Ван Ластбадер Эрик. Цзянь

   Спасибо за подарок. - Голос сэнсея разнесся под сводами потолка, поддерживаемого с кедровыми балками.
   Аки показалось, что с ним заговорил горный склон. Упершись руками и лбом в татами, расстеленные в передней сэнсея, он пробормотал:
   - Я их люблю больше всего на свете.
   Шорох разворачиваемой бумаги, конечно, не такой тонкой и красивой, в которую было завернуто черное кимоно, но самой лучшей, какая только нашлась у них в доме.
   - Ого! - опять зарокотал тот же голос. - Маринованные сливы! Ничего лучше ты не мог бы подарить мне! Я их обожаю, даже в начале осени!
   Аки закончил свой низкий, почтительный поклон. Его грязные гета уже стояли на бетонной площадке крыльца дома Мицунобэ, от которой начинались деревянные ступеньки, ведущие в прихожую. На ногах Аки были чистые белые таби.
   - Входи же, мой мальчик, - пригласил сэнсей. - Добро пожаловать!
   Его лицо источало силу. Широкое лицо, обрамленное гривой седых волос и с массивным подбородком. Глубокие морщины пролегли от носа к уголкам широкого рта. Седые брови нависли над пронзительными глазами, как утесы над морем. На нем была надета простая полотняная блуза с широкими рукавами и бледно-голубая юбочка хакама, в каких выступают на соревнованиях лучники, демонстрируя свое искусство.
   Дом сэнсея казался необычайно просторным: высокие потолки, массивные кедровые балки, пересекавшиеся в его центре. Дом был построен так, что из окон главных комнат открывался вид на горы. Сидя на коленях перед чайным столиком, можно было любоваться снежными горными кручами, альпийскими лугами и остроконечными утесами, то залитыми солнечным светом, то хмурыми в непогоду.
   Мицунобэ налил Аки чаю так, как если б он принимал взрослого человека. Аки поразило, что сэнсей относится к нему не так, как другие взрослые. Кроме матери, конечно. Он не разговаривал с ним тем неестественно бодрым и покровительственным тоном, с каким обычно разговаривают взрослые с подростками.
   - Извините, что я не смог вам подарить что-либо, способное по изысканности соперничать с вашим подарком, - смущенно пробормотал Аки, отхлебнув первый глоток зеленого чая.
   - Напротив, - возразил Мицунобэ, - ты мне очень угодил своим подарком. Я люблю маринованные сливы, а уж попробовать умебоси. домашнего приготовления так это и вообще редкое удовольствие.
   - Такое же редкое, как празднование "возраста риса"? - осведомился Аки, бросив на сэнсея свой бесхитростный взгляд.
   Мицунобэ захохотал басом, и мальчику показалось, что стропила под потолком задрожали, вторя этому хохоту.
   - Это ты здорово заметил! - сказал он. - Редкое, как возраст риса! - Он снял с банки крышку. - Как насчет того, чтобы присоединиться к моему пиршеству? Нет закуски лучше умебоси!
   Спустилась ночь, но Аки заметил это только тогда, когда Мицунобэ зажег свет. Электричества в его доме не было. Сэнсей пользовался керосиновыми лампами. Праздничный ужин был простым, но основательным: жареная рыба и рассыпчатый рис.
   После этого сэнсей провел его в главную комнату. Аки ожидал, что он и здесь зажжет лампу, но Мицунобэ просто опустился на татами. Мальчик устроился рядом с ним, почувствовав, словно его омывает неземной свет. Он перевел взгляд на окно. Ночь была ясная, прямо на него смотрело созвездие, напоминавшее герб, вышитый на спине подаренного сэнсеем кимоно.
   В тишине ночи свет звезд вливал в душу покой и ясность.
   - Это время я обычно посвящаю размышлениям, - сказал Мицунобэ, - купаясь в Свете Будды.
