Валтари Мика. Золотое кольцо всадника

   Однако некоторые сенаторы, поняв, что все равно отвечать за их поведение придется другому, захотели досадить Нерону. Поэтому они призвали Марка продолжать, если, разумеется, тому есть что добавить. Но первым взял слово Тразея Пет.
   — Да, — проговорил он, притворившись наивным, — мы все согласны, что Марк Мецентий сошел с ума. Но божественное умопомешательство иногда делает людей провидцами. Возможно, этот пророческий дар он унаследовал от своих этрусских предков. И если он не верит, что христиане подожгли Рим, каким бы правдоподобным это ни казалось после того, что мы только что услышали, тогда, быть может, он назовет нам истинных виновников пожара?
   — Смейся надо мной сколько угодно, Тразея Пет, — сердито ответил мой отец, — но поверь: твой конец тоже близок. Не нужно иметь дар ясновидца, чтобы понять, что я никого не обвиняю в поджоге Рима, даже Нерона, хотя очень многие из вас и хотели бы услышать, как подобное обвинение будет выдвинуто вслух, а не шепотом. Но я не знаю, виноват ли император. Я просто верю сам и прошу верить всех вас, что христиане не имеют отношения к поджогу Рима. Я совершенно убежден в этом.
   Нерон грустно покачал головой и поднял руку.
   — Я ясно дал понять, что не виню всех христиан, — сказал он. — Но у меня были достаточные основания осудить многих из них как врагов общества. Если же Марк Манилиан хочет заявить о том, что он сам является врагом рода человеческого, то дело становится серьезным и не может больше рассматриваться как простой случай душевного расстройства.
   Но Нерон глубоко ошибался, если думал, что может испугать моего отца и заставить его замолчать. Отец был упрямым человеком, несмотря на свой добродушный и тихий нрав.
   — Однажды вечером, — продолжал он, — на берегу озера в Галилее я встретил рыбака, на теле которого виднелись шрамы от ударов бича. У меня есть причина верить, что это был воскресший Иисус из Назарета. Он сказал мне, что я умру оттого, что буду восхвалять его имя. Я не понял его тогда, решив, будто он предсказывает мне нечто дурное. Но теперь я прозрел, и я благодарен ему за это пророчество. Итак, я славлю Иисуса Христа, Сына Божьего, и заявляю, что я — один из христиан. Я участвую в их обрядах, разделяя их мысли и вкушая их священную еду, и я приму то же наказание, что и они. И еще, уважаемые отцы-сенаторы: если вы этого еще не знаете, то сообщаю вам, что Нерон есть злейший враг рода человеческого. И вы ничуть не лучше своего императора, ибо покорно терпите его безумную тиранию.
   Нерон шепнул что-то консулам, и те немедленно объявили собрание тайным. Римские граждане, сказали они, не должны узнать об этом постыдном деле. Подумать только: римский сенатор признается в том, что является приверженцем мерзкого суеверия!
   Мой отец добился своего. Сочтя голосование излишним, консулы заявили, что сенат постановил лишить Марка Мецентия Манилиана широкой пурпурной каймы и сандалий с красными завязками.
   Два сенатора, выполняя это решение, на глазах у всего собрания сняли с моего отца тогу и тунику, стащили с его ног почетные сандалии и разломали его скамеечку из слоновой кости.
   Едва закончилась эта, прошедшая в полной тишине, процедура, как неожиданно поднялся со своего места сенатор Пуд Публикола и дрожащим голосом объявил, что он — тоже христианин.
   Но его пожилые друзья-сенаторы схватили смельчака и насильно усадили обратно на место, зажав ему рот ладонями и громко хохоча и топая ногами, чтобы утопить его слова в этом шуме.
   Нерон сказал, что на сегодня с сената довольно бесчестия, что заседание закончено и что не стоит обращать внимания на старческий лепет.
   Пуд происходил из рода Валериев и Публиколи, мой же отец был всего лишь усыновлен не слишком знатным Манилием^[38].
   Затем Тигеллин позвал центуриона, охранявшего галерею курии, приказал ему взять десять преторианцев и, постаравшись не привлекать внимания любопытных, отвести моего отца за городские стены, туда, где находилось ближайшее место казней.
   Конечно, его следовало бы отправить в цирк, чтобы казнить той же казнью, что и прочих христиан, однако, желая избежать скандала, император велел обезглавить моего отца мечом неподалеку от стен Рима.
