Страница:
– Куда вы?! – кричит Труба. – Вернитесь к студентке! Быстрее!
– А как же она без портфеля? – удивляется молодой человек. – Без него никто не поймет, что она студентка.
– Не ваше дело! – повышает голос труба. – Повторить эпизод!
– Подождите! – просит актриса и массирует ушибленный бок.
– Ждать нельзя! – кипятится Труба. – Скоро зайдет солнце!
Машина опять наезжает на студентку. Прямо натыкается на нее. Актриса после этого падает и даже подняться не может. Молодой человек в растерянности. Труба ругается нечленораздельно. Не знает, что делать. Тогда я перелезаю через ограждение, подходу к девушке и помогаю ей встать.
– Вам очень больно? – спрашиваю.
– Очень, – кивает головой актриса. – Но перелома, наверное, нет. Нога не треснула. Попытаюсь сыграть еще один дубль.
– Смотрите. Ваше дело, – говорю я. – Но мне кажется – на сегодня хватит. Надо отдохнуть и перевязать рану на ноге.
– Спасибо, – говорит актриса, поднимается с трудом, идет, прихрамывая, и вздыхает: – Работа у нас такая. Надо снова лезть под машину.
Водитель открывает дверцу машины и показывает Трубе на часы:
– Работа кончилась.
– А солнце еще светит! – восклицает режиссер и обращается ко мне. – Вы умеете управлять машиной?
– Права есть.
– Тогда помогите. Сделайте хотя бы пару наездов на эту актрису.
– Не могу, – отказываюсь я. – У нее уже травма. К тому же наезжать на женщину – как-то неудобно.
– Пустяки! Нечего стесняться! – кричит режиссер. – Девочка даже не заслуженная артистка. Даже не из нашей киностудии. Ну, получит она еще пару синяков или ссадин. Что из этого? Зато какой выйдет эффектный кадр. Его будут смотреть миллионы кинозрителей. И с восхищением!
– Извините, – говорю я Трубе, – но если я этот кадр увижу, то мне будет весьма грустно. Извините, но я на эту женщину наезжать не буду.
– Размазня! – махнул на меня рукой режиссер и рявкнул в трубу: – Приготовиться! Наезд на героиню. Дубль восьмой! И тут же, если не очень удастся, то девятый!
А я побежал к телефону-автомату и вызвал «Скорую». Минут через десять к месту киносъемки подъехала машина. Врач поспешил к лежащей на асфальте актрисе, а Труба подошел ко мне яростно прошипел:
– Черт бы вас побрал! Такой кадр упустили! Такой эффектный кадр!»
Я понимаю, что сгустил в этом рассказе краски, что эффектное падение Любы Полищук на маты было не столь опасным для нее, как наезд машины на мою героиню. Но доля опасности для здоровья не миновала тогда Любу, и пусть первопричина ее коварной болезни была совсем иной, но есть в этом факте повод задуматься об охране труда артистов и не только.
А вообще-то моя с нею поездка в Новосибирск прошла без особых тревожных и опасных приключений. Отлет самолета из Москвы перенесли с 10 вечера на восемь утра.
– Возвращаться домой нет смысла, – резонно заметила Люба, и тут же, набросив на голову капюшон дубленки, улеглась на деревянную лавку, подложив сумку с вещами к ногам. Я последовал ее примеру. И мы не прогадали. Самолет отправили на два часа раньше, чем обещали. Четыре часа лета и мы приземляемся в Новосибирске. За бортом 15 градусов мороза. Люба выходит на трап и лихо сбрасывает капюшон с головы.
– Что ты делаешь, Люба? Сильный мороз! – говорю я.
– Ничего, я привыкла, я сибирячка! – гордо улыбается она, подставляя лицо лучам яркого, но явно не греющего солнца.
Первый концерт всегда волнителен. За кулисами в черном облегающем тело платье, с короткой модной прической, с блестящими, с лукавинкой глазами, стоит готовая к выступлению Люба. На лице ни единого следа «запоя», которым она меня озадачила. Немного выделяются скулы и синева под глазами. Это от усталости. Номер она исполняет блистательно. Четко выделены интонации, расставлены паузы. Зрители вызывают ее на бис. Она настолько сильно разогрела зал, что мне работается намного легче, чем вслед за артистами, которых я брал в другие города. После окончания концерта мы выходим на поклон. Люба останавливается на шаг позади меня и протягивает в мою сторону руку, показывая, что основным исполнителем представления был я. С таким уважительным к себе отношением я сталкиваюсь впервые, беру Любу за руку, и мы вместе выходим на авансцену. Зал взрывается овацией. И такое происходит из концерта в концерт.
