Страница:
Сказав это, художник снова поднялся к себе.
– Это мой жилец, – объяснил торговец, – он веселый человек, и вам будет очень приятно побеседовать с ним. Не уходите, скоро он к нам присоединится!
С этими словами он снова наполнил чаши вином. Дао Гань тем временем был занят своим делом. Как только Ма Жун занял пост возле двери, Дао Гань зашел в темный проулок, где вывернул наизнанку свой халат и снова надел его.
Халат этот был не простой: снаружи он выглядел достойно – добротный хороший шелк, – но на подкладку пошла грубая конопляная дерюга в сальных пятнах, местами кое-как залатанная.
Затем Дао Гань хлопнул себя ладонью по шапке: она сложилась и превратилась в плоскую шапочку вроде тех, что носят нищие.
В этом неприглядном обличье он протиснулся сквозь узкий проход, который разделял дома на улице, где жил У, и задние стены домов соседней улицы.
Между стен было очень темно и грязно. Дао Ганю приходилось осторожно ступать по земле, покрытой всякими отбросами. Оказавшись, по его мнению, у задней стены пивной лавки, Дао Гань встал на цыпочки и дотянулся пальцами до края стены. Подтянувшись на руках, он заглянул за стену.
Во дворе было темно, хотя окна на втором этаже ярко светились. Весь двор был в два ряда заставлен пустыми винными кувшинами. Дао Гань понял, что попал туда, куда хотел.
Спустившись на землю, он принялся рыться в мусоре, пока не нашел разбитый кувшин. Встав на него, он смог опереться локтями на край стены. Положив подбородок на руки, он принялся изучать обстановку.
Вдоль всей мастерской У шел узкий балкон, на котором художник расставил горшки с растениями. Под балконом виднелась оштукатуренная задняя стена винной лавки с распахнутой дверью черного хода. Рядом с дверью Дао Гань увидел маленькое строение, которое, очевидно, использовалось как летняя кухня. Он сделал вывод, что У может легко покинуть свое жилище, спустившись с балкона.
Дао Гань стал терпеливо ждать.
Не прошло и получаса, как одно из окон в комнате У медленно отворилось и художник выглянул из него.
Дао Гань не шевелился. Он знал, что в темноте его не видно.
У встал на подоконник. Ловко, как кошка, он прокрался по узкому балкону, пока не очутился над пристройкой. Тогда, перебравшись через балюстраду, он спрыгнул на наклонную крышу, постоял немного на черепице, высматривая пустое место среди винных кувшинов, и соскочил на землю. Приземлившись точно между двух кувшинов, он тут же юркнул в узкий проход, отделявший винную лавку от соседнего дома.
Дао Гань покинул наблюдательный пункт и выбежал из темного закоулочка со всем возможным проворством, чуть не сломав ноги о лежавший на пути деревянный ящик. Завернув за угол, он налетел на У. Дао Гань грубо выругался на жаргоне бродяг, а У поспешил дальше, не обратив на нищего оборванца ни малейшего внимания.
Дао Гань последовал за ним на некотором расстоянии.
На улицах еще было очень людно, так что Дао Ганю не приходилось прилагать особых усилий, чтобы оставаться незамеченным. Странный тюрбан художника У делал его весьма заметным среди толпы, одетой в черные шапки.
У решительно шагал в южном направлении. На ходу Дао Гань потянул за макушку своего плоского берета, и тот вновь превратился в остроконечную шапку обывателя. Из рукава он извлек бамбуковую трубку длиной около чи. Это было одно из хитроумных устройств, которыми в совершенстве владел Дао Гань: внутри трубки находились еще шесть, каждая меньшего размера. Выдвинув их, Дао Гань превратил бамбуковую трубку в трость и пошел, опираясь на нее, словно пожилой горожанин, совершающий свою вечернюю прогулку.
Сокращая расстояние между собой и У, он следовал за художником, уже свернувшим на другую улицу. Это была пустынная улица, которая располагалась, как показалось Дао Ганю, где-то поблизости от восточной городской стены. По всей видимости, У хорошо знал эти места. Он снова свернул, на этот раз в узкий безлюдный переулок.
Прежде чем последовать за У, Дао Гань заглянул за угол. Он увидел, что переулок упирается в дверь маленького буддийского храма, который, судя по всему, был уже давным-давно заброшен, ибо створки двери сорвались с петель и внутри не горело ни одной свечи. Стоит ли говорить, что людей в храме тоже не было.
У решительно направился к храму и поднялся по каменным ступенькам, ведущим ко входу. Там он остановился и огляделся. Дао Гань поспешно спрятал голову.
Когда он выглянул снова, У уже скрылся внутри храма.
Дао Гань выждал некоторое время, затем вышел из укрытия и спокойно направился к храму. Над аркой при входе он с трудом разглядел три иероглифа, выложенных из потемневшей от непогоды мозаики, которые гласили «Приют Трех Сокровищ».
Дао Гань поднялся по ступеням и вошел в храм.
Святилище, очевидно, забросили много лет назад. Все убранство, включая алтарь, куда-то исчезло. Одни голые каменные стены. Сквозь дыры в крыше виднелись вечерние звезды.
Дао Гань, ступая на цыпочках, изучил помещение изнутри. Нигде не было никаких следов У.
Наконец Дао Гань просунул голову в заднюю дверь и тут же втянул ее обратно.
Там, за дверью, находился маленький внутренний садовый дворик с прудом. На берегу пруда стояла старинная каменная скамья, на которой в одиночестве сидел У. Он положил подбородок на ладони упертых в колени рук и созерцал заброшенный пруд с таким видом, словно занятнее в мире ничего не бывает.
«Наверное, на этом месте у него назначена тайная встреча!» – сказал сам себе Дао Гань.
Спрятавшись в оконную нишу, чтобы остаться незамеченным, если в храм пожалует еще кто-нибудь, он продолжал наблюдать за У. Сложив руки на груди, он быстро закрыл глаза и навострил уши: известно, что очень многие люди чувствуют на себе чужой взгляд, поэтому Дао Гань решил довериться слуху.
Прошло некоторое время, но ничего не случилось.
У время от времени менял позу; пару раз он подбирал камешки у себя под ногами и швырял их в пруд. Наконец он встал и стал прохаживаться взад-вперед по дворику, по-прежнему погруженный в глубокие раздумья.
Прошло еще полчаса.
Внезапно У собрался уходить.
Дао Гань съежился в своей нише, прижавшись спиной к холодной каменной стене.
У направился домой быстрым шагом, ни разу не обернувшись по пути.