   Из темноты выступали только отдельные черты его лица, так что Аки пришлось мысленно дорисовать остальное. В таинственной атмосфере комнаты облик сэнсея преобразился. Сейчас он казался каким-то фантастическим существом, пришедшим из глубины веков.
   - Жил когда-то на земле волшебный барсук, - начал Мицунобэ. - Точнее, не барсук, а некий мудрец, принявший облик этого лесного зверя, потому что его жизни угрожал один злой волшебник, находившийся в услужении у жестокого и несправедливого князя. Приняв этот облик, мудрец покинул свою телесную оболочку. Князь, увидав бездыханный труп своего врага, очень обрадовался. Но волшебник, которого было не так просто обмануть, только недоверчиво покачал головою и принялся обыскивать замок, чтобы найти какие-нибудь подтверждения своим подозрениям. Мудрецу пришлось спешно покинуть свой дом. Чувствуя, что волшебник идет по его следу, он бежал во всю барсучью прыть. Но он понимал, что не может бежать вечно. Да и залезать в барсучью нору возле лесной реки тоже не имело смысла, потому что волшебнику ничего не стоило его оттуда выкурить.
   И тут барсук увидел плавучий островок лотосов, и его осенила прекрасная мысль. Он подбежал к берегу и сорвал два самых больших цветка. В один, который был побольше, он залез сам, а второй, поменьше, он надел себе на голову, как шлем. Так и стоял он, тревожно поглядывая своими золотистыми глазенками сквозь тычинки цветка в ожидании злого волшебника. Скоро барсук почувствовал холод, который мы все ощущаем при приближении опасности. Он старался унять дрожь, сотрясавшую его тело внутри лотосового скафандра, потому что малейшее движение могло открыть его присутствие. Волшебник пролетел мимо него на своих кожистых, как у гигантской летучей мыши, крыльях. Все обитатели леса умолкли, заслышав шипение, вырывавшееся из его пасти. Мгновение - и он исчез, растворившись в сумраке ночи.
   А барсук вылез из спасительного лотоса и помчался к себе домой. Теперь, когда он отделался от своего опасного врага, он мог вернуть себе свой прежний, человеческий облик. Вбежал он в комнату, где оставил свое бренное тело, и замер на пороге: оставленное им тело исчезло. Жестокий князь приказал соорудить костер и сжечь на нем тело заклятого своего врага. Тоска сжала сердце барсука, когда он понял, что отныне ему до конца дней своих придется оставаться зверем лесным, и он убежал прочь от своего бывшего жилища.
   Весь следующий год барсук провел в лесу, обдумывая способ, каким он может вернуть себе человеческий облик. За это время он подружился со многими своими соседями: с лисицами, зайцами, горностаями. Даже в хорьках он нашел нечто симпатичное. И чем ближе он знакомился с ними, тем дальше отходил от человеческого общества. Живя в лесу, он смог посмотреть на людей непредвзято. Он видел, как люди беспрестанно воюют друг с другом. Он видел, с какой легкостью они проливают кровь своих собратьев, видел злорадствующих победителей и униженных побежденных. Более того, он увидел корни этой исконной порочности человека, главную черту, отличающую в худшую сторону человека от зверей. Эта черта - гордыня. Зверю абсолютно чужд этот грех, являющийся проклятием человечества.
   И вот, в день летнего солнцестояния, когда все звери лесные собрались, чтобы отпраздновать начало Нового лесного года, барсук, который сидел на опушке леса, наблюдая, с какой бесчеловечностью человек обращается с человеком, проклял род людской и решил навсегда остаться со своими новыми друзьями в лесу. Но, на беду, его заметили охотники и последовали за ним вглубь леса. Они страшно обрадовались, увидев, что барсук привел их на поляну, где звери встречали Новый год. Натянули они свои луки и послали острые стрелы в ничего не подозревавших зверей. Последним погиб барсук, и перед своей кончиной ему довелось увидеть смерть всех его товарищей. Закрыл он в тоске свои золотистые глаза и как избавительницу встретил стрелу, пронзившую его сердце...
