31
Когда около одиннадцати часов Марк выключил компьютер, лачуга уже опустела. Старина Вандуз-лер отправился на разведку, Матиас исчез, а Лю-сьен шел по следу семи военных дневников. За четыре часа Марк изучил все газетные вырезки, прочитал и перечитал каждую статью, сохранил в памяти все подробности, подметил совпадения и различия.
Июньское солнце пригревало, и ему впервые пришло в голову выйти с кружкой кофе во двор и устроиться на травке в надежде, что утренний воздух избавит его от головной боли. Сад зарос сорняками. Марк примял квадратный метр травы, нашел кусок доски и уселся лицом к солнцу. Он не понимал, как продвигаться дальше. Теперь он знал документы наизусть. У него отличная, цепкая память, но она, глупая, удерживала все: и ненужные пустяки, и воспоминания о минутах отчаяния. Марк уселся на доске, поджав ноги, как факир. Поездка в Дурдан почти ничего не дала. Домпьер погиб вместе со своей маленькой историей, и непонятно, как теперь ее узнать. Неизвестно даже, стоила ли она того.
По улице прошла с продуктовой сумкой Александра, и Марк махнул ей рукой. Он попытался представить ее убийцей, и от этого ему стало не по себе. Что же она пропадала со своей машиной больше трех часов подряд?
Марк ощутил себя бесполезным, бессильным, бесплодным. Ему казалось, что он что-то упускает. С тех пор как Люсьен произнес свою фразу о сути, открывающейся в поисках крайностей, он чувствовал себя не в своей тарелке. Она его смущала. Как в его подходе к изучению Средневековья, так и в его следственном методе. Устав от этих вялых и слишком невнятных мыслей, Марк встал с доски и вгляделся в Западный фронт. Занятно, что мания Люсьена оказалась такой заразной. Теперь никто из них не называл этот дом иначе, как Западный фронт. Реливо, конечно, еще не вернулся, крестный предупредил бы Марка. Удалось ли полиции проверить, не покидал ли он Тулон?
Марк поставил кружку на доску и бесшумно вышел из сада. С улицы он пристально всмотрелся в Западный фронт. Ему казалось, что домработница приходила только по вторникам и пятницам. Какой сегодня день? Четверг. В доме, казалось, было тихо. Он оглядел высокую ухоженную решетку, в отличие от их собственной, без всяких следов ржавчины, наверху торчали острия, весьма опасные на вид. Всего-то и требовалось, что перемахнуть через нее, не попавшись на глаза прохожему, и проявить достаточно ловкости, чтобы не напороться на острие. Марк окинул взглядом пустынную улицу. Эта улочка ему решительно нравилась. Он пододвинул к решетке высокий мусорный бак и, как недавно Люсьен, забрался на него. Вцепился в прутья и после нескольких неудачных попыток сумел забраться на решетку и беспрепятственно через нее перебраться.
Собственная ловкость привела его в восторг. Он соскочил на землю с другой стороны, подумав, что из него вышел бы не охотник, а отличный собиратель, сильный и проворный. Довольный, он поправил серебряные перстни, сместившиеся во время подъема, и мягкими шагами направился к молодому буку. Зачем? Неужели он с таким трудом проник в сад, чтобы только взглянуть на глупое бессловесное дерево? Просто он сам себе пообещал это сделать, к тому же был сыт по горло тем, что увяз в этой истории, вытащить из которой Александру становилась труднее с каждым днем. Эта гордая дурочка все делала невпопад.
Марк взялся за прохладный ствол сначала одной, потом другой рукой. Деревце еще молодое, так что он смог обхватить его пальцами. Марку хотелось его задушить, сжать ему горло, пока оно не расскажет ему, даваясь икотой, что делает в этом саду. Обескураженный, он уронил руки. Дерево не задушишь. Дерево держит рот на замке, оно немое, хуже, чем рыба, даже не умеет пускать пузыри. Оно выпускает только листья, ветви, корни. Да, еще оно выпускает кислород, а это полезно. А больше ничего. Оно безмолвно. Немое, как Матиас, который хочет заставить говорить кучи кремневых орудий и костных останков: бессловесный тип, беседующий с бессловесными предметами. Дальше некуда. Матиас уверял, что слышит их, что для этого достаточно знать их язык и уметь слушать. Марк, любивший только болтливые тексты, свои и чужие, не мог оценить молчаливую беседу. Но Матиас все-таки чего-то добивался, с этим не поспоришь.
Он сел рядом с деревом. Бук дважды выкапывали, и земля вокруг него еще не совсем заросла травой. Он погладил ладонью невысокую редкую поросль. Скоро она станет густой и высокой, и уже ничего не будет заметно. О дереве и его земле забудут. Раздосадованный, Марк пучками стал вырывать молодую траву. Что-то здесь не так. Земля была жирной, темной, почти черной. Он хорошо помнил те два дня, когда они копали и закапывали эту бесплодную траншею. Он снова увидел Матиаса, ушедшего в землю по бедра и говорившего, что хватит копать, надо остановиться, дальше земля не потревожена, не тронута. Он снова увидел его ступни в сандалиях, обсыпанные землей. Но землей глинистой, желто-коричневой, легкой. Ею была набита и белая трубка, которую он подобрал, пробормотав: «Восемнадцатый век». Светлая рыхлая земля. Закапывая яму, они перемешали светлую землю с гумусом. Светлую, совсем не такую, как та, что он сейчас разминал пальцами. Неужели так быстро образовался новый гумус? Марк поскреб поглубже. Везде черная земля. Он обошел вокруг дерева, вглядываясь в почву. Никаких сомнений, затронуты нижележащие слои. Слои земли уже не были такими, какими они их оставили. Но после них копали полицейские. Возможно, они спускались глубже, возможно, они вскрывали и нижележащий слой черной земли. Наверное, так все и было. Они не распознали нетронутые слои и глубоко разрыли черную землю, которую потом рассыпали по поверхности. Только так это можно объяснить. Ничего интересного.
Марк посидел там еще недолго, машинально бороздя землю пальцами. Он подобрал маленький керамический обломок, который показался ему относящимся скорее к шестнадцатому, чем к восемнадцатому веку. Но в этом он не особенно разбирался и сунул его себе в карман. Он поднялся, похлопал дерево по стволу, сообщая ему, что уходит, и предпринял новый штурм решетки. Уже коснувшись мусорного бака ногами, он увидел приближавшегося крестного.
– Сама сдержанность, – сказал Вандузлер.
– Подумаешь, – сказал Марк, вытирая руки о брюки. – Я только навестил дерево.
– И что оно тебе сказало?
– Что ищейки Легенека докопались до самого шестнадцатого века, глубже, чем мы. Матиас не так уж не прав, земля может говорить. Как твои дела?