Вернувшись на свою улицу, У осторожно заглянул за угол. Очевидно, он пытался выяснить, здесь ли все еще Ма Жун. Затем он быстро пересек улицу, добрался до узкого прохода между винной лавкой и соседним домом и юркнул в этот проход.
Дао Гань удовлетворенно вздохнул и направился к себе в управу.
А тем временем в винной лавке царило оживление.
После того как Ма Жун рассказал все байки, какие только знал, настал черед хозяина. Забулдыги оказались благодарными слушателями. Они восторженно хлопали в ладоши после каждого рассказа и всем своим видом показывали, что могут слушать еще долгие часы.
Наконец У спустился и присоединился к общему застолью.
К тому времени Ма Жун уже и не мог упомнить, сколько выпил чаш вина. Но пил он умело, и голова у него оставалась ясной. Он все еще надеялся, что если ему удастся напоить У, тот выболтает ему что-нибудь важное.
Поэтому, называя У «земляком», он одну за другой поднимал чаши в его честь. Так началась попойка, о которой в том квартале вспоминали еще долгие месяцы спустя.
У все время жаловался, что отстал от прочих бражников, а посему, до половины наполнив крепким вином котелок из-под риса, осушал его в один прием. Вино его не брало, словно это было не вино, а вода.
Попойка в винной лавке «Вечная весна»
Затем он распил еще один шэн с Ма Жуном и поведал тому одну длинную, но интересную историю.
Ма Жун начал потихоньку ощущать на себе действие вина. Следующую свою историю он рассказывал крайне путано и с большим трудом добрался до ее конца.
У громко выражал восхищение услышанным и осушил три чаши одну за другой, затем сдвинул тюрбан себе на затылок и принялся, облокотившись о стол, рассказывать одну за другой столичные сплетни, прерываясь только для того, чтобы выпить еще.
Пил он со вкусом, всегда осушая чашу одним глотком.
Ма Жун старался не отставать от собутыльника. Мимоходом он подумал о том, что У – весьма приятный собеседник. Правда, ему все время хотелось что-то спросить у него, но он уже не помнил толком – что. Поэтому он просто продолжал пить.
Первыми свалились забулдыги, лавочник разбудил каких-то их дружков и попросил отнести приятелей по домам. Ма Жун заметил, что он уже не на шутку пьян. Он постоянно начинал рассказывать неприличные анекдоты, но все время сбивался и путался. У опрокинул еще одну чарку и отпустил такую удачную сальную шутку, что лавочник аж взвыл от удовольствия. От Ма Жуна соль шутки ускользнула, но он все равно решил, что острота удачная, и стал громко хохотать. Он еще раз налил вина, чтобы выпить за У, лицо которого к тому времени уже раскраснелось. Пот выступил у художника на лбу, и тогда У сорвал с головы тюрбан и забросил его в угол.
С этого момента беседа стала очень путаной, Ма Жун и У говорили одновременно, совсем не слушая друг друга. Замолкали они, только чтобы хлопнуть в ладоши, заказывая очередной кувшин вина.
Далеко за полночь У заявил, что хочет спать. Он с трудом встал со стула и попытался самостоятельно добраться до лестницы, все время заверяя Ма Жуна в своей вечной дружбе.
Когда лавочник помог У вскарабкаться к себе, Ма Жун пришел к выводу, что винная лавка – очень приятное и гостеприимное место. Он медленно сполз на пол, где сразу же заснул и принялся громко храпеть.
Глава двенадцатая. Судья Ди раскрывает смысл картин; девушка находит в столе страстные любовные послания
– Это мой жилец, – объяснил торговец, – он веселый человек, и вам будет очень приятно побеседовать с ним. Не уходите, скоро он к нам присоединится!
С этими словами он снова наполнил чаши вином. Дао Гань тем временем был занят своим делом. Как только Ма Жун занял пост возле двери, Дао Гань зашел в темный проулок, где вывернул наизнанку свой халат и снова надел его.
Халат этот был не простой: снаружи он выглядел достойно – добротный хороший шелк, – но на подкладку пошла грубая конопляная дерюга в сальных пятнах, местами кое-как залатанная.
Затем Дао Гань хлопнул себя ладонью по шапке: она сложилась и превратилась в плоскую шапочку вроде тех, что носят нищие.
В этом неприглядном обличье он протиснулся сквозь узкий проход, который разделял дома на улице, где жил У, и задние стены домов соседней улицы.
Между стен было очень темно и грязно. Дао Ганю приходилось осторожно ступать по земле, покрытой всякими отбросами. Оказавшись, по его мнению, у задней стены пивной лавки, Дао Гань встал на цыпочки и дотянулся пальцами до края стены. Подтянувшись на руках, он заглянул за стену.
Во дворе было темно, хотя окна на втором этаже ярко светились. Весь двор был в два ряда заставлен пустыми винными кувшинами. Дао Гань понял, что попал туда, куда хотел.
Спустившись на землю, он принялся рыться в мусоре, пока не нашел разбитый кувшин. Встав на него, он смог опереться локтями на край стены. Положив подбородок на руки, он принялся изучать обстановку.
Вдоль всей мастерской У шел узкий балкон, на котором художник расставил горшки с растениями. Под балконом виднелась оштукатуренная задняя стена винной лавки с распахнутой дверью черного хода. Рядом с дверью Дао Гань увидел маленькое строение, которое, очевидно, использовалось как летняя кухня. Он сделал вывод, что У может легко покинуть свое жилище, спустившись с балкона.
Дао Гань стал терпеливо ждать.
Не прошло и получаса, как одно из окон в комнате У медленно отворилось и художник выглянул из него.
Дао Гань не шевелился. Он знал, что в темноте его не видно.
У встал на подоконник. Ловко, как кошка, он прокрался по узкому балкону, пока не очутился над пристройкой. Тогда, перебравшись через балюстраду, он спрыгнул на наклонную крышу, постоял немного на черепице, высматривая пустое место среди винных кувшинов, и соскочил на землю. Приземлившись точно между двух кувшинов, он тут же юркнул в узкий проход, отделявший винную лавку от соседнего дома.
Дао Гань покинул наблюдательный пункт и выбежал из темного закоулочка со всем возможным проворством, чуть не сломав ноги о лежавший на пути деревянный ящик. Завернув за угол, он налетел на У. Дао Гань грубо выругался на жаргоне бродяг, а У поспешил дальше, не обратив на нищего оборванца ни малейшего внимания.
Дао Гань последовал за ним на некотором расстоянии.
На улицах еще было очень людно, так что Дао Ганю не приходилось прилагать особых усилий, чтобы оставаться незамеченным. Странный тюрбан художника У делал его весьма заметным среди толпы, одетой в черные шапки.
