Страница:
— Ах, это я-то ненадежный, я — недостойный! — вскричал Крайгенгельт, хватаясь за шпагу. — Если бы мой друг не имел права первым требовать от вас удовлетворения, я объяснил бы вам…
— Из ваших объяснений, капитан Крайгенгельт, я ровно ничего не понял. Попрошу удовлетвориться этим и избавить меня от вашего присутствия.
— Черт возьми, — заорал наглый задира, — так это все, что вы можете ответить на честный вызов?
— Передайте лэрду Бакло, — ответил ему Рэвенсвуд, — если он действительно вас послал, что, как только он сообщит мне причины своей обиды через лицо, достойное служить посредником между нами, я дам ему должное объяснение или же удовлетворение.
— В таком случае, сэр, прикажите по крайней мере выдать мне вещи, оставленные мистером Бакло в вашем замке.
— Все, что Бакло оставил у меня в доме, я ото шлю ему со своим слугой. Вам я ничего не дам без его письменного распоряжения.
— Превосходно, сэр! — прошипел Крайгенгельт с нескрываемой злобой, которую уже не в силах был сдерживать, хотя по обыкновению трусил последствий. — Вы нанесли мне сейчас жестокую обиду, неслыханное оскорбление. Но тем хуже для вас… Хорош замок! — продолжал он, бросая вокруг себя негодующий взгляд. — Да это разбойничий притон, куда заманивают путешественников, чтобы грабить их!
— Мерзавец, — крикнул Рэвенсвуд, схватив за узду лошадь Крайгенгельта и замахиваясь на него палкой, — если ты посмеешь сказать еще слово — Убирайся отсюда сию же минуту, или я размозжу тебе голову!
Увидав над собой палку, Крайгенгелы с такой поспешностью повернул лошадь кругом, что чуть было тут же не рухнул вместе с нею на землю, — из-под ударивших по камню копыт во все стороны посыпались искры. Однако ему удалось удержаться, и, проскочив через ворота, он понесся во весь опор вниз, по направлению к деревне.
Окончив таким образом разговор и повернувшись, чтобы возвратиться в замок, Рэвенсвуд увидел лорда-хранителя, который пожелал спуститься вниз и в течение некоторого времени наблюдал, правда, на приличествующем случаю расстоянии, происходившую во дворе сцену.
— Я уже встречал этого джентльмена, — сказав сэр Уильям, — и совсем недавно. Его зовут Крайг… Крайг.., и что-то еще…
— Крайгенгельт, — подсказал Рэвенсвуд. — По крайней мере в настоящую минуту он называет себя так.
— Крайгин-гниль — гнилая шея, вот что он такое! — воскликнул Калеб, пытаясь составить каламбур со словом «крайг», означающим по-шотландски «шея». — У него прямо на лбу написано, что он кончит виселицей. Бьюсь об заклад, что по нему давно уже плачет веревка.
— Вы разбираетесь в лицах, любезный мистер Калеб, — улыбнулся лорд-хранитель. — Уверяю вас, этот господин уже был очень недалек о г такого конца; насколько мне помнится, во время моей последней поездки в Эдинбург, недели две тому назад, я присутствовал при допросе мистера Крайгенгельта, или как его там, в Тайном совете.
— По какому делу? — спросил Рэвенсвуд не без любопытства.
Этот вопрос был как нельзя кстати: лорд-хранитель давно уже порывался поведать Рэвенсвуду одну историю и только ждал подходящего случая. Поэтому он немедленно взял Эдгара под руку и, направляясь с ним в зал, сказал:
— Как это ни странно, но ответ на этот вопрос предназначается только для ваших ушей.
Возвратившись в зал, сэр Уильям отвел Рэвенсвуда к оконной нише, куда, по вполне понятным причинам, мисс Эштон не решилась последовать за ними.
Лорд-хранитель начал свой рассказ с видом человека, совершенно не заинтересованного в предмете, однако очень внимательно следил за тем, какое впечатление его слова производили на Рэвенсвуда.
— Вам, разумеется, известно, мой молодой друг, — сказал он, — что недоверие — естественный недуг нашего смутного времени и под его воздействием даже самые доброжелательные, самые рассудительные люди иной раз поддаются обману ловких мошенников.
Если бы несколько дней назад я внял навету одного из этих негодяев, если бы я и впрямь был тем хитрым политиком, каким вам меня изобразили, то вы, дорогой Рэвенсвуд, не находились бы теперь в вашем замке, не имели бы возможности домогаться пересмотра судебных решений и защищать ваши якобы попранные права: вы были бы заточены в Эдинбургской темнице, или какой-нибудь другой тюрьме, или, спасаясь от этой участи, бежали бы в чужие края и были бы объявлены вне закона.
— Надеюсь, милорд, — сказал Рэвенсвуд, — вы не станете шутить такими вещами, хотя я не могу поверить, чтобы вы говорили серьезно.
— Человек с чистой совестью всегда доверчив, а иногда даже самонадеян. Правда, это вполне извинительно.
— Не понимаю, каким образом сознание собственной правоты может привести к самонадеянности.
— В таком случае назовем это хотя бы неосторожностью: такой человек уверен, что его невиновность очевидна всем, тогда как она известна только ему самому. Мне не раз случалось видеть плутов, которым удавалось защищаться лучше, чем честным людям. Мошенника не поддерживает сознание собственной правоты, он использует каждую лазейку, стараясь убедить судей в своей невиновности, и часто успевает в этом, особенно если пользуется советами ловкого адвоката. Я припоминаю знаменитое дело сэра Кули Кондидла из Кондидла, которого обвиняли в растрате доверенного ему по опеке имущества, и хотя весь мир знал о его виновности, он был оправдан, а впоследствии сам судил людей куда более достойных, чем он.
— Позвольте мне, — перебил его Рэвенсвуд, — просить вас вернуться к предмету нашего разговора. Вы сказали, что меня в чем-то подозревают.
— Подозревают? Да, именно так, и я могу предъявить вам доказательства, если только они со мной., Эй, Локхард! Принесите мне шкатулку с замком, — сказал он, когда слуга явился на зов, — ту, которую я приказал вам особенно тщательно хранить.
— Слушаюсь, милорд, — ответил Локхард, поспешно выходя из комнаты.
