Страница:
— Ты несчастлив здесь, мальчик мой.
Это был не вопрос.
— Может быть, потому, что у тебя нет друзей.
— Да, — бездумно откликнулся Ронин. — Все ученики ненавидят меня.
Саламандра холодно улыбнулся:
— Воистину, это так. Но это должно быть тебе приятно. Меня это радует.
Ронин с недоумением поглядел на наставника. Саламандра как будто этого и не заметил.
— Ты — лучший, мой мальчик. Несомненно, ты — лучше всех, кого я когда-либо учил. И отныне никто не сможет к тебе прикоснуться: ни ученик, ни меченосец. Да-да, — рассмеялся сенсей, заметив выражение лица Ронина. — Так оно и есть. Ты превосходишь их всех в той же степени, в какой я превосхожу тебя.
В его смехе прозвучало что-то безумное.
Ронин хорошо понял похвалу, которая скорее озадачила его, чем обрадовала. Реакция была совершенно необъяснимой.
Саламандра сжал кулак, и его перстни, отразив свет, блеснули разноцветными искрами. Слегка подавшись вперед, он заговорил. Теперь его голос звучал не так театрально, а более доверительно:
— Они ненавидят тебя, мой мальчик, потому что ты лучше их. У тебя есть талант, о котором они могут только мечтать, и они не успокоятся, пока не побьют тебя в поединке.
Он нервно хохотнул.
— Ладно. Это, в конце концов, тоже служит моим целям. Мой меченосец должен быть лучшим во всем Фригольде.
Он коснулся груди этаким драматическим жестом, в который умудрился вложить немалую толику величия.
— Разве я не единственный из саардинов — сенсей? Это — великая честь. Что знают об этом другие наши саардины?
Он заговорил тише, но настойчивее.
— Они лишь все время грызутся в соперничестве за власть.
Откинув голову. Саламандра зажмурил глаза, потом снова открыл их, пронзив Ронина безжалостным взглядом.
— Но они не понимают смысла слова «власть».
Он вдруг осекся, сообразив, что раскрыл куда больше, чем собирался.
— Это честь, — сказал он. — Честь, которую должно поддерживать всеми силами.
Он шагнул к Ронину.
— Ты должен это понимать.
Сенсей присел на хлипкую кровать.
— И ты, мой мальчик, — усыпанные перстнями пальцы легонько погладили руку Ронина, — ты тоже послужишь моим целям. Я трудился долго и упорно, чтобы сделать из тебя меченосца, во всех отношениях превосходящего воинов других саардинов Фригольда. Завтра ты в последний раз войдешь в тренировочный зал в качестве ученика.
В голосе Саламандры трепетала теперь нотка торжества, которое он и не пытался скрывать.
— Ты ошеломишь этих инструкторов, которые явятся, чтобы тебя оценить, а потом, когда ты выйдешь из поединка уже меченосцем, искуснейшим меченосцем Фригольда, оставив инструкторов и саардинов обсуждать твое непревзойденное мастерство... вот тогда ты вернешься сюда, чтобы стать моим чондрином.
Тишина — абсолютная, как пустота, — повисла в комнате. Все, казалось, застыло, а потом, очень медленно, к Ронину начали возвращаться обычные фоновые звуки, не затихающие на этаже: приглушенные голоса мужчин, успокаивающий стук сапог по деревянному полу, отдаленный лязг металла на занятиях по боевой подготовке, — звуки, которые долгое время заполняли собой все его окружение. Только теперь эти звуки воспринимались иначе: они резали слух и казались бессмысленными, словно Ронин внезапно оказался в другом, чужом мире и тщетно пытается понять, сколько он здесь пробыл. И, глядя в блестящие обсидиановые глаза наставника, что придвинулись так близко к нему, он не видел больше ничего.
...В молчании спускались они в пустоту, время от времени заколачивая костыли, чтобы создать опору для ног на отвесной стене скалы или чтобы обогнуть непроходимый участок. Казалось, они спускались уже многие часы сквозь туман и взвихренный снег, который яростно швыряли им в лицо восходящие потоки воздуха. Они как будто попали в песчаную бурю — было нечем дышать. Они не останавливались ни для отдыха, ни для еды и лишь иногда хватали горсти снега, чтобы утолить жажду.
Нетерпение Борроса передалось Ронину, как зараза. Вибрирующую струну печали, поначалу кровоточащую и болезненную, как обнаженный нерв, оборвала, наверное, все еще стоявшая у него в ноздрях вонь, исходившая от исполинской твари. И это было хорошо, потому что позволило Ронину сосредоточиться на цели их путешествия. В Город Десяти Тысяч Дорог он отправился по настоянию Борроса. Колдун был убежден, что миру людей грозит ужасная, хотя и неведомая опасность. Ронин, пожалуй, поверил ему лишь отчасти, когда впервые отправился туда, но после встречи с Боннедюком Последним и Хиндом, после сражения с существом, убившим Г'фанда, он понял, что все, что сказал ему Боррос, — правда. И путешествие под Фригольд увенчалось успехом. Колдун отправил Ронина на поиски древнего свитка, который он обнаружил в доме дор-Сефрита, прославленного кудесника с легендарного острова Ама-но-мори. Ронин подумал, что ныне от острова остались лишь горы битого камня да обломки каменных стен на дне далекого моря. Жаль. Но свиток был у него. Свиток, в котором содержится, по словам Борроса, ключ к устранению нависшей над людьми угрозы. Он улыбнулся про себя. Несмотря на усилия Фрейдала, несмотря на попытку Саламандры вмешаться в ход событий... Свиток был у него. Ронин взглянул на худое и изможденное лицо Борроса, отливающее болезненной желтизной в угасающем свете дня. Все-таки надо ему сказать. Это заставит его улыбнуться. А когда мы выясним, о чем там говорится, мы вернемся...
...Ронин действительно вернулся из зала боевой подготовки уже меченосцем. Как и предсказывал Саламандра, он ошеломил инструкторов и саардинов, которые в первый раз видели воина, достигшего такого мастерства в искусстве боя. Его буквально тошнило от их взволнованной болтовни и шумных поздравлений. И все же в одном Саламандра ошибся.
Ронин вернулся на этаж сенсея вовсе не радостный. Он не сомневался в своих способностях и поэтому вовсе не переживал, когда подошло время для Испытания. Он еще раньше почувствовал, что Саламандра оттягивает этот момент, снова и снова выискивая предлоги для того, чтобы перенести день Испытания. По его собственному мнению, он давно уже был готов. В конце концов Ронин пришел к выводу, что дата имеет для Саламандры большее значение, чем само Испытание.