У решительно шагал в южном направлении. На ходу Дао Гань потянул за макушку своего плоского берета, и тот вновь превратился в остроконечную шапку обывателя. Из рукава он извлек бамбуковую трубку длиной около чи. Это было одно из хитроумных устройств, которыми в совершенстве владел Дао Гань: внутри трубки находились еще шесть, каждая меньшего размера. Выдвинув их, Дао Гань превратил бамбуковую трубку в трость и пошел, опираясь на нее, словно пожилой горожанин, совершающий свою вечернюю прогулку.
Сокращая расстояние между собой и У, он следовал за художником, уже свернувшим на другую улицу. Это была пустынная улица, которая располагалась, как показалось Дао Ганю, где-то поблизости от восточной городской стены. По всей видимости, У хорошо знал эти места. Он снова свернул, на этот раз в узкий безлюдный переулок.
Прежде чем последовать за У, Дао Гань заглянул за угол. Он увидел, что переулок упирается в дверь маленького буддийского храма, который, судя по всему, был уже давным-давно заброшен, ибо створки двери сорвались с петель и внутри не горело ни одной свечи. Стоит ли говорить, что людей в храме тоже не было.
У решительно направился к храму и поднялся по каменным ступенькам, ведущим ко входу. Там он остановился и огляделся. Дао Гань поспешно спрятал голову.
Когда он выглянул снова, У уже скрылся внутри храма.
Дао Гань выждал некоторое время, затем вышел из укрытия и спокойно направился к храму. Над аркой при входе он с трудом разглядел три иероглифа, выложенных из потемневшей от непогоды мозаики, которые гласили «Приют Трех Сокровищ».
Дао Гань поднялся по ступеням и вошел в храм.
Святилище, очевидно, забросили много лет назад. Все убранство, включая алтарь, куда-то исчезло. Одни голые каменные стены. Сквозь дыры в крыше виднелись вечерние звезды.
Дао Гань, ступая на цыпочках, изучил помещение изнутри. Нигде не было никаких следов У.
Наконец Дао Гань просунул голову в заднюю дверь и тут же втянул ее обратно.
Там, за дверью, находился маленький внутренний садовый дворик с прудом. На берегу пруда стояла старинная каменная скамья, на которой в одиночестве сидел У. Он положил подбородок на ладони упертых в колени рук и созерцал заброшенный пруд с таким видом, словно занятнее в мире ничего не бывает.
«Наверное, на этом месте у него назначена тайная встреча!» – сказал сам себе Дао Гань.
Спрятавшись в оконную нишу, чтобы остаться незамеченным, если в храм пожалует еще кто-нибудь, он продолжал наблюдать за У. Сложив руки на груди, он быстро закрыл глаза и навострил уши: известно, что очень многие люди чувствуют на себе чужой взгляд, поэтому Дао Гань решил довериться слуху.
Прошло некоторое время, но ничего не случилось.
У время от времени менял позу; пару раз он подбирал камешки у себя под ногами и швырял их в пруд. Наконец он встал и стал прохаживаться взад-вперед по дворику, по-прежнему погруженный в глубокие раздумья.
Прошло еще полчаса.
Внезапно У собрался уходить.
Дао Гань съежился в своей нише, прижавшись спиной к холодной каменной стене.
У направился домой быстрым шагом, ни разу не обернувшись по пути.
Вернувшись на свою улицу, У осторожно заглянул за угол. Очевидно, он пытался выяснить, здесь ли все еще Ма Жун. Затем он быстро пересек улицу, добрался до узкого прохода между винной лавкой и соседним домом и юркнул в этот проход.
Дао Гань удовлетворенно вздохнул и направился к себе в управу.
А тем временем в винной лавке царило оживление.
После того как Ма Жун рассказал все байки, какие только знал, настал черед хозяина. Забулдыги оказались благодарными слушателями. Они восторженно хлопали в ладоши после каждого рассказа и всем своим видом показывали, что могут слушать еще долгие часы.
Наконец У спустился и присоединился к общему застолью.
К тому времени Ма Жун уже и не мог упомнить, сколько выпил чаш вина. Но пил он умело, и голова у него оставалась ясной. Он все еще надеялся, что если ему удастся напоить У, тот выболтает ему что-нибудь важное.
Поэтому, называя У «земляком», он одну за другой поднимал чаши в его честь. Так началась попойка, о которой в том квартале вспоминали еще долгие месяцы спустя.
У все время жаловался, что отстал от прочих бражников, а посему, до половины наполнив крепким вином котелок из-под риса, осушал его в один прием. Вино его не брало, словно это было не вино, а вода.
Затем он распил еще один шэн с Ма Жуном и поведал тому одну длинную, но интересную историю.
Ма Жун начал потихоньку ощущать на себе действие вина. Следующую свою историю он рассказывал крайне путано и с большим трудом добрался до ее конца.
У громко выражал восхищение услышанным и осушил три чаши одну за другой, затем сдвинул тюрбан себе на затылок и принялся, облокотившись о стол, рассказывать одну за другой столичные сплетни, прерываясь только для того, чтобы выпить еще.
Пил он со вкусом, всегда осушая чашу одним глотком.
Ма Жун старался не отставать от собутыльника. Мимоходом он подумал о том, что У – весьма приятный собеседник. Правда, ему все время хотелось что-то спросить у него, но он уже не помнил толком – что. Поэтому он просто продолжал пить.
Первыми свалились забулдыги, лавочник разбудил каких-то их дружков и попросил отнести приятелей по домам. Ма Жун заметил, что он уже не на шутку пьян. Он постоянно начинал рассказывать неприличные анекдоты, но все время сбивался и путался. У опрокинул еще одну чарку и отпустил такую удачную сальную шутку, что лавочник аж взвыл от удовольствия. От Ма Жуна соль шутки ускользнула, но он все равно решил, что острота удачная, и стал громко хохотать. Он еще раз налил вина, чтобы выпить за У, лицо которого к тому времени уже раскраснелось. Пот выступил у художника на лбу, и тогда У сорвал с головы тюрбан и забросил его в угол.
С этого момента беседа стала очень путаной, Ма Жун и У говорили одновременно, совсем не слушая друг друга. Замолкали они, только чтобы хлопнуть в ладоши, заказывая очередной кувшин вина.
Далеко за полночь У заявил, что хочет спать. Он с трудом встал со стула и попытался самостоятельно добраться до лестницы, все время заверяя Ма Жуна в своей вечной дружбе.
Когда лавочник помог У вскарабкаться к себе, Ма Жун пришел к выводу, что винная лавка – очень приятное и гостеприимное место. Он медленно сполз на пол, где сразу же заснул и принялся громко храпеть.