— Насколько мне помнится, бумаги со мной, — сказал лорд-хранитель словно про себя. — Ну конечно же! Отправляясь сюда, я собирался захватить их с собой. Во всяком случае, если я не привез их, они у меня дома, и если вы удостоите…
Тут вернулся Локхард и вручил сэру Эштону обитую кожей шкатулку. Лорд-хранитель тотчас достал из нее несколько исписанных листов, содержащих донесение Тайному совету о «мятеже» во время похорон покойного лорда Аллана Рэвенсвуда и письма, свидетельствующие о деятельном участии сэра Уильяма в прекращении следствия над молодым Рэвенсвудом. Сэр Уильям тщательно подобрал документы, стремясь возбудить в молодом человеке любопытство и, не удовлетворяя его вполне, доказать, что он, сэр Уильям Эштон, играл в этом затруднительном деле роль заступника, роль примирителя между Рэвенсвудом и ревностными блюстителями закона. Предоставив хозяину замка заниматься столь интересным для него предметом, лорд-хранитель отошел к накрытому для завтрака столу и стал беседовать с дочерью и старым Калебом, сердце которого, покоренное любезным обращением гостя, мало-помалу начинало смягчаться по отношению к этому похитителю родовых имений Рэвенсвудов.
Внимательно прочитав бумаги, Эдгар провел рукой по лбу и глубоко задумался; потом он пробежал их еще раз, словно предполагая обнаружить в них какую-то тайную цель или следы подделки, не замеченные при первом чтении. По-видимому, на этот раз он полностью убедился в правильности первого впечатления, ибо быстро встал с каменной скамьи, на которой сидел, и, подойдя к лорду-хранителю, крепко пожал ему руку, извиняясь за то, что был несправедлив к нему, тогда как сэр Уильям, оказывается, желал ему добра, охраняя его свободу и защищая его честь.
Хитрый вельможа выслушал эти изъявления благодарности сначала с хорошо разыгранным удивлением, а потом с видом искренне дружеского участия.
При виде такой трогательной сцены голубые глаза Люси Эштон наполнились слезами. Она не ожидала, что Рэвенсвуд, еще недавно столь высокомерный и холодный, которого она к тому же всегда считала обиженным ее отцом, станет просить у него прощения; ей было лестно и приятно видеть это.
— Утри слезы, Люси, — сказал сэр Уильям, — отчего ты плачешь? Оттого, что твой отец, хотя он и юрист, оказался честным и справедливым человеком?
За что вам благодарить меня, мой юный друг, — прибавил он, обращаясь к Рэвенсвуду. — Разве вы не сделали бы для меня того же? «Suum cuique tribuito» note 26, говорилось в римском праве, а я немало просидел над кодексом Юстиниана, чтобы запомнить это правило. К тому же разве, спасая жизнь моей дочери, вы не отплатили мне сторицей?
— Что вы! — ответил Рэвенсвуд, терзаясь сознанием своей вины. — Ведь я сделал это совершение инстинктивно. Вы же встали на мою защиту, зная, сколь дурно я думаю о вас и сколь легко могу стать вашим врагом. Вы поступили великодушно, разумно, мужественно!
— Полноте, — сказал лорд-хранитель, — каждый из нас поступил согласно своей натуре, вы — как смелый воин, я — как честный судья и член Тайного совета.
Мы едва ли смогли бы перемениться ролями. Во всяком случае, из меня вышел бы очень плохой тореадор, а вы, мой молодой друг, несмотря на бесспорную правоту вашего дела, возможно, защитили бы себя перед Тайным советом хуже, чем это сделал за вас я.
— Мой добрый друг! — воскликнул Рэвенсвуд, и вместе с этим коротким словом, с которым так часто обращался к нему лорд-хранитель, но которое сам он произнес впервые, простодушный юноша вверил родовому врагу свое гордое и честное сердце. Рэвенсвуд был человеком необщительным, упрямым и вспыльчивым, но для своих лет отличался на редкость здравым и проницательным умом. А потому, каково бы ни было его предубеждение против лорда-хранителя, оно не могло не отступить перед чувством любви и благодарности. Подлинное очарование Люси Эштон и мнимые услуги, якобы оказанные ему сэром Эштоном, изгладили из его памяти нерушимый обет мести, данный им над прахом отца. Но клятва его была услышана и вписана в книгу судеб.
Калеб был свидетелем этой сцены и не мог объяснить ее себе иначе, как тем, что между обоими семействами происходит сговор о брачном союзе и что сэр Эштон отдает за дочерью родовое имение Рэвенсвудов. Что же касается Люси, то, когда Рэвенсвуд обратился к ней с пламенными словами, моля простить его за неблагодарность и холодность, она только улыбнулась сквозь слезы и, протянув ему руку, сказала прерывающимся голосом, что бесконечно счастлива видеть примирение отца с человеком, спасшим ей жизнь. Даже многоопытный вельможа был растроган искренним и великодушным самоотречением, с которым пылкий юноша отказался от родовой вражды и, не колеблясь, попросил у него прощения. Его глаза блестели, когда он смотрел на молодых людей, очевидно любивших друг друга и словно созданных один для другого. Он невольно подумал, как далеко мог бы пойти этот гордый, благородный юноша там, где его, сэра Эштона, недостаточно родовитого и слишком осторожного по натуре, не раз, как говорится у Спенсера, «оттесняли» и оставляли позади. И его дочь, его любимое дитя, участница его досуга, возможно, была бы счастлива, соединившись с влиятельным и сильным человеком; нежной, хрупкой Люси, казалось, была необходима поддержка твердой руки и мужественного сердца Рэвенсвуда.
На какое-то время этот брак показался сэру Уильяму Эштону не только возможным, но даже желательным, и прошло не менее часа, прежде чем он опамятовался, вспомнив, что Эдгар беден, а леди Эштон никогда не согласится выдать дочь за Рэвенсвуда. Однако уже Этих добрых чувств, которым, вопреки своему обыкновению, невольно поддался лорд-хранитель, оказалось достаточно: молодые люди, приняв его сочувственное молчание за одобрение их взаимной склонности, решили, что союз их будет встречен с радостью. Лорд-хранитель, по-видимому, сам сознавал совершенную им тогда ошибку, ибо много лет спустя после трагической развязки этой несчастной любви предостерегал всех и каждого от опасности подчинять рассудок чувству, уверяя, что величайшим несчастьем своей жизни он обязан той минуте, когда допустил, чтобы чувство взяло в нем верх над эгоистическим интересом. Нельзя не признать, что если это было так, то он был страшно наказан за минутную слабость.
Помолчав немного, лорд-хранитель возобновил прерванный разговор.
— Вы так изумились, обнаружив во мне честного человека, что позабыли о Крайгенгельте, дорогой друг. А ведь он называл ваше имя в Тайном совете.