Саламандра ожидал его в зале боевой подготовки, облаченный в церемониальные блестящие черные одежды. Волосы у него были прибраны и умащены, а из-за широкого алого пояса торчал боевой веер, с которым сенсей обращался столь же проворно, как с мечом или кинжалом, и который у него в руках представлял собой оружие не менее страшное и смертоносное. На левом бедре Саламандры висел длинный меч в парадных ножнах из ажурного серебра с эбеновым наконечником, искусно вырезанным в виде ящерицы, свернувшейся на фоне черного пламени.
Слева и справа от него стояли два меченосца, терявшиеся на фоне его массивной фигуры. Один из них держал ленты, которые носили чондрины поверх рубашек — наискосок от левого плеча к правому бедру. Эти ленты отличались цветами саардина, которому подчинялся чондрин. На самих меченосцах были черные ленты поверх черных рубах — цвета Саламандры.
Ронин принял решение, как только увидел ленты. Он, естественно, знал, чего именно от него ждут — что ему надо делать и для чего его столько лет обучали. Остановившись перед Саламандрой, он церемонно поклонился ему, сохраняя на лице каменное выражение, и подумал про себя: «Я знаю, что должен делать». Ему было грустно и больно. Саламандра важно наклонил голову. Для Ронина этот человек был не просто наставником, мастером боя, сенсеем и саардином. Он был для Ронина как отец... и все же Ронин никому не позволит распоряжаться собой, не позволит навязывать ему свою волю. Быть может, когда-нибудь он бы и выбрал себе господина, но это время прошло. Навсегда. Сделавшись наконец свободным, теперь он не станет рабом Фригольда, этого лабиринта интриг и политических дрязг. Теперь у Ронина есть сила и мощь. И больше ему ничего не надо.
— Теперь ты стал меченосцем, — объявил Саламандра.
Ронину показалось или в голосе сенсея действительно прозвучала нотка гордости? Нет, он, должно быть, ошибся. Саламандра вряд ли позволил бы себе такое.
— Отныне ты — мой вассал. Ты выполняешь мои приказы, придерживаешься моих порядков и установлении, подчиняешься моей воле. Пока я жив, никто другой не имеет права распоряжаться твоей рукой. За это ты будешь пользоваться моей защитой, могуществом моего ранга саардина и положения сенсея Фригольда. Я готов оказать тебе эту честь. Сейчас я вручаю тебе ленты Саламандры, саардина, сенсея Фригольда, и назначаю тебя моим чондрином, дабы ты твердой рукою и мудрым советом помогал моим меченосцам и командовал ими, дабы ты защищал своего господина и подчинялся ему.
Меченосец, державший ленты, шагнул вперед.
— Принимаешь ли ты ленты чондрина, дабы тем самым вручить мне себя и свою руку?
— Саламандра, — хрипло произнес Ронин. — Я не могу.
— Не много осталось, — прокричал Боррос сквозь завывания ветра.
Ронин глянул вниз. Снег и туман немного рассеялись, и Ронин сумел разглядеть, что в нескольких сотнях метров под ними отвесная стена утеса переходит в расширяющийся склон, по которому, похоже, можно будет просто пройти остаток пути до ледяного моря. Теперь все пространство вокруг заливал тускло-серебристый свет луны, тоскливо зависшей среди дрожащих облаков огромным рябым пятном. Ронин взглянул на бледный лунный овал, потом опять опустил глаза на ледяное море, раскинувшееся далеко внизу. Они продолжали спуск, несмотря на усталость.
— Не можешь! — взревел Саламандра. — Не можешь? Что ты такое несешь? Не можешь?! Нет, ты сделаешь это! Ты должен! Иначе и быть не может!
Не отрывая от Ронина пронзительного, яростного взгляда, он протянул руку, схватил ленты чондрина и помахал ими перед носом у Ронина.
— Ты насмехаешься над этим знаком доверия?! Ты насмехаешься надо мной?!
Лицо его побагровело, с влажных блестящих губ брызгала слюна. Смяв ленты, сенсей швырнул их в лицо Ронину. Ронин чувствовал, что он не в состоянии ни двигаться, ни говорить.
Очертания огромного лица расплывались перед глазами.
— Не можешь?! Ты даже не понимаешь значения этих слов. — Саламандра потряс кулаком. — Я разглядел в тебе то, чего никто не сумел разглядеть. Даже ты сам. Это я тебя создал, я сделал из тебя лучшего меченосца Фригольда.
Его голос загрохотал, отдаваясь эхом по залу. Все его тело тряслось, словно внутри у него бушевала безудержная буря.
— Я учил тебя, принял тебя, предложил тебе высшую честь!
Он надвигался на Ронина.
— А теперь ты плюешь мне в лицо!
Голос сенсея сорвался на вопль, отразившийся эхом от высоких стен. Внезапно он махнул рукой, направив тыльную сторону ладони Ронину в лицо, и движение это было настолько стремительным, что Ронин не смог бы отреагировать, даже если бы и хотел. Но он не хотел: он с пронзительной отчетливостью осознавал, что, стоит ему сейчас пошевелиться, он — мертвец.
Удар пришелся по всему лицу, перстни рассекли щеку. Это выражение крайнего презрения ранило куда больнее, чем сила самого удара. Больнее, чем раны на лице, которые все равно заживут рано или поздно.
— Ты не понимаешь. Ты не имеешь понятия о чести!
Саламандра выплюнул слова, как отраву. Потом он снова ударил Ронина, а в третий раз бил уже сжатым кулаком, крича от бессильной ярости, потому что Ронин не дрогнул, не отступил, не ответил.
— Как ты смеешь?! Как ты смеешь?!
Церемония унижения. И удары, удары... Меченосцы уже пытаются сдержать Саламандру. Он стряхивает их, как капли воды.
— Уйдите все от меня! — вопит он. — Убирайтесь отсюда! Вон!
И они послушно отходят. А он продолжает бить Ронина и вопит на одной ноте «А-а-а-а!», утратив способность к связной речи, шатаясь, лишившись рассудка, потеряв человеческий облик...
Саламандра засунул толстые пальцы за пояс и взялся за веер, готовый выхватить его, расправить его смертоносное острие — эту гибкую гильотину. Но потом все же взял себя в руки и остановился, дыша тяжело и прерывисто.
— Нет, — выдохнул он. — Нет. Это было бы слишком просто.
Он убрал руку от пояса, развернулся и вышел неверной походкой за дверь.
Ронин стоял посреди зала боевой подготовки, слыша шум своего дыхания, напоминавшего шорох прибоя на пустынном берегу. В голове и во всем теле пульсировала жгучая боль. Но он едва ли ее ощущал. Он думал: «Теперь мы опозорены. Оба».