   Естественно, центурион и его люди были рассержены, так как боялись, что опоздают на представление в цирк. Поскольку разжалованный сенатор остался совершенно нагим, они стащили накидку с какого-то раба, который глядел на выходящую из курии знать, и набросили ее на плечи отца. Удивленный раб побежал следом за отрядом, хныча и упрашивая вернуть его единственный предмет одежды.
   Тем временем жены сенаторов, сидя в носилках, дожидались своих мужей. Поскольку путь предстоял долгий, предполагалось, что шествие, в котором примут участие сенаторы и матроны, начнется неподалеку от цирка, там, куда на подушках уже принесли изображения римских богов.
   Туллия, потеряв терпение, ибо мой отец не появился и не прислал о себе никаких известий, покинула свои носилки, намереваясь идти на поиски супруга. Она помнила о том, что накануне вечером он вел себя довольно странно.
   Туллия начала расспрашивать о муже, но никто из сенаторов не посмел ей ответить, поскольку та часть заседания, которая касалась Марка Манилиана была объявлена тайной, и они поклялись молчать о том, что произошло. Недоумение женщины усилилось, когда Пуд громко потребовал, чтобы его отнесли домой, потому что он, мол, не желает быть свидетелем постыдного циркового спектакля.
   Это заявление побудило нескольких сенаторов, которые в душе сочувствовали Христианам, ненавидели Нерона и с уважением отнеслись к мужественному поступку моего отца, хотя и сочли его сумасбродным, последовать примеру Пуда и отказаться от участия в шествии.
   Бегая, как встревоженная наседка, взад и вперед у дверей курии и громко жалуясь на рассеянность и медлительность мужа, Туллия внезапно заметила причитающего раба и старика в накинутом на плечи невольничьем плаще, которого уводили куда-то преторианцы. Приблизившись, она узнала моего отца и, до крайности ошеломленная, остановилась, раскинув руки и преградив им дорогу.
   — О боги, что ты опять задумал, Марк? — в растерянности спросила Туллия. — Что все это значит? Я не принуждаю тебя идти в цирк, если ты находишь это зрелище неприятным, тем более что кое-кто здесь тоже отказался присутствовать на представлении. Давай сейчас же отправимся домой, и я даже обещаю не ссориться с тобой.
   Центурион, мечтая побыстрее покончить с этим делом, ударил ее своим жезлом и приказал отойти в сторону.
   Сначала Туллия решила, что ей все снится, но затем в ярости бросилась к обидчику, дабы выцарапать негодяю глаза; при этом она кричала, что его немедленно закуют в кандалы за то, что он осмелился тронуть жену сенатора.
   Таким образом скандал все же получил огласку. Несколько женщин выбралось из носилок, вопреки протестам своих мужей, и поспешило на помощь Туллии. Когда группа нарядных матрон окружила преторианцев, громко спрашивая, что тут происходит, мой отец, недовольный всеобщим вниманием, повернулся к Туллии и заговорил с ней.
   — Я больше не сенатор, — сообщил он жене, — и я добровольно иду с центурионом. Помни о своем положении и не визжи, как торговка рыбой. Что до меня, то я разрешаю тебе отправиться в цирк одной. Я думаю, тебе этого безумно хочется.
   — Спаси меня, Геркулес! — воскликнула Туллия, разразившись слезами. — Никто и никогда не называл меня торговкой рыбой! Если тебя обидели мои вчерашние слова о твоих любимых христианах, то ты мог бы так мне и сказать, а не ходить по дому мрачным и надутым. Нет ничего хуже мужчины, который скандалу предпочитает многодневное дурацкое молчание.
   Жены сенаторов, пытаясь смягчить Марка, смеясь, подтвердили это.
   — Она права, Манилиан, — поддержали Туллию матроны. — Неужели надо навсегда отказываться от скамейки слоновой кости только потому, что вы немного повздорили? Перестань капризничать и прости Туллию, если она и впрямь чем-то тебя обидела. Вы ведь муж и жена, и долгие годы прожили вместе. Вон, у вас обоих уже головы поседели.
   Туллия, глубоко оскорбленная словами приятельниц, сдернула свою праздничную головную накидку.
