порфирий. Да побольше душистых трав положи в предбанник.
– Как всегда, матушка княгиня.
А затем Мария Федоровна повелела сенным девкам открыть сундуки-казенки, в коих были сложены самые дорогие женские наряды. Сама же, войдя в опочивальню, раскрыла темно-зеленый ларец, хранивший в себе драгоценные кольца, перстни, браслеты, колты, мониста… Надо было достойно предстать перед юной царевной государя.
Утром за княгиней заехала молодая боярыня Агриппина Ильинична Вяземская. Уж куда знатная боярыня! Некогда брат ее, князь Афанасий Вяземский, был любимым опричником Ивана Грозного. Царь только из его рук принимал снадобья, кои готовил царский лекарь, и только ему доверял свои тайные планы. А когда Иван Васильевич вздумал обратить дворец в Александровой слободе в обитель, то назвал себя «игуменом», а Вяземского «келарем». Страшное это было время.
Отец Марии, Федор Иванович, потихоньку рассказывал: «Никак дьявол вселился в государя, реки крови в слободе пролил. Малюта Скуратов, Василий Грязной да Афанасий Вяземский – ему пособники».
Однако и сам Вяземский не уцелел. После новгородского разгрома, он вкупе с Федором Басмановым и многими боярами и дьяками был изобличен в том, что вел переговоры с новгородским архиепископом Пименом, замышляя предать Новгород и Псков Литве, царя Иоанна извести, а на государство посадить двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого. Обличителем Вяземского явился облагодетельствованный им боярский сын Федор Ловчиков, кой донес на князя, что он предуведомил новгородцев о гневе царском. Вяземский умер во время жестоких пыток на дыбе. Все сродники казненного князя угодили в опалу. Вернув Вяземских на Москву, Борис Годунов возвратил им вотчины и именья. Агриппина Вяземская оказалась среди боярынь царевны Ксении.
Мария Федоровна была наслышана о княгине, но никогда с ней не встречалась. Какова-то боярыня натурой? Не кичлива ли, не взыграет ли в ней гордыня?
Но первые же слова Вяземской развеяли неспокойные мысли Марии Пожарской.
– В добром ли здравии, Мария Федоровна? За тобой припожаловала, голубушка. Денек-то какой ныне лучезарный.
Голос у боярыни сердечный и ласковый. Лицо открытое, улыбчивое.
– В добром здравии, Прасковья Ильинична. А денек и в самом деле погожий.
Уселись в колымагу и направились к Красной площади. Затем нарядная карета, миновав верхние торговые ряды, проехала через Фроловские ворота и выбралась на узкую Спасскую улицу Кремля.
Ехали, разговаривали о том, о сем, сидя на атласных тюфяках и слегка отодвинув камчатые персидские занавеси, посматривали на проплывающие мимо стены Вознесенского монастыря, подворья Новодевичьего, Кириллова монастырей, Крутицких митрополитов и высокий тын двора опального боярина Федора Шереметева.
– О Господи, истомилась никак в изгнании Домна Власьевна. Храни ее Бог, – сердобольно произнесла Вяземская.
Мария Федоровна промолчала. А колымага тем временем выехала на Ивановскую, а затем и на Соборную площадь. Остановилась карета перед царицыной половиной государева дворца. И как только боярыни вышли из колымаги, сенные девушки тотчас прикрыли их от «людского сглазу» атласным занавесями, пока те не скрылись за золочеными дверями дворца.
Ну, с Богом, верховая боярыня!