— Негодяй! — воскликнул Рэвенсвуд. — Мое знакомство с ним было самым непродолжительным; но, видно, мне совсем не следовало общаться с ним.
Я вел себя глупо. Что же он сказал обо мне?
— Он наговорил достаточно, чтобы возбудить опасения относительно вашей благонадежности у некоторых наших мудрецов, готовых по первому подозрению или навету обвинить человека в государственной измене. Крайгенгельт болтал какой-то вздор о вашем намерении поступить на службу к французскому королю или претенденту — я сейчас уже не помню подробностей, — но один из ваших лучших друзей, маркиз Э***, и еще одно лицо, которое многие называют вашим заклятым врагом, не пожелали этому верить.
— Я очень признателен моему достойному другу, — сказал Рэвенсвуд, — но еще более я благодарен моему достойному врагу.
— Inimicus amicissimus, note 27 — улыбнулся сэр Уильям, отвечая на его рукопожатие. — Этот молодчик упоминал также мистера Хейстона Бакло. Жаль, если бедный юноша попал под такое дурное влияние.
— Он уже достаточно взрослый и может обходиться без наставников, — ответил Рэвенсвуд.
— Да, лет ему вполне достаточно, но разума недостает, если он избрал этого мошенника своим fidus Achatus note 28. Крайгенгельт донес на него, и эта история имела бы очень дурные последствия, если бы мы не знали, с кем имеем дело, и прислушались к словам такого негодяя.
— Мистер Хейстон Бакло — честный человек, — сказал Рэвенсвуд. — Не думаю, чтобы он был способен на низкий или подлый поступок.
— Согласитесь, однако, что он способен на поступки весьма неблагоразумные. Не нынче, так завтра он получит в наследство отличнейшие поместья — возможно, он уж владеет ими. Леди Гернингтон, эта превосходная женщина — конечно, если бы не ее несносный характер, из-за которого она перессорилась со всем светом, — теперь, вероятно, переселилась уже в иной мир. Она очень богата: все ее родственники и совладельцы давно уже умерли, увеличив ее долю наследства. Я знаю ее владения, они граничат с моими; это превосходное имение.
— Я очень рад за Бакло. И был бы рад вдвойне, если бы с переменой судьбы он переменил бы также свои привычки и знакомства. К несчастью, появление здесь Крайгенгельта в качестве его друга не предвещает ничего хорошего.
— Несомненно! Крайгенгельт из тех, кто приносит несчастье, — согласился лорд-хранитель. — С таким приятелем легко можно попасть в тюрьму и даже на виселицу. Однако мистер Калеб, мне кажется, ждет не дождется, чтобы мы принялись за завтрак.
После завтрака сэр Уильям и Люси начали собираться в дорогу; воспользовавшись этим, Рэвенсвуд покинул их и отправился отдать необходимые распоряжения, поскольку сам также решил уехать из замка дня на два. Ему необходимо было предупредить Калеба, которого он, как и предполагал, нашел в его закопченной, полуразрушенной каморке. Обрадованный съездом гостей, верный слуга по-хозяйски прикидывал, на сколько дней при хорошем расчете можно будет растянуть оставшиеся припасы.
«Мистер Эдгар, слава богу, не обжора, — думал он, — а мистер Бакло уехал. Он-то, конечно, способен уничтожить целого быка в один присест. Кресс-салата, или, как у нас его называют, латук-травы.., да кусочка овсяного пудинга хватит хозяину на завтрак.
Он, так же как и я, непривередлив. На обед… Оленины, кажется, осталось совсем немного. Ну, ничего, ее можно поджарить на рашпере. Она отлично зажарится».
Подсчет трофеев был прерван Рэвенсвудом, решившимся наконец сообщить Калебу о своем намерении сопровождать сэра Уильяма в замок Рэвенсвуд и погостить там несколько дней.
— Избави бог! — воскликнул старик, и лицо его стало белым, как скатерть, которую он складывал.
— В чем дело, Калеб? Почему бы мне не посетить лорда — хранителя печати?
— О, мистер Эдгар! — воскликнул Калеб. — Я ваш слуга, и не мне учить вас, но я старый слуга — я служил вашему отцу, и деду; я видел лорда Рэндола, вашего прадеда, когда был совсем еще мальчишкой.
— Ну, так что ж из этого, Калеб? Какое все это имеет отношение к обычному между соседями обмену визитами?
— О, мистер Эдгар.., то есть, простите, милорд!
Разве: ваше сердце не говорит вам, что сыну вашего отца не подобает дружить с таким соседом? Подумайте о чести вашего рода! Конечно, если бы вы пришли к соглашению с ним и он вернул ваши земли — пускай даже с тем, что вы окажете ему честь, женившись на его дочери,
— я бы не стал отговаривать вас: мисс Эштон — славная, добрая девушка. Но не поступайтесь вашей независимостью! Я знаю этих людей. Не уступайте им, и они будут только больше ценить вас.
— Однако вы далеко заходите в ваших планах, Калеб, — усмехнулся Рэвенсвуд, пытаясь как-то скрыть свое смущение. — Вы хотите, чтобы я породнился с семейством, которое сами же запрещаете мне посещать. Как же так? Да что с вами? Вы бледны как смерть!
— О, сэр! — воскликнул Калеб. — Открои я вам причину моего страха, вы же первый будете смеяться надо мной! Но Томас Стихотворец, а он никогда не лгал, произнес вещее слово о вашем роде, и если вы поедете в Рэвенсвуд, предсказание его сбудется. О, зачем я дожил до этого страшного дня!
— Какое же предсказание, Калеб? — спросил Рэвенсвуд, желая успокоить верного слугу.
— Никогда, ни одному смертному не осмеливался я передать эти слова, сказанные мне старым патером, исповедником вашего деда, — в то время Рэвенсвуды были еще католиками. Не раз повторял я про себя это мрачное пророчество, но никогда не думал, что ему суждено сбыться.
— Перестаньте же причитать, Калеб, — нетерпеливо прервал его Рэвенсвуд. — Скажите мне эти слова, внушившие вам столько ужасных мыслей.
Бледный от страха, старик дрожащим голосом произнес, запинаясь, нижеследующие строки:
— Не вопрошайте судьбу, сэр! Не дай бог, чтобы нам открылся тайный смысл пророчества! Останьтесь лучше дома! Пусть ваши гости одни уедут в Рэвенсвуд. Мы сделали для них довольно. Сделать больше — значило бы уже не возвысить, а уронить честь рода.