Глава двенадцатая. Судья Ди раскрывает смысл картин; девушка находит в столе страстные любовные послания
На следующее утро, когда Дао Гань пересекал главный двор управы, направляясь в кабинет судьи, он увидел Ма Жуна, который сидел на каменной тумбе, сгорбившись и обхватив голову руками. Дао Гань остановился и какое-то время взирал на страдальца, а затем спросил:
– Что за беда приключилась с тобой, мой друг?
Ма Жун сделал неопределенный жест, а затем, не поднимая глаз, проговорил хриплым голосом:
– Иди своей дорогой, брат мой, дай мне отдохнуть. Прошлой ночью я слегка выпил с У. Поскольку час был поздний, я решил остаться на ночь в винной лавке в надежде разузнать побольше об этом художнике. И вот – домой я вернулся только полчаса назад.
Дао Гань в сомнении посмотрел на друга, а затем нетерпеливо промолвил:
– Пошли со мной! Ты должен выслушать мой отчет его превосходительству и посмотреть, что я принес с собой! – Говоря это, он показал Ма Жуну маленький сверток из промасленной бумаги.
Ма Жун с явной неохотой встал и вместе с Дао Ганем направился к судье.
Ди сидел за столом, погрузившись в изучение документов. Десятник Хун в углу пил свой утренний чай. Судья Ди поднял глаза.
– Ну что, друзья, – сказал он, – отлучался ли художник из дома прошлой ночью?
Ма Жун потер лоб своей здоровенной лапой.
– Ваша честь! – начал он унылым голосом. – У меня голова болит так, словно она полна камней. Пусть докладывает Дао Гань.
Тогда Дао Гань подробно поведал о том, как он следовал за У до «Приюта Трех Сокровищ» и как странно вел себя живописец, очутившись там.
Выслушав, судья Ди какое-то время помолчал, нахмурив лоб, а затем воскликнул:
– Значит, девушка так и не явилась!
Десятник Хун и Дао Гань обменялись удивленными взглядами, и даже Ма Жун слегка оживился.
Судья Ди взял картину, данную ему У, и развернул ее на столе, придавив по краям пресс-папье. Затем листами бумаги он прикрыл картину так, что видно осталось только лицо богини Гуан Инь.
– Посмотрите внимательно на это лицо! – сказал судья.
Дао Гань и десятник приподнялись и склонили головы над картиной. Ма Жун тоже собирался было встать, но, с болезненной миной на лице, рухнул обратно на скамейку.
Дао Гань медленно сказал:
– Ваша честь, действительно, лицо для богини необычное. Богини у буддистов обычно изображаются с безмятежными и бесстрастными лицами. Это же больше похоже на портрет обыкновенной земной девушки!
Судья Ди довольно кивнул головой:
– Именно так оно и есть! – воскликнул он. – Вчера, когда я осматривал картины У, меня потрясло, что на всех картинах у Гуан Инь одно и то же, причем весьма человеческое, лицо. Я заключил, что У, должно быть, сильно влюблен в какую-нибудь девушку и поэтому ее образ не выходит у него из головы. Поэтому, рисуя богиню, он, возможно бессознательно, придает ее лицу черты этой девушки. Однако, по-моему, У хороший художник, портрет этой девушки, несомненно, очень близок к оригиналу.
Я уверен, что именно из-за этой девушки У и задержался в Ланьфане. Может быть, в этом и заключается некая связь между У и убийством генерала Дина!
– Девушку найти будет нетрудно, – молвил Хун, – стоит только поискать в окрестностях этого буддийского храма.
– Это, – сказал судья Ди, – отличная идея. Постарайтесь-ка запечатлеть ее образ в своей памяти.
Ма Жун со стоном приподнялся и тоже посмотрел на картину, однако тут же схватился руками за голову и закрыл глаза.
– Что так терзает нашего любителя спиртного? – едко спросил Дао Гань.
Ма Жун снова открыл глаза.
– Я уверен, – медленно проговорил он, – что я где-то уже встречал эту девушку, по крайней мере лицо ее мне знакомо. Убейте меня, не могу вспомнить, где и когда это было.
Судья Ди вновь скатал свиток.
– Ну что же, – сказал он. – Может быть, ты вспомнишь, когда у тебя прояснится голова. А ты, Дао Гань, что принес с собой?
Дао Гань осторожно развернул свиток. Там лежала деревянная доска с маленьким квадратным листочком бумаги, приклеенным к ней.
Он положил ее перед судьей и сказал:
– Прошу внимания, ваша честь! Эта бумага тонкая, к тому же еще не высохла, так что легко может порваться. Рано утром, когда я отдирал подкладку на картине наместника, я обнаружил этот листок под парчовой рамкой. Это – завещание наместника Да!
Судья склонился над маленьким листком.
Вскоре лицо его вытянулось, он откинулся на спинку кресла и принялся сердито теребить бакенбарды.
Дао Гань пожал плечами.
– Да, ваша честь, внешность часто обманчива. Эта Да попыталась обвести вас вокруг пальца.
Судья пододвинул доску к Дао Ганю.
– Читай вслух! – приказал он глухо.
Дао Гань начал:
– «Я, Да Шоу-цзянь, чувствуя, что конец дней моих близок, сообщаю свою последнюю волю. Поскольку моя вторая жена Мэй изменила мне и рожденный ею сын – не плоть от плоти моей, все мое состояние отходит к моему старшему сыну Да Кею, который будет следить за обычаями нашего древнего рода.
Подписано и приложена печать: Да Шоу-цзянь».
После небольшой паузы Дао Гань заметил:
– Разумеется, я сравнил приложенную к документу печать с печатью на картине. Это одна и та же печать.
Воцарилось глубокое молчанье.
Его нарушил судья Ди, который наклонился и стукнул кулаком по столу.
– Все не так, все не так! – воскликнул он.
Дао Гань обменялся с Хуном недоверчивыми взглядами. Десятник еле заметно покачал головой. Ма Жун непонимающе таращился на судью, который со вздохом сказал:
– Сейчас я объясню вам, что я имею в виду. Я исхожу из той предпосылки, что Да Шоу-цзянь был человеком мудрым и проницательным. Он не мог не понимать, что его старший сын Да Кей – человек злой и весьма ревнивый по отношению к своему младшему сводному брату. Пока не родился Да Шань, Да Кей долгие годы считал себя единственным наследником. Поэтому перед кончиной наместник попытался защитить свою вдову и младшего сына от козней старшего. Наместник знал, что если он поделит наследство поровну между сыновьями, не говоря уже о том, что если лишит Да Кея наследства, тот наверняка попытается навредить ребенку, а может, просто убьет его и завладеет всем наследством. Поэтому наместник сделал вид, что лишает наследства Да Шаня.