Днем мы встречаемся редко, случайно. Собираемся у автобуса, увозящего нас на концерт. Питаемся отдельно. Я не приглашаю ее на обед, не навязываю ей совместное питание, догадываясь, что она экономит деньги, откладывая их на московскую жизнь.
Однажды грустно замечает мне:
– Алексей устроился грузчиком. Парень крепкий. Выдержит. Надо отдать долг за квартиру. А потом я дам ему отдохнуть – уже договорилась о его работе пожарным. А потом – театр… Другого пути у него нет. Я чувствую в нем артистичность. Может, я обманываюсь, как каждая любящая мать. Но должен же он что-нибудь актерского, хорошего и полезного для себя перенять у меня! Не только должен – обязан. Он артистичен даже в обычной жизни и станет артистом!
Лишь один концерт вызывает у Любы неудовольствие. Бойкий администратор продал билеты на дневной концерт в крупном научно исследовательском институте по афише на другого и более популярного, чем мы с Любой, артиста. Наше появление в зале зрители встречают с недоумением, и хотя на наш концерт нареканий не было, мы ощущаем себя прескверно, словно обманули людей, едва ли не обокрали. Весь следующий день Люба ходит хмурая, лишь к вечеру оживает. Мы идем в филармонию, где должны оформить денежные документы. По дороге встречаем местного и хорошо знакомого нам администратора. Он улыбается:
– Смотрю я на вас и думаю – очень интересная вы пара. Каждый своеобразен и по-своему дополняет друг друга. Почему бы вам не пожениться?
Люба без раздумий отвечает:
– Я уже думала об этом. Но мне жалко Варлена. Он хороший человек!
Мы долго и от души смеемся.
До отъезда остается пара дней.
Неожиданно Люба заходит ко мне в номер и показывает монолог Жванецкого:
– Миша подарил. Но я что-то не раскумекаю, о чем он хочет сказать.
Я дважды читаю монолог и только с третьего захода угадываю авторскую мысль. Чтобы она была понятной зрителям, монолог нужно переписать, увеличить с полутора до 3–5 страниц и наполнить не далекими намеками, понятными только автору, а прямым и точным, по-русски выраженным текстом, без придыханий, вздохов, закатывания глаз к потолку и прочих одесских приколов.
– Монолог интересный по замыслу, но выражен скомкано и с явными недоговорками, – заключаю я.
– Жаль, – вздыхает Люба. – Я так надеялась на то, что Миша напишет мне программу.
– Напишет, – уверенно говорю я, хотя знаю, как сложно создать целую и большую разговорную программу женщине, не имея опыта в этой работе.
– Нет, не напишет, – отрицательно качает головой Люба. – Он пригласил меня на свидание. Думала, что в кафе или ресторан, а привел к московским одесситам, которые специально готовились к встрече с ним. Мне это сразу не понравилось.
– Почему?
– Не понравилось. Там ждали его. А он вроде, пользуясь случаем, прихватил с собой меня. Я этого не ожидала.
– Бывает, так вышло, – оправдываю я Жванецкого, но Люба в своем отношении к нему непреклонна.
– Через несколько минут, после первой рюмки, он незаметно для хозяев под скатертью кладет руку на мое колено. Я осторожно снимаю его руку со своей ноги. Вскоре он повторяет свой маневр, а я – свой. Он нервничает, не смотрит в мою сторону и уходит, даже не попрощавшись со мной. Больше мне не звонит. Выходит – отношения наши разорваны, и все его обещания написать мне программу не стоили выеденного яйца.
– Ты – красивая женщина. Отклонила его притязания. Он о себе большого мнения и мог обидеться, – замечаю я.
– Да, я красивая женщина, но в первую очередь – актриса, а он повел себя со мною отнюдь не как с актрисой… Я разочаровалась в нем, как в человеке. После этого мы не могли бы вместе создавать программу. И еще мне кажется, что эстрада сейчас находится в тупике. Многие артисты говорят не то, что хотят, а что от них требуют.
