– Давай сюда эту папку восемьдесят второго, – сказал он. – Старик прав: у нас, возможно, не много времени до того, как Закон опустит перед нами решетку.
– Домпьер смотрел не тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Старик либо ошибся, либо соврал. Он смотрел папку за тысяча девятьсот семьдесят восьмой.
– Что, перед ней нет пыли? – спросил Люсьен.
– Именно, – сказал Марк. – Все остальные уже давно не вынимались. Полицейские еще не успели сунуть сюда свой нос.
Он вытащил папку за тысяча девятьсот семьдесят восьмой и аккуратно выложил ее содержимое на стол. Люсьен быстро его перелистал.
– Все это относится только к одной опере, – сказал он, – к «Электре» в Тулузском театре. Нам это ни о чем не говорит. Но Домпьер, должно быть, здесь что-то искал.
– За дело, – сказал Марк, слегка обескураженный кипой старых газетных и журнальных вырезок с написанными от руки комментариями, по всей вероятности принадлежавшими Симеонидису, фотографий, интервью. Вырезки были аккуратно подколоты скрепками.
– Подмечай, где скрепки передвинуты, – сказал Люсьен. – В комнате сыровато, они должны оставить ржавый след или вмятинку на бумаге. Так мы узнаем, какие статьи в этом ворохе заинтересовали Домпьера.
– Так я и делаю, – сказал Марк. – Критика хвалебная. София нравилась. Она говорила, что была посредственной певицей, но она себя недооценивала. Матиас прав. Что это ты делаешь? Давай помогай.
Теперь Люсьен засовывал какие-то свертки обратно в свою сумку.
– Вот пять стопок, – повысил голос Марк, – скрепки на которых недавно передвигали.
Марк взял три из них, а Люсьен две. Некоторое время они быстро и молча читали. Статьи были длинными.
– Ты говорил, что статьи хвалебные? – сказал Люсьен. – Вот эта точно совсем не льстит Софии.
– Эта тоже, – откликнулся Марк. – Больно бьет. Софии наверняка не понравилось. И старику Симеонидису. Он пометил на полях: «жалкий дурак». Кто же этот жалкий дурак?
Марк поискал подпись.
– Люсьен, – сказал он, – этого «жалкого дурака» критика зовут Даниэль Домпьер. Тебе это о чем-нибудь говорит?
Люсьен взял у Марка статью.
– Значит, наш убитый, – сказал он, – его родственник? Племенник, кузен, сын? От него он и слышал об этой опере?
– Похоже на то. Уже горячее. Как зовут твоего критика, который разносит Софию в пух и прах?
– Рене де Фремонвиль. Не слышал о таком. Хотя я ничего не смыслю в музыке. Погоди, тут кое-что занятное.
Люсьен с изменившимся лицом снова принялся за чтение. У Марка появилась надежда.
– Ну? – сказал Марк.
– Успокойся, тут нет никакой связи с Софией. Это обратная сторона вырезки. Здесь начало другой статьи, тоже Фремонвиля, о какой-то театральной пьесе: провальная, поверхностная и неряшливая постановка о внутренней жизни одного парня в окопах в семнадцатом году. Почти двухчасовой монолог, нудный, как, похоже, и все остальное в этом спектакле. К несчастью, недостает окончания статьи.
– Дерьмо, ты опять за свое! Плевать нам на статью, Люсьен, плевать! Не ради этого мы притащились в Дур дан, черт возьми!
– Замолчи. Фремонвиль в одном месте оговаривается, что у него сохранились записные книжки его отца времен войны и что автору, прежде чем браться за сочинение военных пьес, надо было бы вдохновляться именно такого рода документами. Ты понимаешь? Военные дневники! Написанные на фронте, с августа четырнадцатого по октябрь восемнадцатого! Семь записных книжек! Нет, ты только подумай! Год за годом! Только бы его отец был крестьянином! Это же золотая жила, Марк, раритет! Боже милостивый, сделай так, чтобы отец фремонвиля оказался крестьянином! Черт побери, как хорошо, что я поехал с тобой!
Не в силах усидеть на месте от счастья и надежды, Люсьен вскочил на ноги, принялся мерить шагами темную комнату, читая и перечитывая обтрепанный клочок старого газетного листа. Отчаявшийся Марк снова стал перелистывать документы, которые просматривал Домпьер. Помимо статей, неблагожелательных к Софии, в трех других стопках содержались материалы более анекдотического содержания, рассказывающие о серьезном инциденте, на несколько дней нарушившем ход представлений «Электры».
– Слушай, – призвал Марк.
Бесполезно. Люсьен был недосягаем, поглощен открытием своей золотой жилы и уже не способен интересоваться чем-либо другим. Однако поначалу он был исполнен доброй воли. До чего некстати возникли эти военные дневники! Недовольный Марк стал читать молча, про себя. Вечером семнадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, за полтора часа до представления, София Симеонидис в своей уборной подверглась жестокому нападению, сопровождавшемуся попытками сексуального насилия. По ее словам, нападавший, заслышав шум, внезапно убежал. Она не смогла что-либо о нем сообщить. На нем была темная куртка, скрывавшая лицо синяя шерстяная маска, и он бил ее кулаками, чтобы повалить на пол. Он снял маску, но она была уже слишком оглушена, чтобы его узнать, к тому же он погасил свет. Покрытая ссадинами, к счастью, неопасными, София Симеонидис в состоянии шока была отвезена в больницу для осмотра. Однако София Симеонидис отказалась подать жалобу, и потому никакого расследования не проводилось. Вынужденные довольствоваться догадками журналисты предполагали, что нападение было совершено одним из статистов, поскольку для публики театр в тот час был закрыт. Виновность пяти певцов труппы была исключена немедленно: двое из них были знаменитостями, и все они явились в театр позднее, что подтвердили и сторожа – также непричастные к нападению пожилые люди. Между строк ясно читалось, что пятерых певцов куда более надежно, чем их слава или время прихода в театр, защищала от подозрений их сексуальная ориентация. Что касается многочисленных статистов, неопределенность показаний певицы не позволяла подозревать кого-то одного из них. Тем не менее, уточнял один из журналистов, на следующий день двое статистов не явились на спектакль. Журналист, однако, допускал, что для никому не известных статистов обоего пола, зачастую оплачиваемых поденно и нередко затыкавших в спектаклях дыры, всегда готовых бросить представление ради первого многообещающего рекламного кастинга, это было в порядке вещей. Он также полагал, что нельзя сбрасывать со счетов ни одного мужчину из числа технического персонала.