   — Посмотрите сами, старые сплетницы, — воскликнула она, — и убедитесь, что у меня нет еще ни одного седого волоска. А ведь я не крашу волосы, а только слегка подчеркиваю всякими арабскими средствами их естественный цвет. Так что чепуха все это насчет моих крашеных волос! Просто мне многие завидуют и оттого клевещут на меня.
   — Я переживаю сейчас самый торжественный миг моей жизни, — обратился отец к центуриону, — и не могу больше выносить всю эту женскую болтовню. Уведите меня прочь отсюда, как вам и было приказано. Здесь слишком шумно.
   Но женщины по-прежнему окружали их, и центурион не решался отдать приказ своим людям силой проложить дорогу, потому что его уже отругали за удар, нанесенный им Туллии. Кроме того, он не очень хорошо понимал, что происходит.
   Когда Тигеллин заметил, что возле курии собирается толпа, которая все увеличивается, он протолкался к моему отцу и, посерев от гнева, сильно толкнул Туллию в грудь.
   — Пошла прочь, проклятая сучка, — с презрением сказал он. — Ты больше не жена сенатора и не защищена своим положением. Если ты сейчас же не заткнешь глотку, я арестую тебя за нарушение спокойствия и оскорбление сената.
   Туллия смертельно перепугалась, когда поняла, что он говорит серьезно, но этот внезапный страх не смирил ее гордыню.
   — Чертово отродье, — обругала она его, вдруг вспомнив те слова, которые употребляли иногда друзья моего отца. — Отправляйся-ка лучше опять торговать лошадьми да прелюбодействовать с хорошенькими мальчиками. Ты превышаешь свои полномочия и нарушаешь закон, когда бьешь римлянку у входа в курию и угрожаешь мне, так как только городской префект может арестовать меня. Твое грубое поведение возбудит куда больше гнева, чем мои вежливые вопросы. Итак, я хочу знать, что здесь творится и куда направляется мой муж с этой почетной охраной. Предупреждаю, я обращусь к императору!
   Нерон уже выговаривал Тигеллину, к большой досаде последнего, за неудачные действия при аресте христиан. Поэтому Тигеллин решительно указал рукой на курию.
   — Нерон пока еще там, — усмехнулся он. — Поторопись, и ты застанешь его. Уверяю тебя, я действую по его приказу.
   — Не жертвуй ради меня своей жизнью, дорогая моя Туллия, — предупредил ее мой отец. — И не омрачай последние мгновения мой жизни. Прости, если я обижал тебя, и прости, что я не был тем мужем, которого ты себе желала. Ты всегда была хорошей женой, хотя мы частенько спорили друг с другом. Туллия была так счастлива, что, совершенно позабыв о Тигеллине, бросилась мужу на шею.
   — Ты действительно сказал «дорогая моя Туллия»? — радостно воскликнула она. — Подожди немножко, я сейчас вернусь.
   Улыбаясь сквозь слезы, она прошла к Нерону, сидевшему с расстроенным видом, и почтительно приветствовала его.
   — Будь так любезен и объясни мне, — обратилась она к императору, — суть этого злосчастного недоразумения. Я уверена: все можно уладить, если обе стороны готовы проявить добрую волю.
   — Твой муж глубоко оскорбил меня, — ответил Нерон, — но я, конечно, могу простить его. К сожалению, он также публично, перед всем сенатом, признался в том, что он — христианин. Сенат лишил его должности и приговорил, как врага человечества, к отсечению головы. Будь благоразумной и храни молчание, так как мы хотим избежать огласки и скандала. Против тебя я ничего не имею. Ты можешь по-прежнему владеть своей собственностью, однако собственность твоего мужа должна быть конфискована государством за его преступления.
   Туллия отказывалась верить своим ушам.
   — Что за странные времена?! — вскричала она, не в силах сдержать свое возмущение. — И что же, никаких других обвинений против моего мужа не выдвинуто? Он виноват лишь в том, что свихнулся и по глупости стал христианином?
   — За зло, ими совершенное, все христиане подлежат смертной казни, — нетерпеливо ответил Нерон. — А теперь иди прочь и не докучай мне больше — ты же видишь, я тороплюсь. Мой долг перед государством требует, чтобы я, его первый гражданин, возглавил шествие в цирк.
   Тогда Туллия гордо вскинула голову, совсем забыв о дряблой складке под подбородком.