   Долго еще после того, как сэнсей закончил свой рассказ, Аки сидел молча. Казалось, он напряженно вслушивается в крики ночных птиц, в шуршание, с которым ветка растущего рядом с домом дерева терлась о стену.
   - Я бы хотел быть барсуком, - сказал он наконец.
   - Вот как? - повернулся к нему Мицунобэ. - А как же насчет опасностей, которым он постоянно подвергался?
   Свет звезд отражался от его плеч, и создавалось впечатление, что он то появляется, то исчезает в чаще густого леса.
   - Если быть достаточно умным и храбрым, можно перехитрить врагов.
   Через минуту Аки услышал звук раздвигаемой фузумы и почувствовал на своем лице прохладу осенней ночи.
   - Сейчас мы проверим, что в тебе говорит: храбрость или глупая бравада. Возьми свой лук и стрелы, - голос Мицунобэ уносился в ночь, - и следуй за мной.
   Аки поднялся, нашарил в темноте подарок матери, который он принес показать сэнсею, и прошел по татами к выходу. Переступив через порог, он оказался на каменном крыльце и сразу же почувствовал, как мерзнет нога в тонком таби.
   - Мои гета.
   - Никаких башмаков, - голос Мицунобэ рокотал, как раскаты грома. - Только кимоно.
   - Но оно же такое тонкое, - возразил Аки. - А ночь холодна.
   Сильная рука сэнсея обняла мальчишеские плечи.
   - Одежда грибов в лесу еще тоньше.
   Голос его расколол ясное небо, усеянное звездами.
   Аки поплотнее запахнул свое черное кимоно.
   Где-то далеко впереди подымался туман...
   Когда он вернулся домой после первых уроков у сэнсея, Юмико увидела, что он уже не малыш Аки-чан, и пошла в свою комнату, где она устроила алтарь богине с лисьей головой, которую избрала в свои покровительницы. Юмико зажгла множество свеч и поставила двадцать семь сандаловых палочек полукругом вокруг алтаря. Затем она позвала сына.
   Когда он вошел в комнату матери, она сидела на татами. скрестив ноги и уставившись неподвижным взглядом в разложенные перед ней старинные книги. Знаком приказала ему сесть в освещенный круг. Пламя свечей мерцало в его глазах, сила его юного тела наполнила ее усталое сердце, ее увядшую душу. Она чувствовала его дыхание на своем лице, освежающее ее, как ветер бессмертия. Она знала, что может скоро умереть, но сын ее останется на этой земле, чтобы отомстить Афине и Чжилиню.
   Исторический Ничирен бунтовал и убивал во имя святого дела. А разве ее дело менее свято? Шрамы ее горели, как стигматы, как физическое свидетельство этой святости. Врачи уверяли ее, что нервные узлы в тех точках, к которым прикоснулась раскаленная кочерга, не восстановятся и, следовательно, эти точки будут абсолютно нечувствительны ко всякой боли. Но почему же они так горят?
   Что может быть более святым, чем месть? Сознание того, что сейчас она начинает нечто значительное, смягчило мучительную боль, которая не покидала Юмико с той страшной ночи, когда рука соперницы заклеймила ее. Обычно дети радость, но, бывает, что они еще и орудие возмездия. Да, Аки-чан был отпрыском Чжилиня, но ведь именно от нее зависело его воспитание. И уж она с помощью сэнсея постарается, чтобы Аки-чан стал таким человеком, в котором Чжилинь вряд ли признает собственного сына.
   Жизненная философия его отца заключается в том, чтобы наводить порядок в этом мире и перестраивать его по законам разума. Высшей карой для него будет видеть, что его собственная плоть и кровь - воплощение хаоса и анархии. Его собственный сын. В этом Юмико видела торжество высшей справедливости, трагическую иронию бытия.