Разброс был широк. Нахмурившись, Марк вернулся к статьям Даниэля Домпьера и Рене де Фремонвиля. Будучи прежде всего музыкальными критиками, они не распространялись об обстоятельствах нападения, а только отмечали, что ставшую жертвой несчастного случая Софию Симео-нидис в течение трех дней заменяла ее дублерша Натали Домеско, которая своей отвратительной имитацией бесповоротно загубила «Электру», так что ее не смогло спасти даже возвращение Софии Симеонидис: выйдя из больницы, певица вновь оказалась не в состоянии справиться с этой партией для низкого драматического сопрано. Они приходили к заключению, что пережитый певицей шок не извинял недостаточности ее тесситуры и что она совершила прискорбную ошибку, решившись исполнить в «Электре» партию, значительно превышавшую ее вокальные данные.
Это вывело Марка из себя. Правда, София и сама говорила им, что она не была «той самой Симеонидис». И наверное, ей не следовало браться за «Электру». Наверное. Он совершенно в этом не разбирался, во всяком случае, не больше, чем Люсьен. Но уничижительное высокомерие обоих критиков его бесило. Нет, София не заслуживала ничего подобного.
Марк обратился к другим папкам и другим операм. Повсюду хвалебные, или просто лестные, или удовлетворительные рецензии и все та же разгромная критика из-под пера Домпьера и Фремонвиля, даже когда София не выходила за пределы возможностей своего лирического сопрано. Эти двое явно невзлюбили Софию, причем с самого ее дебюта. Марк расставил папки по местам и, опустив голову на сжатые кулаки, задумался. Уже почти стемнело, и Люсьен зажег две лампы.
София подверглась нападению… И она не стала подавать жалобу на нанесение телесных повреждений. Он вернулся к «Электре» и бегло просмотрел остальные статьи об этой опере, в которых говорилось примерно об одном и том же: о неудачной постановке, невыразительности декораций, нападении на Софию Симеонидис и ожидаемом возвращении певицы, с той лишь разницей, что большинство критиков высоко отзывались о предпринятой Софией попытке, а Домпьер и Фремон-виль не щадили ее. Он не знал, что следовало запомнить из всей этой папки за тысяча девятьсот семьдесят восьмой год. Хорошо бы иметь возможность читать и перечитывать все отзывы. Сравнивать, определить особенности вырезок, заинтересовавших Кристофа Домпьера. Хорошо бы переписать хотя бы те статьи, которые читал убитый. Но это огромная, многочасовая работа.
Между тем в комнату вошел Симеонидис.
– Вам следует поторопиться, – сказал он. – Полиция пытается найти способ закрыть доступ к моим архивам. У них сейчас нет времени самим заниматься ими, и они, должно быть, опасаются, что их опередит сам убийца. Я слышал после сна, как этот дурень куда-то звонил. Он хочет опечатать архивы. И похоже, добьется своего.
– Можете не беспокоиться, – сказал Люсьен. – Мы через полчаса закончим.
– Превосходно, – сказал Симеонидис. – Вы быстро продвигаетесь.
– Кстати, – сказал Марк, – ваш пасынок тоже был статистом в «Электре»?
– В Тулузе? Безусловно, – сказал Симеонидис. – Он участвовал во всех ее спектаклях с семьдесят третьего по семьдесят восьмой год. Это потом он все бросил. Не занимайтесь им, вы зря теряете время.
– София рассказывала вам о том нападении перед началом «Электры»?
– София ненавидела, когда об этом говорили, – помолчав, сказал Симеонидис.
После ухода старого грека Марк уставился на Люсьена, который, вытянув ноги, развалился в продавленном кресле и забавлялся со своей газетной вырезкой.
– Через полчаса? – воскликнул Марк. – Ты хочешь свалить через полчаса, когда нужно переписывать кучу документов, а ты тут прохлаждаешься и грезишь о своих военных дневниках?
Не вставая, Люсьен указал на свою сумку.
– Там два с половиной килограмма портативного компьютера, – пояснил он, – девять килограммов сканера, а также духи, пара трусов, толстая веревка, спальный мешок, зубная щетка и кусок хлеба. Теперь ты понимаешь, почему я хотел взять на вокзале такси. Давай свои документы, я скопирую все, что захочешь, и мы заберем их в Гнилую лачугу.
– Как ты до этого додумался?
– После того как убили Домпьера, можно было Догадаться, что легавые попытаются запретить копировать архивы. Искусство ведения войны, дружище, заключается в том, чтобы предвидеть маневры противника. Приказ скоро будет отдан, но нам он уже не помешает. Так что поторопись.
– Прости, – сказал Марк, – я последнее время немного взвинчен. Как, впрочем, и ты.
– Нет, меня заносит в ту или другую сторону. Это не совсем одно и то же.
– Твои игрушки? – спросил Марк. – Они стоят кучу бабок.
Люсьен пожал плечами.
– Мне предоставил их факультет, через четыре месяца придется их вернуть. Мои здесь только провода.
Рассмеявшись, он подключил аппаратуру. Наблюдая, как копируются документы, Марк все больше успокаивался. Может, от них и не будет толку, но его радовала сама мысль о том, что у него будет время изучить их без спешки под своим средневековым кровом. Основная часть документов была скопирована.
– Фотографии, – напомнил Люсьен, махнув рукой.
– Думаешь, это нужно?
– Уверен. Давай сюда фотографии.
– Здесь только фотографии Софии.
– Как, нет общего снимка, например, когда они раскланиваются или отмечают генеральную репетицию?
– Только София, говорю тебе.
– Тогда оставь их.
Люсьен завернул аппаратуру в старый спальник, все перевязал и прикрепил к свертку длинную веревку. Затем он осторожно открыл окно и бережно спустил сверток.
– Нет комнат без окон, – сказал он. – А под окном всегда есть хоть какая-нибудь почва. Под этим окном – дворик для мусорных контейнеров, лучше, чем улица. Готово.
– Сюда кто-то идет, – предупредил Марк.
Люсьен отпустил конец веревки и бесшумно притворил окно. Он снова небрежно развалился в старом кресле.
Появился полицейский с самодовольным видом охотника, только что подстрелившего куропатку.
– Запрещается что бы то ни было просматривать и снимать копии, – возвестил болван. – Таков новый приказ. Забирайте вещи и покиньте помещение.
Марк и Люсьен с ворчанием повиновались и последовали за полицейским. Когда они спустились в гостиную, госпожа Симеонидис накрыла стол на пять персон. Значит, их пригласили на ужин. Пятеро, подумал Марк, значит, и сын будет ужинать с ними. На сына стоило посмотреть. Они приняли приглашение. Прежде чем они уселись за стол, молодой полицейский обыскал их и вытряхнул все из сумок, вывернув их наизнанку и осмотрев каждый шов.
