Страница:
– Да подожди ты, Саид…
– Нет, это ты подожди, Мыкола! – Саид легко, но вполне весомо шлепнул ладонью по столу. – Ты все наше дело под удар поставил! Враг ты, Мыкола. Враг Асланiву.
– Я – враг? Да я… – от обиды Хикмет не мог найти слов. – Да я в Александрии людей нашел, нашу ячейку там почти организовал, все договорено уже, а люди надежные… А ты: враг! Ты что, Саид!
Тут за соседним столом воцарилась напряженная тишина. Троица переглянулась.
– Какую еще ячейку, Мыкола? – тихо спросил Саид.
– Ну нашу, дервишскую… – голос Мыколы задрожал. – Ты что, Саид, с ума сошел?!
– Вот оно как… Без слова Старца? Ну, значит, дело твое еще хуже, Мыкола, – Саид и его сопровождающие, скрипнув стульями, поднялись. – Ладно. Завтра поутру набольшему все и расскажешь. Он-то тебе доходчиво разъяснит, как ты неправ.
– Да Саид же!.. – призыв вскочившего Мыколы Хикмета остался безответным: его сотоварищи по Братству уже были на пути к выходу.
Мыкола обессилено опустился на стул. Повозил палочками в тарелке. «Кажется, дружок, ты в чем-то перестарался… Ячейку создал – надо же! Это, значит, тогда у готеля твоя ячейка была. Слово-то какое – ячейка… Тьфу!» – Баг допил пиво, поставил кружку, бросил на стол горстку мелочи и направился на улицу.
Ощутимо вечерело.
Саида и его мрачных сопровождающих уже не было видно. Черная повозка иноземной постройки мягко тронулась с места, направляясь в сторону делового центра Асланiва.
Из шинка выбрался Мыкола Хикмет. Вид у него был несколько озадаченный, даже – ошарашенный.
Утерев сметану с губ, Мыкола свернул налево и, опустив голову в тяжких раздумьях и шаркая ногами, двинулся в одному ему известном направлении. Баг, не особенно маскируясь, но стараясь и в глаза не бросаться, двинулся шагах в двадцати следом.
Шли они минут тридцать. За это время пала тьма, и зажглись причудливые уличные фонари. Мыкола отрешенно шагал, не обращая внимания на окружающее. Один раз навстречу ему попался некий преждерожденный, в ответ на приветствие коего Хикмет машинально поднял руку; знакомец, кажется, хотел было заговорить с ним, но поглощенный мыслями дервиш отрешенно прошел мимо.
«Эк тебя припекло… – ехидно заметил Баг. – А ты паромы не взрывай!»
Наконец Мыкола свернул на довольно широкий бульвар, усаженный неизбежными каштанами – Бага аж перекосило – и, настороженно покрутив головой, пошел к одному из домов. Баг слегка помедлил, оглядываясь, и заметил поодаль, у перекрестка, черную иноземную повозку. Наверняка ту самую, что дежурила у шинка, покамест бывшие единочаятели распекали Мыколу.
А Хикмет, между тем, скрылся за кустом барбариса.
И исчез.
«Что? Упустил?!»
Баг осторожно стал подбираться ближе – никакого движения впереди, лишь темные кусты и светящийся подъезд за ними.
Стараясь ступать как можно тише, храбрый человекоохранитель приблизился к кустам – за кустами вообще ничего не было видно. На ощупь он двинулся вперед, ориентируясь на слабый свет, струящийся из подъезда. И чуть не полетел лицом вперед – правая нога внезапно обо что-то запнулась.
Присев, Баг вытянул руку и нащупал нечто мягкое.
«Три Янь-ло…»
Баг выхватил зажигалку, чиркнул колесиком о кремень: колеблющийся огонек высветил знакомую бледно-зеленую чалму, косоворотку с петухами, вытаращенные глаза и разинутый рот – перед Багом лежал Мыкола Хикмет. С кинжалом в груди.
Баг оцепенел.
Кто?
Когда успел? Куда делся?
И тут же чуть не сел на землю из-за внезапно ударившего в глаза света: кто-то направил фонарь размером с хорошую фару от повозки прямо в лицо Багу, и знакомый голос Саида гневно прогудел:
– Опаньки!.. Да ты ж Мыколу убил! А ну вяжи убийцу!
Баг выхватил из рукава нож, метнул его в фонарь, а сам прыгнул назад. Посыпались стекла, раздалась забористая ругань, и Баг исчез в темноте.
Богдан Рухович Оуянцев-Сю
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
8 день восьмого месяца, вторница,
вечер
За окнами смеркалось, моросил мелкий серый дождик – каждой капелькой своей неизбывно александрийский. Отчетливый рыжий отсвет, знак жизни огромного города, лежал на низких, косматых тучах. Мокро блестела в сумерках унылая, пустынная терраса снаружи; листочки зябнущего плюща обвисли. «Но ваше северное лето – карикатура наших зим…» – вдруг вспомнились Богдану горделивые и, на его вкус, несколько высокомерные строки знаменитого асланiвського поэта Тарсуна Шефчи-заде. В свое время, уж чуть не двести лет тому, стареющий Пу Си-цзин и его друзья, восхищенные молодым дарованием, вывезли Тарсуна из заштатного на ту пору Асланiва сюда, в столицу, и начали публиковать. И, чем более пренебрежительно тот высказывался об Александрии и ее жителях, тем более талантливым его здесь считали – так что он, под рукоплескания завсегдатаев литературных салонов, в конце концов дописался до знаменитой поэмы «Завещание», которая заканчивалась так: «Темницы рухнут! И Асланiв попрет промежду океанiв!»
«Почему мне все это вдруг вспомнилось? – недоуменно подумал Богдан. – От одиночества, наверное. Ах да, Асланiв… Жанна там. Милая моя, взбалмошная и добрая Жанна, такая иная – и все же такая родная…»
Он решительно пошел к «Керулену».
Любой ордусский канал всегда можно было загрузить с легкостью, но Ордусь велика и обильна, новостями – особенно, а времени на праздный интерес к провинциальным сенсациям у Богдана никогда не оставалось. Хватало общеордусской ленты да тех своеобразных новостей, каковые сыпались на Богдана по долгу его службы – вот, например, про неизвестно кем не закрытую дверь… Но теперь работа уже не шла в голову, на душе отчего-то скребли кошки; а так хоть иллюзия будет, что Жанна поближе. Ничего нет сложного в том, чтобы нажать нужные клавиши в нужной последовательности: www.aslaniv.ord; не прошло и минуты, как Богдан читал асланiвськие новости.