Они болтались в воздухе. Метрах в двадцати внизу вырисовывались нижние склоны утеса. Но веревки закончились. Им не хватило каких-то пары десятков метров.
— Не хватает, — сказал колдун и ударил ногой о скалу, чтобы остановить верчение, но лишь усилил его.
— Не дергайся, — посоветовал Ронин. — Расслабься.
— Сил никаких не осталось, — жалобно крикнул Боррос. — Все, я сдох.
— Тогда береги дыхание, — рассудительно заметил Ронин.
Он снова всмотрелся вниз. В неверном свете бледной луны, почти закрытой густыми плывущими облаками, он сумел разглядеть только площадку свежевыпавшего снега, покрывающего верхний склон. Но какова, интересно, его глубина? Сняв с запястья молоточек, он запустил его вниз. Молоточек упал в снег и исчез.
Отстегнув мешочек с костылями, Ронин бросил и его. Мешочек упал рядом с тем местом, где исчез молоток, и тоже провалился в снег. «Ничего другого не остается», — сказал себе Ронин и отпустил веревку.
Он услышал какой-то вскрик, на мгновение сбивший его с толку, а потом вошел в снег, провалился с головой в его белую толщу, ощутил на себе его тяжесть и понял вдруг, что не может вдохнуть, окруженный чернотой удушающей массы. Он напрягся, рванулся вверх и, помогая себе руками, выбрался на поверхность, жадно хватая легкими морозный воздух. Под ногами он ощутил лед и камень.
Снова донесся крик, и он понял, что это Боррос.
— Все хорошо, Боррос, — крикнул Ронин в ответ, приложив сложенные ладони к губам. — Я на снегу под тобой. Ты меня слышишь?
Всхлип ветра.
— Да.
— Отпускай веревку. Снег смягчит падение.
— Боюсь.
— Закрой глаза и разжимай руки.
— Ронин...
— Чтоб тебе пусто было! Отцепляйся!
Он услышал хруст снежной корки и тут же рванулся туда, к месту падения, ориентируясь и по зрению, и по слуху. Глубокий снег задерживал движения, приходилось буквально продираться сквозь него, но Ронина подгоняла мысль о том, что обессиленный колдун вряд ли сумеет выбраться самостоятельно. А если Боррос не выберется, то он неизбежно задохнется.
Волнистая снежная поверхность отсвечивала белизной в лунном свете. Он брел по снегу, выбиваясь из сил. Споткнулся, упал лицом вниз, инстинктивно выставив руки, и погрузился еще глубже. Но тут снова включился мозг, Ронин оттолкнулся ото льда уже коленями и ступнями и поднялся. Он обнаружил темнеющее отверстие, подобрался к нему и начал выгребать оттуда снег. Нащупал наконец неподвижное тело, казавшееся необычайно тяжелым, и потащил его изо всех сил вверх, чувствуя, как уходит время, молясь про себя об одном — чтобы только не разжались пальцы.
Боррос медленно появился на поверхности, словно старинный галеон, ушедший на дно моря, которое неохотно отпускает свою добычу. Когда голова колдуна показалась над снегом, Ронин отвесил ему оплеуху. Колдун закашлялся и зафыркал. С его медленно шевелящихся губ потек полурастаявший снег. Ронин поднял его на ноги.
— Все хорошо, — прошептал Боррос так тихо, что его голос можно было принять за стон ветра. — Я... — Он подавился, оправился и впервые вдохнул глубоко. — Я в полном порядке.
Ронин принялся сгребать руками снег, чтобы сделать неглубокое укрытие на подветренной стороне склона прямо под отвесной стеной утеса, угрожающе нависающего над ними. Казалось, он отбрасывал черную тень в трепетное небо. Укрытие вышло не Бог весть каким, но они все же смогли съежиться в этой ямке и передохнуть, не ощущая хотя бы укусов мороза и ветра. Боррос попытался вытащить из карманов несколько пакетиков с едой, но у него тряслись руки, так что еду пришлось доставать Ронину. Он покормил Борроса и подкрепился сам.
Чуточку передохнув, они стали спускаться по белому склону. Ветер швырял им в лица снег вперемешку с колючими льдинками. Температура резко упала. Губы у них окоченели. Брови и ресницы покрылись инеем. Щеки под капюшонами занемели. Но они шли вперед, несмотря ни на что. А когда, обессиленный, Боррос упал, Ронин поднял его, не чувствуя тяжести. Он едва ли не волоком потащил колдуна вниз по склону, спотыкаясь на каждом шагу, преодолевая сопротивление плотного снега. Ронин шел, не разбирая дороги, оглохший от ветра и ослепший от темноты, и только звериный инстинкт заставлял его передвигать отяжелевшие ноги и вел все дальше, дальше...
Прежде всего он ощутил тепло. Он вспомнил языки пламени, потрескивающие поленья и бодрящий оранжевый свет. Он попытался придвинуться ближе к теплу, но не смог пошевелиться. Славно в каком-то тумане он понял, что что-то не так. Половина лица была в тепле и... Ронин вздрогнул и сообразил, где он. Сообразил, что лежит лицом в снегу. Он попробовал сесть. Поднимался он медленно, бесконечно медленно, сантиметр за сантиметром. Коснувшись лица, он обнаружил, что оно потеряло чувствительность.
Но даже теперь, когда до него наконец дошло, что они могут погибнуть, он не поддался этой гнетущей мысли. Он встал на четвереньки, увидел лежавшего рядом Борроса. Он посмотрел назад, на тот путь, который они прошли... В отдалении возвышался громадный нависающий утес, по которому они спустились.
Попытавшись встать, Ронин поскользнулся и покатился вниз на животе. Несколько мгновений он вообще ничего не соображал. Потом он глянул вниз и мгновенно забыл про мороз и обжигающие укусы ветра. Вытянув руки, он нащупал гладкую поверхность.
Гладкую!
— Боррос, — окликнул он надтреснутым, осипшим голосом.
Гладкая, плоская и твердая.
— Боррос!
И он развернулся к югу — к бескрайней сияющей шири ледяного моря.
— Мы дошли!
Сами не зная об этом, они дошли по последней гряде невысоких холмов до самого края ледяного моря. И здесь, на его берегах, они рухнули, обессиленные.
Поначалу Ронин счел Борроса безумцем, когда колдун поведал ему наконец тайну выживания на поверхности ледяного моря. Невозможно. Но Ронин уже привык не придавать значения этому слову, поскольку сам уже столько раз оказывался в невозможных на первый взгляд ситуациях, видел столько пугающих картин, был вынужден заново пересмотреть многое из того, чему его учили. Так что если он и поразился, то только в первое мгновение. Кроме того, то, что открыл ему Боррос, было их единственной надеждой на спасение в этом застывшем враждебном мире. В общем, Ронин не стал задаваться бесполезными вопросами и, не тратя зря времени, отправился на поиски.