— Ну-ну, Калеб! Благодарю вас, за совет, но, право, я не собираюсь искать себе невесты в Рэвенсвуде — ни мертвой, ни живой, — а потому, будем надеяться, сумею выбрать для своего коня место более надежное, чем Келпи. Тем более что я никогда не любил эти зыбучие, пески, особенно после того, как там погиб пикет английских драгун. Помнится, это было лет десять назад. Мы с отцом наблюдали за ними из башни и видели, как они бились из последних сил, пытаясь спастись от надвигающегося прилива, но он настиг их прежде, чем подоспела помощь.
— И поделом им, проклятым англичанам! — заявил Калеб. — Нечего им шататься по нашим берегам и мешать честным людям привозить сюда бочонок-другой бренди! За мерзкие эти дела я и сам был не прочь пальнуть по ним из нашей старой кулеврины, доброй нашей пушечки, что стоит у нас на южной башне, только боялся, как бы ее не разорвало.
Калеб принялся вовсю бранить и проклинать английских солдат и таможенников, так что Рэвенсвуд без особого труда ускользнул от него и вернулся в зал. Все было готово к отъезду. Один из слуг лорда-хранителя оседлал Рэвенсвуду коня, и гости вместе с хозяином тронулись в путь.
После долгих усилий Калебу наконец удалось распахнуть обе половинки наружных ворот; затем он встал посередине проезда, приняв почтительный, но вместе с тем важный вид: тощий, изможденный старик, он мнил заменить собою отсутствующих привратников, сторожей и ливрейных лакеев — всю многочисленную челядь знатного дворянского дома.
Лорд-хранитель милостиво ответил на поклон Калеба и, нагнувшись, вложил ему в руку несколько золотых, так как, по существовавшему тогда обычаю, покидая дом хозяина, гость всегда должен был оделить слуг. Люси подарила Калеба прелестной улыбкой, ласково простилась с ним и вручила ему свою лепту с такой очаровательной грациозностью и такими милыми словами, что совершенно пленила бы сердце верного старика, если бы не предсказание Томаса Стихотворца и успешный процесс ее отца против Рэвенсвудов. Калеб Болдерстон мог бы сказать словами герцога из пьесы «Как вам это понравится»:
— Тише, сэр, тише! — прошептал Калеб. — Позвольте сказать вам одно только слово: мне нельзя было сделать это при всех. Вот три золотых, — продолжал он, передавая хозяину только что полученный от лорда-хранителя дар. — Возьмите их, они вам пригодятся. Погодите! Тише, ради бога, тише! — взмолился он, ибо Рэвенсвуд начал громко отказываться от его даяния. — Возьмите и не забудьте разменять их в первом же селении. Они совсем новенькие и слишком блестят.
— Вы забываете, Калеб, — ответил Рэвенсвуд, стараясь сунуть ему монеты обратно и высвободить из его рук поводья, — вы забываете, что у меня в кошельке есть еще несколько золотых. А ваши оставьте себе, мой добрый друг, и прощайте. Уверяю вас, у меня довольно денег. Ведь благодаря вашим стараниям мы ничего, или почти ничего, не издержали.
— Ну, так отложите эти денежки для каких-нибудь других надобностей. Да и обойдетесь ли вы?
Ведь вам, несомненно, для поддержания чести рода придется одаривать слуг. К тому же надо иметь немного лишних денег на случай, если кто скажет: «А ну-ка, Рэвенсвуд, бьюсь с вами на золотой…» Тогда вы откроете кошелек и скажете: «С удовольствием».
А потом постараетесь отклонить условия пари и поскорее спрятать кошелек…
— Это становится невыносимым, Калеб. Мне пора!
— Так вы все-таки поедете? — спросил Калеб, выпуская из рук плащ Рэвенсвуда и быстро переходя с нравоучительного тона на патетический.
— Значит, вы поедете — после всего, что узнали о предсказании, о мертвой невесте и о зыбучих песках Келпи? Что ж, делать нечего, своя воля страшней неволи. Но ради всего святого, сэр, если вам случится гулять или охотиться в парке, не пейте воды из источника Сирены.
Ускакал! Летит стремглав за своей любезной! Пропал род Рэвенсвудов! Погиб! Сняли голову с плеч! Словно луковку отрезали!
Старый дворецкий еще долго смотрел вслед удаляющемуся хозяину, снова и снова утирая набегавшие на глаза слезы, чтобы как можно дольше любоваться его статной фигурой, выделявшейся среди других всадников.
— Скачет рядом с нею, — бормотал он про себя, — да, рядом с нею! Правду сказал святой: «И посему вы узнаете, что женщина владеет мужчиною». Ах, и без этой красавицы наша погибель все равно неизбежна.
И только когда всадники, а вместе с ними и предмет его страхов и опасений, все уменьшаясь, совсем исчезли из виду, старый дворецкий с сердцем, исполненным грустными предчувствиями, возвратился в башню, к своим обычным занятиям.
Между тем путешественники продолжали свой путь в превосходном расположении духа. Приняв однажды какое-нибудь решение, Рэвенсвуд никогда уже не сомневался в его правильности и не менял его. Он весь отдался наслаждению видеть и слышать мисс Эштон и был заботлив, предупредителен, чуть ли не. весел, насколько это было возможно, принимая во внимание его характер и несчастья его семьи.
Лорд-хранитель был поражен наблюдательностью молодого человека и необычайной для его возраста обширностью различных познаний. Благодаря высокому положению и знанию света сэр Уильям превосходно мог судить об этих его совершенствах, но особенно ценил в нем то, чем сам не мог похвастать, — твердый, решительный характер, ибо юноша, казалось, не ведал ни страха, ни сомнений. В душе сэр Уильям радовался примирению со столь опасным врагом и со смешанным чувством удовольствия и тревоги размышлял, сколь многого достиг бы этот молодой человек, если бы ему сопутствовало благоволение двора.
— Из ваших объяснений, капитан Крайгенгельт, я ровно ничего не понял. Попрошу удовлетвориться этим и избавить меня от вашего присутствия.
— Черт возьми, — заорал наглый задира, — так это все, что вы можете ответить на честный вызов?
— Передайте лэрду Бакло, — ответил ему Рэвенсвуд, — если он действительно вас послал, что, как только он сообщит мне причины своей обиды через лицо, достойное служить посредником между нами, я дам ему должное объяснение или же удовлетворение.
— В таком случае, сэр, прикажите по крайней мере выдать мне вещи, оставленные мистером Бакло в вашем замке.
— Все, что Бакло оставил у меня в доме, я ото шлю ему со своим слугой. Вам я ничего не дам без его письменного распоряжения.