«Чудесное спасение старушки. Пожилая женщина, имя каковой сейчас устанавливается, решила покормить птичек хлебушком в городском саду, но слетевшиеся со всей округи голодные воробьи едва не заклевали ее насмерть. Люди вокруг были совершенно растеряны происходящим и не знали, что делать – но совершавший в парке свой обычный дневной моцион достопочтенный начальник уезда Кур-али Бейбаба Кучум, никогда не отделявший себе от народа и всегда радевший о нем, решительно отогнал распоясавшихся птиц и спас несчастную от неминуемой гибели».
«Вот это да!» – подумал Богдан.
«После многолетних усилий трудами асланiвських мастеров создана самая большая в мире зурна; первый пробный концерт состоится на двадцать второй день текущего месяца в восемь вечера. Приглашено много музыковедов из Европы».
«Однако!» – подумал Богдан.
«В силу неодолимых внешних причин, не имеющих к деятельности уездной управы ни малейшего отношения, по явной вине вновь пренебрегающего нуждами Асланiва улусного руководства, в ближайшие дни в третий раз ощутимо скажется недостаток энергоносителей. Временное отключение электроэнергии ни в коем случае не затронет учреждений, ответственных за изучение и распространение уникальной асланiвськой культуры. Что же касается больниц и родильных домов…»
«Вот так новости!» – подумал Богдан.
«Членами детского древнеискательского кружка „Батько Шлиман“ совершено сенсационное открытие. Многомесячные раскопки, осуществлявшиеся близ городской свалки влюбленными в свой прекрасный край подростками, увенчались поразительной находкой, каковая позволяет сделать вывод о том, что человек на территории Евразии зародился именно в окрестностях Асланiва. Этому сверхраннему зарождению способствовали исключительно благоприятные природные условия и особая аура здешних мест. Найденные останки черепов специфической формы положительно могут быть датированы эпохой, на двести-триста тысяч лет более ранней, нежели эпоха появления синантропа…»
«Ни фига себе!» – подумал Богдан.
«Загадочное исчезновение профессора из Франции и его секретарши. В середине дня профессор Кова-Леви, прибывший непосредственно из Парижа, ожидался, в силу достигнутой накануне договоренности, в городском меджлисе, где собирался произнести приветственное слово асланiвським интеллектуалам от лица французских интеллектуалов. Однако на встречу он не прибыл, и ведущиеся вот уже пять часов поиски ни к чему пока не привели. Начато следствие…»
– Господи, спаси и помилуй! – вслух сказал Богдан и, не помня себя, поднялся из кресла.
Возвышенное Управление этического надзора,
8 день восьмого месяца, вторница,
поздний вечер
Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович, которого подчиненные частенько называли с любовью «Раби Нилыч», ожесточенно курил, с сочувствием глядя в лицо Богдану. Богдан был бел, как мел.
– Да, дела… – пробормотал Великий муж. Богдан молчал. Все потребное он уже сказал; а на пустые слова у него не оставалось сил.
– Конечно, поезжай, – негромко сказал наконец Мокий Нилович. – Разумеется, я даю тебе отпуск. Сколько понадобится, столько там и будь, потом задним числом даты оформим. Билет на ночной рейс закажем прямо отсюда, от меня… Только вот что, драг еч. Ты вообще асланiвськими делами интересовался когда-нибудь?
– Ни разу в жизни, – честно проговорил Богдан. – Сегодня вот первый раз новости глянул…
– Ну и как? – пристально вглядываясь ему в лицо, спросил Мокий Нилович.
– Бред какой-то. То ли у меня в голове помутилось, то ли у них…
– И не у тебя, и не у них.
– Ну, тогда не знаю. По работе у меня за всю жизнь ни одного дела оттуда не проходило… а так… Да мало ли краев в улусе! В одном – одна специфика, в другом – другая. В одном на оленях ездят, в другом предпочитают закупать повозки из Нихона… Кому что нравится.
– Тут случай особый… Дай-ка я тебя в курс дела введу слегка, а там – видно будет. Можешь в воздухолете потом к нашей сети запароленной подключиться, или… сам смотри. Допуск к базам Возвышенного Управления государственной безопасности я тебе, честно говоря, уже подготовил, пока ты ехал сюда. А вкратце – так. Началось это года буквально три назад, может – чуть больше. Все вроде хорошо, отлично – культура, самобытность, традиции. Мы же это всегда поощряем. Поначалу нарадоваться не могли, как там исторические кружки развиваются, всякие детские походы по славным местам, люби и знай свой край… Язык свой они вдруг хвалить очень начали – мол, то, что у них сохранилось «и» с точкой, показывает, будто они среди всех ордусских наций к Европе ближе всего, и, стало быть, могут претендовать поголовно на статус гокэ – ноль налогов первые три года, поощрительные фонды… Вот тут у князя просто глаза на лоб полезли. А маховик-то раскрутился уже, ты ж сам знаешь, такие процессы росчерком кисти ни начать, ни прекратить нельзя.
– Понимаю.
– И ладно бы еще эти этнографические завороты – но когда этакая этнография из академических высей на бытовой уровень спускается, все становится вдесятеро мрачнее. Статистику посмотреть – Армагеддон, чистый Армагеддон. Еще лет пять назад в среднем все было, как везде – а теперь первое место в стране по числу мелких человеконарушений на национальной почве.
– Пресвятая Богородица! Да это ж пещерный век!
– Вот тебе и пещерный. – Мокий Нилович прикурил сигарету от окурка предыдущей и резко смял окурок в необъятной, и без того переполненной пепельнице. – Обычном делом стали анонимные надписи на стенах да заборах, скажем… «Бей Русь – спасай Ордусь!» Или такое: «Долой многовековую татарскую оккупацию!» А еще почище: «Пророк говорил с правоверными по-асланiвськи!» Полная каша.
Он помолчал. Богдан тоже хранил молчание, потрясенный.
– Нельзя сказать, что уездное руководство смотрело на это все сквозь пальцы. Что-то делалось. Но как-то, знаешь… неуклюже. Впрочем, задним умом все крепки. Например. Год назад Бейбаба Кучум лично пригласил из Ханбалыка знаменитую труппу Императорского театра сыграть пьесу замечательного нашего драматурга Муэр Дэ-ли «Великая дружба».
– Знаю, – кивнул Богдан. – Прекрасная и очень добрая вещь.