Это оказалось проще, чем он себе представлял. Примерно в тысяче метров от того места, где они упали, он обнаружил каменистый мыс, который, по заверениям Борроса, и должен был там находиться. Заваленный горой снега, возвышающейся над окружающей местностью, он вдавался в ледяное море. Ронин начал лихорадочно рыть.
В бледном свете луны, мерцающем на гладкой платиновой поверхности льда, ему открылось именно то, что он, по словам колдуна, и должен был откопать.
И хотя Ронин знал, что это будет, он все равно испытал настоящее потрясение. Волна тепла окатила его, мгновенно растопив озноб. Как только взгляду Ронина открылись загадочные очертания, он начал копать еще усерднее. Закончив, он сходил за колдуном и привел его к мысу, чтобы они могли посмотреть на это чудо вместе.
Туман немного рассеялся, и луна свободно плыла на небе. Ее рваный облачный покров уносило на запад. Ронин с Борросом не обращали на это внимания. Они стояли, поглощенные видом предмета, открывшегося под снегом.
Изящная, длинная и изогнутая дугой. Приподнятая на узких полозьях.
— Фелюга, — едва ли не благоговейно выдохнул Боррос. — Все-таки не обманули.
В глазах колдуна заблестели слезы.
— Столько лет я читал и мечтал, а когда убедился уже окончательно, я дал себе клятву, что когда-нибудь...
Он тряхнул головой, и слезы упали на снег.
— Но теперь я понимаю, что я все равно сомневался в душе. Но теперь всем сомнениям конец. О, Ронин, ты посмотри на это!
Это был корабль. Ледовый корабль.
Они медленно поднялись на борт, осмотрели все судно от высокого носа до низкой кормы, прошлись по гладкой палубе, провели замерзшими пальцами по крыше низенькой кормовой каюты, возвышавшейся над планширом.
Спустившись вниз, они обнаружили узкие койки, расположенные вдоль борта и аккуратно застеленные одеялами. Посреди каюты стоял какой-то продолговатый черный предмет, похожий на металлический ящик. Ронин достал огниво и, следуя указаниям Борроса, открыл дверцу печки и высек искру. В печи вспыхнуло пламя. Ронин закрыл дверцу. Он даже не стал расспрашивать колдуна, какое здесь топливо. Он просто наслаждался теплом.
Уложив Борроса на койку, он вышел на палубу. Снял мачту с козел вдоль правого борта и установил ее на место в кормовой части миделя. Он закрепил рею у основания мачты, сошел с корабля и выбил металлические клинья, удерживавшие полозья. Освободив их, Ронин снова поднялся на палубу и развернул огромный треугольный парус.
Когда они с Борросом спускались с низких склонов, ветер дул с моря, то есть им навстречу. Теперь ветер переменился и, набирая силу, подул почти точно на юг. Ронин установил последние снасти и подумал: «Ну вот, кажется, я сделал все. Боррос уверяет меня, что нам не нужно стоять этой ночью на вахте, что путь пройдет беспрепятственно. Интересно, он в этом уверен или он только так полагает?»
Корабль вдруг накренился. Парус наполнился ветром, и фелюга рванулась по расчищенной дорожке в сторону ледяного моря.
Ронин, не готовый к столь резкому толчку, упал на палубу. Осторожно переместившись на корму, он мертвой хваткой вцепился в штурвал и закрепил его в соответствии с указаниями Борроса. Ледовый корабль мчался по льду прямо на юг, подгоняемый ветром. Ронин взглянул вперед, но луна скрылась за проплывающими облаками. Снова сгустился туман. Ронин сделал все, что надо было сделать. Еще раз убедившись в прочности такелажа, он спустился в каюту.
Спать.
Небольшой сплющенный фонарь, висевший на бимсе под низким потолком каюты, горел тусклым светом. Он покачивался при движении корабля, отбрасывая тени на переборки.
— Что? — спросил Ронин заплетающимся языком.
Через прозрачные иллюминаторы с двух сторон на переборках каюты он увидел, что снаружи еще темно. Здесь же было тепло и уютно. Он закрыл глаза и вздохнул.
— Мы проспали всю ночь, — сказал Боррос со своей койки с противоположной стороны каюты, — и весь следующий день.
Он устало улыбнулся.
— Я вставал один раз, примерно на закате, поэтому я знаю. Я вышел на палубу и заметил, что ветер слегка переменился. Мы отклонились на запад чуть больше, чем нужно, насколько я сумел определить по солнцу — оно заходит на западе, — и я переставил штурвал.
— Он осторожно поднялся. Выглядел он изможденным донельзя.
— Проголодался?
Ронин открыл глаза.
Они жадно поели. На корабле был запас пищевых концентратов. Пахли они более чем неаппетитно, но зато хорошо наполняли желудок. Ронин вдруг вспомнил про обмороженное лицо, но, осторожно потрогав его рукой, не обнаружил ни жжения, ни каких-то других неприятных ощущений.
— Древние предусмотрели и это, — заметил колдун. — В одном из карманов своего костюма ты найдешь упаковку мази. Когда я проснулся вчера, я позаботился о нас обоих.
Он улыбнулся почти виновато.
— Я решил тебя не будить.
Он снова откинулся на койку, словно разговор его утомил.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Ронин.
Колдун поднял худую руку.
— Я в полном порядке... просто, чтобы прийти в себя, мне надо чуть больше времени, чем тебе.
Его губы скривились в подобие слабой улыбки.
— Издержки возраста, сам понимаешь.
Ронин отвернулся.
— У меня для тебя сюрприз, — сказал он.
— А-а, хорошо. Но сначала ты должен мне рассказать о своем путешествии в Город Десяти Тысяч Дорог.
Ронин заметил в глазах колдуна сожаление и печаль.
Боррос удрученно покачал головой.
Это был не вопрос.
— Может быть, потому, что у тебя нет друзей.
— Да, — бездумно откликнулся Ронин. — Все ученики ненавидят меня.
Саламандра холодно улыбнулся:
— Воистину, это так. Но это должно быть тебе приятно. Меня это радует.
Ронин с недоумением поглядел на наставника. Саламандра как будто этого и не заметил.
— Ты — лучший, мой мальчик. Несомненно, ты — лучше всех, кого я когда-либо учил. И отныне никто не сможет к тебе прикоснуться: ни ученик, ни меченосец. Да-да, — рассмеялся сенсей, заметив выражение лица Ронина. — Так оно и есть. Ты превосходишь их всех в той же степени, в какой я превосхожу тебя.