* * *
Вот уже две седмицы миновало, как Мария Федоровна жительствует на женской половине государева дворца, о чем и не мечтала. Постельные хоромы царицы и государевых детей были совершенно недоступны для всех, за исключением только боярынь и других знатных женщин, пользовавшихся правом приезда к царице. На половину государыни не осмеливались входить без особого приглашения даже и ближние бояре. Для священников, кои служили в верховых церквах, открывался вход в эти церкви в известное только время и притом по известным местам и переходам, что распространялось даже на крестовых попов, кои совершали службы в самых покоях государыни. Они были должны входить во дворец только тогда, «как их спросят». В покои царицыной половины не смели входить даже и те из придворных чинов и служителей, кои по своим должностям должны были являться туда, например, с докладом о кушанье или с самим кушаньем. Далее сеней они не осмеливались входить и здесь передавали доклады верховым боярыням и другим придворным женщинам. Если даже государь посылал кого-либо к царице и к детям спросить о здоровье или «для какого иного дела», то и в таком случае посланные «обсылались через боярынь».Все это надлежало усвоить Марии Федоровне, и все же это были незабываемые дни, особенно первые, когда верховая боярыня была допущена до царя Бориса Федоровича и царицы Марии Григорьевны.
С государем встреча была короткой, но боярыне никогда не забыть его черных, жгучих глаз, кои смотрели на нее схватчивым, всевидящим взглядом, и от коего на душе стало смятенно. Запомнились слова Бориса Федоровича:
– Вручаю на твое попечение дочь свою Ксению, чадо любимое. Хочу зреть в ней не избалованную отроковицу, коей все дозволено, и не кроткую послушницу да смиренницу, а зело умную, волевую царевну, коя, ежели Господь к тому приведет, станет твердо повелевать и властвовать. Порадей, Мария Федоровна. Ни разума, ни воли тебе не занимать, ибо, как мнится мне, натурой своей в деда Ивана Берсеня-Беклемишева пошла, кой блистал умом и книжностью, постигнув не только русские, но зарубежные литературные творения. А сие зело потребно. Надеюсь, и дочь моя, с твоей помощью, станет большой разумницей. Зело надеюсь, боярыня.
Земно поклонилась княгиня Борису Федоровичу и молвила:
– Благодарствую, великий государь, за честь высокую. Приложу всё свое старание, дабы царевна Ксения набралась не токмо книжной, но и житейской мудрости.
– Бог тебе в помощь, боярыня.
Выходила из покоев государя Мария Федоровна с двойственным чувством. Одно дело – небывалый почет, другое – непомерная ответственность, коя тяжким бременем легла на ее плечи. Ох, как нелегко добиться того, что потребовал от нее государь!.. Деда Берсеня-Беклемишева вспомнил. Иван Никитич и в самом деле был когда-то одним из самых заметных людей на Москве. Это он уже в 1490 году был приставом при немецком после Делаторе, приехавшим в Белокаменную от императора Максимилиана, искавшего союза Иоанна Третьего против польского короля и руки его дочери. Через два года Иван Никитич сам был отправлен послом к Казимиру Четвертому; а в 1502 году ездил для переговоров к Менгли-Гирею, крымскому хану. Удачные посольские дела и здравомыслящие советы Ивана Никитича пришлись по душе Иоанну Третьему, кой питал к нему особенное расположение, простиравшееся до того, что к заступничеству Берсеня перед царем обращались даже опальные князья. Но столь высокое положение и государева любовь заменились в царствование Василия Третьего сначала недовольством и опалой царской, а затем и казнью.
Первое столкновение Берсеня с царем произошло во время Литовской войны. Иван Никитич позволил себе высказать свое суждение относительно Смоленска, идущего в разрез с царским мнением. В ответ на дерзкие прекословия царь вспылил и гневно молвил: «Поди, смерд, прочь, не надобен ми еси!».
Еще до размолвки с царем Иван Берсень сблизился с Максимом Греком. Оба оказались недоброхотами Василия Третьего, ибо чуть ли не открыто обличали его самодержавные замашки и призывали к прекращению нескончаемых войн. Встречаясь с московским государем, Берсень, обладая острым язвительным умом, не страшился ему перечить, за что наконец и поплатился. Зимой 1525 года ему отсекли голову на льду Москвы-реки, а Максима Грека заточили в монастырское узилище.