– Вот. Все вроде правильно. Прутняки развешивать направо и налево – ведь не выход, правда же? Души надо чистить – словом умным и добрым, искусством настоящим… Директор по делам национальностей в Ханбалыке, преждерожденный единочаятель Жо Пу-дун, сам рассматривал вопрос и дал разрешение на гастроль. Знаменитая пьеса о дружбе народов – самое то! Кто ж мог предвидеть…
– А что такое?
– А то, что играли-то, разумеется, на языке подлинника. И как дошло до этого, помнишь, душераздирающего диалога в первом акте… – Мокий Нилович с легкостью перешел на ханьское наречие и, безукоризненно тонируя слоги, демонстрируя при том незаурядное артистическое дарование, процитировал наизусть: – «Ни хуй бу хуй дайлай хуйхуйжэнь дао дахуй?» – «Во чжэгэ е бу хуй». – «Дуй…» [16]– тут в зале дикий гвалт поднялся, актеров забросали гнильем, а потом, буквально на следующий день, асланiвський меджлис принял постановление о запрещении публичного пользования ханьским наречием на всей территории уезда – он, дескать, является грубым, пошлым и оскорбляет слух любого воспитанного человека.
– Но это же противуречит народоправственным эдиктам и уложениям!
– Правильно, противуречит. Так сказать, дуй. Ну и что в связи с этим прикажешь делать?
– Они что, ханьское наречие впервые услыхали?
– Кто теперь разберет…
Мужчины снова помолчали. Потом Богдан резко выпрямился.
– Раби Нилыч… Но ведь если артистов закидали гнильем, которое, заметь, у зрителей уже было с собой, стало быть, кто-то все заранее просчитал? Кто-то буквально спровоцировал это, пригласив ханбалыкскую Императорскую труппу?
Мокий Нилович прищурился.
– Вот именно, – жестко сказал он после паузы. – В корень смотришь, Богдан Рухович, сидеть тебе лет через десять в моем кресле… В корень.
– И это осталось без…
– Без чего?
Богдан не ответил. Нечего было ответить.
Мокий Нилович продолжал:
– Понимаешь, какая жмеринка… Оказалось, что князь и его администрация в такой ситуации совершенно беспомощны. Совершенно. Если преступление совершает один человек, два, десять даже – все ясно. Если какой-то конкретный фигурант или конкретный печатный орган вдруг, не приведи Господи, бабахнул бы: режь, например, эвенков – все тоже ясно. Разжигание межнациональной розни. Каторга, или там бритье подмышек с последующим пожизненным [17]… Но когда вдруг, в течение считанных лет, целый народ вдруг перестает хотеть жить вместе со всеми остальными народами, то непонятно, что делать. Последние казусы такого рода бывали у нас века полтора назад, и там еще все было по танскому уложению: Третье из Десяти Зол, Умысел измены, а, стало быть, вразумляющая армия вперед! И – всех уцелевших отделенцев ждет гостеприимный солнечный Таймыр. Но ведь двадцать первый век на носу. Танками, что ли, ты станешь давить детские древнеискательские кружки да публицистов, сообщающих, что асланiвцы древней синантропа? И какой же ты после этого православный?
Богдан молчал.
– Ладно бы там был компактный анклав. Идите с миром. Но ведь у них перемешанность такая же, как и везде. И вот уже стенка на стенку дерутся. По кварталам разделились, и не дай Бог в одиночку или, скажем, в темноте в чужой квартал забрести – костей не найдут… И все друг друга обвиняют в преумножении насилия, а князя – хором – в попустительстве.
Богдан молчал, и только сутулился все сильнее, будто на плечи ему медленно, но неотвратимо, опускался многотонный заводской пресс.
– А теперь езжай, – сказал Мокий Нилович. – Прости, что я тебе все это так вывалил – у тебя своя беда… Но будет у меня к тебе просьба, Богдан. Глаз у тебя острый, сердце доброе, а голова на плечах – дай Бог каждому. Присмотрись там. Чует мое сердце – не случайно профессор этот пропал. Жена твоя тут по нелепости влипла, скорее всего, но он… не случайно. Западные варвары за всей этой катавасией так следят – аж слюнки у них текут от удовольствия. Вдруг тебе какие-то потайные, подноготные шестеренки откроются.
Богдан помолчал. С постом опять повременить придется, вдруг пришло ему в голову.
– Присмотрюсь, Мокий Нилович, – сказал он и встал.
– Бог тебе в помощь, Богдан, – проговорил, тоже вставая, Великий муж.
Багатур Лобо
Улицы Асланiва,
8 день восьмого месяца, вторница,
поздний вечер
По затихающему Асланiву, по улице Громадянина Косюка ибн Дауда, в сторону центра двигался бродячий даос. Даос и даос – с посохом, с чашкой на поясе потертого коричневого халата и полупустым заплечным мешком, седой, бородатый, длиннобровый и длинноволосый, в островерхой шапке со знаком Великого Предела… словом, таких полно на необъятных просторах Ордуси. Они путешествуют пешком или на попутных повозках по городам и весям, от одной священной горы до другой, нигде не задерживаясь надолго, и добывают себе пропитание гаданиями, предсказаниями да подачей добрых советов; недруги подчас так и называют Ордусь – Страной Даосских Советов. В глубине души люди частенько думают, что даосы не совсем от мира сего, но относятся к бродячим мудрецам во всех уголках Ордуси с уважением, ведь очень часто их советы оказываются к месту, особенно в том, что касается места и времени возведения построек или сроков начала нового дела; а в предсказании пола будущего ребенка даосам до недавнего времени вообще не было равных. Сами мудрецы, всю жизнь проводя в дороге, не желают себе иной доли: они свободны от мирских условностей, им открыт целый мир и ведомы такие вещи, какие простому человеку не вдруг откроются.
Седой даос, равномерно стуча посохом по мостовой в такт своим неторопливым стариковским шагам, подошел к ярко освещенному входу на открытую террасу шинка «У чинары» и остановился. Чинара тут и правда была – огромное, матерое дерево, образующее над террасой естественную крышу из причудливого хоровода возносящихся высоко ветвей и листьев. Хоровод сей, виток за витком удаляясь от ночных источников освещения, терялся в поднебесье, непроницаемым облаком тьмы заслоняя от сидящих за столиками яркие асланiвськие звезды.