   — Я прожила очень пеструю и не слишком упорядоченную жизнь, — заявила она, — и не всегда вела себя так, как подобает женщинам моего круга. Но я — римлянка, и я пойду рядом с моим мужем, куда бы он ни отправился. Где муж, там и его жена. Итак, объявляю, что я — тоже христианка.
   Это было неправдой. Напротив, она постоянно отравляла жизнь моего отца бесконечным нытьем и презрительными отзывами о его друзьях-христианах. Но сейчас она повернулась лицом к любопытствующей толпе сенаторов и их жен.
   — Слушайте меня, — громко закричала она, — ты, сенат, и вы, граждане Рима. Я, Туллия Манилия, из рода Валериев и из рода Суллы — христианка. Я славлю Христа из Назарета и его царство!
   Для большей убедительности она воскликнула затем «Аллилуйя!», так как много раз слышала, что евреи повторяли это слово на своих собраниях, когда спорили с христианами о различных путях веры.
   К счастью, ее голос не был далеко слышен, к тому же Тигеллин закрыл ей ладонью рот. Когда жены сенаторов увидели, как разгневался Нерон, они поспешили вернуться к своим носилкам, намереваясь при первой же возможности вытянуть из мужей правду о том, что же в действительности произошло в сенате.
   Нерону с трудом удавалось сохранить свое императорское достоинство.
   — Что ж, пусть будет по-твоему, безумная женщина, — согласно кивнул он. — Но ты должна держать рот на замке. Конечно, было бы справедливо отправить тебя в цирк, чтобы наказать вместе с остальными твоими единоверцами, но ты слишком безобразна, слишком стара и морщиниста, чтобы тешить там зрителей. Тебя, как и твоего мужа, ждет меч. И за это ты должна благодарить не меня, а своих высокочтимых предков.
   Из-за вмешательства Туллии скандал стал таким громким, что Нерон, как бы он того ни желал, не посмел бы послать супругу разжалованного сенатора на арену к диким зверям. Пока преторианцы вели Туллию сквозь густую толпу назад, к моему отцу, Нерон обратился к Тигеллину и гневно приказал ему наложить арест на все имущество моего отца, а также велел немедленно доставлять в цирк любого, кто признается в том, что он христианин. Одновременно служащие магистратуры должны были опечатать дом и изъять все бумаги, связанные с имуществом моего отца и Туллии.
   — И бумаги эти не трогай, — предупредил Нерон Тигеллина. — Я считаю себя наследником Манилиев, поскольку ты вынудил меня лично принять меры по наведению общественного порядка, ибо ты сам пренебрегал ими.
   Единственное, что утешало его в гневе, так это мысль об огромном состоянии Туллии и моего отца.
   Тем временем толпа росла, и оказались там и пребывавшие на свободе христиане. Обеспокоенные участью своих братьев и сестер во Христе, они все еще стояли возле курии, до последнего надеясь, что сенат своей властью спасет приговоренных христиан от ужасов цирка. Среди них выделялся юноша, на одежде которого ярко алела узкая красная кайма и который не поспешил следом за всеми, чтобы занять себе в цирке место на всегда переполненных скамьях для всадников.
   Когда преторианцы с центурионом во главе повели моего отца и Туллию к ближайшему месту казни, он пошел за ними вместе с еще несколькими христианами.
   Преторианцы обсудили, каким образом они смогут побыстрее справиться с поручением, чтобы успеть на представление, и решили отправиться к воротам Остиана и совершить казнь у надгробного памятника. Обычно там не казнили, но, по крайней мере, это место находилось за городскими стенами.
   — Если там не место казни, то теперь оно им станет. Сделаете почин, — шутили преторианцы, обращаясь к осужденным, — будете первыми, кого там лишат жизни. Во всяком случае, почтенной матроне не придется далеко шагать в своих позолоченных сандалиях.
   Туллия резко возразила, что может пройти столько же, сколько ее муж, причем без всякого труда, и никто не помешает ей в этом. В доказательство своей выносливости она стала поддерживать моего отца, который, одолеваемый возрастом и выпитым предыдущей ночью вином, да к тому же не привыкший к физическим усилиям, вскоре начал пошатываться. И все-таки он не был ни пьян, ни помешан, когда поднимался в курии с сенаторского места, чтобы выступить с речью; он тщательно готовился к этому дню.