– Все в порядке, – сказал он, – можете все убрать.
Он вышел из гостиной и встал в дверях.
– На вашем месте, – заметил Люсьен, – я бы лучше охранял дверь в архив до нашего ухода. Мы ведь можем снова туда забраться. Вы сильно рискуете, жандарм.
Недовольный полицейский поднялся на второй этаж и расположился прямо в комнате. Люсьен попросил Симеонидиса показать ему, как выйти во дворик, сходил за свертком и засунул его на самое дно сумки. Он находил, что с некоторых пор мусорные контейнеры – слишком частые гости в его жизни.
– Не волнуйтесь, – успокоил Симеонидиса Люсьен. – Все ваши архивы в целости и сохранности. Даю слово.
Сын немного опоздал к ужину. Грузный сорокалетний человек с неспешной походкой, Жюльен не унаследовал от матери желание выглядеть незаменимым и деятельным. Немного жалкий, неприметный, он приветливо улыбнулся гостям, и Марк почувствовал сожаление. Этот человек, ставший тупым и безвольным рядом с неугомонной матерью и властным отчимом, вызывал у него сострадание. Марк был снисходителен к тем, кто встречал его приветливой улыбкой. К тому же Жюльен оплакивал Софию. Далеко не урод, только лицо одутловатое. Марк предпочел бы проникнуться к нему отвращением, ненавистью, словом, чувством достаточно сильным, чтобы увидеть в нем убийцу. Но Марк никогда не видел убийц, поэтому он решил, что податливый тип, задавленный матерью, несмотря на милую улыбку, вполне мог оказаться кровожадным. Ну подумаешь, уронил пару слезинок.
Его мать тоже годилась на роль убийцы. Суетливая, хлопотавшая больше, чем того требовали обязанности хозяйки, говорившая больше, чем того требовало поддержание разговора, Жаклин Симе-онидис была утомительна. Марк отметил ее закрученный точно на затылке пучок, сильные руки, неестественный голос, наигранное оживление, тупую непреклонность, с которой она накладывала каждому его порцию цикория с ветчиной, и подумал, что эта женщина способна на все ради власти, денег и избавления своего недотепы сына от финансовых проблем. Она вышла замуж за Симеонидиса. По любви? Потому что он был отцом известной певицы? Чтобы открыть перед Жюльеном двери театров? Да, у них обоих был мотив и, возможно, предрасположенность к убийству. Но не у старика. Марк наблюдал, как он энергично нарезает цикорий. Властность превратила бы его в законченного тирана, окажись Жаклин более беззащитной. Но нескрываемое горе отца-грека исключало любые подозрения. С этим все были согласны.
Марк терпеть не мог цикорий с ветчиной, если только он не был отлично приготовлен, что относится уже к области фантастики. Он видел, как жадно ел Люсьен, пока он сам давился горькой и водянистой массой, вызывавшей у него тошноту. Люсьен завел разговор о Греции начала века. Си-меонидис отвечал отрывистыми фразами, зато Жаклин не жалела сил, демонстрируя живейший интерес ко всему на свете.
Марк и Люсьен успели на поезд, отходивший в 22.27. Старик Симеонидис, уверенно ведя машину, быстро доставил их на вокзал.
– Держите меня в курсе, – сказал он, пожимая им руки. – Что там у вас в свертке, молодой человек? – спросил он Люсьена.
– Компьютер, а в нем все, что надо, – улыбнулся Люсьен.
– Отлично, – сказал старик.
– Вообще-то Домпьер смотрел папку за семьдесят восьмой год, а не за восемьдесят второй, – сказал Марк. – Будет лучше, чтобы вы знали, может, найдете там что-то, чего мы не заметили.
Марк наблюдал за реакцией старика. Это было оскорбительно, отец не убивает дочь, если он не Агамемнон. Симеонидис не ответил.
– Держите меня в курсе, – повторил он.
За час, проведенный в поезде, Люсьен и Марк не обменялись ни единым словом. Марк любил ночные поезда, Люсьен думал о военных дневниках Фремонвиля-отца и о том, как до них добраться.
30
– Домпьер смотрел не тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Старик либо ошибся, либо соврал. Он смотрел папку за тысяча девятьсот семьдесят восьмой.
– Что, перед ней нет пыли? – спросил Люсьен.
– Именно, – сказал Марк. – Все остальные уже давно не вынимались. Полицейские еще не успели сунуть сюда свой нос.
Он вытащил папку за тысяча девятьсот семьдесят восьмой и аккуратно выложил ее содержимое на стол. Люсьен быстро его перелистал.
– Все это относится только к одной опере, – сказал он, – к «Электре» в Тулузском театре. Нам это ни о чем не говорит. Но Домпьер, должно быть, здесь что-то искал.
– За дело, – сказал Марк, слегка обескураженный кипой старых газетных и журнальных вырезок с написанными от руки комментариями, по всей вероятности принадлежавшими Симеонидису, фотографий, интервью. Вырезки были аккуратно подколоты скрепками.
– Подмечай, где скрепки передвинуты, – сказал Люсьен. – В комнате сыровато, они должны оставить ржавый след или вмятинку на бумаге. Так мы узнаем, какие статьи в этом ворохе заинтересовали Домпьера.
– Так я и делаю, – сказал Марк. – Критика хвалебная. София нравилась. Она говорила, что была посредственной певицей, но она себя недооценивала. Матиас прав. Что это ты делаешь? Давай помогай.
Теперь Люсьен засовывал какие-то свертки обратно в свою сумку.
– Вот пять стопок, – повысил голос Марк, – скрепки на которых недавно передвигали.
Марк взял три из них, а Люсьен две. Некоторое время они быстро и молча читали. Статьи были длинными.
– Ты говорил, что статьи хвалебные? – сказал Люсьен. – Вот эта точно совсем не льстит Софии.
– Эта тоже, – откликнулся Марк. – Больно бьет. Софии наверняка не понравилось. И старику Симеонидису. Он пометил на полях: «жалкий дурак». Кто же этот жалкий дурак?
Марк поискал подпись.
– Люсьен, – сказал он, – этого «жалкого дурака» критика зовут Даниэль Домпьер. Тебе это о чем-нибудь говорит?
Люсьен взял у Марка статью.
– Значит, наш убитый, – сказал он, – его родственник? Племенник, кузен, сын? От него он и слышал об этой опере?
– Похоже на то. Уже горячее. Как зовут твоего критика, который разносит Софию в пух и прах?
– Рене де Фремонвиль. Не слышал о таком. Хотя я ничего не смыслю в музыке. Погоди, тут кое-что занятное.
Люсьен с изменившимся лицом снова принялся за чтение. У Марка появилась надежда.