Десятник Хун кивнул и значительно посмотрел на Дао Ганя.
– В то же самое время, – продолжал судья, – он зашифровал в картине сообщение о том, что большая часть его наследства должна принадлежать Да Шаню. Это очевидно из слов, которыми судья выразил свою последнюю волю. Он ясно определил, что свиток отходит к Да Шаню, а все «остальное» – к Да Кею, причем он не попытался уточнить, что это такое – «остальное». Таким образом, идея наместника состояла в том, что истинное завещание должно оставаться тайным, пока мальчик не станет юношей и не будет в состоянии войти во владение своей долей. Он надеялся, что лет через десять мудрый начальник уезда обнаружит секретное послание на свитке и восстановит Да Шаня в его правах.
– Ваша честь, – перебил судью Дао Гань, – о том, что такое распоряжение было дано, мы знаем исключительно со слов госпожи Да. По мне, так документ доказывает неопровержимо, что Да Шань – незаконнорожденный. Наместник был человек добрый и снисходительный: он не хотел, чтобы Да Кей мстил за зло, нанесенное его отцу. В то же время он желал, чтобы тайное рано или поздно стало явным. Вот почему он спрятал документ в этой рамке. Для того чтобы мудрый начальник не дал возможность вдове выступить с иском против Да Кея.
Судья внимательно выслушал доводы Дао Ганя и спросил:
– Как же вы объясните тогда, что вдова пыталась с такой настойчивостью раскрыть тайну свитка?
– Женщины, – ответствовал Дао Гань, – часто склонны переоценивать влияние, которое они имеют на любящего мужчину. Я уверен: госпожа Да надеялась, что старый наместник в своей щедрости спрятал где-то в свитке денежное распоряжение или указание на то, где хранится некоторая сумма, возмещающая утерянную ею долю собственности.
Судья покачал головой.
– То, что ты говоришь, – заметил он удовлетворительно, – звучит довольно логично, но это не в духе покойного наместника. Я убежден, что найденное тобой завещание – подделка, сфабрикованная Да Кеем. Я предполагаю, что наместник спрятал в свиток какой-то не слишком значительный документ, чтобы направить Да Кея по ложному следу. Как я уже сказал, всерьез для наместника такой ход был бы слишком грубым. Кроме этого ложного ключа картина должна содержать еще истинный, скрытый гораздо более хитроумным образом. Поскольку наместник опасался, что Да Кей заподозрит в свитке какую-то тайну и уничтожит его, он спрятал в подкладку документ, который Да Кей не мог не обнаружить, с целью отвлечь его внимание от поиска подлинного сообщения. Госпожа Да сказала мне, что Да Кей продержал свиток у себя около недели. За это время он, несомненно, нашел документ и заменил его на это подложное завещание, чтобы обезопасить себя в будущем.
Дао Гань кивнул и сказал:
– Согласен, ваша честь, что и это предположение весьма убедительно. Но мое все-таки гораздо проще.
– Не составит особого труда, – заметил десятник Хун, – отыскать образец почерка наместника Да. К несчастью, на самом свитке он использовал древний стиль, поэтому с этой надписью текст документа сравнивать нельзя.
Судья Ди молвил задумчиво:
– В любом случае я намеревался нанести визит Да Кею. Сегодня я это сделаю и постараюсь раздобыть образец обычного почерка наместника и его подписи. Доставь туда мою карточку, Хун, и сообщи о моем визите.
После этих слов сыщики встали и покинули кабинет.
Когда они пересекали двор, Хун сказал:
– Ма Жун, тебе сейчас необходим чайник горячего, крепкого чая. Давай ненадолго задержимся в казарме: я просто не могу покинуть управу, пока не приведу тебя в чувство.
Ма Жун возражать не стал.
В казарме они обнаружили старосту Фана, который, сидя за столом, вел серьезную беседу со своим сыном. Увидев трех вошедших сыщиков, он немедленно встал и предложил им сесть.
Когда вошедшие уселись, десятник попросил служителя принести крепкого чая.
После непродолжительной беседы на общие темы староста Фан сказал:
– Когда вы вошли, я как раз обсуждал с моим сыном, где нам искать мою старшую дочь.
Десятник Хун отхлебнул чаю и сказал неторопливо:
– Я не хотел бы говорить на тему, которая для вас может оказаться неприятной, староста. Наперекор всему, я чувствую, что не стоит пренебрегать и той гипотезой, что у Белой Орхидеи есть тайный любовник, с которым она и сбежала.
Фан отрицательно покачал головой.
– Эта девушка, – сказал он, – не такая, как моя младшая дочь, Черная Орхидея. Черная Орхидея – очень упорная, независимая. Она знала точно, чего она хочет, когда была ростом еще не выше моего колена, а кроме того, знала и как этого добиться. Ей следовало бы родиться мальчишкой. Старшая дочь, напротив, была всегда спокойной и покорной, нрава мягкого и податливого. Я заверяю вас, что ей бы и в голову не пришло завести любовника, не говоря уже о том, чтобы сбежать с ним!
– Если это так, – заметил Дао Гань, – то, боюсь, мы должны приготовиться к самому худшему. Не мог ли какой-нибудь гнусный сводник похитить ее, а затем продать в веселый дом?
Фан грустно покачал головой.
– Да, – сказал он, – возможно, вы правы. Я тоже склоняюсь к мнению, что нам следует прочесать веселые кварталы. В нашем городе таких имеется два. Один из них, на Северной улице, расположен в северо-западном углу города. Девицы в нем – в основном из варварских племен, и квартал этот процветал в те времена, когда дорога на запад еще лежала через Ланьфан. Теперь наступили не лучшие дни для них, и дома эти в основном посещают отбросы общества. Другой, расположенный на Южной улице, состоит, по большей части, из дорогих заведений. Девушки там с разных краев Поднебесной, и есть даже образованные. Они ничем не хуже гейш и певичек больших городов.
Дао Гань теребил три длинных волоска на левой щеке.
– Должен сказать, – заметил он, – что начать следует именно с Северной улицы. Из сообщенного вами я заключаю, что на Южной улице вряд ли занимаются похищениями. Заведения такого уровня стараются ладить с законом; девиц они получают исключительно законным образом.
Ма Жун положил свою ручищу на плечо старосты.
– Как только наш судья разберется с убийством генерала Дина, – успокоил он, – я попрошу, чтобы поиски вашей старшей дочери были возложены на Дао Ганя и меня. Если кто-то и в силах найти ее, так это наш старый лис, особенно если я буду делать за него всю черную работу!