— Превосходно, сэр! — прошипел Крайгенгельт с нескрываемой злобой, которую уже не в силах был сдерживать, хотя по обыкновению трусил последствий. — Вы нанесли мне сейчас жестокую обиду, неслыханное оскорбление. Но тем хуже для вас… Хорош замок! — продолжал он, бросая вокруг себя негодующий взгляд. — Да это разбойничий притон, куда заманивают путешественников, чтобы грабить их!
— Мерзавец, — крикнул Рэвенсвуд, схватив за узду лошадь Крайгенгельта и замахиваясь на него палкой, — если ты посмеешь сказать еще слово — Убирайся отсюда сию же минуту, или я размозжу тебе голову!
Увидав над собой палку, Крайгенгелы с такой поспешностью повернул лошадь кругом, что чуть было тут же не рухнул вместе с нею на землю, — из-под ударивших по камню копыт во все стороны посыпались искры. Однако ему удалось удержаться, и, проскочив через ворота, он понесся во весь опор вниз, по направлению к деревне.
Окончив таким образом разговор и повернувшись, чтобы возвратиться в замок, Рэвенсвуд увидел лорда-хранителя, который пожелал спуститься вниз и в течение некоторого времени наблюдал, правда, на приличествующем случаю расстоянии, происходившую во дворе сцену.
— Я уже встречал этого джентльмена, — сказав сэр Уильям, — и совсем недавно. Его зовут Крайг… Крайг.., и что-то еще…
— Крайгенгельт, — подсказал Рэвенсвуд. — По крайней мере в настоящую минуту он называет себя так.
— Крайгин-гниль — гнилая шея, вот что он такое! — воскликнул Калеб, пытаясь составить каламбур со словом «крайг», означающим по-шотландски «шея». — У него прямо на лбу написано, что он кончит виселицей. Бьюсь об заклад, что по нему давно уже плачет веревка.
— Вы разбираетесь в лицах, любезный мистер Калеб, — улыбнулся лорд-хранитель. — Уверяю вас, этот господин уже был очень недалек о г такого конца; насколько мне помнится, во время моей последней поездки в Эдинбург, недели две тому назад, я присутствовал при допросе мистера Крайгенгельта, или как его там, в Тайном совете.
— По какому делу? — спросил Рэвенсвуд не без любопытства.
Этот вопрос был как нельзя кстати: лорд-хранитель давно уже порывался поведать Рэвенсвуду одну историю и только ждал подходящего случая. Поэтому он немедленно взял Эдгара под руку и, направляясь с ним в зал, сказал:
— Как это ни странно, но ответ на этот вопрос предназначается только для ваших ушей.
Возвратившись в зал, сэр Уильям отвел Рэвенсвуда к оконной нише, куда, по вполне понятным причинам, мисс Эштон не решилась последовать за ними.
Глава XVII
… Вот отец -
Он дочь готов сменять на клад
заморский,
Отдать как выкуп в распре
межусобной,
Иль бросить за борт, как Иону,
рыбам,
Чтоб успокоить бурю.
Аноним
Лорд-хранитель начал свой рассказ с видом человека, совершенно не заинтересованного в предмете, однако очень внимательно следил за тем, какое впечатление его слова производили на Рэвенсвуда.
— Вам, разумеется, известно, мой молодой друг, — сказал он, — что недоверие — естественный недуг нашего смутного времени и под его воздействием даже самые доброжелательные, самые рассудительные люди иной раз поддаются обману ловких мошенников.
Если бы несколько дней назад я внял навету одного из этих негодяев, если бы я и впрямь был тем хитрым политиком, каким вам меня изобразили, то вы, дорогой Рэвенсвуд, не находились бы теперь в вашем замке, не имели бы возможности домогаться пересмотра судебных решений и защищать ваши якобы попранные права: вы были бы заточены в Эдинбургской темнице, или какой-нибудь другой тюрьме, или, спасаясь от этой участи, бежали бы в чужие края и были бы объявлены вне закона.
— Надеюсь, милорд, — сказал Рэвенсвуд, — вы не станете шутить такими вещами, хотя я не могу поверить, чтобы вы говорили серьезно.
— Человек с чистой совестью всегда доверчив, а иногда даже самонадеян. Правда, это вполне извинительно.
— Не понимаю, каким образом сознание собственной правоты может привести к самонадеянности.
— В таком случае назовем это хотя бы неосторожностью: такой человек уверен, что его невиновность очевидна всем, тогда как она известна только ему самому. Мне не раз случалось видеть плутов, которым удавалось защищаться лучше, чем честным людям. Мошенника не поддерживает сознание собственной правоты, он использует каждую лазейку, стараясь убедить судей в своей невиновности, и часто успевает в этом, особенно если пользуется советами ловкого адвоката. Я припоминаю знаменитое дело сэра Кули Кондидла из Кондидла, которого обвиняли в растрате доверенного ему по опеке имущества, и хотя весь мир знал о его виновности, он был оправдан, а впоследствии сам судил людей куда более достойных, чем он.
— Позвольте мне, — перебил его Рэвенсвуд, — просить вас вернуться к предмету нашего разговора. Вы сказали, что меня в чем-то подозревают.
— Подозревают? Да, именно так, и я могу предъявить вам доказательства, если только они со мной., Эй, Локхард! Принесите мне шкатулку с замком, — сказал он, когда слуга явился на зов, — ту, которую я приказал вам особенно тщательно хранить.
— Слушаюсь, милорд, — ответил Локхард, поспешно выходя из комнаты.
— Насколько мне помнится, бумаги со мной, — сказал лорд-хранитель словно про себя. — Ну конечно же! Отправляясь сюда, я собирался захватить их с собой. Во всяком случае, если я не привез их, они у меня дома, и если вы удостоите…
Тут вернулся Локхард и вручил сэру Эштону обитую кожей шкатулку. Лорд-хранитель тотчас достал из нее несколько исписанных листов, содержащих донесение Тайному совету о «мятеже» во время похорон покойного лорда Аллана Рэвенсвуда и письма, свидетельствующие о деятельном участии сэра Уильяма в прекращении следствия над молодым Рэвенсвудом. Сэр Уильям тщательно подобрал документы, стремясь возбудить в молодом человеке любопытство и, не удовлетворяя его вполне, доказать, что он, сэр Уильям Эштон, играл в этом затруднительном деле роль заступника, роль примирителя между Рэвенсвудом и ревностными блюстителями закона. Предоставив хозяину замка заниматься столь интересным для него предметом, лорд-хранитель отошел к накрытому для завтрака столу и стал беседовать с дочерью и старым Калебом, сердце которого, покоренное любезным обращением гостя, мало-помалу начинало смягчаться по отношению к этому похитителю родовых имений Рэвенсвудов.