– Ну? – сказал Марк.
– Успокойся, тут нет никакой связи с Софией. Это обратная сторона вырезки. Здесь начало другой статьи, тоже Фремонвиля, о какой-то театральной пьесе: провальная, поверхностная и неряшливая постановка о внутренней жизни одного парня в окопах в семнадцатом году. Почти двухчасовой монолог, нудный, как, похоже, и все остальное в этом спектакле. К несчастью, недостает окончания статьи.
– Дерьмо, ты опять за свое! Плевать нам на статью, Люсьен, плевать! Не ради этого мы притащились в Дур дан, черт возьми!
– Замолчи. Фремонвиль в одном месте оговаривается, что у него сохранились записные книжки его отца времен войны и что автору, прежде чем браться за сочинение военных пьес, надо было бы вдохновляться именно такого рода документами. Ты понимаешь? Военные дневники! Написанные на фронте, с августа четырнадцатого по октябрь восемнадцатого! Семь записных книжек! Нет, ты только подумай! Год за годом! Только бы его отец был крестьянином! Это же золотая жила, Марк, раритет! Боже милостивый, сделай так, чтобы отец фремонвиля оказался крестьянином! Черт побери, как хорошо, что я поехал с тобой!
Не в силах усидеть на месте от счастья и надежды, Люсьен вскочил на ноги, принялся мерить шагами темную комнату, читая и перечитывая обтрепанный клочок старого газетного листа. Отчаявшийся Марк снова стал перелистывать документы, которые просматривал Домпьер. Помимо статей, неблагожелательных к Софии, в трех других стопках содержались материалы более анекдотического содержания, рассказывающие о серьезном инциденте, на несколько дней нарушившем ход представлений «Электры».
– Слушай, – призвал Марк.
Бесполезно. Люсьен был недосягаем, поглощен открытием своей золотой жилы и уже не способен интересоваться чем-либо другим. Однако поначалу он был исполнен доброй воли. До чего некстати возникли эти военные дневники! Недовольный Марк стал читать молча, про себя. Вечером семнадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, за полтора часа до представления, София Симеонидис в своей уборной подверглась жестокому нападению, сопровождавшемуся попытками сексуального насилия. По ее словам, нападавший, заслышав шум, внезапно убежал. Она не смогла что-либо о нем сообщить. На нем была темная куртка, скрывавшая лицо синяя шерстяная маска, и он бил ее кулаками, чтобы повалить на пол. Он снял маску, но она была уже слишком оглушена, чтобы его узнать, к тому же он погасил свет. Покрытая ссадинами, к счастью, неопасными, София Симеонидис в состоянии шока была отвезена в больницу для осмотра. Однако София Симеонидис отказалась подать жалобу, и потому никакого расследования не проводилось. Вынужденные довольствоваться догадками журналисты предполагали, что нападение было совершено одним из статистов, поскольку для публики театр в тот час был закрыт. Виновность пяти певцов труппы была исключена немедленно: двое из них были знаменитостями, и все они явились в театр позднее, что подтвердили и сторожа – также непричастные к нападению пожилые люди. Между строк ясно читалось, что пятерых певцов куда более надежно, чем их слава или время прихода в театр, защищала от подозрений их сексуальная ориентация. Что касается многочисленных статистов, неопределенность показаний певицы не позволяла подозревать кого-то одного из них. Тем не менее, уточнял один из журналистов, на следующий день двое статистов не явились на спектакль. Журналист, однако, допускал, что для никому не известных статистов обоего пола, зачастую оплачиваемых поденно и нередко затыкавших в спектаклях дыры, всегда готовых бросить представление ради первого многообещающего рекламного кастинга, это было в порядке вещей. Он также полагал, что нельзя сбрасывать со счетов ни одного мужчину из числа технического персонала.
Разброс был широк. Нахмурившись, Марк вернулся к статьям Даниэля Домпьера и Рене де Фремонвиля. Будучи прежде всего музыкальными критиками, они не распространялись об обстоятельствах нападения, а только отмечали, что ставшую жертвой несчастного случая Софию Симео-нидис в течение трех дней заменяла ее дублерша Натали Домеско, которая своей отвратительной имитацией бесповоротно загубила «Электру», так что ее не смогло спасти даже возвращение Софии Симеонидис: выйдя из больницы, певица вновь оказалась не в состоянии справиться с этой партией для низкого драматического сопрано. Они приходили к заключению, что пережитый певицей шок не извинял недостаточности ее тесситуры и что она совершила прискорбную ошибку, решившись исполнить в «Электре» партию, значительно превышавшую ее вокальные данные.
Это вывело Марка из себя. Правда, София и сама говорила им, что она не была «той самой Симеонидис». И наверное, ей не следовало браться за «Электру». Наверное. Он совершенно в этом не разбирался, во всяком случае, не больше, чем Люсьен. Но уничижительное высокомерие обоих критиков его бесило. Нет, София не заслуживала ничего подобного.
Марк обратился к другим папкам и другим операм. Повсюду хвалебные, или просто лестные, или удовлетворительные рецензии и все та же разгромная критика из-под пера Домпьера и Фремонвиля, даже когда София не выходила за пределы возможностей своего лирического сопрано. Эти двое явно невзлюбили Софию, причем с самого ее дебюта. Марк расставил папки по местам и, опустив голову на сжатые кулаки, задумался. Уже почти стемнело, и Люсьен зажег две лампы.
София подверглась нападению… И она не стала подавать жалобу на нанесение телесных повреждений. Он вернулся к «Электре» и бегло просмотрел остальные статьи об этой опере, в которых говорилось примерно об одном и том же: о неудачной постановке, невыразительности декораций, нападении на Софию Симеонидис и ожидаемом возвращении певицы, с той лишь разницей, что большинство критиков высоко отзывались о предпринятой Софией попытке, а Домпьер и Фремон-виль не щадили ее. Он не знал, что следовало запомнить из всей этой папки за тысяча девятьсот семьдесят восьмой год. Хорошо бы иметь возможность читать и перечитывать все отзывы. Сравнивать, определить особенности вырезок, заинтересовавших Кристофа Домпьера. Хорошо бы переписать хотя бы те статьи, которые читал убитый. Но это огромная, многочасовая работа.
Между тем в комнату вошел Симеонидис.
– Вам следует поторопиться, – сказал он. – Полиция пытается найти способ закрыть доступ к моим архивам. У них сейчас нет времени самим заниматься ими, и они, должно быть, опасаются, что их опередит сам убийца. Я слышал после сна, как этот дурень куда-то звонил. Он хочет опечатать архивы. И похоже, добьется своего.
– Можете не беспокоиться, – сказал Люсьен. – Мы через полчаса закончим.