В его смехе прозвучало что-то безумное.
Ронин хорошо понял похвалу, которая скорее озадачила его, чем обрадовала. Реакция была совершенно необъяснимой.
Саламандра сжал кулак, и его перстни, отразив свет, блеснули разноцветными искрами. Слегка подавшись вперед, он заговорил. Теперь его голос звучал не так театрально, а более доверительно:
— Они ненавидят тебя, мой мальчик, потому что ты лучше их. У тебя есть талант, о котором они могут только мечтать, и они не успокоятся, пока не побьют тебя в поединке.
Он нервно хохотнул.
— Ладно. Это, в конце концов, тоже служит моим целям. Мой меченосец должен быть лучшим во всем Фригольде.
Он коснулся груди этаким драматическим жестом, в который умудрился вложить немалую толику величия.
— Разве я не единственный из саардинов — сенсей? Это — великая честь. Что знают об этом другие наши саардины?
Он заговорил тише, но настойчивее.
— Они лишь все время грызутся в соперничестве за власть.
Откинув голову. Саламандра зажмурил глаза, потом снова открыл их, пронзив Ронина безжалостным взглядом.
— Но они не понимают смысла слова «власть».
Он вдруг осекся, сообразив, что раскрыл куда больше, чем собирался.
— Это честь, — сказал он. — Честь, которую должно поддерживать всеми силами.
Он шагнул к Ронину.
— Ты должен это понимать.
Сенсей присел на хлипкую кровать.
— И ты, мой мальчик, — усыпанные перстнями пальцы легонько погладили руку Ронина, — ты тоже послужишь моим целям. Я трудился долго и упорно, чтобы сделать из тебя меченосца, во всех отношениях превосходящего воинов других саардинов Фригольда. Завтра ты в последний раз войдешь в тренировочный зал в качестве ученика.
В голосе Саламандры трепетала теперь нотка торжества, которое он и не пытался скрывать.
— Ты ошеломишь этих инструкторов, которые явятся, чтобы тебя оценить, а потом, когда ты выйдешь из поединка уже меченосцем, искуснейшим меченосцем Фригольда, оставив инструкторов и саардинов обсуждать твое непревзойденное мастерство... вот тогда ты вернешься сюда, чтобы стать моим чондрином.
Тишина — абсолютная, как пустота, — повисла в комнате. Все, казалось, застыло, а потом, очень медленно, к Ронину начали возвращаться обычные фоновые звуки, не затихающие на этаже: приглушенные голоса мужчин, успокаивающий стук сапог по деревянному полу, отдаленный лязг металла на занятиях по боевой подготовке, — звуки, которые долгое время заполняли собой все его окружение. Только теперь эти звуки воспринимались иначе: они резали слух и казались бессмысленными, словно Ронин внезапно оказался в другом, чужом мире и тщетно пытается понять, сколько он здесь пробыл. И, глядя в блестящие обсидиановые глаза наставника, что придвинулись так близко к нему, он не видел больше ничего.
...В молчании спускались они в пустоту, время от времени заколачивая костыли, чтобы создать опору для ног на отвесной стене скалы или чтобы обогнуть непроходимый участок. Казалось, они спускались уже многие часы сквозь туман и взвихренный снег, который яростно швыряли им в лицо восходящие потоки воздуха. Они как будто попали в песчаную бурю — было нечем дышать. Они не останавливались ни для отдыха, ни для еды и лишь иногда хватали горсти снега, чтобы утолить жажду.
Нетерпение Борроса передалось Ронину, как зараза. Вибрирующую струну печали, поначалу кровоточащую и болезненную, как обнаженный нерв, оборвала, наверное, все еще стоявшая у него в ноздрях вонь, исходившая от исполинской твари. И это было хорошо, потому что позволило Ронину сосредоточиться на цели их путешествия. В Город Десяти Тысяч Дорог он отправился по настоянию Борроса. Колдун был убежден, что миру людей грозит ужасная, хотя и неведомая опасность. Ронин, пожалуй, поверил ему лишь отчасти, когда впервые отправился туда, но после встречи с Боннедюком Последним и Хиндом, после сражения с существом, убившим Г'фанда, он понял, что все, что сказал ему Боррос, — правда. И путешествие под Фригольд увенчалось успехом. Колдун отправил Ронина на поиски древнего свитка, который он обнаружил в доме дор-Сефрита, прославленного кудесника с легендарного острова Ама-но-мори. Ронин подумал, что ныне от острова остались лишь горы битого камня да обломки каменных стен на дне далекого моря. Жаль. Но свиток был у него. Свиток, в котором содержится, по словам Борроса, ключ к устранению нависшей над людьми угрозы. Он улыбнулся про себя. Несмотря на усилия Фрейдала, несмотря на попытку Саламандры вмешаться в ход событий... Свиток был у него. Ронин взглянул на худое и изможденное лицо Борроса, отливающее болезненной желтизной в угасающем свете дня. Все-таки надо ему сказать. Это заставит его улыбнуться. А когда мы выясним, о чем там говорится, мы вернемся...
...Ронин действительно вернулся из зала боевой подготовки уже меченосцем. Как и предсказывал Саламандра, он ошеломил инструкторов и саардинов, которые в первый раз видели воина, достигшего такого мастерства в искусстве боя. Его буквально тошнило от их взволнованной болтовни и шумных поздравлений. И все же в одном Саламандра ошибся.
Ронин вернулся на этаж сенсея вовсе не радостный. Он не сомневался в своих способностях и поэтому вовсе не переживал, когда подошло время для Испытания. Он еще раньше почувствовал, что Саламандра оттягивает этот момент, снова и снова выискивая предлоги для того, чтобы перенести день Испытания. По его собственному мнению, он давно уже был готов. В конце концов Ронин пришел к выводу, что дата имеет для Саламандры большее значение, чем само Испытание.
Саламандра ожидал его в зале боевой подготовки, облаченный в церемониальные блестящие черные одежды. Волосы у него были прибраны и умащены, а из-за широкого алого пояса торчал боевой веер, с которым сенсей обращался столь же проворно, как с мечом или кинжалом, и который у него в руках представлял собой оружие не менее страшное и смертоносное. На левом бедре Саламандры висел длинный меч в парадных ножнах из ажурного серебра с эбеновым наконечником, искусно вырезанным в виде ящерицы, свернувшейся на фоне черного пламени.