Даос легко вздохнул, поправил пальцем на носу круглые очки, одна дужка которых – видимо, сломанная – была заботливо перевязана шелковой веревочкой, оперся о посох и устремил взгляд на сидящих за столиками.Шинок был полупустым – время настало позднее, и большинство асланiвцев, почитая в последние годы за благо не выходить из дому в темноте, проводили вечер в кругу семьи, с близкими, отдыхая после рабочего дня. Лишь немногие решались как встарь посидеть с друзьями в таких вот шинках, коротая время над ормудиками с чаем, неторопливо переговариваясь, покуривая трубки с кистями, играя в нарды или просто уставясь в телевизор с кружкой пива в руках.
Был телевизор и здесь – у задней стенки на специальных креплениях светился его огромный экран. Из Каракорума шла трансляция межулусных соревнований по спортивной игре в кости. Лидировал прославленный Мэй Абай Акбар по прозвищу «Ракетандаз».
Группа подростков в кожаных куртках, с разновеликими кинжалами в изукрашенных ножнах у поясов, развалясь за стоящим близ телевизора столиком, механически тянула дешевое пиво, поглядывая время от времени на экран и лениво переговариваясь.
– А лучше б сызнова вразумление Параски показали… – процедил сквозь зубы один.
– Как он ее по заднице: хрясь! Хрясь! – вторил другой. Третий, не поднимая испачканного в пене носа от огромной кружки, прямо в нее прогудел с одобрением:
– Обсадно…
– А задница-то трясется…
– Обсадно…
– А ты б с ней хотел?
– Не… Старая.
Даос покачал головой. Впрочем, лицо его, устремленное в вечность, осталось совершенно бесстрастным.
Ближайший к выходу – и бродячему даосу – столик занимал преждерожденный совсем иного, нежели юнцы с кинжалами, склада: лет тридцати с небольшим, невысокий, но крепкий и жилистый, в простой жилетке, наброшенной поверх черной футболки. Склонясь над переносным компьютером, он быстро, сам себе кивая, стрекотал пальцами по клавишам. Иногда замирал, морщил высокий лоб, ерошил короткие темные волосы, рылся в разбросанных по столику листках бумаги и делал на них какие-то пометки, для чего доставал торчащий из-за уха карандаш с резинкой на конце. Справа от компьютера стояла полупустая кружка пива – пена давно осела, да и само уже пиво нагрелось: ночь случилась весьма знойная.
Видимо, почувствовав чужой взгляд, преждерожденный оторвался от клавиш и увидел бродячего даоса. Вскочил. Пошел к нему.
Даос стоял отрешенно, опираясь на посох.
– Наставник! – преждерожденный в футболке поклонился, сложив руки перед грудью в почтительном жесте. – Уважаемый наставник! Не соизволите ли присоединиться к моей скудной трапезе?
– К трапезе? – улыбнулся даос. – У тебя, добрый человек, на столе одни бумаги. Я бумагу не ем. Хотя во время странствий повидал всякого…
– А… Я как бы работал, наставник, а сейчас настало время перекусить! – нашелся молодой человек и увлек даоса за свой столик.
Даос прислонил посох к чинаре, степенно сел, откинув полы халата, и с улыбкой стал наблюдать за тем, как его новый знакомый суетливо сгребает листки бумаги и упихивает их в сумку.
– Не суетись, добрый человек, не в трапезе счастье. Как твое имя?
– Олежень. Олежень Фочикян, наставник. Эксперт отдела новостей «Асланiвського вестника». А как мне называть вас?
– Зови меня Фэй-юнь.
Фочикян с некоторым испугом во взоре поспешно оглянулся по сторонам: не слыхал ли кто. Облегченно вздохнул.
– Нижайше прошу прощения, драгоценный наставник, но у меня к вам просьба: не говорите прилюдно по-ханьски. У нас это… типа не принято.
Даос чуть помолчал. Его узкие глаза ничего не выражали.
– Отчего так? – спросил он наконец.
– Долгая история, наставник…
Даос чуть пожал плечами. Принимать людей и их земли такими, каковы они есть – первая заповедь ордусского даоса. Недеяние прекрасно тем, что разом объемлет все разнообразие мира…
– Будь по твоему, добрый человек, – сказал даос. – Зови меня Летящим Облаком. – Он коснулся рукой седой бороды и достал из-за пазухи простой бумажный веер со скорописным изображением иероглифа «Дао»: веер был ветхий и кое-где аккуратно подклеенный на сгибах.
– Ты, должно быть, очень занят, не трать на меня время.
Олежень в это время уже энергично махал рукою прислужнику. Прислужник в прозрачной косоворотке и коротком, не очень чистом переднике неспешно двинулся к столику.
– Аллах с вами, наставник! Есть типа время для дел и есть время для трапезы.
Даос согласно кивнул
– Что изволит откушать преждерожденный-ага? – осведомился прислужник, сверху вниз глядя на Олеженя.
Олежень вопросительно посмотрел на даоса.
Тот улыбнулся:
– Ты же звал разделить с тобой твою трапезу…
– А… Принесите нам пилав.
Прислужник небрежно кивнул и отошел.
Даос Фэй-юнь проводил его взглядом.
– Мы продолжим нашу трансляцию после очередного выпуска асланiвських новостей, – радостно поведал между тем на весь шинок с экрана телевизора диктор. Олежень вместе со стулом немедленно развернулся в его сторону.
Подростки с кинжалами, торопливо допив пиво, слаженно стукнули кружками об стол и, со смаком плюясь по сторонам, удалились из шинка. Новости их явно не интересовали.
Диктор порадовал собравшихся сообщением о злодейском покушении воробьев на жизнь некоей старушки, имевшем место в городском саду имени Тарсуна Шефчи-заде; затем на экране появился начальник Асланiвського уезда многоуважаемый Кур-али Бейбаба Кучум, бесстрашный спаситель бабушки от пернатых разбойников. Кучум приветственно, обнадеживающе улыбался; у него было честное, несколько невзрачное и слегка утомленное лицо пожилого добросовестного работяги. «Не хотите ли вы, драгоценный начальник, сказать несколько слов нашим зрителям?» – приторно улыбаясь, спросила Кучума асланiвськая красотка и подсунула ему под нос микрофон. Кучум отряхнул руки, видимо, запылившиеся во время битвы с воробьями, и мужественно глянул в объектив. «Я моя и моя администрация завжды стояли и стоять будем на страже интересов народа и его безопасности. Мы убережем народ и от неразумного скота, и от стихийных бедствий, и от алчных внешних стай, жадно разевающих свои ненасытные рты на богатства нашего исключительно плодородного и промышленно развитого уезда. Эти стаи, конечно, хитрее и страшнее воробьев. Но с ними у нас, иншалла, и разговор будет иной».