– Спускайся с мусорного бака, а то я до тебя не докричусь. Кристоф Домпьер действительно сын критика Даниэля Домпьера. Так что это мы выяснили. Ну а Легенек приказал начать поиски в архивах Симеонидиса, но, как и мы, почти не продвинулся. Одна радость – все восемнадцать лодок, пропавших в Бретани, вернулись в порт.
Проходя через сад, Марк забрал свою кружку. На дне оставалась капелька холодного кофе, которую он допил.
– Почти полдень, – сказал он. – Пойду ополоснусь и смотаюсь в бочку, пора перекусить.
– Это роскошь, – сказал Вандузлер.
– Да, но сегодня четверг. В память Софии.
– А может, ради встречи с Александрой? Или ради телячьего рагу?
– Я этого не говорил. Так ты идешь?
Александра сидела на своем обычном месте и, выбиваясь из сил, кормила сына, который был в капризном настроении. Марк погладил Кирилла по голове и дал ему поиграть своими перстнями. Мальчику нравились перстни святого Марка. Марк говорил, что их подарил ему один волшебник, что перстни с секретом, но он никак не может его разгадать. Волшебник умчался на переменку, так ничего и не объяснив. Кирилл их и тер, и поворачивал, и дул на них, но ничего не происходило. Марк подошел пожать руку Матиасу, который словно прирос к стойке бара.
– Что с тобой? – спросил Марк. – Ты будто окаменел.
– Я не окаменел, я застрял. Переодевался на бегу и все надел – и рубашку, и жилет, и бабочку, – но забыл ботинки. А Жюльет говорит, что в сандалиях обслуживать нельзя. Забавно, что для нее это так принципиально.
– Я ее понимаю, – сказал Марк. – Я тебе их принесу. Приготовь мне порцию рагу.
Пять минут спустя Марк вернулся с ботинками и с трубкой со светлой землей.
– Помнишь эту трубку и эту землю? – спросил он Матиаса.
– Разумеется.
– Утром я сходил поздоровался с деревом. Там на поверхности уже другая земля. Она черная и жирная.
– Как у тебя под ногтями?
– Точно.
– Это означает, что полицейские копали глубже, чем мы.
– Да. Я так и подумал.
Марк сунул трубку себе в карман и ощутил под пальцами керамический обломок. Марк перекладывал из кармана в карман множество бесполезных вещиц, от которых потом ему уже не удавалось отделаться. Его карманы, как и его память, редко оставляли его в покое.
Переобувшись, Матиас усадил Марка и Вандуз-лера за стол Александры, которая сказала, что они ей не помешают. Она ничего не говорила о вчерашнем допросе, и Марк предпочел не расспрашивать. Александра спросила, как они съездили в Дурдан и как поживает дедушка. Марк взглянул на крестного, тот едва заметно кивнул. Марк злился на себя за то, что спрашивал у него разрешения поговорить с Лекс, чувствуя, как глубоко укоренились в нем сомнения. Он подробно рассказал ей о папке за семьдесят восьмой год, уже не зная, делает он это от чистого сердца или дает ей «походить в кильватере», чтобы проследить за ее реакцией. Но понурая Александра никак не отреагировала. Сказала только, что надо будет навестить дедушку в выходные.
– Пока не стоит, – заметил Вандузлер.
Александра сдвинула брови, выпятила подбородок.
– Так вот до чего дошло? Мне хотят предъявить обвинение? – спросила она тихо, чтобы не пугать Кирилла.
– Скажем, Легенек в дурном расположении духа. Никуда не уезжайте. Флигель, школа, «Бочка», сквер – ни шагу в сторону.
Александра нахмурилась. Марк подумал, как она не любит, когда ей приказывают, и на миг она напомнила ему деда. Она способна сделать все наоборот просто назло Вандузлеру.
К ним подошла Жюльет, чтобы убрать со стола, Марк расцеловался с ней. В трех словах рассказал ей о Дурдане. С него было довольно папки за семьдесят восьмой год, она только все запутала, не внеся никакой ясности. Александра одевала Кирилла, чтобы отвести его обратно в школу, когда в «Бочку», громко хлопнув дверью, влетел задыхающийся Люсьен. Похоже, не заметив даже, что Александра уходит, он занял ее место и потребовал у Матиаса большой бокал вина.
– Не волнуйся, – сказал Марк Жюльет. – Он болен Первой мировой. Она то накатывает на него, то проходит, то снова накатывает. Мы уже привыкли.
– Дурень, – выдохнул Люсьен.
По его тону Марк понял, что ошибается. Первая мировая тут не при чем. На лице Люсьена не было выражения блаженства, которое означало бы, что военные дневники солдата-крестьянина найдены. Он был встревожен и взмок от пота. Галстук у него сбился набок, а на лбу выступили красные пятна. Еще не отдышавшись, Люсьен окинул взглядом обедавших в «Бочке» посетителей и знаком попросил Вандузлера и Марка наклониться поближе.
– Сегодня утром, – начал Люсьен, все еще прерывисто дыша, – я позвонил Рене де Фремонвилю домой. Но он сменил номер. Я поехал к нему без звонка.
Прежде чем продолжать, Люсьен сделал большой глоток красного вина.
– Дома была его жена. Р. де Фремонвиль – это и есть его жена, Рашель, дама лет семидесяти. Я спросил, могу ли увидеть ее мужа. И попал впросак. Держись, Марк: Фремонвиль давным-давно умер.
– Ну и что? – сказал Марк.
– Он был убит, старик. Бабах – ему всадили две пули в голову сентябрьским вечером семьдесят девятого года. А главное, не только ему. С ним был его старый приятель Даниэль Домпьер. Бабах – и ему две пули. Оба критика застрелены.
– Дерьмо, – сказал Марк.
– И не говори, потому что при последовавшем переезде мои военные дневники улетучились. Жене Фремонвиля было не до них. Она не представляет себе, куда они запропастились.
– Так солдат все-таки был крестьянином? – спросил Марк.
Люсьен удивленно взглянул на него.
– Тебе сейчас это интересно?
– Нет. Но я уже проникся.
– Представь себе, да, – оживился Люсьен, – он был крестьянином. Подумать только! Разве это не чудо? Если бы…
– Про военные дневники пропусти, – приказал Вандузлер. – Рассказывай дальше. Велось расследование?