Слева и справа от него стояли два меченосца, терявшиеся на фоне его массивной фигуры. Один из них держал ленты, которые носили чондрины поверх рубашек — наискосок от левого плеча к правому бедру. Эти ленты отличались цветами саардина, которому подчинялся чондрин. На самих меченосцах были черные ленты поверх черных рубах — цвета Саламандры.
Ронин принял решение, как только увидел ленты. Он, естественно, знал, чего именно от него ждут — что ему надо делать и для чего его столько лет обучали. Остановившись перед Саламандрой, он церемонно поклонился ему, сохраняя на лице каменное выражение, и подумал про себя: «Я знаю, что должен делать». Ему было грустно и больно. Саламандра важно наклонил голову. Для Ронина этот человек был не просто наставником, мастером боя, сенсеем и саардином. Он был для Ронина как отец... и все же Ронин никому не позволит распоряжаться собой, не позволит навязывать ему свою волю. Быть может, когда-нибудь он бы и выбрал себе господина, но это время прошло. Навсегда. Сделавшись наконец свободным, теперь он не станет рабом Фригольда, этого лабиринта интриг и политических дрязг. Теперь у Ронина есть сила и мощь. И больше ему ничего не надо.
— Теперь ты стал меченосцем, — объявил Саламандра.
Ронину показалось или в голосе сенсея действительно прозвучала нотка гордости? Нет, он, должно быть, ошибся. Саламандра вряд ли позволил бы себе такое.
— Отныне ты — мой вассал. Ты выполняешь мои приказы, придерживаешься моих порядков и установлении, подчиняешься моей воле. Пока я жив, никто другой не имеет права распоряжаться твоей рукой. За это ты будешь пользоваться моей защитой, могуществом моего ранга саардина и положения сенсея Фригольда. Я готов оказать тебе эту честь. Сейчас я вручаю тебе ленты Саламандры, саардина, сенсея Фригольда, и назначаю тебя моим чондрином, дабы ты твердой рукою и мудрым советом помогал моим меченосцам и командовал ими, дабы ты защищал своего господина и подчинялся ему.
Меченосец, державший ленты, шагнул вперед.
— Принимаешь ли ты ленты чондрина, дабы тем самым вручить мне себя и свою руку?
— Саламандра, — хрипло произнес Ронин. — Я не могу.
— Не много осталось, — прокричал Боррос сквозь завывания ветра.
Ронин глянул вниз. Снег и туман немного рассеялись, и Ронин сумел разглядеть, что в нескольких сотнях метров под ними отвесная стена утеса переходит в расширяющийся склон, по которому, похоже, можно будет просто пройти остаток пути до ледяного моря. Теперь все пространство вокруг заливал тускло-серебристый свет луны, тоскливо зависшей среди дрожащих облаков огромным рябым пятном. Ронин взглянул на бледный лунный овал, потом опять опустил глаза на ледяное море, раскинувшееся далеко внизу. Они продолжали спуск, несмотря на усталость.
* * *
В конце концов в памяти у Ронина осталось только одно лицо. Всего на мгновение — столь мимолетное, что, пожалуй, лишь Ронин был в состоянии его уловить, — непроницаемое выражение лица этого развращенного и пресыщенного мастера боя, который за столько лет приобрел лоск и шарм истинно светского человека, казалось, дало трещину. И подобно тому, как от весеннего ручья исходят радужные отсветы, так и по его лицу прошла стремительная гамма эмоций. Все это случилось так быстро, что Ронин даже не был уверен, не померещилось ли ему. Действительно ли он увидел печаль, шок, гнев и боль, смешавшиеся воедино? Наверное, было и что-то еще, но тогда Ронин всецело был поглощен мыслями о том, что должен делать, и не сумел этого разглядеть.— Не можешь! — взревел Саламандра. — Не можешь? Что ты такое несешь? Не можешь?! Нет, ты сделаешь это! Ты должен! Иначе и быть не может!
Не отрывая от Ронина пронзительного, яростного взгляда, он протянул руку, схватил ленты чондрина и помахал ими перед носом у Ронина.
— Ты насмехаешься над этим знаком доверия?! Ты насмехаешься надо мной?!
Лицо его побагровело, с влажных блестящих губ брызгала слюна. Смяв ленты, сенсей швырнул их в лицо Ронину. Ронин чувствовал, что он не в состоянии ни двигаться, ни говорить.
Очертания огромного лица расплывались перед глазами.
— Не можешь?! Ты даже не понимаешь значения этих слов. — Саламандра потряс кулаком. — Я разглядел в тебе то, чего никто не сумел разглядеть. Даже ты сам. Это я тебя создал, я сделал из тебя лучшего меченосца Фригольда.
Его голос загрохотал, отдаваясь эхом по залу. Все его тело тряслось, словно внутри у него бушевала безудержная буря.
— Я учил тебя, принял тебя, предложил тебе высшую честь!
Он надвигался на Ронина.
— А теперь ты плюешь мне в лицо!
Голос сенсея сорвался на вопль, отразившийся эхом от высоких стен. Внезапно он махнул рукой, направив тыльную сторону ладони Ронину в лицо, и движение это было настолько стремительным, что Ронин не смог бы отреагировать, даже если бы и хотел. Но он не хотел: он с пронзительной отчетливостью осознавал, что, стоит ему сейчас пошевелиться, он — мертвец.
Удар пришелся по всему лицу, перстни рассекли щеку. Это выражение крайнего презрения ранило куда больнее, чем сила самого удара. Больнее, чем раны на лице, которые все равно заживут рано или поздно.
— Ты не понимаешь. Ты не имеешь понятия о чести!
Саламандра выплюнул слова, как отраву. Потом он снова ударил Ронина, а в третий раз бил уже сжатым кулаком, крича от бессильной ярости, потому что Ронин не дрогнул, не отступил, не ответил.
— Как ты смеешь?! Как ты смеешь?!
Церемония унижения. И удары, удары... Меченосцы уже пытаются сдержать Саламандру. Он стряхивает их, как капли воды.
— Уйдите все от меня! — вопит он. — Убирайтесь отсюда! Вон!
И они послушно отходят. А он продолжает бить Ронина и вопит на одной ноте «А-а-а-а!», утратив способность к связной речи, шатаясь, лишившись рассудка, потеряв человеческий облик...
Саламандра засунул толстые пальцы за пояс и взялся за веер, готовый выхватить его, расправить его смертоносное острие — эту гибкую гильотину. Но потом все же взял себя в руки и остановился, дыша тяжело и прерывисто.
— Нет, — выдохнул он. — Нет. Это было бы слишком просто.
Он убрал руку от пояса, развернулся и вышел неверной походкой за дверь.