– Превосходно, – сказал Симеонидис. – Вы быстро продвигаетесь.
– Кстати, – сказал Марк, – ваш пасынок тоже был статистом в «Электре»?
– В Тулузе? Безусловно, – сказал Симеонидис. – Он участвовал во всех ее спектаклях с семьдесят третьего по семьдесят восьмой год. Это потом он все бросил. Не занимайтесь им, вы зря теряете время.
– София рассказывала вам о том нападении перед началом «Электры»?
– София ненавидела, когда об этом говорили, – помолчав, сказал Симеонидис.
После ухода старого грека Марк уставился на Люсьена, который, вытянув ноги, развалился в продавленном кресле и забавлялся со своей газетной вырезкой.
– Через полчаса? – воскликнул Марк. – Ты хочешь свалить через полчаса, когда нужно переписывать кучу документов, а ты тут прохлаждаешься и грезишь о своих военных дневниках?
Не вставая, Люсьен указал на свою сумку.
– Там два с половиной килограмма портативного компьютера, – пояснил он, – девять килограммов сканера, а также духи, пара трусов, толстая веревка, спальный мешок, зубная щетка и кусок хлеба. Теперь ты понимаешь, почему я хотел взять на вокзале такси. Давай свои документы, я скопирую все, что захочешь, и мы заберем их в Гнилую лачугу.
– Как ты до этого додумался?
– После того как убили Домпьера, можно было Догадаться, что легавые попытаются запретить копировать архивы. Искусство ведения войны, дружище, заключается в том, чтобы предвидеть маневры противника. Приказ скоро будет отдан, но нам он уже не помешает. Так что поторопись.
– Прости, – сказал Марк, – я последнее время немного взвинчен. Как, впрочем, и ты.
– Нет, меня заносит в ту или другую сторону. Это не совсем одно и то же.
– Твои игрушки? – спросил Марк. – Они стоят кучу бабок.
Люсьен пожал плечами.
– Мне предоставил их факультет, через четыре месяца придется их вернуть. Мои здесь только провода.
Рассмеявшись, он подключил аппаратуру. Наблюдая, как копируются документы, Марк все больше успокаивался. Может, от них и не будет толку, но его радовала сама мысль о том, что у него будет время изучить их без спешки под своим средневековым кровом. Основная часть документов была скопирована.
– Фотографии, – напомнил Люсьен, махнув рукой.
– Думаешь, это нужно?
– Уверен. Давай сюда фотографии.
– Здесь только фотографии Софии.
– Как, нет общего снимка, например, когда они раскланиваются или отмечают генеральную репетицию?
– Только София, говорю тебе.
– Тогда оставь их.
Люсьен завернул аппаратуру в старый спальник, все перевязал и прикрепил к свертку длинную веревку. Затем он осторожно открыл окно и бережно спустил сверток.
– Нет комнат без окон, – сказал он. – А под окном всегда есть хоть какая-нибудь почва. Под этим окном – дворик для мусорных контейнеров, лучше, чем улица. Готово.
– Сюда кто-то идет, – предупредил Марк.
Люсьен отпустил конец веревки и бесшумно притворил окно. Он снова небрежно развалился в старом кресле.
Появился полицейский с самодовольным видом охотника, только что подстрелившего куропатку.
– Запрещается что бы то ни было просматривать и снимать копии, – возвестил болван. – Таков новый приказ. Забирайте вещи и покиньте помещение.
Марк и Люсьен с ворчанием повиновались и последовали за полицейским. Когда они спустились в гостиную, госпожа Симеонидис накрыла стол на пять персон. Значит, их пригласили на ужин. Пятеро, подумал Марк, значит, и сын будет ужинать с ними. На сына стоило посмотреть. Они приняли приглашение. Прежде чем они уселись за стол, молодой полицейский обыскал их и вытряхнул все из сумок, вывернув их наизнанку и осмотрев каждый шов.
– Все в порядке, – сказал он, – можете все убрать.
Он вышел из гостиной и встал в дверях.
– На вашем месте, – заметил Люсьен, – я бы лучше охранял дверь в архив до нашего ухода. Мы ведь можем снова туда забраться. Вы сильно рискуете, жандарм.
Недовольный полицейский поднялся на второй этаж и расположился прямо в комнате. Люсьен попросил Симеонидиса показать ему, как выйти во дворик, сходил за свертком и засунул его на самое дно сумки. Он находил, что с некоторых пор мусорные контейнеры – слишком частые гости в его жизни.
– Не волнуйтесь, – успокоил Симеонидиса Люсьен. – Все ваши архивы в целости и сохранности. Даю слово.
Сын немного опоздал к ужину. Грузный сорокалетний человек с неспешной походкой, Жюльен не унаследовал от матери желание выглядеть незаменимым и деятельным. Немного жалкий, неприметный, он приветливо улыбнулся гостям, и Марк почувствовал сожаление. Этот человек, ставший тупым и безвольным рядом с неугомонной матерью и властным отчимом, вызывал у него сострадание. Марк был снисходителен к тем, кто встречал его приветливой улыбкой. К тому же Жюльен оплакивал Софию. Далеко не урод, только лицо одутловатое. Марк предпочел бы проникнуться к нему отвращением, ненавистью, словом, чувством достаточно сильным, чтобы увидеть в нем убийцу. Но Марк никогда не видел убийц, поэтому он решил, что податливый тип, задавленный матерью, несмотря на милую улыбку, вполне мог оказаться кровожадным. Ну подумаешь, уронил пару слезинок.
Его мать тоже годилась на роль убийцы. Суетливая, хлопотавшая больше, чем того требовали обязанности хозяйки, говорившая больше, чем того требовало поддержание разговора, Жаклин Симе-онидис была утомительна. Марк отметил ее закрученный точно на затылке пучок, сильные руки, неестественный голос, наигранное оживление, тупую непреклонность, с которой она накладывала каждому его порцию цикория с ветчиной, и подумал, что эта женщина способна на все ради власти, денег и избавления своего недотепы сына от финансовых проблем. Она вышла замуж за Симеонидиса. По любви? Потому что он был отцом известной певицы? Чтобы открыть перед Жюльеном двери театров? Да, у них обоих был мотив и, возможно, предрасположенность к убийству. Но не у старика. Марк наблюдал, как он энергично нарезает цикорий. Властность превратила бы его в законченного тирана, окажись Жаклин более беззащитной. Но нескрываемое горе отца-грека исключало любые подозрения. С этим все были согласны.