– Конечно, – сказал Люсьен. – Разузнать об этом было нелегко. Рашель де Фремонвиль избегала разговора на эту тему. Но я проявил чудеса ловкости и убедительности. Фремонвиль снабжал кокаином парижских театралов. Его приятель Домпьер, полагаю, тоже. Полицейские нашли целый склад кокаина под паркетом в доме Фремонвиля, там обоих критиков и укокошили. Следствие пришло к заключению о сведении счетов между крупными дилерами. Вина Фремонвиля не вызывала сомнений, но улики против Домпьера были шаткими. У него нашли лишь несколько пакетиков коки за каминной плиткой.
Люсьен допил свой бокал и попросил у Матиаса еще вина. Вместо этого Матиас принес ему рагу из телятины.
– Ешь, – сказал он.
Люсьен взглянул в решительное лицо Матиаса и принялся за рагу.
– Рашель мне сказала, что Домпьер-сын, то есть Кристоф, отказывался верить, что его отец может быть замешан в чем-то подобном. Мать и сын тогда крепко поцапались с полицией, но ничего не добились. Расследование двойного убийства было закрыто как дело о торговле наркотиками. Убийцу так и не нашли.
Люсьен постепенно успокаивался. Дыхание его становилось ровным. Вандузлер принял свой облик полицейского: угрожающий нос, глаза, глубоко ушедшие под брови. Он поедал хлеб из принесенной Матиасом корзинки.
– В любом случае, – сказал Марк, судорожно пытавшийся собраться с мыслями, – к нашему делу это не имеет никакого отношения. Критиков укокошили больше чем через год после представления «Электры». Да еще и наркотики. Надо полагать, полицейские знали, о чем говорили.
– Не валяй дурака, Марк, – нетерпеливо вмешался Люсьен. – Молодой Кристоф Домпьер им не поверил. Думаешь, он был ослеплен сыновней любовью? Может быть. Но спустя пятнадцать лет, когда убили Софию, он опять появляется и ищет новый след. Помнишь, как он говорил о своей «ничтожной маленькой вере»?
– Если пятнадцать лет назад он ошибался, – сказал Марк, – то мог ошибаться и три дня назад.
– Но тогда бы его не убили, – возразил Вандузлер. – Тех, кто ошибается, не убивают. Убивают тех, кто оказался прав.
Люсьен кивнул и широким движением собрал с тарелки соус. Марк вздохнул. Кажется, в последнее время он стал медленно соображать, и это ему не нравилось.
– Домпьер оказался прав, – подхватил Люсьен. – Так что и пятнадцать лет назад он не ошибся.
– Прав в чем?
– В том, что на Софию напал статист. И если тебя интересует мое мнение, его отец знал, кто именно, и сказал ему. Может быть, он с ним столкнулся, когда тот выбегал из уборной с маской в руках. Вот почему на следующий день этот статист не явился на представление. Он боялся, что его узнали. Должно быть, Кристоф знал только, что его отцу было известно, кто именно напал на Софию. И что в отличие от Фремонвиля Даниэль Домпьер никогда не торговал кокаином. Три пакетика за каминной плиткой – не маловато ли для наркодилера? Сын обо всем рассказал полицейским. Но театральное происшествие, случившееся больше года назад, полицию не заинтересовало. Делом занималась бригада по борьбе с наркотиками, и нападение на Софию ничего для них не значило. Тогда Домпьеру-сыну пришлось отступиться. Но когда убили Софию, он вновь закусил удила. Для него дело не было закрыто. Он всегда верил, что его отца и Фремонвиля убили не из-за кокаина, а потому что по воле случая они вновь столкнулись с насильником, напавшим на Софию. И тот их застрелил, чтобы они не проболтались. Надо думать, для него это было чертовски важно.
– Твоя история не выдерживает критики, – возразил Марк. – Почему тот тип не убил их сразу?
– Потому что у типа наверняка было сценическое имя. Если тебя зовут Роже Буден, ты захочешь сменить имя хотя бы на Франка Дельнера или на другое имя, которое нравится постановщику. Так что тип укрылся за псевдонимом и жил спокойно. Кто догадается, что Франк Дельнер – это Роже Буден?
– И при чем тут его дерьмовый псевдоним?
– Ты сегодня нервный, Марк. Представь себе, что больше чем через год тип сталкивается с Дом-пьером, но уже под своим настоящим именем! Выбора нет, и он убирает их обоих, Домпьера и его приятеля, наверняка посвященного в тайну. Он знает, что Фремонвиль дилер, и для него это очень кстати. Он подкидывает Домпьеру три пакетика кокаина, полиция заглатывает наживку, и дело передают в отдел по борьбе с наркотиками.
– А зачем твоему Будену-Дельнеру четырнадцать лет спустя убивать Софию, раз София его не опознала?
Раскрасневшийся Люсьен нырнул в пластиковый пакет, положенный им на стул.
– Постой, старина,
Порывшись секунду в ворохе бумаг, он выудил из него стянутый резинкой рулон. Вандузлер смотрел на него, не скрывая своего восхищения. Люсь-ену выпал счастливый случай, но Люсьен этот случай ловко заарканил.
– В общем, я был совершенно сбит с толку, – сказал Люсьен. – Дама Рашель, впрочем, тоже. Она разволновалась, роясь в воспоминаниях. Об убийстве Кристофа Домпьера она не знала, и, сам понимаешь, я ей ничего не сказал. В десять часов, чтобы взбодриться, мы решили выпить по чашечке кофе. И потом, это все очень мило, но я по-прежнему думал о своих военных дневниках. По-человечески ты должен меня понять.
– Понимаю, – сказал Марк.
– Рашель де Фремонвиль изо всех сил пыталась вспомнить, куда они задевались, но все без толку, дневники исчезли бесследно. И вот она пьет кофе и вдруг слегка вскрикивает. Знаешь, такое слабое волшебное восклицание, как в старом фильме. Она вспоминает, что ее муж, который очень дорожил этими семью записными книжками, из предосторожности дал их переснять своему газетному фотографу. Потому что бумага там была плохого качества и начинала портиться, крошиться. Она говорит, вдруг, на мое счастье, фотограф сохранил отпечатки или негативы фотографий, с которыми ему пришлось немало повозиться. Дневники писались карандашом, и переснимать их было нелегко. Она дала мне адрес фотографа, слава богу, в Париже, и я поехал прямо к нему. Он был дома, проявлял снимки. Ему всего лет пятьдесят, он работает по-прежнему. Держись крепче, Марк, дружище: у него сохранились негативы, и он их для меня проявит! Кроме шуток.
– Чудесно, – мрачно процедил Марк. – Мы говорили об убийстве Софии, а не о твоих дневниках.
Люсьен повернулся к Вандузлеру, указывая на Марка.
– Он что, и правда такой нервный? Нетерпеливый?
– Когда он был маленький, – сказал Вандузлер, – и ронял мячик с балкона во двор, то с ревом топал ногами до тех пор, пока я за ним не схожу. Только так можно было его утешить. Уж я побегал туда-сюда! И все из-за резиновых мячиков, которым грош цена.