Фан поблагодарил Ма Жуна со слезами в глазах.
В этот момент в двери вошла Черная Орхидея в скромной одежде служанки.
– Как тебе служится, моя девочка? – спросил Ма Жун.
Черная Орхидея не обратила на его слова никакого внимания. Она низко поклонилась отцу и молвила:
– Я должна сообщить важные сведения его превосходительству, отец. Не соблаговолите ли вы проводить меня к нему?
Фан поднялся и извинился за прерванную беседу. Десятник Хун пошел доставлять карточку судьи Да Кею, а староста Фан с дочерью, перейдя двор, сами оказались у судьи.
Они застали судью Ди одного в кабинете, погруженного в глубокую задумчивость.
Подняв глаза и увидев Фана с дочерью, судья просиял. Он кивнул в ответ на их поклоны, а затем нетерпеливо спросил:
– Дитя мое, расскажи мне, подробно и не торопясь, все, что тебе удалось узнать в усадьбе Динов.
– Не может быть никаких сомнений, ваша честь, – начала Черная Орхидея, – что старый генерал очень опасался за свою жизнь. Служанки в усадьбе Динов сказали мне, что всю пищу в доме давали сначала попробовать собаке – боялись отравителей. И парадный и черный ход держали запертыми сутки напролет; слуги роптали, когда приходилось отпирать и запирать их для каждого посетителя и торговца, что являлись в усадьбу. Да и сами слуги все время были под подозрением у генерала, а молодой хозяин без конца мучил их расспросами. Никто из слуг больше нескольких месяцев не задерживался.
– Опиши всех домочадцев! – повелел судья.
– Старшая госпожа генерала умерла несколько лет назад, и в доме теперь заправляет вторая жена. Ей все время кажется, что с ней обходятся недостаточно почтительно, и вообще нрава она не простого. Третья жена – толстая, ленивая и невежественная, но зато ей нетрудно угодить. Четвертая еще очень молода; генерал купил ее уже здесь, в Ланьфане. По-моему, она из числа тех женщин, что очень нравятся мужчинам. Но, когда она переодевалась, я заметила, что у нее на левой груди – уродливая бородавка. Эта особа день-деньской вертится перед зеркалом, если не выклянчивает деньги на наряды у второй госпожи. Молодой господин Дин живет со своей женой в маленьком отдельном флигеле с двориком. Детей у них нет. Жена не слишком хороша собой и на несколько лет старше мужа. Правда, говорят, что она образованная и прочла много книг. Молодой хозяин несколько раз заводил с ней речь о том, чтобы взять вторую жену, но она так и не дала согласия. Поэтому он вовсю ухлестывает за молоденькими служанками, но без особого успеха. Поскольку никто за работу в этой усадьбе не держится, служанки не боятся гнева молодого хозяина. Этим утром, убирая в кабинете молодого Дина, я немного порылась в его бумагах.
– Я тебе этого не поручал, – сухо заметил судья.
Фан бросил на дочь сердитый взгляд.
Черная Орхидея покраснела и быстро продолжила:
– В одном из ящиков я нашла пачку стихов, написанных молодым хозяином. Литературный язык слишком труден для меня, но из тех строчек, что мне удалось понять, я решила, что содержание их крайне необычное. Я принесла эту пачку сюда, чтобы показать вашей чести.
Молвив это, Черная Орхидея тонкой своею рукой извлекла из широкого рукава халата связку бумаг и вручила их судье с почтительным поклоном.
– Что за беда приключилась с тобой, мой друг?
Ма Жун сделал неопределенный жест, а затем, не поднимая глаз, проговорил хриплым голосом:
– Иди своей дорогой, брат мой, дай мне отдохнуть. Прошлой ночью я слегка выпил с У. Поскольку час был поздний, я решил остаться на ночь в винной лавке в надежде разузнать побольше об этом художнике. И вот – домой я вернулся только полчаса назад.
Дао Гань в сомнении посмотрел на друга, а затем нетерпеливо промолвил:
– Пошли со мной! Ты должен выслушать мой отчет его превосходительству и посмотреть, что я принес с собой! – Говоря это, он показал Ма Жуну маленький сверток из промасленной бумаги.
Ма Жун с явной неохотой встал и вместе с Дао Ганем направился к судье.
Ди сидел за столом, погрузившись в изучение документов. Десятник Хун в углу пил свой утренний чай. Судья Ди поднял глаза.
– Ну что, друзья, – сказал он, – отлучался ли художник из дома прошлой ночью?
Ма Жун потер лоб своей здоровенной лапой.
– Ваша честь! – начал он унылым голосом. – У меня голова болит так, словно она полна камней. Пусть докладывает Дао Гань.
Тогда Дао Гань подробно поведал о том, как он следовал за У до «Приюта Трех Сокровищ» и как странно вел себя живописец, очутившись там.
Выслушав, судья Ди какое-то время помолчал, нахмурив лоб, а затем воскликнул:
– Значит, девушка так и не явилась!
Десятник Хун и Дао Гань обменялись удивленными взглядами, и даже Ма Жун слегка оживился.
Судья Ди взял картину, данную ему У, и развернул ее на столе, придавив по краям пресс-папье. Затем листами бумаги он прикрыл картину так, что видно осталось только лицо богини Гуан Инь.
– Посмотрите внимательно на это лицо! – сказал судья.
Дао Гань и десятник приподнялись и склонили головы над картиной. Ма Жун тоже собирался было встать, но, с болезненной миной на лице, рухнул обратно на скамейку.
Дао Гань медленно сказал:
– Ваша честь, действительно, лицо для богини необычное. Богини у буддистов обычно изображаются с безмятежными и бесстрастными лицами. Это же больше похоже на портрет обыкновенной земной девушки!
Судья Ди довольно кивнул головой:
– Именно так оно и есть! – воскликнул он. – Вчера, когда я осматривал картины У, меня потрясло, что на всех картинах у Гуан Инь одно и то же, причем весьма человеческое, лицо. Я заключил, что У, должно быть, сильно влюблен в какую-нибудь девушку и поэтому ее образ не выходит у него из головы. Поэтому, рисуя богиню, он, возможно бессознательно, придает ее лицу черты этой девушки. Однако, по-моему, У хороший художник, портрет этой девушки, несомненно, очень близок к оригиналу.
Я уверен, что именно из-за этой девушки У и задержался в Ланьфане. Может быть, в этом и заключается некая связь между У и убийством генерала Дина!