Марк терпеть не мог цикорий с ветчиной, если только он не был отлично приготовлен, что относится уже к области фантастики. Он видел, как жадно ел Люсьен, пока он сам давился горькой и водянистой массой, вызывавшей у него тошноту. Люсьен завел разговор о Греции начала века. Си-меонидис отвечал отрывистыми фразами, зато Жаклин не жалела сил, демонстрируя живейший интерес ко всему на свете.
Марк и Люсьен успели на поезд, отходивший в 22.27. Старик Симеонидис, уверенно ведя машину, быстро доставил их на вокзал.
– Держите меня в курсе, – сказал он, пожимая им руки. – Что там у вас в свертке, молодой человек? – спросил он Люсьена.
– Компьютер, а в нем все, что надо, – улыбнулся Люсьен.
– Отлично, – сказал старик.
– Вообще-то Домпьер смотрел папку за семьдесят восьмой год, а не за восемьдесят второй, – сказал Марк. – Будет лучше, чтобы вы знали, может, найдете там что-то, чего мы не заметили.
Марк наблюдал за реакцией старика. Это было оскорбительно, отец не убивает дочь, если он не Агамемнон. Симеонидис не ответил.
– Держите меня в курсе, – повторил он.
За час, проведенный в поезде, Люсьен и Марк не обменялись ни единым словом. Марк любил ночные поезда, Люсьен думал о военных дневниках Фремонвиля-отца и о том, как до них добраться.
30
Возвратившись в лачугу к полуночи, Марк и Люсьен обнаружили в трапезной поджидавшего их Ван-дузлера. Уставший, неспособный разобраться в полученных сведениях Марк надеялся, что крестный не станет его задерживать. Очевидно, Вандузлер ждал от них отчета. Зато Люсьен, похоже, был полон сил. Осторожно сняв с плеча двенадцатикилограммовую сумку, он налил себе выпить и поинтересовался, где стоят телефонные справочники.
– В подвале, – сказал Марк. – Будь осторожнее, они подпирают верстак.
Из подвала послышался грохот, и показался сияющий Люсьен со справочником под мышкой.
– Мне очень жаль, – сообщил он, – но все свалилось.
Устроившись со своим стаканом на конце стола, он стал рыться в телефонной книге.
– Вряд ли Рене де Фремонвилей очень много, – сказал он. – Если повезет, он живет в Париже. Самое подходящее место для театрального и оперного критика.
– Что вы ищете? – спросил Вандузлер.
– Ищет он, а не я, – уточнил Марк. – Хочет отыскать критика, чей отец подробно описал свои военные годы в записных книжках. Он ни о чем другом и думать не хочет. Молится всем богам древности и современности, чтобы этот отец оказался крестьянином. Это, оказывается, большая редкость. Всю дорогу только и делал, что молился.
– Разве это не может подождать? – спросил Вандузлер.
– Ты отлично знаешь, – сказал Марк, – что для Люсьена Первая мировая война ждать не может. Не уверен, что он вообще отдает себе отчет в том, что она закончилась. Во всяком случае, он весь вечер в таком состоянии. Эта чертова война у меня в печенках сидит. Его интересуют только крайности. Слышишь, Люсьен? То, чем ты занимаешься, уже не история!
– Друг мой, – сказал Люсьен, не поднимая головы и водя пальцем вдоль колонок справочника, – «поиски крайностей вынуждают нас сталкиваться с сутью, которая обыкновенно остается скрытой».
Прямодушный Марк всерьез задумался над этой фразой. Она привела его в смятение. Он спрашивал себя, насколько склонность изучать скорее средневековую повседневность, чем крайние потрясения, могла отдалить его от скрытой сути. До сих пор он всегда полагал, что малое по-настоящему открывается лишь в великом, а великое в малом, как в Истории, так и в жизни. Он как раз пытался взглянуть под другим углом зрения на религиозные кризисы и опустошительные эпидемии Средневековья, когда крестный прервал его размышления.
– Твои исторические грезы тоже подождут, – сказал Вандузлер. – Вы хоть что-нибудь нашли?
Марк вздрогнул. Преодолев за несколько секунд девять столетий, он вновь очутился перед Вандузлером, несколько оглушенный проделанным путешествием.
– Как Александра выдержала допрос? – спросил он неуверенно.
– Как женщина, которой не было дома в ночь убийства.
– Легенек докопался до этого?
– Да. Красная машина была припаркована в другом месте. Александре пришлось отказаться от своих первоначальных показаний, она получила нагоняй и призналась, что отсутствовала с четверти двенадцатого до трех часов утра. Каталась на машине. Больше чем за три часа далековато можно заехать.
– Скверно, – сказал Марк. – И куда же ее занесло?
– Говорит, ехала по направлению к Аррасу. По автомагистрали. Клянется, что не была на улице Предвидения. Но раз она уже солгала… Они уточнили время убийства. Между полуночью и двумя часами ночи. Прямо в яблочко.
– Скверно, – повторил Марк.
– Куда уж хуже. Нет нужды подталкивать Легенека, чтобы он быстренько завершил расследование и передал дело следователю.
– Ну и не подталкивай.
– Я не нуждаюсь в подсказке. И так уже из последних сил держу его за шиворот. Но силы мои на исходе. Так у тебя что-нибудь есть?
– Все у Люсьена в компьютере, – Марк указал на сумку движением головы. – Он отсканировал целый ворох бумаг.
– Ловко, – похвалил Вандузлер. – Что за бумаги?
– Домпьер смотрел папку, относящуюся к постановке «Электры» в тысяча девятьсот семьдесят втором году. Я тебе изложу самую суть. Там есть кое-что любопытное.
– Есть! – перебил его Люсьен, шумно захлопывая справочник. – Р. де Фремонвиль попался. Он не занесен в Красную книгу. Это шаг к победе.
Марк вернулся к своему изложению, затянувшемуся надолго, потому что Вандузлер то и дело перебивал его. Люсьен допил второй стаканчик и отправился спать.
– Итак, – заключил Марк, – прежде всего нужно выяснить, состоял ли Кристоф Домпьер в родстве с критиком Даниэлем Домпьером, и если да, то в каком именно. Этим ты займешься в первую очередь. Если это окажется правдой, можно предположить, что критик разнюхал какую-то грязь и рассказал о ней своим домашним. Что это может быть за грязь? Единственное, что выходит за рамки обычного, – нападение на Софию. Хорошо бы узнать имена двух статистов, не пришедших на следующий день. Но вряд ли что-нибудь получится. София тогда отказалась подавать жалобу, и никакого расследования не было.
– А вот это любопытно. Такой отказ почти всегда имеет одну причину: жертва знакома с нападавшим – мужем, кузеном, другом – и хочет избежать скандала.
– Зачем Реливо нападать на собственную жену в ее уборной?
Вандузлер пожал плечами.