Люсьен рассмеялся. Он снова выглядел счастливым, хотя его темные волосы еще не просохли от пота. Марк тоже улыбнулся. О резиновых мячиках он забыл начисто.
– Продолжаю, – сказал Люсьен, по-прежнему шепотом. – Ты уловил, что этот фотограф иллюстрировал статьи Фремонвиля? Занимался фотографическим обеспечением спектаклей? Я подумал, что у него, возможно, сохранились какие-нибудь снимки. Он слышал о смерти Софии, но не знал о смерти Кристофа Домпьера. Я в двух словах ему рассказал, он понял, насколько это серьезно, и разыскал свое досье на «Электру». И вот, – сказал Люсьен, помахав рулоном у Марка перед глазами, – фотографии! И не только Софии. Фотографии сцен из оперы, групповые.
– Показывай, – сказал Марк.
– Терпение, – бросил Люсьен.
Он не торопясь развернул свой рулон и осторожно извлек из него один снимок, расстелив его на столе.
– Здесь вся труппа раскланивается перед публикой в вечер премьеры, – сказал он, прижимая бокалами углы снимка. – Тут они все. София в центре, в окружении тенора и баритона. Конечно, они в гриме и в костюмах. Но ты никого не узнаешь? А вы, комиссар?
Марк и Вандузлер один за другим склонились над фотографией. Загримированные лица мелкие, но отчетливые. Хороший снимок. Марк, уже некоторое время не успевавший за озарениями Люсье-на, чувствовал, как его покидают последние силы. С путающимися мыслями, теряя почву под ногами, он рассматривал маленькие белые лица на фотографии, но ни одно никого ему не напоминало. Хотя нет, вот этот – Жюльен Моро, молоденький, худощавый.
– Ну конечно, – сказал Люсьен. – Тут нет ничего удивительного. Посмотри еще.
Марк покачал головой, чувствуя себя почти униженным. Нет, он никого не узнавал. Вандузлер, также раздосадованный, поморщился. Однако он ткнул пальцем в одно лицо.
– Вот он, – произнес он тихо. – Но не могу назвать его имени.
Люсьен кивнул.
– Точно, – подтвердил он. – Он. А имя могу назвать я.
Окинув быстрым взглядом бар и зал ресторана, он приблизил лицо вплотную к лицам Марка и Вандузлера.
– Жорж Гослен, брат Жюльет, – прошептал Люсьен.
Вандузлер сжал кулаки.
– Расплатись, святой Марк, – бросил он коротко. – Немедленно возвращаемся в лачугу. Скажи святому Матфею, чтобы, как только кончит дежурство, присоединялся к нам.
Июньское солнце пригревало, и ему впервые пришло в голову выйти с кружкой кофе во двор и устроиться на травке в надежде, что утренний воздух избавит его от головной боли. Сад зарос сорняками. Марк примял квадратный метр травы, нашел кусок доски и уселся лицом к солнцу. Он не понимал, как продвигаться дальше. Теперь он знал документы наизусть. У него отличная, цепкая память, но она, глупая, удерживала все: и ненужные пустяки, и воспоминания о минутах отчаяния. Марк уселся на доске, поджав ноги, как факир. Поездка в Дурдан почти ничего не дала. Домпьер погиб вместе со своей маленькой историей, и непонятно, как теперь ее узнать. Неизвестно даже, стоила ли она того.
По улице прошла с продуктовой сумкой Александра, и Марк махнул ей рукой. Он попытался представить ее убийцей, и от этого ему стало не по себе. Что же она пропадала со своей машиной больше трех часов подряд?
Марк ощутил себя бесполезным, бессильным, бесплодным. Ему казалось, что он что-то упускает. С тех пор как Люсьен произнес свою фразу о сути, открывающейся в поисках крайностей, он чувствовал себя не в своей тарелке. Она его смущала. Как в его подходе к изучению Средневековья, так и в его следственном методе. Устав от этих вялых и слишком невнятных мыслей, Марк встал с доски и вгляделся в Западный фронт. Занятно, что мания Люсьена оказалась такой заразной. Теперь никто из них не называл этот дом иначе, как Западный фронт. Реливо, конечно, еще не вернулся, крестный предупредил бы Марка. Удалось ли полиции проверить, не покидал ли он Тулон?
Марк поставил кружку на доску и бесшумно вышел из сада. С улицы он пристально всмотрелся в Западный фронт. Ему казалось, что домработница приходила только по вторникам и пятницам. Какой сегодня день? Четверг. В доме, казалось, было тихо. Он оглядел высокую ухоженную решетку, в отличие от их собственной, без всяких следов ржавчины, наверху торчали острия, весьма опасные на вид. Всего-то и требовалось, что перемахнуть через нее, не попавшись на глаза прохожему, и проявить достаточно ловкости, чтобы не напороться на острие. Марк окинул взглядом пустынную улицу. Эта улочка ему решительно нравилась. Он пододвинул к решетке высокий мусорный бак и, как недавно Люсьен, забрался на него. Вцепился в прутья и после нескольких неудачных попыток сумел забраться на решетку и беспрепятственно через нее перебраться.
Собственная ловкость привела его в восторг. Он соскочил на землю с другой стороны, подумав, что из него вышел бы не охотник, а отличный собиратель, сильный и проворный. Довольный, он поправил серебряные перстни, сместившиеся во время подъема, и мягкими шагами направился к молодому буку. Зачем? Неужели он с таким трудом проник в сад, чтобы только взглянуть на глупое бессловесное дерево? Просто он сам себе пообещал это сделать, к тому же был сыт по горло тем, что увяз в этой истории, вытащить из которой Александру становилась труднее с каждым днем. Эта гордая дурочка все делала невпопад.
Марк взялся за прохладный ствол сначала одной, потом другой рукой. Деревце еще молодое, так что он смог обхватить его пальцами. Марку хотелось его задушить, сжать ему горло, пока оно не расскажет ему, даваясь икотой, что делает в этом саду. Обескураженный, он уронил руки. Дерево не задушишь. Дерево держит рот на замке, оно немое, хуже, чем рыба, даже не умеет пускать пузыри. Оно выпускает только листья, ветви, корни. Да, еще оно выпускает кислород, а это полезно. А больше ничего. Оно безмолвно. Немое, как Матиас, который хочет заставить говорить кучи кремневых орудий и костных останков: бессловесный тип, беседующий с бессловесными предметами. Дальше некуда. Матиас уверял, что слышит их, что для этого достаточно знать их язык и уметь слушать. Марк, любивший только болтливые тексты, свои и чужие, не мог оценить молчаливую беседу. Но Матиас все-таки чего-то добивался, с этим не поспоришь.