– Нет, это ты подожди, Мыкола! – Саид легко, но вполне весомо шлепнул ладонью по столу. – Ты все наше дело под удар поставил! Враг ты, Мыкола. Враг Асланiву.
– Я – враг? Да я… – от обиды Хикмет не мог найти слов. – Да я в Александрии людей нашел, нашу ячейку там почти организовал, все договорено уже, а люди надежные… А ты: враг! Ты что, Саид!
Тут за соседним столом воцарилась напряженная тишина. Троица переглянулась.
– Какую еще ячейку, Мыкола? – тихо спросил Саид.
– Ну нашу, дервишскую… – голос Мыколы задрожал. – Ты что, Саид, с ума сошел?!
– Вот оно как… Без слова Старца? Ну, значит, дело твое еще хуже, Мыкола, – Саид и его сопровождающие, скрипнув стульями, поднялись. – Ладно. Завтра поутру набольшему все и расскажешь. Он-то тебе доходчиво разъяснит, как ты неправ.
– Да Саид же!.. – призыв вскочившего Мыколы Хикмета остался безответным: его сотоварищи по Братству уже были на пути к выходу.
Мыкола обессилено опустился на стул. Повозил палочками в тарелке. «Кажется, дружок, ты в чем-то перестарался… Ячейку создал – надо же! Это, значит, тогда у готеля твоя ячейка была. Слово-то какое – ячейка… Тьфу!» – Баг допил пиво, поставил кружку, бросил на стол горстку мелочи и направился на улицу.
Ощутимо вечерело.
Саида и его мрачных сопровождающих уже не было видно. Черная повозка иноземной постройки мягко тронулась с места, направляясь в сторону делового центра Асланiва.
Из шинка выбрался Мыкола Хикмет. Вид у него был несколько озадаченный, даже – ошарашенный.
Утерев сметану с губ, Мыкола свернул налево и, опустив голову в тяжких раздумьях и шаркая ногами, двинулся в одному ему известном направлении. Баг, не особенно маскируясь, но стараясь и в глаза не бросаться, двинулся шагах в двадцати следом.
Шли они минут тридцать. За это время пала тьма, и зажглись причудливые уличные фонари. Мыкола отрешенно шагал, не обращая внимания на окружающее. Один раз навстречу ему попался некий преждерожденный, в ответ на приветствие коего Хикмет машинально поднял руку; знакомец, кажется, хотел было заговорить с ним, но поглощенный мыслями дервиш отрешенно прошел мимо.
«Эк тебя припекло… – ехидно заметил Баг. – А ты паромы не взрывай!»
Наконец Мыкола свернул на довольно широкий бульвар, усаженный неизбежными каштанами – Бага аж перекосило – и, настороженно покрутив головой, пошел к одному из домов. Баг слегка помедлил, оглядываясь, и заметил поодаль, у перекрестка, черную иноземную повозку. Наверняка ту самую, что дежурила у шинка, покамест бывшие единочаятели распекали Мыколу.
А Хикмет, между тем, скрылся за кустом барбариса.
И исчез.
«Что? Упустил?!»
Баг осторожно стал подбираться ближе – никакого движения впереди, лишь темные кусты и светящийся подъезд за ними.
Стараясь ступать как можно тише, храбрый человекоохранитель приблизился к кустам – за кустами вообще ничего не было видно. На ощупь он двинулся вперед, ориентируясь на слабый свет, струящийся из подъезда. И чуть не полетел лицом вперед – правая нога внезапно обо что-то запнулась.
Присев, Баг вытянул руку и нащупал нечто мягкое.
«Три Янь-ло…»
Баг выхватил зажигалку, чиркнул колесиком о кремень: колеблющийся огонек высветил знакомую бледно-зеленую чалму, косоворотку с петухами, вытаращенные глаза и разинутый рот – перед Багом лежал Мыкола Хикмет. С кинжалом в груди.
Баг оцепенел.
Кто?
Когда успел? Куда делся?
И тут же чуть не сел на землю из-за внезапно ударившего в глаза света: кто-то направил фонарь размером с хорошую фару от повозки прямо в лицо Багу, и знакомый голос Саида гневно прогудел:
– Опаньки!.. Да ты ж Мыколу убил! А ну вяжи убийцу!
Баг выхватил из рукава нож, метнул его в фонарь, а сам прыгнул назад. Посыпались стекла, раздалась забористая ругань, и Баг исчез в темноте.
Богдан Рухович Оуянцев-Сю
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
8 день восьмого месяца, вторница,
вечер
За окнами смеркалось, моросил мелкий серый дождик – каждой капелькой своей неизбывно александрийский. Отчетливый рыжий отсвет, знак жизни огромного города, лежал на низких, косматых тучах. Мокро блестела в сумерках унылая, пустынная терраса снаружи; листочки зябнущего плюща обвисли. «Но ваше северное лето – карикатура наших зим…» – вдруг вспомнились Богдану горделивые и, на его вкус, несколько высокомерные строки знаменитого асланiвського поэта Тарсуна Шефчи-заде. В свое время, уж чуть не двести лет тому, стареющий Пу Си-цзин и его друзья, восхищенные молодым дарованием, вывезли Тарсуна из заштатного на ту пору Асланiва сюда, в столицу, и начали публиковать. И, чем более пренебрежительно тот высказывался об Александрии и ее жителях, тем более талантливым его здесь считали – так что он, под рукоплескания завсегдатаев литературных салонов, в конце концов дописался до знаменитой поэмы «Завещание», которая заканчивалась так: «Темницы рухнут! И Асланiв попрет промежду океанiв!»
«Почему мне все это вдруг вспомнилось? – недоуменно подумал Богдан. – От одиночества, наверное. Ах да, Асланiв… Жанна там. Милая моя, взбалмошная и добрая Жанна, такая иная – и все же такая родная…»
Он решительно пошел к «Керулену».
Любой ордусский канал всегда можно было загрузить с легкостью, но Ордусь велика и обильна, новостями – особенно, а времени на праздный интерес к провинциальным сенсациям у Богдана никогда не оставалось. Хватало общеордусской ленты да тех своеобразных новостей, каковые сыпались на Богдана по долгу его службы – вот, например, про неизвестно кем не закрытую дверь… Но теперь работа уже не шла в голову, на душе отчего-то скребли кошки; а так хоть иллюзия будет, что Жанна поближе. Ничего нет сложного в том, чтобы нажать нужные клавиши в нужной последовательности: www.aslaniv.ord; не прошло и минуты, как Богдан читал асланiвськие новости.