– Мы слишком мало знаем, – сказал он. – А предполагать можно все что угодно. Реливо, Стелиос…
– Театр был закрыт для публики.
– Никто не мешал Софии впускать, кого она хочет. И потом есть еще этот Жюльен. Ведь он был статистом в том спектакле? Как его настоящая фамилия?
– Моро. Жюльен Моро. Он похож на старую овцу. Не представляю его волком, даже пятнадцать лет назад.
– Ты ничего не смыслишь в овцах. Сам говорил мне, что Жюльен ездил за Софией в турне битых пять лет.
– София пыталась ему помочь. Он же как-никак пасынок ее отца. Она могла привязаться к нему.
– Уж скорее он к ней. Ты говоришь, что он увешивал ее фотографиями свою комнату. Софии было тридцать пять, она была красива и знаменита. Парень двадцати пяти лет легко мог потерять голову. Подавленная и неудовлетворенная страсть. Однажды он входит в ее уборную… Почему бы и нет?
– Выходит, София выдумала историю с маской?
– Отчего же. Жюльен мог скрывать свои вожделения под маской. Но вполне возможно, что София, знавшая о его страсти, не усомнилась в том, кто на нее напал, будь то в маске или без нее. Расследование привело бы к громкому скандалу. Она предпочла замять дело и забыть о нем. Что касается Жюльена, он с тех пор больше не участвовал в спектаклях.
– Да, – сказал Марк. – Вполне возможно. Но это никак не объясняет убийство Софии.
– Пятнадцать лет спустя у него мог случиться рецидив. Это привело к несчастью. Ну а визит Дом-пьера вывел его из равновесия. Он принял меры.
– А как же дерево?
– Причем тут дерево?
Стоя перед камином и опираясь рукой на перекрытие, Марк смотрел, как догорают угли.
– Кое-чего я понять не в силах, – сказал он. – Понятно, почему Кристоф Домпьер перечитывал статьи своего предполагаемого отца. Но зачем он читал статьи Фремонвиля? Все эти тексты объединяет только одно: они беспощадны к Софии.
– Домпьер и Фремонвиль, видимо, были друзьями, возможно, очень близкими. Этим объясняется сходство их музыкальных вкусов.
– Хотел бы я знать, что могло восстановить их против Софии!
Марк подошел к сводчатому окну и всмотрелся в темноту.
– Что ты высматриваешь?
– Пытаюсь разглядеть, на месте ли машина Лекс.
– Не беспокойся, – сказал Вандузлер, – она никуда не денется.
– Ты уговорил Лекс угомониться?
– И не пробовал. Я надел на колесо башмак.
Вандузлер улыбнулся.
– Башмак? У тебя есть башмак?
– Конечно. Завтра с утра пораньше я его сниму. Она ни о чем и не узнает, если, конечно, не попытается уехать.
– У тебя методы настоящего легавого. Но подумай ты об этом вчера, ей бы теперь ничто не угрожало. Поздновато ты очнулся.
– А я и подумал, – сказал Вандузлер. – Но не стал ничего предпринимать.
Марк повернулся к нему, но, прежде чем он успел возмутиться, крестный остановил его взмахом руки.
– Не закусывай удила. Я ведь говорил, как полезно бывает дать киту походить в кильватере. А не то все застопорится, мы ни о чем не узнаем, а китобоец пойдет ко дну.
Улыбаясь, он указал на прибитую к стойке пя-тифранковую монету. Встревоженный Марк смотрел ему вслед и слышал, как он поднимается к себе на пятый этаж. Марк так и не понял, что затеял крестный, и главное, не был уверен, что тот на его стороне. Он взял каминный совок и насыпал аккуратную кучку золы, чтобы прикрыть угли. Как их не присыпай, снизу все равно они будут тлеть. Когда гасишь свет, получается очень красиво. Так Марк и поступил: усевшись на стул, смотрел в темноте, как светятся тлеющие угли. И не заметил, как уснул. Лишь в четыре часа утра, разбитый и окоченевший, добрался он до своей комнаты. У него не хватило мужества раздеться. Около семи часов его разбудили шаги Вандузлера на лестнице. Ах да. Башмак. Еще не совсем проснувшись, он включил компьютер, который Люсьен поставил в его кабинете.
– В подвале, – сказал Марк. – Будь осторожнее, они подпирают верстак.
Из подвала послышался грохот, и показался сияющий Люсьен со справочником под мышкой.
– Мне очень жаль, – сообщил он, – но все свалилось.
Устроившись со своим стаканом на конце стола, он стал рыться в телефонной книге.
– Вряд ли Рене де Фремонвилей очень много, – сказал он. – Если повезет, он живет в Париже. Самое подходящее место для театрального и оперного критика.
– Что вы ищете? – спросил Вандузлер.
– Ищет он, а не я, – уточнил Марк. – Хочет отыскать критика, чей отец подробно описал свои военные годы в записных книжках. Он ни о чем другом и думать не хочет. Молится всем богам древности и современности, чтобы этот отец оказался крестьянином. Это, оказывается, большая редкость. Всю дорогу только и делал, что молился.
– Разве это не может подождать? – спросил Вандузлер.
– Ты отлично знаешь, – сказал Марк, – что для Люсьена Первая мировая война ждать не может. Не уверен, что он вообще отдает себе отчет в том, что она закончилась. Во всяком случае, он весь вечер в таком состоянии. Эта чертова война у меня в печенках сидит. Его интересуют только крайности. Слышишь, Люсьен? То, чем ты занимаешься, уже не история!
– Друг мой, – сказал Люсьен, не поднимая головы и водя пальцем вдоль колонок справочника, – «поиски крайностей вынуждают нас сталкиваться с сутью, которая обыкновенно остается скрытой».
Прямодушный Марк всерьез задумался над этой фразой. Она привела его в смятение. Он спрашивал себя, насколько склонность изучать скорее средневековую повседневность, чем крайние потрясения, могла отдалить его от скрытой сути. До сих пор он всегда полагал, что малое по-настоящему открывается лишь в великом, а великое в малом, как в Истории, так и в жизни. Он как раз пытался взглянуть под другим углом зрения на религиозные кризисы и опустошительные эпидемии Средневековья, когда крестный прервал его размышления.
– Твои исторические грезы тоже подождут, – сказал Вандузлер. – Вы хоть что-нибудь нашли?
Марк вздрогнул. Преодолев за несколько секунд девять столетий, он вновь очутился перед Вандузлером, несколько оглушенный проделанным путешествием.
– Как Александра выдержала допрос? – спросил он неуверенно.
– Как женщина, которой не было дома в ночь убийства.
– Легенек докопался до этого?