Он сел рядом с деревом. Бук дважды выкапывали, и земля вокруг него еще не совсем заросла травой. Он погладил ладонью невысокую редкую поросль. Скоро она станет густой и высокой, и уже ничего не будет заметно. О дереве и его земле забудут. Раздосадованный, Марк пучками стал вырывать молодую траву. Что-то здесь не так. Земля была жирной, темной, почти черной. Он хорошо помнил те два дня, когда они копали и закапывали эту бесплодную траншею. Он снова увидел Матиаса, ушедшего в землю по бедра и говорившего, что хватит копать, надо остановиться, дальше земля не потревожена, не тронута. Он снова увидел его ступни в сандалиях, обсыпанные землей. Но землей глинистой, желто-коричневой, легкой. Ею была набита и белая трубка, которую он подобрал, пробормотав: «Восемнадцатый век». Светлая рыхлая земля. Закапывая яму, они перемешали светлую землю с гумусом. Светлую, совсем не такую, как та, что он сейчас разминал пальцами. Неужели так быстро образовался новый гумус? Марк поскреб поглубже. Везде черная земля. Он обошел вокруг дерева, вглядываясь в почву. Никаких сомнений, затронуты нижележащие слои. Слои земли уже не были такими, какими они их оставили. Но после них копали полицейские. Возможно, они спускались глубже, возможно, они вскрывали и нижележащий слой черной земли. Наверное, так все и было. Они не распознали нетронутые слои и глубоко разрыли черную землю, которую потом рассыпали по поверхности. Только так это можно объяснить. Ничего интересного.
Марк посидел там еще недолго, машинально бороздя землю пальцами. Он подобрал маленький керамический обломок, который показался ему относящимся скорее к шестнадцатому, чем к восемнадцатому веку. Но в этом он не особенно разбирался и сунул его себе в карман. Он поднялся, похлопал дерево по стволу, сообщая ему, что уходит, и предпринял новый штурм решетки. Уже коснувшись мусорного бака ногами, он увидел приближавшегося крестного.
– Сама сдержанность, – сказал Вандузлер.
– Подумаешь, – сказал Марк, вытирая руки о брюки. – Я только навестил дерево.
– И что оно тебе сказало?
– Что ищейки Легенека докопались до самого шестнадцатого века, глубже, чем мы. Матиас не так уж не прав, земля может говорить. Как твои дела?
– Спускайся с мусорного бака, а то я до тебя не докричусь. Кристоф Домпьер действительно сын критика Даниэля Домпьера. Так что это мы выяснили. Ну а Легенек приказал начать поиски в архивах Симеонидиса, но, как и мы, почти не продвинулся. Одна радость – все восемнадцать лодок, пропавших в Бретани, вернулись в порт.
Проходя через сад, Марк забрал свою кружку. На дне оставалась капелька холодного кофе, которую он допил.
– Почти полдень, – сказал он. – Пойду ополоснусь и смотаюсь в бочку, пора перекусить.
– Это роскошь, – сказал Вандузлер.
– Да, но сегодня четверг. В память Софии.
– А может, ради встречи с Александрой? Или ради телячьего рагу?
– Я этого не говорил. Так ты идешь?
Александра сидела на своем обычном месте и, выбиваясь из сил, кормила сына, который был в капризном настроении. Марк погладил Кирилла по голове и дал ему поиграть своими перстнями. Мальчику нравились перстни святого Марка. Марк говорил, что их подарил ему один волшебник, что перстни с секретом, но он никак не может его разгадать. Волшебник умчался на переменку, так ничего и не объяснив. Кирилл их и тер, и поворачивал, и дул на них, но ничего не происходило. Марк подошел пожать руку Матиасу, который словно прирос к стойке бара.
– Что с тобой? – спросил Марк. – Ты будто окаменел.
– Я не окаменел, я застрял. Переодевался на бегу и все надел – и рубашку, и жилет, и бабочку, – но забыл ботинки. А Жюльет говорит, что в сандалиях обслуживать нельзя. Забавно, что для нее это так принципиально.
– Я ее понимаю, – сказал Марк. – Я тебе их принесу. Приготовь мне порцию рагу.
Пять минут спустя Марк вернулся с ботинками и с трубкой со светлой землей.
– Помнишь эту трубку и эту землю? – спросил он Матиаса.
– Разумеется.
– Утром я сходил поздоровался с деревом. Там на поверхности уже другая земля. Она черная и жирная.
– Как у тебя под ногтями?
– Точно.
– Это означает, что полицейские копали глубже, чем мы.
– Да. Я так и подумал.
Марк сунул трубку себе в карман и ощутил под пальцами керамический обломок. Марк перекладывал из кармана в карман множество бесполезных вещиц, от которых потом ему уже не удавалось отделаться. Его карманы, как и его память, редко оставляли его в покое.
Переобувшись, Матиас усадил Марка и Вандуз-лера за стол Александры, которая сказала, что они ей не помешают. Она ничего не говорила о вчерашнем допросе, и Марк предпочел не расспрашивать. Александра спросила, как они съездили в Дурдан и как поживает дедушка. Марк взглянул на крестного, тот едва заметно кивнул. Марк злился на себя за то, что спрашивал у него разрешения поговорить с Лекс, чувствуя, как глубоко укоренились в нем сомнения. Он подробно рассказал ей о папке за семьдесят восьмой год, уже не зная, делает он это от чистого сердца или дает ей «походить в кильватере», чтобы проследить за ее реакцией. Но понурая Александра никак не отреагировала. Сказала только, что надо будет навестить дедушку в выходные.
– Пока не стоит, – заметил Вандузлер.
Александра сдвинула брови, выпятила подбородок.
– Так вот до чего дошло? Мне хотят предъявить обвинение? – спросила она тихо, чтобы не пугать Кирилла.
– Скажем, Легенек в дурном расположении духа. Никуда не уезжайте. Флигель, школа, «Бочка», сквер – ни шагу в сторону.
Александра нахмурилась. Марк подумал, как она не любит, когда ей приказывают, и на миг она напомнила ему деда. Она способна сделать все наоборот просто назло Вандузлеру.
К ним подошла Жюльет, чтобы убрать со стола, Марк расцеловался с ней. В трех словах рассказал ей о Дурдане. С него было довольно папки за семьдесят восьмой год, она только все запутала, не внеся никакой ясности. Александра одевала Кирилла, чтобы отвести его обратно в школу, когда в «Бочку», громко хлопнув дверью, влетел задыхающийся Люсьен. Похоже, не заметив даже, что Александра уходит, он занял ее место и потребовал у Матиаса большой бокал вина.