Ронин стоял посреди зала боевой подготовки, слыша шум своего дыхания, напоминавшего шорох прибоя на пустынном берегу. В голове и во всем теле пульсировала жгучая боль. Но он едва ли ее ощущал. Он думал: «Теперь мы опозорены. Оба».
* * *
— Что теперь? — крикнул ему Боррос.Они болтались в воздухе. Метрах в двадцати внизу вырисовывались нижние склоны утеса. Но веревки закончились. Им не хватило каких-то пары десятков метров.
— Не хватает, — сказал колдун и ударил ногой о скалу, чтобы остановить верчение, но лишь усилил его.
— Не дергайся, — посоветовал Ронин. — Расслабься.
— Сил никаких не осталось, — жалобно крикнул Боррос. — Все, я сдох.
— Тогда береги дыхание, — рассудительно заметил Ронин.
Он снова всмотрелся вниз. В неверном свете бледной луны, почти закрытой густыми плывущими облаками, он сумел разглядеть только площадку свежевыпавшего снега, покрывающего верхний склон. Но какова, интересно, его глубина? Сняв с запястья молоточек, он запустил его вниз. Молоточек упал в снег и исчез.
Отстегнув мешочек с костылями, Ронин бросил и его. Мешочек упал рядом с тем местом, где исчез молоток, и тоже провалился в снег. «Ничего другого не остается», — сказал себе Ронин и отпустил веревку.
Он услышал какой-то вскрик, на мгновение сбивший его с толку, а потом вошел в снег, провалился с головой в его белую толщу, ощутил на себе его тяжесть и понял вдруг, что не может вдохнуть, окруженный чернотой удушающей массы. Он напрягся, рванулся вверх и, помогая себе руками, выбрался на поверхность, жадно хватая легкими морозный воздух. Под ногами он ощутил лед и камень.
Снова донесся крик, и он понял, что это Боррос.
— Все хорошо, Боррос, — крикнул Ронин в ответ, приложив сложенные ладони к губам. — Я на снегу под тобой. Ты меня слышишь?
Всхлип ветра.
— Да.
— Отпускай веревку. Снег смягчит падение.
— Боюсь.
— Закрой глаза и разжимай руки.
— Ронин...
— Чтоб тебе пусто было! Отцепляйся!
Он услышал хруст снежной корки и тут же рванулся туда, к месту падения, ориентируясь и по зрению, и по слуху. Глубокий снег задерживал движения, приходилось буквально продираться сквозь него, но Ронина подгоняла мысль о том, что обессиленный колдун вряд ли сумеет выбраться самостоятельно. А если Боррос не выберется, то он неизбежно задохнется.
Волнистая снежная поверхность отсвечивала белизной в лунном свете. Он брел по снегу, выбиваясь из сил. Споткнулся, упал лицом вниз, инстинктивно выставив руки, и погрузился еще глубже. Но тут снова включился мозг, Ронин оттолкнулся ото льда уже коленями и ступнями и поднялся. Он обнаружил темнеющее отверстие, подобрался к нему и начал выгребать оттуда снег. Нащупал наконец неподвижное тело, казавшееся необычайно тяжелым, и потащил его изо всех сил вверх, чувствуя, как уходит время, молясь про себя об одном — чтобы только не разжались пальцы.
Боррос медленно появился на поверхности, словно старинный галеон, ушедший на дно моря, которое неохотно отпускает свою добычу. Когда голова колдуна показалась над снегом, Ронин отвесил ему оплеуху. Колдун закашлялся и зафыркал. С его медленно шевелящихся губ потек полурастаявший снег. Ронин поднял его на ноги.
— Все хорошо, — прошептал Боррос так тихо, что его голос можно было принять за стон ветра. — Я... — Он подавился, оправился и впервые вдохнул глубоко. — Я в полном порядке.
Ронин принялся сгребать руками снег, чтобы сделать неглубокое укрытие на подветренной стороне склона прямо под отвесной стеной утеса, угрожающе нависающего над ними. Казалось, он отбрасывал черную тень в трепетное небо. Укрытие вышло не Бог весть каким, но они все же смогли съежиться в этой ямке и передохнуть, не ощущая хотя бы укусов мороза и ветра. Боррос попытался вытащить из карманов несколько пакетиков с едой, но у него тряслись руки, так что еду пришлось доставать Ронину. Он покормил Борроса и подкрепился сам.
Чуточку передохнув, они стали спускаться по белому склону. Ветер швырял им в лица снег вперемешку с колючими льдинками. Температура резко упала. Губы у них окоченели. Брови и ресницы покрылись инеем. Щеки под капюшонами занемели. Но они шли вперед, несмотря ни на что. А когда, обессиленный, Боррос упал, Ронин поднял его, не чувствуя тяжести. Он едва ли не волоком потащил колдуна вниз по склону, спотыкаясь на каждом шагу, преодолевая сопротивление плотного снега. Ронин шел, не разбирая дороги, оглохший от ветра и ослепший от темноты, и только звериный инстинкт заставлял его передвигать отяжелевшие ноги и вел все дальше, дальше...
Прежде всего он ощутил тепло. Он вспомнил языки пламени, потрескивающие поленья и бодрящий оранжевый свет. Он попытался придвинуться ближе к теплу, но не смог пошевелиться. Славно в каком-то тумане он понял, что что-то не так. Половина лица была в тепле и... Ронин вздрогнул и сообразил, где он. Сообразил, что лежит лицом в снегу. Он попробовал сесть. Поднимался он медленно, бесконечно медленно, сантиметр за сантиметром. Коснувшись лица, он обнаружил, что оно потеряло чувствительность.
Но даже теперь, когда до него наконец дошло, что они могут погибнуть, он не поддался этой гнетущей мысли. Он встал на четвереньки, увидел лежавшего рядом Борроса. Он посмотрел назад, на тот путь, который они прошли... В отдалении возвышался громадный нависающий утес, по которому они спустились.
Попытавшись встать, Ронин поскользнулся и покатился вниз на животе. Несколько мгновений он вообще ничего не соображал. Потом он глянул вниз и мгновенно забыл про мороз и обжигающие укусы ветра. Вытянув руки, он нащупал гладкую поверхность.
Гладкую!
— Боррос, — окликнул он надтреснутым, осипшим голосом.
Гладкая, плоская и твердая.
— Боррос!
И он развернулся к югу — к бескрайней сияющей шири ледяного моря.
— Мы дошли!
* * *
Тепло текло по его рукам от кончиков пальцев к плечам. Образ огня, лениво пританцовывающего за небольшой решеткой, гипнотизировал. Легкое постукивание, негромкое поскрипывание, дурман. Боррос уже спал, охваченный крайней усталостью. Ронин как будто проваливался куда-то. Он тоже почти засыпал. Почти.Сами не зная об этом, они дошли по последней гряде невысоких холмов до самого края ледяного моря. И здесь, на его берегах, они рухнули, обессиленные.