Внимательно прочитав бумаги, Эдгар провел рукой по лбу и глубоко задумался; потом он пробежал их еще раз, словно предполагая обнаружить в них какую-то тайную цель или следы подделки, не замеченные при первом чтении. По-видимому, на этот раз он полностью убедился в правильности первого впечатления, ибо быстро встал с каменной скамьи, на которой сидел, и, подойдя к лорду-хранителю, крепко пожал ему руку, извиняясь за то, что был несправедлив к нему, тогда как сэр Уильям, оказывается, желал ему добра, охраняя его свободу и защищая его честь.
Хитрый вельможа выслушал эти изъявления благодарности сначала с хорошо разыгранным удивлением, а потом с видом искренне дружеского участия.
При виде такой трогательной сцены голубые глаза Люси Эштон наполнились слезами. Она не ожидала, что Рэвенсвуд, еще недавно столь высокомерный и холодный, которого она к тому же всегда считала обиженным ее отцом, станет просить у него прощения; ей было лестно и приятно видеть это.
— Утри слезы, Люси, — сказал сэр Уильям, — отчего ты плачешь? Оттого, что твой отец, хотя он и юрист, оказался честным и справедливым человеком?
За что вам благодарить меня, мой юный друг, — прибавил он, обращаясь к Рэвенсвуду. — Разве вы не сделали бы для меня того же? «Suum cuique tribuito» note 26, говорилось в римском праве, а я немало просидел над кодексом Юстиниана, чтобы запомнить это правило. К тому же разве, спасая жизнь моей дочери, вы не отплатили мне сторицей?
— Что вы! — ответил Рэвенсвуд, терзаясь сознанием своей вины. — Ведь я сделал это совершение инстинктивно. Вы же встали на мою защиту, зная, сколь дурно я думаю о вас и сколь легко могу стать вашим врагом. Вы поступили великодушно, разумно, мужественно!
— Полноте, — сказал лорд-хранитель, — каждый из нас поступил согласно своей натуре, вы — как смелый воин, я — как честный судья и член Тайного совета.
Мы едва ли смогли бы перемениться ролями. Во всяком случае, из меня вышел бы очень плохой тореадор, а вы, мой молодой друг, несмотря на бесспорную правоту вашего дела, возможно, защитили бы себя перед Тайным советом хуже, чем это сделал за вас я.
— Мой добрый друг! — воскликнул Рэвенсвуд, и вместе с этим коротким словом, с которым так часто обращался к нему лорд-хранитель, но которое сам он произнес впервые, простодушный юноша вверил родовому врагу свое гордое и честное сердце. Рэвенсвуд был человеком необщительным, упрямым и вспыльчивым, но для своих лет отличался на редкость здравым и проницательным умом. А потому, каково бы ни было его предубеждение против лорда-хранителя, оно не могло не отступить перед чувством любви и благодарности. Подлинное очарование Люси Эштон и мнимые услуги, якобы оказанные ему сэром Эштоном, изгладили из его памяти нерушимый обет мести, данный им над прахом отца. Но клятва его была услышана и вписана в книгу судеб.
Калеб был свидетелем этой сцены и не мог объяснить ее себе иначе, как тем, что между обоими семействами происходит сговор о брачном союзе и что сэр Эштон отдает за дочерью родовое имение Рэвенсвудов. Что же касается Люси, то, когда Рэвенсвуд обратился к ней с пламенными словами, моля простить его за неблагодарность и холодность, она только улыбнулась сквозь слезы и, протянув ему руку, сказала прерывающимся голосом, что бесконечно счастлива видеть примирение отца с человеком, спасшим ей жизнь. Даже многоопытный вельможа был растроган искренним и великодушным самоотречением, с которым пылкий юноша отказался от родовой вражды и, не колеблясь, попросил у него прощения. Его глаза блестели, когда он смотрел на молодых людей, очевидно любивших друг друга и словно созданных один для другого. Он невольно подумал, как далеко мог бы пойти этот гордый, благородный юноша там, где его, сэра Эштона, недостаточно родовитого и слишком осторожного по натуре, не раз, как говорится у Спенсера, «оттесняли» и оставляли позади. И его дочь, его любимое дитя, участница его досуга, возможно, была бы счастлива, соединившись с влиятельным и сильным человеком; нежной, хрупкой Люси, казалось, была необходима поддержка твердой руки и мужественного сердца Рэвенсвуда.
На какое-то время этот брак показался сэру Уильяму Эштону не только возможным, но даже желательным, и прошло не менее часа, прежде чем он опамятовался, вспомнив, что Эдгар беден, а леди Эштон никогда не согласится выдать дочь за Рэвенсвуда. Однако уже Этих добрых чувств, которым, вопреки своему обыкновению, невольно поддался лорд-хранитель, оказалось достаточно: молодые люди, приняв его сочувственное молчание за одобрение их взаимной склонности, решили, что союз их будет встречен с радостью. Лорд-хранитель, по-видимому, сам сознавал совершенную им тогда ошибку, ибо много лет спустя после трагической развязки этой несчастной любви предостерегал всех и каждого от опасности подчинять рассудок чувству, уверяя, что величайшим несчастьем своей жизни он обязан той минуте, когда допустил, чтобы чувство взяло в нем верх над эгоистическим интересом. Нельзя не признать, что если это было так, то он был страшно наказан за минутную слабость.
Помолчав немного, лорд-хранитель возобновил прерванный разговор.
— Вы так изумились, обнаружив во мне честного человека, что позабыли о Крайгенгельте, дорогой друг. А ведь он называл ваше имя в Тайном совете.
— Негодяй! — воскликнул Рэвенсвуд. — Мое знакомство с ним было самым непродолжительным; но, видно, мне совсем не следовало общаться с ним.
Я вел себя глупо. Что же он сказал обо мне?
— Он наговорил достаточно, чтобы возбудить опасения относительно вашей благонадежности у некоторых наших мудрецов, готовых по первому подозрению или навету обвинить человека в государственной измене. Крайгенгельт болтал какой-то вздор о вашем намерении поступить на службу к французскому королю или претенденту — я сейчас уже не помню подробностей, — но один из ваших лучших друзей, маркиз Э***, и еще одно лицо, которое многие называют вашим заклятым врагом, не пожелали этому верить.