– Не волнуйся, – сказал Марк Жюльет. – Он болен Первой мировой. Она то накатывает на него, то проходит, то снова накатывает. Мы уже привыкли.
– Дурень, – выдохнул Люсьен.
По его тону Марк понял, что ошибается. Первая мировая тут не при чем. На лице Люсьена не было выражения блаженства, которое означало бы, что военные дневники солдата-крестьянина найдены. Он был встревожен и взмок от пота. Галстук у него сбился набок, а на лбу выступили красные пятна. Еще не отдышавшись, Люсьен окинул взглядом обедавших в «Бочке» посетителей и знаком попросил Вандузлера и Марка наклониться поближе.
– Сегодня утром, – начал Люсьен, все еще прерывисто дыша, – я позвонил Рене де Фремонвилю домой. Но он сменил номер. Я поехал к нему без звонка.
Прежде чем продолжать, Люсьен сделал большой глоток красного вина.
– Дома была его жена. Р. де Фремонвиль – это и есть его жена, Рашель, дама лет семидесяти. Я спросил, могу ли увидеть ее мужа. И попал впросак. Держись, Марк: Фремонвиль давным-давно умер.
– Ну и что? – сказал Марк.
– Он был убит, старик. Бабах – ему всадили две пули в голову сентябрьским вечером семьдесят девятого года. А главное, не только ему. С ним был его старый приятель Даниэль Домпьер. Бабах – и ему две пули. Оба критика застрелены.
– Дерьмо, – сказал Марк.
– И не говори, потому что при последовавшем переезде мои военные дневники улетучились. Жене Фремонвиля было не до них. Она не представляет себе, куда они запропастились.
– Так солдат все-таки был крестьянином? – спросил Марк.
Люсьен удивленно взглянул на него.
– Тебе сейчас это интересно?
– Нет. Но я уже проникся.
– Представь себе, да, – оживился Люсьен, – он был крестьянином. Подумать только! Разве это не чудо? Если бы…
– Про военные дневники пропусти, – приказал Вандузлер. – Рассказывай дальше. Велось расследование?
– Конечно, – сказал Люсьен. – Разузнать об этом было нелегко. Рашель де Фремонвиль избегала разговора на эту тему. Но я проявил чудеса ловкости и убедительности. Фремонвиль снабжал кокаином парижских театралов. Его приятель Домпьер, полагаю, тоже. Полицейские нашли целый склад кокаина под паркетом в доме Фремонвиля, там обоих критиков и укокошили. Следствие пришло к заключению о сведении счетов между крупными дилерами. Вина Фремонвиля не вызывала сомнений, но улики против Домпьера были шаткими. У него нашли лишь несколько пакетиков коки за каминной плиткой.
Люсьен допил свой бокал и попросил у Матиаса еще вина. Вместо этого Матиас принес ему рагу из телятины.
– Ешь, – сказал он.
Люсьен взглянул в решительное лицо Матиаса и принялся за рагу.
– Рашель мне сказала, что Домпьер-сын, то есть Кристоф, отказывался верить, что его отец может быть замешан в чем-то подобном. Мать и сын тогда крепко поцапались с полицией, но ничего не добились. Расследование двойного убийства было закрыто как дело о торговле наркотиками. Убийцу так и не нашли.
Люсьен постепенно успокаивался. Дыхание его становилось ровным. Вандузлер принял свой облик полицейского: угрожающий нос, глаза, глубоко ушедшие под брови. Он поедал хлеб из принесенной Матиасом корзинки.
– В любом случае, – сказал Марк, судорожно пытавшийся собраться с мыслями, – к нашему делу это не имеет никакого отношения. Критиков укокошили больше чем через год после представления «Электры». Да еще и наркотики. Надо полагать, полицейские знали, о чем говорили.
– Не валяй дурака, Марк, – нетерпеливо вмешался Люсьен. – Молодой Кристоф Домпьер им не поверил. Думаешь, он был ослеплен сыновней любовью? Может быть. Но спустя пятнадцать лет, когда убили Софию, он опять появляется и ищет новый след. Помнишь, как он говорил о своей «ничтожной маленькой вере»?
– Если пятнадцать лет назад он ошибался, – сказал Марк, – то мог ошибаться и три дня назад.
– Но тогда бы его не убили, – возразил Вандузлер. – Тех, кто ошибается, не убивают. Убивают тех, кто оказался прав.
Люсьен кивнул и широким движением собрал с тарелки соус. Марк вздохнул. Кажется, в последнее время он стал медленно соображать, и это ему не нравилось.
– Домпьер оказался прав, – подхватил Люсьен. – Так что и пятнадцать лет назад он не ошибся.
– Прав в чем?
– В том, что на Софию напал статист. И если тебя интересует мое мнение, его отец знал, кто именно, и сказал ему. Может быть, он с ним столкнулся, когда тот выбегал из уборной с маской в руках. Вот почему на следующий день этот статист не явился на представление. Он боялся, что его узнали. Должно быть, Кристоф знал только, что его отцу было известно, кто именно напал на Софию. И что в отличие от Фремонвиля Даниэль Домпьер никогда не торговал кокаином. Три пакетика за каминной плиткой – не маловато ли для наркодилера? Сын обо всем рассказал полицейским. Но театральное происшествие, случившееся больше года назад, полицию не заинтересовало. Делом занималась бригада по борьбе с наркотиками, и нападение на Софию ничего для них не значило. Тогда Домпьеру-сыну пришлось отступиться. Но когда убили Софию, он вновь закусил удила. Для него дело не было закрыто. Он всегда верил, что его отца и Фремонвиля убили не из-за кокаина, а потому что по воле случая они вновь столкнулись с насильником, напавшим на Софию. И тот их застрелил, чтобы они не проболтались. Надо думать, для него это было чертовски важно.
– Твоя история не выдерживает критики, – возразил Марк. – Почему тот тип не убил их сразу?
– Потому что у типа наверняка было сценическое имя. Если тебя зовут Роже Буден, ты захочешь сменить имя хотя бы на Франка Дельнера или на другое имя, которое нравится постановщику. Так что тип укрылся за псевдонимом и жил спокойно. Кто догадается, что Франк Дельнер – это Роже Буден?
– И при чем тут его дерьмовый псевдоним?
– Ты сегодня нервный, Марк. Представь себе, что больше чем через год тип сталкивается с Дом-пьером, но уже под своим настоящим именем! Выбора нет, и он убирает их обоих, Домпьера и его приятеля, наверняка посвященного в тайну. Он знает, что Фремонвиль дилер, и для него это очень кстати. Он подкидывает Домпьеру три пакетика кокаина, полиция заглатывает наживку, и дело передают в отдел по борьбе с наркотиками.