Поначалу Ронин счел Борроса безумцем, когда колдун поведал ему наконец тайну выживания на поверхности ледяного моря. Невозможно. Но Ронин уже привык не придавать значения этому слову, поскольку сам уже столько раз оказывался в невозможных на первый взгляд ситуациях, видел столько пугающих картин, был вынужден заново пересмотреть многое из того, чему его учили. Так что если он и поразился, то только в первое мгновение. Кроме того, то, что открыл ему Боррос, было их единственной надеждой на спасение в этом застывшем враждебном мире. В общем, Ронин не стал задаваться бесполезными вопросами и, не тратя зря времени, отправился на поиски.
Это оказалось проще, чем он себе представлял. Примерно в тысяче метров от того места, где они упали, он обнаружил каменистый мыс, который, по заверениям Борроса, и должен был там находиться. Заваленный горой снега, возвышающейся над окружающей местностью, он вдавался в ледяное море. Ронин начал лихорадочно рыть.
В бледном свете луны, мерцающем на гладкой платиновой поверхности льда, ему открылось именно то, что он, по словам колдуна, и должен был откопать.
И хотя Ронин знал, что это будет, он все равно испытал настоящее потрясение. Волна тепла окатила его, мгновенно растопив озноб. Как только взгляду Ронина открылись загадочные очертания, он начал копать еще усерднее. Закончив, он сходил за колдуном и привел его к мысу, чтобы они могли посмотреть на это чудо вместе.
Туман немного рассеялся, и луна свободно плыла на небе. Ее рваный облачный покров уносило на запад. Ронин с Борросом не обращали на это внимания. Они стояли, поглощенные видом предмета, открывшегося под снегом.
Изящная, длинная и изогнутая дугой. Приподнятая на узких полозьях.
— Фелюга, — едва ли не благоговейно выдохнул Боррос. — Все-таки не обманули.
В глазах колдуна заблестели слезы.
— Столько лет я читал и мечтал, а когда убедился уже окончательно, я дал себе клятву, что когда-нибудь...
Он тряхнул головой, и слезы упали на снег.
— Но теперь я понимаю, что я все равно сомневался в душе. Но теперь всем сомнениям конец. О, Ронин, ты посмотри на это!
Это был корабль. Ледовый корабль.
Они медленно поднялись на борт, осмотрели все судно от высокого носа до низкой кормы, прошлись по гладкой палубе, провели замерзшими пальцами по крыше низенькой кормовой каюты, возвышавшейся над планширом.
Спустившись вниз, они обнаружили узкие койки, расположенные вдоль борта и аккуратно застеленные одеялами. Посреди каюты стоял какой-то продолговатый черный предмет, похожий на металлический ящик. Ронин достал огниво и, следуя указаниям Борроса, открыл дверцу печки и высек искру. В печи вспыхнуло пламя. Ронин закрыл дверцу. Он даже не стал расспрашивать колдуна, какое здесь топливо. Он просто наслаждался теплом.
Уложив Борроса на койку, он вышел на палубу. Снял мачту с козел вдоль правого борта и установил ее на место в кормовой части миделя. Он закрепил рею у основания мачты, сошел с корабля и выбил металлические клинья, удерживавшие полозья. Освободив их, Ронин снова поднялся на палубу и развернул огромный треугольный парус.
Когда они с Борросом спускались с низких склонов, ветер дул с моря, то есть им навстречу. Теперь ветер переменился и, набирая силу, подул почти точно на юг. Ронин установил последние снасти и подумал: «Ну вот, кажется, я сделал все. Боррос уверяет меня, что нам не нужно стоять этой ночью на вахте, что путь пройдет беспрепятственно. Интересно, он в этом уверен или он только так полагает?»
Корабль вдруг накренился. Парус наполнился ветром, и фелюга рванулась по расчищенной дорожке в сторону ледяного моря.
Ронин, не готовый к столь резкому толчку, упал на палубу. Осторожно переместившись на корму, он мертвой хваткой вцепился в штурвал и закрепил его в соответствии с указаниями Борроса. Ледовый корабль мчался по льду прямо на юг, подгоняемый ветром. Ронин взглянул вперед, но луна скрылась за проплывающими облаками. Снова сгустился туман. Ронин сделал все, что надо было сделать. Еще раз убедившись в прочности такелажа, он спустился в каюту.
Спать.
* * *
— Уже завтра. Ночь.Небольшой сплющенный фонарь, висевший на бимсе под низким потолком каюты, горел тусклым светом. Он покачивался при движении корабля, отбрасывая тени на переборки.
— Что? — спросил Ронин заплетающимся языком.
Через прозрачные иллюминаторы с двух сторон на переборках каюты он увидел, что снаружи еще темно. Здесь же было тепло и уютно. Он закрыл глаза и вздохнул.
— Мы проспали всю ночь, — сказал Боррос со своей койки с противоположной стороны каюты, — и весь следующий день.
Он устало улыбнулся.
— Я вставал один раз, примерно на закате, поэтому я знаю. Я вышел на палубу и заметил, что ветер слегка переменился. Мы отклонились на запад чуть больше, чем нужно, насколько я сумел определить по солнцу — оно заходит на западе, — и я переставил штурвал.
— Он осторожно поднялся. Выглядел он изможденным донельзя.
— Проголодался?
Ронин открыл глаза.
Они жадно поели. На корабле был запас пищевых концентратов. Пахли они более чем неаппетитно, но зато хорошо наполняли желудок. Ронин вдруг вспомнил про обмороженное лицо, но, осторожно потрогав его рукой, не обнаружил ни жжения, ни каких-то других неприятных ощущений.
— Древние предусмотрели и это, — заметил колдун. — В одном из карманов своего костюма ты найдешь упаковку мази. Когда я проснулся вчера, я позаботился о нас обоих.
Он улыбнулся почти виновато.
— Я решил тебя не будить.
Он снова откинулся на койку, словно разговор его утомил.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Ронин.
Колдун поднял худую руку.
— Я в полном порядке... просто, чтобы прийти в себя, мне надо чуть больше времени, чем тебе.
Его губы скривились в подобие слабой улыбки.
— Издержки возраста, сам понимаешь.
Ронин отвернулся.
— У меня для тебя сюрприз, — сказал он.
— А-а, хорошо. Но сначала ты должен мне рассказать о своем путешествии в Город Десяти Тысяч Дорог.
Ронин заметил в глазах колдуна сожаление и печаль.
Боррос удрученно покачал головой.