«Чудесное спасение старушки. Пожилая женщина, имя каковой сейчас устанавливается, решила покормить птичек хлебушком в городском саду, но слетевшиеся со всей округи голодные воробьи едва не заклевали ее насмерть. Люди вокруг были совершенно растеряны происходящим и не знали, что делать – но совершавший в парке свой обычный дневной моцион достопочтенный начальник уезда Кур-али Бейбаба Кучум, никогда не отделявший себе от народа и всегда радевший о нем, решительно отогнал распоясавшихся птиц и спас несчастную от неминуемой гибели».
«Вот это да!» – подумал Богдан.
«После многолетних усилий трудами асланiвських мастеров создана самая большая в мире зурна; первый пробный концерт состоится на двадцать второй день текущего месяца в восемь вечера. Приглашено много музыковедов из Европы».
«Однако!» – подумал Богдан.
«В силу неодолимых внешних причин, не имеющих к деятельности уездной управы ни малейшего отношения, по явной вине вновь пренебрегающего нуждами Асланiва улусного руководства, в ближайшие дни в третий раз ощутимо скажется недостаток энергоносителей. Временное отключение электроэнергии ни в коем случае не затронет учреждений, ответственных за изучение и распространение уникальной асланiвськой культуры. Что же касается больниц и родильных домов…»
«Вот так новости!» – подумал Богдан.
«Членами детского древнеискательского кружка „Батько Шлиман“ совершено сенсационное открытие. Многомесячные раскопки, осуществлявшиеся близ городской свалки влюбленными в свой прекрасный край подростками, увенчались поразительной находкой, каковая позволяет сделать вывод о том, что человек на территории Евразии зародился именно в окрестностях Асланiва. Этому сверхраннему зарождению способствовали исключительно благоприятные природные условия и особая аура здешних мест. Найденные останки черепов специфической формы положительно могут быть датированы эпохой, на двести-триста тысяч лет более ранней, нежели эпоха появления синантропа…»
«Ни фига себе!» – подумал Богдан.
«Загадочное исчезновение профессора из Франции и его секретарши. В середине дня профессор Кова-Леви, прибывший непосредственно из Парижа, ожидался, в силу достигнутой накануне договоренности, в городском меджлисе, где собирался произнести приветственное слово асланiвським интеллектуалам от лица французских интеллектуалов. Однако на встречу он не прибыл, и ведущиеся вот уже пять часов поиски ни к чему пока не привели. Начато следствие…»
– Господи, спаси и помилуй! – вслух сказал Богдан и, не помня себя, поднялся из кресла.
Возвышенное Управление этического надзора,
8 день восьмого месяца, вторница,
поздний вечер
Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович, которого подчиненные частенько называли с любовью «Раби Нилыч», ожесточенно курил, с сочувствием глядя в лицо Богдану. Богдан был бел, как мел.
– Да, дела… – пробормотал Великий муж. Богдан молчал. Все потребное он уже сказал; а на пустые слова у него не оставалось сил.
– Конечно, поезжай, – негромко сказал наконец Мокий Нилович. – Разумеется, я даю тебе отпуск. Сколько понадобится, столько там и будь, потом задним числом даты оформим. Билет на ночной рейс закажем прямо отсюда, от меня… Только вот что, драг еч. Ты вообще асланiвськими делами интересовался когда-нибудь?
– Ни разу в жизни, – честно проговорил Богдан. – Сегодня вот первый раз новости глянул…
– Ну и как? – пристально вглядываясь ему в лицо, спросил Мокий Нилович.
– Бред какой-то. То ли у меня в голове помутилось, то ли у них…
– И не у тебя, и не у них.
– Ну, тогда не знаю. По работе у меня за всю жизнь ни одного дела оттуда не проходило… а так… Да мало ли краев в улусе! В одном – одна специфика, в другом – другая. В одном на оленях ездят, в другом предпочитают закупать повозки из Нихона… Кому что нравится.
– Тут случай особый… Дай-ка я тебя в курс дела введу слегка, а там – видно будет. Можешь в воздухолете потом к нашей сети запароленной подключиться, или… сам смотри. Допуск к базам Возвышенного Управления государственной безопасности я тебе, честно говоря, уже подготовил, пока ты ехал сюда. А вкратце – так. Началось это года буквально три назад, может – чуть больше. Все вроде хорошо, отлично – культура, самобытность, традиции. Мы же это всегда поощряем. Поначалу нарадоваться не могли, как там исторические кружки развиваются, всякие детские походы по славным местам, люби и знай свой край… Язык свой они вдруг хвалить очень начали – мол, то, что у них сохранилось «и» с точкой, показывает, будто они среди всех ордусских наций к Европе ближе всего, и, стало быть, могут претендовать поголовно на статус гокэ – ноль налогов первые три года, поощрительные фонды… Вот тут у князя просто глаза на лоб полезли. А маховик-то раскрутился уже, ты ж сам знаешь, такие процессы росчерком кисти ни начать, ни прекратить нельзя.
– Понимаю.
– И ладно бы еще эти этнографические завороты – но когда этакая этнография из академических высей на бытовой уровень спускается, все становится вдесятеро мрачнее. Статистику посмотреть – Армагеддон, чистый Армагеддон. Еще лет пять назад в среднем все было, как везде – а теперь первое место в стране по числу мелких человеконарушений на национальной почве.
– Пресвятая Богородица! Да это ж пещерный век!
– Вот тебе и пещерный. – Мокий Нилович прикурил сигарету от окурка предыдущей и резко смял окурок в необъятной, и без того переполненной пепельнице. – Обычном делом стали анонимные надписи на стенах да заборах, скажем… «Бей Русь – спасай Ордусь!» Или такое: «Долой многовековую татарскую оккупацию!» А еще почище: «Пророк говорил с правоверными по-асланiвськи!» Полная каша.
Он помолчал. Богдан тоже хранил молчание, потрясенный.
– Нельзя сказать, что уездное руководство смотрело на это все сквозь пальцы. Что-то делалось. Но как-то, знаешь… неуклюже. Впрочем, задним умом все крепки. Например. Год назад Бейбаба Кучум лично пригласил из Ханбалыка знаменитую труппу Императорского театра сыграть пьесу замечательного нашего драматурга Муэр Дэ-ли «Великая дружба».
– Знаю, – кивнул Богдан. – Прекрасная и очень добрая вещь.