— Я очень признателен моему достойному другу, — сказал Рэвенсвуд, — но еще более я благодарен моему достойному врагу.
— Inimicus amicissimus, note 27 — улыбнулся сэр Уильям, отвечая на его рукопожатие. — Этот молодчик упоминал также мистера Хейстона Бакло. Жаль, если бедный юноша попал под такое дурное влияние.
— Он уже достаточно взрослый и может обходиться без наставников, — ответил Рэвенсвуд.
— Да, лет ему вполне достаточно, но разума недостает, если он избрал этого мошенника своим fidus Achatus note 28. Крайгенгельт донес на него, и эта история имела бы очень дурные последствия, если бы мы не знали, с кем имеем дело, и прислушались к словам такого негодяя.
— Мистер Хейстон Бакло — честный человек, — сказал Рэвенсвуд. — Не думаю, чтобы он был способен на низкий или подлый поступок.
— Согласитесь, однако, что он способен на поступки весьма неблагоразумные. Не нынче, так завтра он получит в наследство отличнейшие поместья — возможно, он уж владеет ими. Леди Гернингтон, эта превосходная женщина — конечно, если бы не ее несносный характер, из-за которого она перессорилась со всем светом, — теперь, вероятно, переселилась уже в иной мир. Она очень богата: все ее родственники и совладельцы давно уже умерли, увеличив ее долю наследства. Я знаю ее владения, они граничат с моими; это превосходное имение.
— Я очень рад за Бакло. И был бы рад вдвойне, если бы с переменой судьбы он переменил бы также свои привычки и знакомства. К несчастью, появление здесь Крайгенгельта в качестве его друга не предвещает ничего хорошего.
— Несомненно! Крайгенгельт из тех, кто приносит несчастье, — согласился лорд-хранитель. — С таким приятелем легко можно попасть в тюрьму и даже на виселицу. Однако мистер Калеб, мне кажется, ждет не дождется, чтобы мы принялись за завтрак.
Глава XVIII
Останься дома, вняв совету старших,
Благ не ищи у очага чужого,
Наш сизый дым теплей, чем их огонь,
А пища хоть проста, зато здорова,
Заморская ж вкусна, да ядовита.
«Французская куртизанка»
После завтрака сэр Уильям и Люси начали собираться в дорогу; воспользовавшись этим, Рэвенсвуд покинул их и отправился отдать необходимые распоряжения, поскольку сам также решил уехать из замка дня на два. Ему необходимо было предупредить Калеба, которого он, как и предполагал, нашел в его закопченной, полуразрушенной каморке. Обрадованный съездом гостей, верный слуга по-хозяйски прикидывал, на сколько дней при хорошем расчете можно будет растянуть оставшиеся припасы.
«Мистер Эдгар, слава богу, не обжора, — думал он, — а мистер Бакло уехал. Он-то, конечно, способен уничтожить целого быка в один присест. Кресс-салата, или, как у нас его называют, латук-травы.., да кусочка овсяного пудинга хватит хозяину на завтрак.
Он, так же как и я, непривередлив. На обед… Оленины, кажется, осталось совсем немного. Ну, ничего, ее можно поджарить на рашпере. Она отлично зажарится».
Подсчет трофеев был прерван Рэвенсвудом, решившимся наконец сообщить Калебу о своем намерении сопровождать сэра Уильяма в замок Рэвенсвуд и погостить там несколько дней.
— Избави бог! — воскликнул старик, и лицо его стало белым, как скатерть, которую он складывал.
— В чем дело, Калеб? Почему бы мне не посетить лорда — хранителя печати?
— О, мистер Эдгар! — воскликнул Калеб. — Я ваш слуга, и не мне учить вас, но я старый слуга — я служил вашему отцу, и деду; я видел лорда Рэндола, вашего прадеда, когда был совсем еще мальчишкой.
— Ну, так что ж из этого, Калеб? Какое все это имеет отношение к обычному между соседями обмену визитами?
— О, мистер Эдгар.., то есть, простите, милорд!
Разве: ваше сердце не говорит вам, что сыну вашего отца не подобает дружить с таким соседом? Подумайте о чести вашего рода! Конечно, если бы вы пришли к соглашению с ним и он вернул ваши земли — пускай даже с тем, что вы окажете ему честь, женившись на его дочери,
— я бы не стал отговаривать вас: мисс Эштон — славная, добрая девушка. Но не поступайтесь вашей независимостью! Я знаю этих людей. Не уступайте им, и они будут только больше ценить вас.
— Однако вы далеко заходите в ваших планах, Калеб, — усмехнулся Рэвенсвуд, пытаясь как-то скрыть свое смущение. — Вы хотите, чтобы я породнился с семейством, которое сами же запрещаете мне посещать. Как же так? Да что с вами? Вы бледны как смерть!
— О, сэр! — воскликнул Калеб. — Открои я вам причину моего страха, вы же первый будете смеяться надо мной! Но Томас Стихотворец, а он никогда не лгал, произнес вещее слово о вашем роде, и если вы поедете в Рэвенсвуд, предсказание его сбудется. О, зачем я дожил до этого страшного дня!
— Какое же предсказание, Калеб? — спросил Рэвенсвуд, желая успокоить верного слугу.
— Никогда, ни одному смертному не осмеливался я передать эти слова, сказанные мне старым патером, исповедником вашего деда, — в то время Рэвенсвуды были еще католиками. Не раз повторял я про себя это мрачное пророчество, но никогда не думал, что ему суждено сбыться.
— Перестаньте же причитать, Калеб, — нетерпеливо прервал его Рэвенсвуд. — Скажите мне эти слова, внушившие вам столько ужасных мыслей.
Бледный от страха, старик дрожащим голосом произнес, запинаясь, нижеследующие строки:
— Я знаю Келпи, — сказал Рэвенсвуд. — Так, кажется, некогда называли зыбучие пески между нашей башней и Волчьей Надеждой? Какому же безумцу придет в голову отправиться туда верхом?!
Когда последний Рэвенсвуд приедет в Рэвенсвуд
И мертвую деву невестой его назовут,
В зыбучих песках Келпи оставит он коня,
И древнее его имя исчезнет с этого дня.
— Не вопрошайте судьбу, сэр! Не дай бог, чтобы нам открылся тайный смысл пророчества! Останьтесь лучше дома! Пусть ваши гости одни уедут в Рэвенсвуд. Мы сделали для них довольно. Сделать больше — значило бы уже не возвысить, а уронить честь рода.