– А зачем твоему Будену-Дельнеру четырнадцать лет спустя убивать Софию, раз София его не опознала?
Раскрасневшийся Люсьен нырнул в пластиковый пакет, положенный им на стул.
– Постой, старина,
Порывшись секунду в ворохе бумаг, он выудил из него стянутый резинкой рулон. Вандузлер смотрел на него, не скрывая своего восхищения. Люсь-ену выпал счастливый случай, но Люсьен этот случай ловко заарканил.
– В общем, я был совершенно сбит с толку, – сказал Люсьен. – Дама Рашель, впрочем, тоже. Она разволновалась, роясь в воспоминаниях. Об убийстве Кристофа Домпьера она не знала, и, сам понимаешь, я ей ничего не сказал. В десять часов, чтобы взбодриться, мы решили выпить по чашечке кофе. И потом, это все очень мило, но я по-прежнему думал о своих военных дневниках. По-человечески ты должен меня понять.
– Понимаю, – сказал Марк.
– Рашель де Фремонвиль изо всех сил пыталась вспомнить, куда они задевались, но все без толку, дневники исчезли бесследно. И вот она пьет кофе и вдруг слегка вскрикивает. Знаешь, такое слабое волшебное восклицание, как в старом фильме. Она вспоминает, что ее муж, который очень дорожил этими семью записными книжками, из предосторожности дал их переснять своему газетному фотографу. Потому что бумага там была плохого качества и начинала портиться, крошиться. Она говорит, вдруг, на мое счастье, фотограф сохранил отпечатки или негативы фотографий, с которыми ему пришлось немало повозиться. Дневники писались карандашом, и переснимать их было нелегко. Она дала мне адрес фотографа, слава богу, в Париже, и я поехал прямо к нему. Он был дома, проявлял снимки. Ему всего лет пятьдесят, он работает по-прежнему. Держись крепче, Марк, дружище: у него сохранились негативы, и он их для меня проявит! Кроме шуток.
– Чудесно, – мрачно процедил Марк. – Мы говорили об убийстве Софии, а не о твоих дневниках.
Люсьен повернулся к Вандузлеру, указывая на Марка.
– Он что, и правда такой нервный? Нетерпеливый?
– Когда он был маленький, – сказал Вандузлер, – и ронял мячик с балкона во двор, то с ревом топал ногами до тех пор, пока я за ним не схожу. Только так можно было его утешить. Уж я побегал туда-сюда! И все из-за резиновых мячиков, которым грош цена.
Люсьен рассмеялся. Он снова выглядел счастливым, хотя его темные волосы еще не просохли от пота. Марк тоже улыбнулся. О резиновых мячиках он забыл начисто.
– Продолжаю, – сказал Люсьен, по-прежнему шепотом. – Ты уловил, что этот фотограф иллюстрировал статьи Фремонвиля? Занимался фотографическим обеспечением спектаклей? Я подумал, что у него, возможно, сохранились какие-нибудь снимки. Он слышал о смерти Софии, но не знал о смерти Кристофа Домпьера. Я в двух словах ему рассказал, он понял, насколько это серьезно, и разыскал свое досье на «Электру». И вот, – сказал Люсьен, помахав рулоном у Марка перед глазами, – фотографии! И не только Софии. Фотографии сцен из оперы, групповые.
– Показывай, – сказал Марк.
– Терпение, – бросил Люсьен.
Он не торопясь развернул свой рулон и осторожно извлек из него один снимок, расстелив его на столе.
– Здесь вся труппа раскланивается перед публикой в вечер премьеры, – сказал он, прижимая бокалами углы снимка. – Тут они все. София в центре, в окружении тенора и баритона. Конечно, они в гриме и в костюмах. Но ты никого не узнаешь? А вы, комиссар?
Марк и Вандузлер один за другим склонились над фотографией. Загримированные лица мелкие, но отчетливые. Хороший снимок. Марк, уже некоторое время не успевавший за озарениями Люсье-на, чувствовал, как его покидают последние силы. С путающимися мыслями, теряя почву под ногами, он рассматривал маленькие белые лица на фотографии, но ни одно никого ему не напоминало. Хотя нет, вот этот – Жюльен Моро, молоденький, худощавый.
– Ну конечно, – сказал Люсьен. – Тут нет ничего удивительного. Посмотри еще.
Марк покачал головой, чувствуя себя почти униженным. Нет, он никого не узнавал. Вандузлер, также раздосадованный, поморщился. Однако он ткнул пальцем в одно лицо.
– Вот он, – произнес он тихо. – Но не могу назвать его имени.
Люсьен кивнул.
– Точно, – подтвердил он. – Он. А имя могу назвать я.
Окинув быстрым взглядом бар и зал ресторана, он приблизил лицо вплотную к лицам Марка и Вандузлера.
– Жорж Гослен, брат Жюльет, – прошептал Люсьен.
Вандузлер сжал кулаки.
– Расплатись, святой Марк, – бросил он коротко. – Немедленно возвращаемся в лачугу. Скажи святому Матфею, чтобы, как только кончит дежурство, присоединялся к нам.
32
Матиас взъерошил свои густые светлые волосы так, что они торчали во все стороны. Его только что ввели в курс дела, и он никак не мог прийти в себя. Настолько, что даже не снял костюм официанта. Люсьен, сочтя, что блестяще справился со своей долей работы, решил предоставить остальным довести ее до конца, а самому заняться другим делом. В ожидании шестичасовой встречи с фотографом и с обещанными снимками первого дневника он надумал натереть воском большой деревянный стол. Этот большой стол в трапезную принес он сам и следил за тем, чтобы первобытные люди, такие как Матиас, или неряхи, такие как Марк, его не пачкали. Вот он и покрывал его теперь воском, поочередно отодвигая локти Вандузлера, Марка и Матиаса, чтобы пройтись под ними тряпкой. Никто не протестовал, сознавая, насколько это бесполезно. Не считая звука от трения тряпки по дереву, в трапезной стояла тишина, каждый мысленно прокручивал в уме последние события.
– Если я правильно понимаю, – сказал, наконец, Матиас, – пятнадцать лет назад Жорж Гослен напал на Софию и пытался изнасиловать ее в ее уборной. Затем он удрал, а Даниэль Домпьер его увидел. София ничего не сказала, подумав, что это был Жюльен, верно? А больше года спустя критик сталкивается с Госленом, узнает его, и тот тут же его убивает вместе с его другом Фремонвилем. Что до меня, то мне кажется, что подстрелить двух человек куда хуже, нежели быть обвиненным в избиении и сексуальном насилии. Двойное убийство – это уж чересчур.