   Это выяснилось при обыске в его доме. Похоже, он в течение нескольких недель занимался приведением в порядок финансовых дел, а в последнюю ночь сжег все приходные книги и список своих вольноотпущенников вместе со своей перепиской с ними. Мой отец не любил говорить со мной о делах, но я знал, что он не считал собственность вольноотпущенников своей, хотя, чтобы их не обидеть, принимал подарки, которые они ему преподносили.
   Только спустя много дней после его смерти я узнал, что отец отослал преданным ему вольноотпущенникам огромные суммы денег наличными, стремясь таким образом запутать городских чиновников. И это ему удалось.
   У магистрата возникли серьезные трудности при оценке поместья и всего состояния, и в конце концов Нерону не досталось ничего дорогостоящего, не считая, разумеется, деревенского имения Туллии, которое они с отцом не могли продать, ибо оно полагалось им по рангу; также, конечно, Нерон забрал себе огромный римский дом на Виминале со всеми предметами искусства и золотой и серебряной утварью.
   Служащим магистрата, занимавшимся оценкой имущества опального сенатора, не повезло еще в одном: преторианцы, выполняя отданный Нероном в спешке приказ, арестовывали в доме моего отца всякого, кто называл себя христианином. В результате у них в руках оказалось несколько весьма осведомленных в делах своего хозяина писцов, о смерти которых Нерон потом горько сожалел. Всего же из дома отца в цирк было уведено тридцать человек.
   Для меня же самым ужасным было то, что мой сын Юкунд и престарелый Барб тоже оказались среди задержанных. Полученные во время пожара ожоги так искалечили Юкунда, что он мог передвигаться с большим трудом и только на костылях; поэтому его несли в цирк в носилках вместе с пожилой служанкой Туллии. Эта женщина была злыдней и сплетницей, но она охотно признала себя христианкой, когда услышала, что Туллия поступила именно так.
   Никто из них не понимал, зачем их тащат в цирк, пока они не оказались запертыми в конюшнях. По дороге туда они все еще думали, что Нерон хочет показать христианам, как будут наказывать поджигателей Рима.
   Преторианцы так спешили, что не сочли нужным сообщить им правду.
   У ворот Остиана — где было много уцелевших от пожара мелких лавок и постоялых дворов со стойлами для лошадей и носилками напрокат — мой отец неожиданно остановился и сказал, что его мучит жажда и что перед казнью он хотел бы освежиться вином. Он также предложил вина преторианцам, чтобы вознаградить их за хлопоты, которые он и его жена причиняют им в этот праздничный день.
   У Туллии было с собой много серебряных монет — ей полагалось бросать их в толпу во время шествия.
   Хозяин ближайшего постоялого двора торопливо принес из погреба кувшин со своим лучшим вином, и все с удовольствием выпили: ведь преторианцам тоже было жарко в этот ясный осенний день.
   Мой отец, не будучи больше высокопоставленным лицом, со спокойной душой пригласил выпить христиан, что шли за ним, а также оказавшихся неподалеку крестьян, которые, не зная о празднике, понапрасну приехали в город продавать фрукты.
   После нескольких чаш вина Туллия помрачнела и в своей обычной манере стала спрашивать, действительно ли моему отцу необходимо снова напиться, причем на этот раз в дурной компании.
   — Дорогая Туллия, — мягко заметил ей муж, — попытайся понять, что я больше не сенатор. Мы с тобой приговорены к смерти и потому находимся в куда более жалком положении, чем эти дружелюбные люди, которые так добры, что делят с нами вино. Я слаб телом и духом; впрочем, я никогда и не хвастался своим мужеством. Вино прогоняет неприятное ощущение, которое я испытываю в шее чуть пониже затылка. И мне доставляет большое удовольствие мысль о том, что нынче совершенно не надо опасаться болей в желудке и завтрашнего горького похмелья, которое ты всегда так сильно усугубляла своими колкими словами. Так перестань же волноваться, моя дорогая Туллия.
   Он умолк, потягивая вино.