   И она начала свою молитву, воскрешая из эфемерных частиц, блуждающих в пространстве и времени, древних духов - ками. За порогом дома бушевала непогода. Тучи заволокли небо, погасив пронзительный свет звезд, при котором сэнсей провел с Аки первые уроки его обучения, которым предстояло продлиться еще многие годы. Заряженные электричеством тяжелые тучи ползли над землею. Они заполняли собой весь мир. Бросив быстрый взгляд в окно, Аки вспомнил рассказ сэнсея о барсуке. Ему и самому хотелось сейчас спрятаться в лотос, потому что он чувствовал приближение чего-то холодного и страшного. Он слышал хлопанье кожистых крыльев во мраке ночи.
   Монотонное пение Юмико заставляло пламя свечей трепетать. А может быть, их задувает ветер, проникавший сквозь щели в окнах и стенах? Свечи то почти гасли, то вспыхивали с ослепительной яркостью. Свет и тени сплетались в причудливые узоры.
   Заклинания стихли.
   Перед Юмико сидел уже не Аки-чан. В ее сына вошел дух мужчины с железной волей и необузданной жаждой жизни.
   Чары Юмико вернули к жизни самого Ничирена. Он возродился в ее сыне. И разве нашелся бы кто-либо в целом мире, кто смог бы переубедить ее и доказать, что это не так?
   КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
   ГО30
   ВРЕМЯ НАСТОЯЩЕЕ, ЛЕТО
   МОСКВА - ГОНКОНГ - ПЕКИН - ВАШИНГТОН - МАКАО
   Я хочу расспросить тебя кое о чем. Юрий Лантин лежал на скомканных простынях тончайшего полотна. Совершенно голый, он курил американскую сигарету, небрежно скрестив ноги в лодыжках. Он чувствовал приятную истому во всем теле.
   - До меня дошли слухи, - продолжал он, разглядывая сводчатый потолок, весьма тревожного характера.
   - Насчет чего? - спросила Даниэла. Она полулежала рядом с ним, подсунув под спину пару пуховых подушек. На ней был пеньюар, который Лантин купил для нее в валютном магазине "Березка". Хотя у Даниэлы, как и у всякого другого большого начальника, были заветные "чеки", на которые в этих магазинах можно купить роскошные вещи западного производства, она не любила там бывать, И уж, конечно, ей бы и в голову не пришло покупать эту дрянь из синтетики голубого цвета с оборочками. Но Лантин настаивал, чтобы она напяливала на себя эту хламиду во время их, как он выражался, "любовных запоев". Он говорил, что в пеньюаре от Нипона у нее очень сексуальный вид. Он вообще предпочитал в любви изобретательность, и ему нравилось видеть, как все выпуклости и ложбинки ее тела просвечивают сквозь полупрозрачную ткань. Сам же предпочитал быть телешом.
   Она изучала его наготу, как художница изучает тело натурщика, прежде чем приступить к работе. Ее взгляд скользнул по чистым линиям его груди, абсолютно лишенной растительности, избыток которой у многих россиян всегда ее коробил. Живот поджарый, плоский, мышцы видны даже в расслабленном состоянии, в котором он сейчас пребывал. Пах затенен, отчетливо видны только курчавые волоски. У него мускулистые ноги, как у бегуна. Даниэле нравилось его тело. Более того, оно пробуждало в ней страсть. Правда, мозги у него несколько набекрень, но это уже дело другое...
   Наконец Лантин докурил сигарету. Он дотянулся до пепельницы, потушил окурок и, не возвращаясь в исходное положение, взял с тумбочки стакан, в котором еще оставалось немного старки. Он любил иногда покурить, особенно после обильного секса, но терпеть не мог привкуса, который сигарета оставляет во рту.
   Отхлебнув старки, он прополоскал рот, затем проглотил жгучий напиток.
   - Я имею в виду слухи насчет Камсанга. Атомного проекта, что возводится в Гуандуне.
   - Ну и что?