Для Марии Федоровны оставалось загадкой, почему царь Борис не стал изрекать про опалу и казнь Ивана Никитича и все-таки сделал свой выбор на внучке Берсеня-Беклемишева. Загадочными оказались и последующие деяния Бориса Годунова…
Встреча же с царицей была длительной. Шла боярыня к государыне со смятенным сердцем. Знавала она Марию Григорьевну еще до венчания ее на царство, когда юная Мария, дочь Малюты Скуратова – Григория Лукьяновича Бельского – проживала с отцом на Сретенке Белого города, в полуверсте от хором Пожарских. Уже тогда двор Малюты старались обходить стороной, ибо все москвитяне были устрашены жестоким нравом Скуратова, зверски казнившего десятки бояр. Да и только ли бояр? Любимый опричник Ивана Грозного участвовал почти во всех злодеяниях царя. Именно он задушил митрополита Филиппа Колычева, заточенного в тверском монастыре и казнил двоюродного брата царя Андрея Старицкого. А вскоре, в связи с подозрением Новгорода в измене, казнил тысячи жителей. Даже младенцев не щадил, бросая их в костер. Вернувшись после Новгородского погрома, Малюта выдал свою дочь Марию за Бориса Годунова, кой был дружкой на свадьбе царя с Марфой Васильевной Собакиной. Москва недоумевала, но Борис уже с тех пор был себе на уме. Женитьба на дочери царского любимца открывала ему путь к новым дворцовым чинам. Но вскоре Малюта был убит в бою при осаде крепости Вейсенштейн. Чаяли, Годунов далее в гору не пойдет, но судьба была доброжелательна к Борису. Спустя три года после гибели Скуратова-Бельского Борис, получив чин кравчего, прислуживал государю в торжественных случаях за обеденным столом; в его ведении были стольники, подававшие кушанья. Опричь призора за питьями и яствами, на кравчего возлагалась рассылка в праздничные дни кушаний и напитков с царского стола на дом боярам и другим чинам. В кравчие назначались члены наиболее знатных фамилий; в этой должности, считавшейся весьма почетной, они оставались не более пяти лет. А когда Иван Грозный выбрал сестру Бориса Ирину в супруги царевичу Феодору, тогда же Борис был пожалован в бояре. После смерти Ивана Грозного Борис взлетел еще выше. При царском венчании Федора Иоанныча Годунов как шурин нового царя был осыпан милостями, получив знатный чин конюшего, звание ближнего великого боярина и наместника царств Казанского и Астраханского. Сверх этих чинов Борису Федоровичу были пожалованы земли по реке Ваге, луга на берегах реки Москвы, а также разные казенные сборы… Год назад Борис Федорович завладел царским троном, а дочь Малюты Скуратова, Мария Григорьевна стала царицей.
На Москве ведали: жизнь дочери «ката» Малюты в отцовском доме не прошла покойно. Жестокосердный Малюта наказывал домочадцев за малейшую провинность. Мария и плетьми были бита, и в холодном чулане насиделась, и тяжелого отцовского кулака изведала. Суровый домашний быт отразился и на нраве Марии. Она росла грубой, невежественной и сварливой. Замужество мало в чем изменило ее натуру. На Москве испустились слухи, что Годунов нередко поучает строптивую супругу плеточкой, но натуру не переделаешь.
Ныне Мария Григорьевна, став государыней, живет на женской половине дворца и уже редко докучает своему мужу. Зато зело донимает свою многочисленную прислугу, упиваясь неслыханной для нее властью.
При встрече первым же делом царица выпалила:
– Выдалась тебе, Марья, невиданная удача! На твое-то место даже самые знатные боярыни метили, а я их и зреть не хочу. Завистники и недоброхоты! Надеюсь, ты не держишь на царскую семью злого умысла?
– Да разве сие можно, государыня!
– Неисповедимы пути Господни. Дед-то твой, Ивашка Беклемишев, чу, помышлял царя извести. Каково?