– Да. Красная машина была припаркована в другом месте. Александре пришлось отказаться от своих первоначальных показаний, она получила нагоняй и призналась, что отсутствовала с четверти двенадцатого до трех часов утра. Каталась на машине. Больше чем за три часа далековато можно заехать.
– Скверно, – сказал Марк. – И куда же ее занесло?
– Говорит, ехала по направлению к Аррасу. По автомагистрали. Клянется, что не была на улице Предвидения. Но раз она уже солгала… Они уточнили время убийства. Между полуночью и двумя часами ночи. Прямо в яблочко.
– Скверно, – повторил Марк.
– Куда уж хуже. Нет нужды подталкивать Легенека, чтобы он быстренько завершил расследование и передал дело следователю.
– Ну и не подталкивай.
– Я не нуждаюсь в подсказке. И так уже из последних сил держу его за шиворот. Но силы мои на исходе. Так у тебя что-нибудь есть?
– Все у Люсьена в компьютере, – Марк указал на сумку движением головы. – Он отсканировал целый ворох бумаг.
– Ловко, – похвалил Вандузлер. – Что за бумаги?
– Домпьер смотрел папку, относящуюся к постановке «Электры» в тысяча девятьсот семьдесят втором году. Я тебе изложу самую суть. Там есть кое-что любопытное.
– Есть! – перебил его Люсьен, шумно захлопывая справочник. – Р. де Фремонвиль попался. Он не занесен в Красную книгу. Это шаг к победе.
Марк вернулся к своему изложению, затянувшемуся надолго, потому что Вандузлер то и дело перебивал его. Люсьен допил второй стаканчик и отправился спать.
– Итак, – заключил Марк, – прежде всего нужно выяснить, состоял ли Кристоф Домпьер в родстве с критиком Даниэлем Домпьером, и если да, то в каком именно. Этим ты займешься в первую очередь. Если это окажется правдой, можно предположить, что критик разнюхал какую-то грязь и рассказал о ней своим домашним. Что это может быть за грязь? Единственное, что выходит за рамки обычного, – нападение на Софию. Хорошо бы узнать имена двух статистов, не пришедших на следующий день. Но вряд ли что-нибудь получится. София тогда отказалась подавать жалобу, и никакого расследования не было.
– А вот это любопытно. Такой отказ почти всегда имеет одну причину: жертва знакома с нападавшим – мужем, кузеном, другом – и хочет избежать скандала.
– Зачем Реливо нападать на собственную жену в ее уборной?
Вандузлер пожал плечами.
– Мы слишком мало знаем, – сказал он. – А предполагать можно все что угодно. Реливо, Стелиос…
– Театр был закрыт для публики.
– Никто не мешал Софии впускать, кого она хочет. И потом есть еще этот Жюльен. Ведь он был статистом в том спектакле? Как его настоящая фамилия?
– Моро. Жюльен Моро. Он похож на старую овцу. Не представляю его волком, даже пятнадцать лет назад.
– Ты ничего не смыслишь в овцах. Сам говорил мне, что Жюльен ездил за Софией в турне битых пять лет.
– София пыталась ему помочь. Он же как-никак пасынок ее отца. Она могла привязаться к нему.
– Уж скорее он к ней. Ты говоришь, что он увешивал ее фотографиями свою комнату. Софии было тридцать пять, она была красива и знаменита. Парень двадцати пяти лет легко мог потерять голову. Подавленная и неудовлетворенная страсть. Однажды он входит в ее уборную… Почему бы и нет?
– Выходит, София выдумала историю с маской?
– Отчего же. Жюльен мог скрывать свои вожделения под маской. Но вполне возможно, что София, знавшая о его страсти, не усомнилась в том, кто на нее напал, будь то в маске или без нее. Расследование привело бы к громкому скандалу. Она предпочла замять дело и забыть о нем. Что касается Жюльена, он с тех пор больше не участвовал в спектаклях.
– Да, – сказал Марк. – Вполне возможно. Но это никак не объясняет убийство Софии.
– Пятнадцать лет спустя у него мог случиться рецидив. Это привело к несчастью. Ну а визит Дом-пьера вывел его из равновесия. Он принял меры.
– А как же дерево?
– Причем тут дерево?
Стоя перед камином и опираясь рукой на перекрытие, Марк смотрел, как догорают угли.
– Кое-чего я понять не в силах, – сказал он. – Понятно, почему Кристоф Домпьер перечитывал статьи своего предполагаемого отца. Но зачем он читал статьи Фремонвиля? Все эти тексты объединяет только одно: они беспощадны к Софии.
– Домпьер и Фремонвиль, видимо, были друзьями, возможно, очень близкими. Этим объясняется сходство их музыкальных вкусов.
– Хотел бы я знать, что могло восстановить их против Софии!
Марк подошел к сводчатому окну и всмотрелся в темноту.
– Что ты высматриваешь?
– Пытаюсь разглядеть, на месте ли машина Лекс.
– Не беспокойся, – сказал Вандузлер, – она никуда не денется.
– Ты уговорил Лекс угомониться?
– И не пробовал. Я надел на колесо башмак.
Вандузлер улыбнулся.
– Башмак? У тебя есть башмак?
– Конечно. Завтра с утра пораньше я его сниму. Она ни о чем и не узнает, если, конечно, не попытается уехать.
– У тебя методы настоящего легавого. Но подумай ты об этом вчера, ей бы теперь ничто не угрожало. Поздновато ты очнулся.
– А я и подумал, – сказал Вандузлер. – Но не стал ничего предпринимать.
Марк повернулся к нему, но, прежде чем он успел возмутиться, крестный остановил его взмахом руки.
– Не закусывай удила. Я ведь говорил, как полезно бывает дать киту походить в кильватере. А не то все застопорится, мы ни о чем не узнаем, а китобоец пойдет ко дну.
Улыбаясь, он указал на прибитую к стойке пя-тифранковую монету. Встревоженный Марк смотрел ему вслед и слышал, как он поднимается к себе на пятый этаж. Марк так и не понял, что затеял крестный, и главное, не был уверен, что тот на его стороне. Он взял каминный совок и насыпал аккуратную кучку золы, чтобы прикрыть угли. Как их не присыпай, снизу все равно они будут тлеть. Когда гасишь свет, получается очень красиво. Так Марк и поступил: усевшись на стул, смотрел в темноте, как светятся тлеющие угли. И не заметил, как уснул. Лишь в четыре часа утра, разбитый и окоченевший, добрался он до своей комнаты. У него не хватило мужества раздеться. Около семи часов его разбудили шаги Вандузлера на лестнице. Ах да. Башмак. Еще не совсем проснувшись, он включил компьютер, который Люсьен поставил в его кабинете.