   - Ходят слухи, - продолжал он, окидывая взглядом ее замечательные ноги и думая, что если бы ему было бы предложено выбрать для себя способ смерти, то он предпочел бы, чтоб его задушили такими вот ножками, - что Камсанг - не совсем то, за что его выдают. Что китайцы что-то скрывают от всех.
   - Ничего им не удастся скрыть от нашей внешней разведки, - ответила Даниэла и ухмыльнулась, проследив за направлением его взгляда. - И Южный Китай, и Гонконг - сфера нашего особого внимания. Я прекрасно осведомлена о всех тайнах Камсанга. Для твоего ведомства они интереса не представляют.
   - И все-таки?
   - Мои агенты сообщают, что по своим функциям Камсанг будет радикально отличаться от всех других атомных станций. С помощью его генераторов китайцы собираются очищать от соли морскую воду, что для Гонконга имеет немаловажное значение: с самого своего основания Гонконг страдает от недостатка питьевой воды Камсанг снимет эту проблему.
   Лантин закрыл глаза, то ли задремав, то ли задумавшись. Даниэла смотрела, как ритмично подымается и опускается его грудная клетка. У него даже дыхание, как у атлета.
   Ей тоже кое-что нужно было от него, и она все раздумывала, как к этому подступиться. Как-то она видела один американский фильм о мафии. Добрую половину фильма герой разговаривает с боссом, то есть с крестным отцом, уговаривая его, чтобы он дал ему свободу действий. Интересно, подумала Даниэла, насколько к Лантину применим термин "крестный отец"?
   - Ты уверена в своих информаторах? - спросил он, открывая глаза.
   - Насчет Камсанга?
   Мысли ее все еще были далеко.
   - Да.
   - Послушай, Юра, у тебя есть хоть какой-нибудь опыт обработки разведданных?
   - Я служил в армии, - ответил он, - и это моя военная специальность.
   Он произнес это таким тоном, словно другие военные специальности не стояли ни гроша.
   - Тогда ты должен знать, что эта работа не похожа на гадание на кофейной гуще, - сказала она. - И это не копание в бычьем кишечнике, которым занимались римские авгуры. Агентурная сеть создается годами, а потом еще требуется масса времени, чтобы разместить ее на местности так, чтобы она полностью слилась с ней. Как насекомые в траве... Когда это сделано и сеть заработала, ты начинаешь получать информацию, проверяя каждую крупинку на лакмусовой бумажке, как химик. - Она откинула назад пряди золотых волос, пригладив их рукой. - Но на этом аналогия кончается. К точным паукам шпионаж все же отнести нельзя.
   Она немного помолчала, запрокинув голову на подушку, с удовольствием ощущая затылком ее мягкость.
   - Главное, не пускать дело на самотек. С самого начала внедряешь в каждую ячейку сети своего наблюдателя, совершенно независимого от остальных. Ну и еще надо позаботится о поддержке для каждой ячейки. В функции этих служб входит проверка сведений, полученных агентурной сетью. Они тоже независимы, как ты, вероятно, уже догадался.
   - Ты мне рассказываешь об этом, чтобы показать, насколько надежна твоя информация? - спросил Лантин.
   - Нет, - ответила она. - Для того, чтобы показать, почему она такая надежная.
   - Именно это, - сказал он, - и привлекает меня в тебе. - Он заглянул в ее серые глаза, впервые заметив в них крохотные вкрапления коричневых пятнышек. Ты основательная, и, главное, бесстрашная женщина.
   - Иногда бесстрашие бывает глупым.
   Он прикоснулся к ее руке, причем без всякой задней мысли, что редко с ним бывало.
   - Я не это имел в виду.
   - Бесстрашная Даниэла, - сказала она, желая одновременно и позлить его, и раззадорить, - крутит напропалую со своим старшим по службе и с крестным отцом из Политбюро.
   - С кем, с кем?
   - Будто не слышал?
   - Это ты меня с кем-то путаешь, - усмехнулся он. - Вот гене...
   Даниэла зажала ему рот ладонью. Он отвел ее руку в сторону.