— Ну-ну, Калеб! Благодарю вас, за совет, но, право, я не собираюсь искать себе невесты в Рэвенсвуде — ни мертвой, ни живой, — а потому, будем надеяться, сумею выбрать для своего коня место более надежное, чем Келпи. Тем более что я никогда не любил эти зыбучие, пески, особенно после того, как там погиб пикет английских драгун. Помнится, это было лет десять назад. Мы с отцом наблюдали за ними из башни и видели, как они бились из последних сил, пытаясь спастись от надвигающегося прилива, но он настиг их прежде, чем подоспела помощь.
— И поделом им, проклятым англичанам! — заявил Калеб. — Нечего им шататься по нашим берегам и мешать честным людям привозить сюда бочонок-другой бренди! За мерзкие эти дела я и сам был не прочь пальнуть по ним из нашей старой кулеврины, доброй нашей пушечки, что стоит у нас на южной башне, только боялся, как бы ее не разорвало.
Калеб принялся вовсю бранить и проклинать английских солдат и таможенников, так что Рэвенсвуд без особого труда ускользнул от него и вернулся в зал. Все было готово к отъезду. Один из слуг лорда-хранителя оседлал Рэвенсвуду коня, и гости вместе с хозяином тронулись в путь.
После долгих усилий Калебу наконец удалось распахнуть обе половинки наружных ворот; затем он встал посередине проезда, приняв почтительный, но вместе с тем важный вид: тощий, изможденный старик, он мнил заменить собою отсутствующих привратников, сторожей и ливрейных лакеев — всю многочисленную челядь знатного дворянского дома.
Лорд-хранитель милостиво ответил на поклон Калеба и, нагнувшись, вложил ему в руку несколько золотых, так как, по существовавшему тогда обычаю, покидая дом хозяина, гость всегда должен был оделить слуг. Люси подарила Калеба прелестной улыбкой, ласково простилась с ним и вручила ему свою лепту с такой очаровательной грациозностью и такими милыми словами, что совершенно пленила бы сердце верного старика, если бы не предсказание Томаса Стихотворца и успешный процесс ее отца против Рэвенсвудов. Калеб Болдерстон мог бы сказать словами герцога из пьесы «Как вам это понравится»:
Рэвенсвуд поехал подле Люси, робевшей перед трудным спуском; взяв ее коня под уздцы, он повел его по каменистой тропинке, ведшей в долину, как вдруг кто-то из слуг, замыкавших кортеж, возвестил, что Калеб громко кричит им вслед, видимо желая что-то сообщить своему господину. Пренебреги Эдгар этими призывами, его поведение могло бы показаться странным, а потому он нехотя уступил Локхарду приятную обязанность помогать Люси и, проклиная в душе назойливую заботливость дворецкого, повернул назад. Достигнув ворот замка, он раздраженно спросил старика, что тому от него нужно.
Ты больше б угодил мне этим делом,
Происходи ты из другой семьи.note 29
— Тише, сэр, тише! — прошептал Калеб. — Позвольте сказать вам одно только слово: мне нельзя было сделать это при всех. Вот три золотых, — продолжал он, передавая хозяину только что полученный от лорда-хранителя дар. — Возьмите их, они вам пригодятся. Погодите! Тише, ради бога, тише! — взмолился он, ибо Рэвенсвуд начал громко отказываться от его даяния. — Возьмите и не забудьте разменять их в первом же селении. Они совсем новенькие и слишком блестят.
— Вы забываете, Калеб, — ответил Рэвенсвуд, стараясь сунуть ему монеты обратно и высвободить из его рук поводья, — вы забываете, что у меня в кошельке есть еще несколько золотых. А ваши оставьте себе, мой добрый друг, и прощайте. Уверяю вас, у меня довольно денег. Ведь благодаря вашим стараниям мы ничего, или почти ничего, не издержали.
— Ну, так отложите эти денежки для каких-нибудь других надобностей. Да и обойдетесь ли вы?
Ведь вам, несомненно, для поддержания чести рода придется одаривать слуг. К тому же надо иметь немного лишних денег на случай, если кто скажет: «А ну-ка, Рэвенсвуд, бьюсь с вами на золотой…» Тогда вы откроете кошелек и скажете: «С удовольствием».
А потом постараетесь отклонить условия пари и поскорее спрятать кошелек…
— Это становится невыносимым, Калеб. Мне пора!
— Так вы все-таки поедете? — спросил Калеб, выпуская из рук плащ Рэвенсвуда и быстро переходя с нравоучительного тона на патетический.
— Значит, вы поедете — после всего, что узнали о предсказании, о мертвой невесте и о зыбучих песках Келпи? Что ж, делать нечего, своя воля страшней неволи. Но ради всего святого, сэр, если вам случится гулять или охотиться в парке, не пейте воды из источника Сирены.
Ускакал! Летит стремглав за своей любезной! Пропал род Рэвенсвудов! Погиб! Сняли голову с плеч! Словно луковку отрезали!
Старый дворецкий еще долго смотрел вслед удаляющемуся хозяину, снова и снова утирая набегавшие на глаза слезы, чтобы как можно дольше любоваться его статной фигурой, выделявшейся среди других всадников.
— Скачет рядом с нею, — бормотал он про себя, — да, рядом с нею! Правду сказал святой: «И посему вы узнаете, что женщина владеет мужчиною». Ах, и без этой красавицы наша погибель все равно неизбежна.
И только когда всадники, а вместе с ними и предмет его страхов и опасений, все уменьшаясь, совсем исчезли из виду, старый дворецкий с сердцем, исполненным грустными предчувствиями, возвратился в башню, к своим обычным занятиям.
Между тем путешественники продолжали свой путь в превосходном расположении духа. Приняв однажды какое-нибудь решение, Рэвенсвуд никогда уже не сомневался в его правильности и не менял его. Он весь отдался наслаждению видеть и слышать мисс Эштон и был заботлив, предупредителен, чуть ли не. весел, насколько это было возможно, принимая во внимание его характер и несчастья его семьи.
Лорд-хранитель был поражен наблюдательностью молодого человека и необычайной для его возраста обширностью различных познаний. Благодаря высокому положению и знанию света сэр Уильям превосходно мог судить об этих его совершенствах, но особенно ценил в нем то, чем сам не мог похвастать, — твердый, решительный характер, ибо юноша, казалось, не ведал ни страха, ни сомнений. В душе сэр Уильям радовался примирению со столь опасным врагом и со смешанным чувством удовольствия и тревоги размышлял, сколь многого достиг бы этот молодой человек, если бы ему сопутствовало благоволение двора.