   — Подумай также и об этих честных солдатах, — продолжал он еще более пылко. — Из-за нас они лишаются волнующего зрелища в цирке Нерона. Там христиане тоже попадают в царство божье, правда, пройдя сквозь пасти диких зверей, сквозь пламя и распятие, и еще всякими другими не очень приятными путями, которые Нерон с его артистическим талантом придумал для них. Пожалуйста, — обратился отец к преторианцам, — не спрашивайте моего согласия, друзья мои, если захотите спеть. Но отложите до вечера свои рассказы о женщинах, поскольку с нами здесь моя добродетельная жена. Для меня это день великой радости, ибо сейчас наконец-то исполняется пророчество, мысль о котором терзала меня почти тридцать пять лет. Давайте же выпьем, дорогие братья, и ты, моя добрая жена, во славу имени Христа. Я не думаю, чтобы он был против этого, учитывая, куда мы все сейчас направляемся. Что же касается лично меня, то ему приходилось судить многие худшие мои недостатки, так что эта скромная выпивка не намного усугубит мою вину. Я всегда был слаб и себялюбив, и в свою защиту я лишь скажу, что он, Христос, является пастырем, опекающим равно как здоровых, так и шелудивых овец. Я припоминаю рассказ о том, как он однажды среди ночи пошел искать заблудшую овцу, потому что полагал, что ее возвращение стоит больше, чем все остальное стадо.
   Преторианцы внимательно слушали.
   — В том, что ты говоришь, благородный Манилиан, есть много правды, — наконец отозвались они. — И у нас в легионе частенько именно самые слабые и самые робкие оказываются впереди и решают исход сражения. И никто из нас не оставит в беде раненного или окруженного врагами товарища, даже если из-за этого придется рисковать всей манипулой^[39]. Засады, конечно, иное дело…
   Тут они начали хвалиться шрамами и рассказывать друг другу о своих походах в Британию, Германию, страны Дуная и в Армению, после возвращения из которых их как раз и сделали преторианцами в столице.
   Они были так заняты воспоминаниями, что мой отец воспользовался возможностью поговорить со своей женой.
   — Почему ты сказала, что ты — христианка? — спросил он Туллию. — Ты же не веришь, что Иисус из Назарета есть Сын Божий и Спаситель мира. Тебе вовсе не нужно было говорить этого. Ты даже не крещена. Причащалась ты всегда неохотно, только ради приличия, чтобы до конца исполнить свой долг хозяйки дома, и по-моему, так ни разу и не попробовала хлеб и вино, освященные именем Христа. Мне жаль, что я втянул тебя во все это. Я, видишь ли, полагал, что, оставшись вдовой, ты будешь жить той жизнью, которая тебе всегда нравилась. Ты бы скоро нашла себе другого, лучшего мужа, потому что, на мой взгляд, ты все еще прекрасна и очень хорошо выглядишь для своего возраста. Кроме того, ты богата. Я надеялся, что поклонники толпой поспешат к твоему дому, когда траур закончится, и эта мысль даже не вызывала во мне чувства ревности, ибо твое счастье более важно для меня, чем мое. У нас с тобой никогда не было согласия по поводу Христа и его царства.
   — Я так же привержена христианству, как и ты, мой дорогой Марк, — возразила Туллия, — ибо умру вместе с тобой за прославление имени Христа. Я раздала свое имущество бедным, чтобы ублажить тебя, когда уже больше не могла терпеть твое вечно плохое настроение. Разве ты не заметил, что я никоим образом не упрекнула тебя, хотя своим ужасным упрямством ты опозорил наше имя в сенате? У меня есть свое мнение о твоем глупом поведении, но в такой момент, как сейчас, я лучше промолчу, чтобы еще раз не обидеть тебя.
   Расчувствовавшись, она обвила руками шею моего отца, поцеловала его и увлажнила своими слезами его щеки.
   — Я не боюсь смерти, — призналась она ему, — если умру вместе с тобой, Марк. Мне невыносима мысль остаться вдовой после твоей гибели. Ты — единственный мужчина, которого я действительно любила когда-либо, хотя с двумя мужьями мне пришлось развестись, а еще одного проводить в могилу, прежде чем я нашла тебя снова. Когда-то ты бессердечно покинул меня, не подумав о моих чувствах, но я последовала за тобой даже в Египет. Я признаю, что у меня были для этого и другие причины, но у тебя у самого была в Галилее еврейка, а потом эта ужасная Мирина, в добропорядочности которой ты меня не убедишь, даже если воздвигнешь сотни се статуй на всех рыночных площадях Азии, Но в то время и у меня были свои слабости. Главное же сейчас — это то, что ты меня любишь и говоришь мне, что я прекрасна, хотя волосы у меня на самом деле крашеные, на шее складки и морщины, и рот мой полон вставных зубов.