   - Не смей этого делать! Сколько раз тебя предупреждал!
   Даниэла не жалела, что разозлила его. Она это сделала умышленно, зная, что в таком состоянии он более податлив.
   - А повежливее нельзя ли? - взвизгнула она и влепила ему пощечину.
   Ее злость выглядела вполне естественной. Схватив ее за руку, он так ее вывернул, что Даниэла вынуждена была повернуться к нему всем телом. И тотчас же почувствовала, как его жесткое колено внедряется между ее ног. Волосы ее упали на лицо, рассыпались по подушке золотой волной, сверкая в солнечных лучах таинственным металлическим блеском.
   - А может быть, меня привлекает в тебе еще больше то, что ты такая сильная, - прошептал он ей в самое ухо.
   - Ты мне делаешь больно.
   Ей надо было, чтобы он ей поверил именно сейчас, пока боль еще достаточно терпима. Без сомнения, выпусти она эту игру из-под контроля, Лантин может и в самом деле увлечься и покалечить ее.
   - Так тебе и надо, - прошипел он, упиваясь ее видимой беспомощностью.
   Наклонившись к ней, он укусил ее в шею, в самое уязвимое место. Она высвободилась из его хватки ровно настолько, насколько было необходимо для продолжения этой опасной игры, которая все более и более захватывала ее. Эта игра состояла в том, что Даниэла заставляла его поверить, что он делает ей больно и одновременно, давала ому понять, что эта боль доставляет ей удовольствие. Последнее время она не раз спрашивала себя, зачем она это делает. Скорее всего, - решила она, - чтобы приучить себя к его типу секса. Она испытывала нечто подобное тому, что испытывает наркоман. Этот опасный секс изменял восприятие реальности.
   Так это было или не так, но в данный момент Даниэла чувствовала только то, что хочет еще и еще.
   Она с оттяжкой ударила его ладонью в грудь. Ей понравилось ощущение в руке после этого удара. Она давно заметила, что по мере того, как он возбуждался, тело его все более напрягается. И сама она от этого начинала звереть.
   Ее волосы свисали, как золотой занавес. Он запустил в них обе руки и притянул ее на себя, коленом раздвигая ей ноги. Это было так больно, что она охнула, и на глазах ее навернулись неподдельные слезы. Заметив это, Лантин тут же принялся слизывать их, заставив этим сердце Даниэлы так сильно колотиться, что даже ему слышно было. А она слышала только, как кровь ее шумит в ушах, и чуяла, что снизу у нее уже все мокрешенько.
   - Сейчас тебе будет еще жарче, - пообещал он, наседая на нее по новой.
   Резким движением торса он перевернул ее на спину. Даниэла зажмурилась. Крепко держа ее запястья, он завел ей руки за голову, заставив ее пышные груди вздыбиться, и, сдавив их коленями, вошел напряженным членом между ними.
   Когда рука убралась, Даниэла открыла глаза, чтобы посмотреть, что он теперь делает. А Лантин снова пристраивался между ее грудей. Его член, красный и вздрагивающий, был совсем близко, и она, улучив минуту, когда Лантин приподнялся над ней, взяла в рот его кончик. Он так и взвился, ахнув, а потом опять заерзал, как прежде.
   - Еще разок, - попросил он. - Ну еще! Еще!
   Лицо его было красное и перекошенное от напряжения. И она сделала так, как он просил ее... Некоторое время спустя она попыталась высвободиться, но он не отпускал ее...
   Мыча, она попыталась что-то сказать.
   Наконец он дал ей возможность перевести дыхание.
   - Я хочу тебя по-настоящему, - выдохнула она, изнемогая. - Пожалуйста.
   Он сжалился над ней. И задрав подол ее пеньюара, взметнулся...
   Она поддала ему еще, крошечными дозами увеличивая темп. Он стонал так, что можно было подумать, что у него начинается сердечный приступ.