Мария Федоровна замешкалась. Сколь же можно помыкать дедом?! Иван Никитич и в уме, поди, не держал, дабы погубить Василия Третьего. Перечил ему – да. Но то ж совсем не пагуба. Эк, чего вывернула царица.
– Чего молчишь, Марья? Аль и сказать нечего? – грубовато вопросила царица.
– Не изволь гневаться, государыня, но дед мой Берсень-Беклемишев не мог о том даже помыслить. Никогда в роду Беклемишевых не было злодеев. Напротив, все честно служили Отечеству, находясь первыми воеводами большого и передовых полков в Казанском и Свейском походах. За отменную службу Иван Григорьевич и Михаил Семенович Беклемишевы получили от Иоанна Васильевича Грозного поместья в Московском уезде. Игнатий же Беклемишев отличился при взятии Казани, пав героем. Имя его по повелению государя вписано в синодик московского Успенского собора на вечное поминовение…
– Ну, буде, буде сродников своих поминать, – оборвала верховую боярыню царица. – Не одни они в воеводах ходили. О важных делах надо толковать… Скажи-ка мне, Марья, как ты норовишь дочь мою Ксению к разным наукам приобщать?
Мария Федоровна начала подробно излагать свои намерения, но чем дольше она их высказывала, тем все тусклее становилось лицо царицы.
– Ох, и тяжкое же бремя ты надумала взвалить на мою доченьку, боярыня. Иссохнет Ксения от твоих учений. И пошто ей такие страдания принимать? О суженом ей пора думать, а не о немецких да греческих книгах, кои всё здоровье унесут. И не вздумай, Марья, дочь мою науками докучать.
– Как тебе будет угодно, государыня, но… великий государь Борис Федорович повелел мне загрузить царевну многими науками. Теперь не ведаю, как и быть.
– Царь, говоришь?.. Совсем не жалеет чадо. Учи, коль государь указал, но чтоб Ксения была в полном здравии. Как станет в недуге, с тебя спрос… А теперь скажи мне, Марья, как ты с боярынями и боярышнями царевны будешь себя вести?..
Придирчивых вопросов было столь много, что Мария Федоровна устала отвечать, ибо на каждый вопрос надо было ответить умно и обстоятельно. Засиделась верховая боярыня у дотошной царицы.
Глава 5
Царевна Ксения
С немалым волнением входила Мария Федоровна в покои царевны, и когда увидела Ксению, то поразилась ее виду. Она была настоящей русской красавицей – пригожей, белолицей и румяной. Ее роскошные густые волосы падали на плечи, большие черные глаза сияли. От всего ее чудного облика веяло не только поразительной красотой, но и необыкновенной теплотой. Удивлял даже голос ее: мягкий, грудной.
– Батюшка мне сказывал, что ты в науках зело преуспела, боярыня Мария Федоровна.
– С малых лет приобщалась, государыня-царевна.
– Человек без книжного ученья, аки птица без крыльев. Так мне патриарший архидьякон изрек.
– Хорошо изрек, государыня-царевна. А грек Платон так сказывал: «Чему смолоду не научился, того и под старость не будешь знать».
– Грек Платон? Не ведаю такого. Расскажешь о нем, боярыня?
– Непременно, государыня-царевна. Сей великий мудрец говаривал, что весь мир в добре лежит, он есть творение безусловной благости, и что все телесные и чувственные предметы образованы высшими духовными силами.
– Батюшка мне сказывал, что ты в науках зело преуспела, боярыня Мария Федоровна.
– С малых лет приобщалась, государыня-царевна.
– Человек без книжного ученья, аки птица без крыльев. Так мне патриарший архидьякон изрек.
– Хорошо изрек, государыня-царевна. А грек Платон так сказывал: «Чему смолоду не научился, того и под старость не будешь знать».
– Грек Платон? Не ведаю такого. Расскажешь о нем, боярыня?
– Непременно, государыня-царевна. Сей великий мудрец говаривал, что весь мир в добре лежит, он есть творение безусловной благости, и что все телесные и чувственные предметы образованы высшими духовными силами.