– Девушку найти будет нетрудно, – молвил Хун, – стоит только поискать в окрестностях этого буддийского храма.
– Это, – сказал судья Ди, – отличная идея. Постарайтесь-ка запечатлеть ее образ в своей памяти.
Ма Жун со стоном приподнялся и тоже посмотрел на картину, однако тут же схватился руками за голову и закрыл глаза.
– Что так терзает нашего любителя спиртного? – едко спросил Дао Гань.
Ма Жун снова открыл глаза.
– Я уверен, – медленно проговорил он, – что я где-то уже встречал эту девушку, по крайней мере лицо ее мне знакомо. Убейте меня, не могу вспомнить, где и когда это было.
Судья Ди вновь скатал свиток.
– Ну что же, – сказал он. – Может быть, ты вспомнишь, когда у тебя прояснится голова. А ты, Дао Гань, что принес с собой?
Дао Гань осторожно развернул свиток. Там лежала деревянная доска с маленьким квадратным листочком бумаги, приклеенным к ней.
Он положил ее перед судьей и сказал:
– Прошу внимания, ваша честь! Эта бумага тонкая, к тому же еще не высохла, так что легко может порваться. Рано утром, когда я отдирал подкладку на картине наместника, я обнаружил этот листок под парчовой рамкой. Это – завещание наместника Да!
Судья склонился над маленьким листком.
Вскоре лицо его вытянулось, он откинулся на спинку кресла и принялся сердито теребить бакенбарды.
Дао Гань пожал плечами.
– Да, ваша честь, внешность часто обманчива. Эта Да попыталась обвести вас вокруг пальца.
Судья пододвинул доску к Дао Ганю.
– Читай вслух! – приказал он глухо.
Дао Гань начал:
– «Я, Да Шоу-цзянь, чувствуя, что конец дней моих близок, сообщаю свою последнюю волю. Поскольку моя вторая жена Мэй изменила мне и рожденный ею сын – не плоть от плоти моей, все мое состояние отходит к моему старшему сыну Да Кею, который будет следить за обычаями нашего древнего рода.
Подписано и приложена печать: Да Шоу-цзянь».
После небольшой паузы Дао Гань заметил:
– Разумеется, я сравнил приложенную к документу печать с печатью на картине. Это одна и та же печать.
Воцарилось глубокое молчанье.
Его нарушил судья Ди, который наклонился и стукнул кулаком по столу.
– Все не так, все не так! – воскликнул он.
Дао Гань обменялся с Хуном недоверчивыми взглядами. Десятник еле заметно покачал головой. Ма Жун непонимающе таращился на судью, который со вздохом сказал:
– Сейчас я объясню вам, что я имею в виду. Я исхожу из той предпосылки, что Да Шоу-цзянь был человеком мудрым и проницательным. Он не мог не понимать, что его старший сын Да Кей – человек злой и весьма ревнивый по отношению к своему младшему сводному брату. Пока не родился Да Шань, Да Кей долгие годы считал себя единственным наследником. Поэтому перед кончиной наместник попытался защитить свою вдову и младшего сына от козней старшего. Наместник знал, что если он поделит наследство поровну между сыновьями, не говоря уже о том, что если лишит Да Кея наследства, тот наверняка попытается навредить ребенку, а может, просто убьет его и завладеет всем наследством. Поэтому наместник сделал вид, что лишает наследства Да Шаня.
Десятник Хун кивнул и значительно посмотрел на Дао Ганя.
– В то же самое время, – продолжал судья, – он зашифровал в картине сообщение о том, что большая часть его наследства должна принадлежать Да Шаню. Это очевидно из слов, которыми судья выразил свою последнюю волю. Он ясно определил, что свиток отходит к Да Шаню, а все «остальное» – к Да Кею, причем он не попытался уточнить, что это такое – «остальное». Таким образом, идея наместника состояла в том, что истинное завещание должно оставаться тайным, пока мальчик не станет юношей и не будет в состоянии войти во владение своей долей. Он надеялся, что лет через десять мудрый начальник уезда обнаружит секретное послание на свитке и восстановит Да Шаня в его правах.
– Ваша честь, – перебил судью Дао Гань, – о том, что такое распоряжение было дано, мы знаем исключительно со слов госпожи Да. По мне, так документ доказывает неопровержимо, что Да Шань – незаконнорожденный. Наместник был человек добрый и снисходительный: он не хотел, чтобы Да Кей мстил за зло, нанесенное его отцу. В то же время он желал, чтобы тайное рано или поздно стало явным. Вот почему он спрятал документ в этой рамке. Для того чтобы мудрый начальник не дал возможность вдове выступить с иском против Да Кея.
Судья внимательно выслушал доводы Дао Ганя и спросил:
– Как же вы объясните тогда, что вдова пыталась с такой настойчивостью раскрыть тайну свитка?
– Женщины, – ответствовал Дао Гань, – часто склонны переоценивать влияние, которое они имеют на любящего мужчину. Я уверен: госпожа Да надеялась, что старый наместник в своей щедрости спрятал где-то в свитке денежное распоряжение или указание на то, где хранится некоторая сумма, возмещающая утерянную ею долю собственности.
Судья покачал головой.
– То, что ты говоришь, – заметил он удовлетворительно, – звучит довольно логично, но это не в духе покойного наместника. Я убежден, что найденное тобой завещание – подделка, сфабрикованная Да Кеем. Я предполагаю, что наместник спрятал в свиток какой-то не слишком значительный документ, чтобы направить Да Кея по ложному следу. Как я уже сказал, всерьез для наместника такой ход был бы слишком грубым. Кроме этого ложного ключа картина должна содержать еще истинный, скрытый гораздо более хитроумным образом. Поскольку наместник опасался, что Да Кей заподозрит в свитке какую-то тайну и уничтожит его, он спрятал в подкладку документ, который Да Кей не мог не обнаружить, с целью отвлечь его внимание от поиска подлинного сообщения. Госпожа Да сказала мне, что Да Кей продержал свиток у себя около недели. За это время он, несомненно, нашел документ и заменил его на это подложное завещание, чтобы обезопасить себя в будущем.
Дао Гань кивнул и сказал:
– Согласен, ваша честь, что и это предположение весьма убедительно. Но мое все-таки гораздо проще.
– Не составит особого труда, – заметил десятник Хун, – отыскать образец почерка наместника Да. К несчастью, на самом свитке он использовал древний стиль, поэтому с этой надписью текст документа сравнивать нельзя.
Судья Ди молвил задумчиво:
– В любом случае я намеревался нанести визит Да Кею. Сегодня я это сделаю и постараюсь раздобыть образец обычного почерка наместника и его подписи. Доставь туда мою карточку, Хун, и сообщи о моем визите.