   Лежа на ней, Лантин содрогался всем телом, то собирая внутри себя силу, то отпуская... То собирая, то отпуская... Даниэле никогда не приходилось спать с мужчиной, который бы шел к оргазму так долго и "пахал" так глубоко, как Лантин.
   Ей самой так и не удалось вызвать оргазма, хотя она и подошла к нему близко. Все думала о Карпове.
   Потом, когда в комнате было так тихо, что Даниэла могла отсчитывать крохотные частички времени вместе с часами в соседней комнате, в хрустальное пространство-время между сном и бодрствованием, в которое она уже успела закутаться, вклинился его голос, прозвучавший у самого уха:
   - Как прошел день?
   Это не был праздный вопрос, и она это сразу же поняла. Он, конечно, уже изучил копии материалов, которые она ему представила. Даниэле хотелось рассказать ему о том, что сообщила ей Таня Назимова, и спросить, что это все значит, но она не решилась. Странное это ощущение: говорить по телефону с Химерой и одновременно быть под колпаком. А что если ему уже донесли? Ощущение было такое, будто сидишь на бомбе с часовым механизмом, прислушиваясь, как она отсчитывает последние секунды твоей жизни. Да, звонила. Ну и что? Другу, родственнику - мало ли кому?
   Оправдываешься? Это плохой знак. Даниэла понимала, что если ей не удастся перейти в наступление, она будет конченый человек и в профессиональном, и в человеческом плане. Тогда она уже точно будет собственностью Лантина: и душой, и телом. В заднем кармане брюк. Взять бы бритву, да чиркнуть по венам! Залить бы кровищей и эти сен-лорановские простыни в полосочку, и этот идиотский пеньюар! Данайские дары... Это он себе делает приятное своими подарками, но не ей. Она в эти игры не раз играла. Надоело.
   Но вопрос есть вопрос. Она рассказала ему о совещании в департаменте, об обеде в министерской столовке, о подколах ее бывших подружек насчет ее новой прически, египетских сигаретах... Так, чтобы он не заметил ее лжи в потоке этой абсолютно достоверной информации.
   - Ну и что они думают по поводу твоего нового стиля?
   Голос мягкий, дремотный. Обычный разговор любовников. Но Даниэлу трудно было одурачить. Она отлично понимала, что ему в высшей степени наплевать на то, что там думает кто бы то ни было о ее новом стиле. Главное, чтобы он нравился ему.
   - Они были сражены наповал, - весело ответила она. - И захотели узнать, что это все значит.
   - Ну и что же ты им сказала?
   - Что я могла сказать? Что мы живем в пору великих перемен. Отшутилась, конечно.
   - И как же они относятся к переменам? - не мог не спросить Лантин.
   Этого вопроса Даниэла только и ждала. Рассказывая о всякой всячине, она давно уже ощущала, что тема, которую она хотела затронуть, маячит где-то на периферии их беседы. Она намеренно держалась от нее подальше: для нее было очень важно, чтобы Лантин сам затронул ее, не подозревая, что ему помогли.
   - Это зависит от того, кто их инициатор.
   - Ну а вообще?
   - Вообще? Ты же знаешь, что их приучили воспринимать любые перемены, не рассуждая. Чтобы, значит, не вносить хаос в их строго регламентированный мир.
   Он на мгновение задумался.
   - А еще о чем они говорили? Много сплетничали? Ага, подбираешься к главному! - подумала она.
   - Да ничего интересного, - ответила она вслух. - Кто с кем спит. Какого лейтенанта какой майор извлек из своего шкафа. Обычный треп.
   - Я просто подумал, не доходят ли до тебя те же слухи, которые доходят до меня.
   - Это о чем? Не понимаю.
   - Прекрасно понимаешь. - Лантин придал лицу хитрое выражение. - Только предпочитаешь хранить лояльность.
   - Это кому еще?
   - Карпову, конечно.
   Ну наконец-то разродился! - подумала Даниэла. - Он ведь помогал твоей карьере, дергая за нужные веревочки. Думаешь, я об этом не знаю?