– Так по-твоему, – сказал Вандузлер. – А слабому и нелюдимому типу мысль попасть за решетку за избиение и насилие могла казаться невыносимой. Потеря имиджа, уважения окружающих, работы, покоя. Он не мог смириться с тем, что все узнают, какой он на самом деле, – грубое животное, насильник. Вот он и заметался, запаниковал и застрелил их обоих.
– Как давно он поселился на улице Шаль? – спросил Марк. – Кто-нибудь знает?
– Лет десять тому назад, наверное, – сказал Матиас, – с тех пор, как свекольный дедуля оставил им свои денежки. Во всяком случае, Жюльет владеет «Бочкой» уже около десяти лет. Полагаю, что тогда же они купили и дом.
– То есть через пять лет после «Электры» и нападения на Софию, – сказал Марк, – и через четыре года после убийства двух критиков. И зачем спустя столько лет ему вздумалось поселиться рядом с Софией? К чему отираться возле нее?
– Думаю, тут все дело в одержимости, – сказал Вандузлер. – Он ведь одержимый. Вернуться поближе к той, кого он хотел избить и изнасиловать. Вернуться поближе к предмету своих порывов, называй их как хочешь. Вернуться, следить, подстерегать. Подстерегать десять лет, во власти лихорадочных, тайных мыслей. И в один прекрасный день убить ее. Или снова пытаться изнасиловать, а потом убить. Псих в шкуре скромного добряка.
– Ты встречал таких? – спросил Марк.
– Конечно, – сказал Вандузлер. – Я сам посадил по крайней мере пять парней такого пошиба. Неторопливый убийца, затаивший обиду, скрывающий свои порывы под личиной тихони.
– Пардон, – сказал Люсьен, приподнимая большие руки Матиаса.
Теперь Люсьен яростно полировал стол щеткой, не прислушиваясь к разговору. Марк подумал, что ему никогда не понять этого человека. Все они серьезны, убийца бродит неподалеку, а он думает только о том, как навести глянец на свой дорогой стол. А ведь без него они бы не сдвинулись с места. Он сделал все своими руками, и ему наплевать.
– Теперь я понимаю, – сказал Матиас.
– Что? – спросил Марк.
– Ничего. Тепло. Теперь понятно, в чем дело.
– Как же нам поступить? – спросил Марк у крестного. – Ведь мы должны поставить в известность Легенека? Если мы промолчим, а потом еще что-нибудь случиться, то на этот раз загремим за соучастие.
– И за сокрытие информации, способной помочь свершению правосудия, – добавил Вандузлер со вздохом. – Легенека мы в известность поставим, но не сразу. Есть одна мелочь, которая меня смущает во всей этой истории. Мне недостает одной детали. Святой Матфей, не приведешь ли ты сюда Жюльет? Даже если она сегодня вечером занята на кухне, скажи ей, чтобы пришла. Дело срочное. Ну а вы все, – сказал он, повышая голос, – никому ни единого слова, понятно? Даже Александре. Если хоть что-то дойдет до ушей Гослена, я не дорого дам за ваши шкуры. Так что молчок – до новых распоряжений.
– Если я правильно понимаю, – сказал, наконец, Матиас, – пятнадцать лет назад Жорж Гослен напал на Софию и пытался изнасиловать ее в ее уборной. Затем он удрал, а Даниэль Домпьер его увидел. София ничего не сказала, подумав, что это был Жюльен, верно? А больше года спустя критик сталкивается с Госленом, узнает его, и тот тут же его убивает вместе с его другом Фремонвилем. Что до меня, то мне кажется, что подстрелить двух человек куда хуже, нежели быть обвиненным в избиении и сексуальном насилии. Двойное убийство – это уж чересчур.
– Так по-твоему, – сказал Вандузлер. – А слабому и нелюдимому типу мысль попасть за решетку за избиение и насилие могла казаться невыносимой. Потеря имиджа, уважения окружающих, работы, покоя. Он не мог смириться с тем, что все узнают, какой он на самом деле, – грубое животное, насильник. Вот он и заметался, запаниковал и застрелил их обоих.
– Как давно он поселился на улице Шаль? – спросил Марк. – Кто-нибудь знает?
– Лет десять тому назад, наверное, – сказал Матиас, – с тех пор, как свекольный дедуля оставил им свои денежки. Во всяком случае, Жюльет владеет «Бочкой» уже около десяти лет. Полагаю, что тогда же они купили и дом.
– То есть через пять лет после «Электры» и нападения на Софию, – сказал Марк, – и через четыре года после убийства двух критиков. И зачем спустя столько лет ему вздумалось поселиться рядом с Софией? К чему отираться возле нее?
– Думаю, тут все дело в одержимости, – сказал Вандузлер. – Он ведь одержимый. Вернуться поближе к той, кого он хотел избить и изнасиловать. Вернуться поближе к предмету своих порывов, называй их как хочешь. Вернуться, следить, подстерегать. Подстерегать десять лет, во власти лихорадочных, тайных мыслей. И в один прекрасный день убить ее. Или снова пытаться изнасиловать, а потом убить. Псих в шкуре скромного добряка.
– Ты встречал таких? – спросил Марк.
– Конечно, – сказал Вандузлер. – Я сам посадил по крайней мере пять парней такого пошиба. Неторопливый убийца, затаивший обиду, скрывающий свои порывы под личиной тихони.
– Пардон, – сказал Люсьен, приподнимая большие руки Матиаса.
Теперь Люсьен яростно полировал стол щеткой, не прислушиваясь к разговору. Марк подумал, что ему никогда не понять этого человека. Все они серьезны, убийца бродит неподалеку, а он думает только о том, как навести глянец на свой дорогой стол. А ведь без него они бы не сдвинулись с места. Он сделал все своими руками, и ему наплевать.
– Теперь я понимаю, – сказал Матиас.
– Что? – спросил Марк.
– Ничего. Тепло. Теперь понятно, в чем дело.
– Как же нам поступить? – спросил Марк у крестного. – Ведь мы должны поставить в известность Легенека? Если мы промолчим, а потом еще что-нибудь случиться, то на этот раз загремим за соучастие.
– И за сокрытие информации, способной помочь свершению правосудия, – добавил Вандузлер со вздохом. – Легенека мы в известность поставим, но не сразу. Есть одна мелочь, которая меня смущает во всей этой истории. Мне недостает одной детали. Святой Матфей, не приведешь ли ты сюда Жюльет? Даже если она сегодня вечером занята на кухне, скажи ей, чтобы пришла. Дело срочное. Ну а вы все, – сказал он, повышая голос, – никому ни единого слова, понятно? Даже Александре. Если хоть что-то дойдет до ушей Гослена, я не дорого дам за ваши шкуры. Так что молчок – до новых распоряжений.