После этих слов сыщики встали и покинули кабинет.
Когда они пересекали двор, Хун сказал:
– Ма Жун, тебе сейчас необходим чайник горячего, крепкого чая. Давай ненадолго задержимся в казарме: я просто не могу покинуть управу, пока не приведу тебя в чувство.
Ма Жун возражать не стал.
В казарме они обнаружили старосту Фана, который, сидя за столом, вел серьезную беседу со своим сыном. Увидев трех вошедших сыщиков, он немедленно встал и предложил им сесть.
Когда вошедшие уселись, десятник попросил служителя принести крепкого чая.
После непродолжительной беседы на общие темы староста Фан сказал:
– Когда вы вошли, я как раз обсуждал с моим сыном, где нам искать мою старшую дочь.
Десятник Хун отхлебнул чаю и сказал неторопливо:
– Я не хотел бы говорить на тему, которая для вас может оказаться неприятной, староста. Наперекор всему, я чувствую, что не стоит пренебрегать и той гипотезой, что у Белой Орхидеи есть тайный любовник, с которым она и сбежала.
Фан отрицательно покачал головой.
– Эта девушка, – сказал он, – не такая, как моя младшая дочь, Черная Орхидея. Черная Орхидея – очень упорная, независимая. Она знала точно, чего она хочет, когда была ростом еще не выше моего колена, а кроме того, знала и как этого добиться. Ей следовало бы родиться мальчишкой. Старшая дочь, напротив, была всегда спокойной и покорной, нрава мягкого и податливого. Я заверяю вас, что ей бы и в голову не пришло завести любовника, не говоря уже о том, чтобы сбежать с ним!
– Если это так, – заметил Дао Гань, – то, боюсь, мы должны приготовиться к самому худшему. Не мог ли какой-нибудь гнусный сводник похитить ее, а затем продать в веселый дом?
Фан грустно покачал головой.
– Да, – сказал он, – возможно, вы правы. Я тоже склоняюсь к мнению, что нам следует прочесать веселые кварталы. В нашем городе таких имеется два. Один из них, на Северной улице, расположен в северо-западном углу города. Девицы в нем – в основном из варварских племен, и квартал этот процветал в те времена, когда дорога на запад еще лежала через Ланьфан. Теперь наступили не лучшие дни для них, и дома эти в основном посещают отбросы общества. Другой, расположенный на Южной улице, состоит, по большей части, из дорогих заведений. Девушки там с разных краев Поднебесной, и есть даже образованные. Они ничем не хуже гейш и певичек больших городов.
Дао Гань теребил три длинных волоска на левой щеке.
– Должен сказать, – заметил он, – что начать следует именно с Северной улицы. Из сообщенного вами я заключаю, что на Южной улице вряд ли занимаются похищениями. Заведения такого уровня стараются ладить с законом; девиц они получают исключительно законным образом.
Ма Жун положил свою ручищу на плечо старосты.
– Как только наш судья разберется с убийством генерала Дина, – успокоил он, – я попрошу, чтобы поиски вашей старшей дочери были возложены на Дао Ганя и меня. Если кто-то и в силах найти ее, так это наш старый лис, особенно если я буду делать за него всю черную работу!
Фан поблагодарил Ма Жуна со слезами в глазах.
В этот момент в двери вошла Черная Орхидея в скромной одежде служанки.
– Как тебе служится, моя девочка? – спросил Ма Жун.
Черная Орхидея не обратила на его слова никакого внимания. Она низко поклонилась отцу и молвила:
– Я должна сообщить важные сведения его превосходительству, отец. Не соблаговолите ли вы проводить меня к нему?
Фан поднялся и извинился за прерванную беседу. Десятник Хун пошел доставлять карточку судьи Да Кею, а староста Фан с дочерью, перейдя двор, сами оказались у судьи.
Они застали судью Ди одного в кабинете, погруженного в глубокую задумчивость.
Подняв глаза и увидев Фана с дочерью, судья просиял. Он кивнул в ответ на их поклоны, а затем нетерпеливо спросил:
– Дитя мое, расскажи мне, подробно и не торопясь, все, что тебе удалось узнать в усадьбе Динов.
– Не может быть никаких сомнений, ваша честь, – начала Черная Орхидея, – что старый генерал очень опасался за свою жизнь. Служанки в усадьбе Динов сказали мне, что всю пищу в доме давали сначала попробовать собаке – боялись отравителей. И парадный и черный ход держали запертыми сутки напролет; слуги роптали, когда приходилось отпирать и запирать их для каждого посетителя и торговца, что являлись в усадьбу. Да и сами слуги все время были под подозрением у генерала, а молодой хозяин без конца мучил их расспросами. Никто из слуг больше нескольких месяцев не задерживался.
– Опиши всех домочадцев! – повелел судья.
– Старшая госпожа генерала умерла несколько лет назад, и в доме теперь заправляет вторая жена. Ей все время кажется, что с ней обходятся недостаточно почтительно, и вообще нрава она не простого. Третья жена – толстая, ленивая и невежественная, но зато ей нетрудно угодить. Четвертая еще очень молода; генерал купил ее уже здесь, в Ланьфане. По-моему, она из числа тех женщин, что очень нравятся мужчинам. Но, когда она переодевалась, я заметила, что у нее на левой груди – уродливая бородавка. Эта особа день-деньской вертится перед зеркалом, если не выклянчивает деньги на наряды у второй госпожи. Молодой господин Дин живет со своей женой в маленьком отдельном флигеле с двориком. Детей у них нет. Жена не слишком хороша собой и на несколько лет старше мужа. Правда, говорят, что она образованная и прочла много книг. Молодой хозяин несколько раз заводил с ней речь о том, чтобы взять вторую жену, но она так и не дала согласия. Поэтому он вовсю ухлестывает за молоденькими служанками, но без особого успеха. Поскольку никто за работу в этой усадьбе не держится, служанки не боятся гнева молодого хозяина. Этим утром, убирая в кабинете молодого Дина, я немного порылась в его бумагах.
– Я тебе этого не поручал, – сухо заметил судья.
Фан бросил на дочь сердитый взгляд.
Черная Орхидея покраснела и быстро продолжила:
– В одном из ящиков я нашла пачку стихов, написанных молодым хозяином. Литературный язык слишком труден для меня, но из тех строчек, что мне удалось понять, я решила, что содержание их крайне необычное. Я принесла эту пачку сюда, чтобы показать вашей чести.
Молвив это, Черная Орхидея тонкой своею рукой извлекла из широкого рукава халата связку бумаг и вручила их судье с почтительным поклоном.