– Вот. Все вроде правильно. Прутняки развешивать направо и налево – ведь не выход, правда же? Души надо чистить – словом умным и добрым, искусством настоящим… Директор по делам национальностей в Ханбалыке, преждерожденный единочаятель Жо Пу-дун, сам рассматривал вопрос и дал разрешение на гастроль. Знаменитая пьеса о дружбе народов – самое то! Кто ж мог предвидеть…
– А что такое?
– А то, что играли-то, разумеется, на языке подлинника. И как дошло до этого, помнишь, душераздирающего диалога в первом акте… – Мокий Нилович с легкостью перешел на ханьское наречие и, безукоризненно тонируя слоги, демонстрируя при том незаурядное артистическое дарование, процитировал наизусть: – «Ни хуй бу хуй дайлай хуйхуйжэнь дао дахуй?» – «Во чжэгэ е бу хуй». – «Дуй…» [16]– тут в зале дикий гвалт поднялся, актеров забросали гнильем, а потом, буквально на следующий день, асланiвський меджлис принял постановление о запрещении публичного пользования ханьским наречием на всей территории уезда – он, дескать, является грубым, пошлым и оскорбляет слух любого воспитанного человека.
– Но это же противуречит народоправственным эдиктам и уложениям!
– Правильно, противуречит. Так сказать, дуй. Ну и что в связи с этим прикажешь делать?
– Они что, ханьское наречие впервые услыхали?
– Кто теперь разберет…
Мужчины снова помолчали. Потом Богдан резко выпрямился.
– Раби Нилыч… Но ведь если артистов закидали гнильем, которое, заметь, у зрителей уже было с собой, стало быть, кто-то все заранее просчитал? Кто-то буквально спровоцировал это, пригласив ханбалыкскую Императорскую труппу?
Мокий Нилович прищурился.
– Вот именно, – жестко сказал он после паузы. – В корень смотришь, Богдан Рухович, сидеть тебе лет через десять в моем кресле… В корень.
– И это осталось без…
– Без чего?
Богдан не ответил. Нечего было ответить.
Мокий Нилович продолжал:
– Понимаешь, какая жмеринка… Оказалось, что князь и его администрация в такой ситуации совершенно беспомощны. Совершенно. Если преступление совершает один человек, два, десять даже – все ясно. Если какой-то конкретный фигурант или конкретный печатный орган вдруг, не приведи Господи, бабахнул бы: режь, например, эвенков – все тоже ясно. Разжигание межнациональной розни. Каторга, или там бритье подмышек с последующим пожизненным [17]… Но когда вдруг, в течение считанных лет, целый народ вдруг перестает хотеть жить вместе со всеми остальными народами, то непонятно, что делать. Последние казусы такого рода бывали у нас века полтора назад, и там еще все было по танскому уложению: Третье из Десяти Зол, Умысел измены, а, стало быть, вразумляющая армия вперед! И – всех уцелевших отделенцев ждет гостеприимный солнечный Таймыр. Но ведь двадцать первый век на носу. Танками, что ли, ты станешь давить детские древнеискательские кружки да публицистов, сообщающих, что асланiвцы древней синантропа? И какой же ты после этого православный?
Богдан молчал.
– Ладно бы там был компактный анклав. Идите с миром. Но ведь у них перемешанность такая же, как и везде. И вот уже стенка на стенку дерутся. По кварталам разделились, и не дай Бог в одиночку или, скажем, в темноте в чужой квартал забрести – костей не найдут… И все друг друга обвиняют в преумножении насилия, а князя – хором – в попустительстве.
Богдан молчал, и только сутулился все сильнее, будто на плечи ему медленно, но неотвратимо, опускался многотонный заводской пресс.
– А теперь езжай, – сказал Мокий Нилович. – Прости, что я тебе все это так вывалил – у тебя своя беда… Но будет у меня к тебе просьба, Богдан. Глаз у тебя острый, сердце доброе, а голова на плечах – дай Бог каждому. Присмотрись там. Чует мое сердце – не случайно профессор этот пропал. Жена твоя тут по нелепости влипла, скорее всего, но он… не случайно. Западные варвары за всей этой катавасией так следят – аж слюнки у них текут от удовольствия. Вдруг тебе какие-то потайные, подноготные шестеренки откроются.
Богдан помолчал. С постом опять повременить придется, вдруг пришло ему в голову.
– Присмотрюсь, Мокий Нилович, – сказал он и встал.
– Бог тебе в помощь, Богдан, – проговорил, тоже вставая, Великий муж.
Багатур Лобо
Улицы Асланiва,
8 день восьмого месяца, вторница,
поздний вечер
По затихающему Асланiву, по улице Громадянина Косюка ибн Дауда, в сторону центра двигался бродячий даос. Даос и даос – с посохом, с чашкой на поясе потертого коричневого халата и полупустым заплечным мешком, седой, бородатый, длиннобровый и длинноволосый, в островерхой шапке со знаком Великого Предела… словом, таких полно на необъятных просторах Ордуси. Они путешествуют пешком или на попутных повозках по городам и весям, от одной священной горы до другой, нигде не задерживаясь надолго, и добывают себе пропитание гаданиями, предсказаниями да подачей добрых советов; недруги подчас так и называют Ордусь – Страной Даосских Советов. В глубине души люди частенько думают, что даосы не совсем от мира сего, но относятся к бродячим мудрецам во всех уголках Ордуси с уважением, ведь очень часто их советы оказываются к месту, особенно в том, что касается места и времени возведения построек или сроков начала нового дела; а в предсказании пола будущего ребенка даосам до недавнего времени вообще не было равных. Сами мудрецы, всю жизнь проводя в дороге, не желают себе иной доли: они свободны от мирских условностей, им открыт целый мир и ведомы такие вещи, какие простому человеку не вдруг откроются.
Седой даос, равномерно стуча посохом по мостовой в такт своим неторопливым стариковским шагам, подошел к ярко освещенному входу на открытую террасу шинка «У чинары» и остановился. Чинара тут и правда была – огромное, матерое дерево, образующее над террасой естественную крышу из причудливого хоровода возносящихся высоко ветвей и листьев. Хоровод сей, виток за витком удаляясь от ночных источников освещения, терялся в поднебесье, непроницаемым облаком тьмы заслоняя от сидящих за столиками яркие асланiвськие звезды.
Даос легко вздохнул, поправил пальцем на носу круглые очки, одна дужка которых – видимо, сломанная – была заботливо перевязана шелковой веревочкой, оперся о посох и устремил взгляд на сидящих за столиками.Шинок был полупустым – время настало позднее, и большинство асланiвцев, почитая в последние годы за благо не выходить из дому в темноте, проводили вечер в кругу семьи, с близкими, отдыхая после рабочего дня. Лишь немногие решались как встарь посидеть с друзьями в таких вот шинках, коротая время над ормудиками с чаем, неторопливо переговариваясь, покуривая трубки с кистями, играя в нарды или просто уставясь в телевизор с кружкой пива в руках.
Был телевизор и здесь – у задней стенки на специальных креплениях светился его огромный экран. Из Каракорума шла трансляция межулусных соревнований по спортивной игре в кости. Лидировал прославленный Мэй Абай Акбар по прозвищу «Ракетандаз».
Группа подростков в кожаных куртках, с разновеликими кинжалами в изукрашенных ножнах у поясов, развалясь за стоящим близ телевизора столиком, механически тянула дешевое пиво, поглядывая время от времени на экран и лениво переговариваясь.
– А лучше б сызнова вразумление Параски показали… – процедил сквозь зубы один.
– Как он ее по заднице: хрясь! Хрясь! – вторил другой. Третий, не поднимая испачканного в пене носа от огромной кружки, прямо в нее прогудел с одобрением:
– Обсадно…
– А задница-то трясется…
– Обсадно…
– А ты б с ней хотел?
– Не… Старая.
Даос покачал головой. Впрочем, лицо его, устремленное в вечность, осталось совершенно бесстрастным.
Ближайший к выходу – и бродячему даосу – столик занимал преждерожденный совсем иного, нежели юнцы с кинжалами, склада: лет тридцати с небольшим, невысокий, но крепкий и жилистый, в простой жилетке, наброшенной поверх черной футболки. Склонясь над переносным компьютером, он быстро, сам себе кивая, стрекотал пальцами по клавишам. Иногда замирал, морщил высокий лоб, ерошил короткие темные волосы, рылся в разбросанных по столику листках бумаги и делал на них какие-то пометки, для чего доставал торчащий из-за уха карандаш с резинкой на конце. Справа от компьютера стояла полупустая кружка пива – пена давно осела, да и само уже пиво нагрелось: ночь случилась весьма знойная.
Видимо, почувствовав чужой взгляд, преждерожденный оторвался от клавиш и увидел бродячего даоса. Вскочил. Пошел к нему.
Даос стоял отрешенно, опираясь на посох.
– Наставник! – преждерожденный в футболке поклонился, сложив руки перед грудью в почтительном жесте. – Уважаемый наставник! Не соизволите ли присоединиться к моей скудной трапезе?
– К трапезе? – улыбнулся даос. – У тебя, добрый человек, на столе одни бумаги. Я бумагу не ем. Хотя во время странствий повидал всякого…
– А… Я как бы работал, наставник, а сейчас настало время перекусить! – нашелся молодой человек и увлек даоса за свой столик.
Даос прислонил посох к чинаре, степенно сел, откинув полы халата, и с улыбкой стал наблюдать за тем, как его новый знакомый суетливо сгребает листки бумаги и упихивает их в сумку.
– Не суетись, добрый человек, не в трапезе счастье. Как твое имя?
– Олежень. Олежень Фочикян, наставник. Эксперт отдела новостей «Асланiвського вестника». А как мне называть вас?
– Зови меня Фэй-юнь.
Фочикян с некоторым испугом во взоре поспешно оглянулся по сторонам: не слыхал ли кто. Облегченно вздохнул.
– Нижайше прошу прощения, драгоценный наставник, но у меня к вам просьба: не говорите прилюдно по-ханьски. У нас это… типа не принято.
Даос чуть помолчал. Его узкие глаза ничего не выражали.
– Отчего так? – спросил он наконец.
– Долгая история, наставник…
Даос чуть пожал плечами. Принимать людей и их земли такими, каковы они есть – первая заповедь ордусского даоса. Недеяние прекрасно тем, что разом объемлет все разнообразие мира…
– Будь по твоему, добрый человек, – сказал даос. – Зови меня Летящим Облаком. – Он коснулся рукой седой бороды и достал из-за пазухи простой бумажный веер со скорописным изображением иероглифа «Дао»: веер был ветхий и кое-где аккуратно подклеенный на сгибах.
– Ты, должно быть, очень занят, не трать на меня время.
Олежень в это время уже энергично махал рукою прислужнику. Прислужник в прозрачной косоворотке и коротком, не очень чистом переднике неспешно двинулся к столику.
– Аллах с вами, наставник! Есть типа время для дел и есть время для трапезы.
Даос согласно кивнул
– Что изволит откушать преждерожденный-ага? – осведомился прислужник, сверху вниз глядя на Олеженя.
Олежень вопросительно посмотрел на даоса.
Тот улыбнулся:
– Ты же звал разделить с тобой твою трапезу…
– А… Принесите нам пилав.
Прислужник небрежно кивнул и отошел.
Даос Фэй-юнь проводил его взглядом.
– Мы продолжим нашу трансляцию после очередного выпуска асланiвських новостей, – радостно поведал между тем на весь шинок с экрана телевизора диктор. Олежень вместе со стулом немедленно развернулся в его сторону.
Подростки с кинжалами, торопливо допив пиво, слаженно стукнули кружками об стол и, со смаком плюясь по сторонам, удалились из шинка. Новости их явно не интересовали.
Диктор порадовал собравшихся сообщением о злодейском покушении воробьев на жизнь некоей старушки, имевшем место в городском саду имени Тарсуна Шефчи-заде; затем на экране появился начальник Асланiвського уезда многоуважаемый Кур-али Бейбаба Кучум, бесстрашный спаситель бабушки от пернатых разбойников. Кучум приветственно, обнадеживающе улыбался; у него было честное, несколько невзрачное и слегка утомленное лицо пожилого добросовестного работяги. «Не хотите ли вы, драгоценный начальник, сказать несколько слов нашим зрителям?» – приторно улыбаясь, спросила Кучума асланiвськая красотка и подсунула ему под нос микрофон. Кучум отряхнул руки, видимо, запылившиеся во время битвы с воробьями, и мужественно глянул в объектив. «Я моя и моя администрация завжды стояли и стоять будем на страже интересов народа и его безопасности. Мы убережем народ и от неразумного скота, и от стихийных бедствий, и от алчных внешних стай, жадно разевающих свои ненасытные рты на богатства нашего исключительно плодородного и промышленно развитого уезда. Эти стаи, конечно, хитрее и страшнее воробьев. Но с ними у нас, иншалла, и разговор будет иной».