– Такова жизнь, – в какой-то мере соглашаюсь я с Любой. – Лучшие авторы уходят в драматургию, я в основном пишу прозу.
– Дело не только в моем разрыве со Жванецким, – продолжает разговор Люба. – Есть другие неплохие авторы. Могли бы написать программу. И смешную. Но темы они берут очень плоские. С уходом Райкина изменилась эстрада, – вздыхает Люба. – Ты не замечаешь?
– Ушел лидер, за которым тянулись другие актеры и авторы. Остались желающие любым путем заработать деньги. Зачем им нервотрепка, терзавшая Райкина, вечные просмотры программы, беспокойная жизнь, – соглашаюсь я с Любой.
– Мне на эстраде больше делать нечего! – категорически заявляет Люба.
– А где же ты будешь работать? – растерянно произношу я.
– В театре! Только в театре! – говорит она с вызовом, но уверенно, как о решенном вопросе. – Там больше реальной жизни и переживаний. Поэтому разреши мне навестить родителей. Когда еще выдастся такой случай. От Новосибирска до Омска всего час лёта. Когда я с ними еще увижусь? Меня на афише нет. Никто мое отсутствие не заметит. Отпусти на последний день! Богом прошу! Соскучилась по родителям. Хоть денек с ними проведу! Отпусти!
– Родители – святое дело, – даю я разрешение.
Утром следующего дня мы с Любой направляемся в центральный гастроном. Накупаем двухсотграммовые пачки бутербродного масла. В Омске нет даже такого. В руки дают только две пачки. В очередной заход нас с Любой у кассы задерживает милиционер.
– Зачем вам столько масла? Для спекуляции? – язвительно замечает он.
– На хлеб намазать! Для ам-ам! – восклицает Люба. – Лечу в Омск к родителям. Хоть маслицем их побалую. Разрешите!
– Берите последний раз, – снисходительно бурчит милиционер.
У Любы прекрасное настроение. Концерты прошли отлично. На требовательной культурной публике. Первые «Вечера смеха» в Новосибирске. На всех концертах был аншлаг. Зрители прекрасно принимали Любу. Даже в суровую зиму дарили ей цветы. И самое важное – она летит к родителям, чего совсем не ожидала, да еще с подарком, весьма дефицитным в городе. Я провожаю Любу в аэропорт. Она приветливо машет мне рукой перед тем, как спуститься с трапа в самолет. Мне грустно и жаль расставаться с этой душевной, отличной и откровенной артисткой. Думаю, что и ей наши выступления понравились. Значит, еще увидимся.
Глава третья
– А как же она без портфеля? – удивляется молодой человек. – Без него никто не поймет, что она студентка.
– Не ваше дело! – повышает голос труба. – Повторить эпизод!
– Подождите! – просит актриса и массирует ушибленный бок.
– Ждать нельзя! – кипятится Труба. – Скоро зайдет солнце!
Машина опять наезжает на студентку. Прямо натыкается на нее. Актриса после этого падает и даже подняться не может. Молодой человек в растерянности. Труба ругается нечленораздельно. Не знает, что делать. Тогда я перелезаю через ограждение, подходу к девушке и помогаю ей встать.
– Вам очень больно? – спрашиваю.
– Очень, – кивает головой актриса. – Но перелома, наверное, нет. Нога не треснула. Попытаюсь сыграть еще один дубль.
– Смотрите. Ваше дело, – говорю я. – Но мне кажется – на сегодня хватит. Надо отдохнуть и перевязать рану на ноге.
– Спасибо, – говорит актриса, поднимается с трудом, идет, прихрамывая, и вздыхает: – Работа у нас такая. Надо снова лезть под машину.
Водитель открывает дверцу машины и показывает Трубе на часы:
– Работа кончилась.
– А солнце еще светит! – восклицает режиссер и обращается ко мне. – Вы умеете управлять машиной?
– Права есть.
– Тогда помогите. Сделайте хотя бы пару наездов на эту актрису.
– Не могу, – отказываюсь я. – У нее уже травма. К тому же наезжать на женщину – как-то неудобно.
– Пустяки! Нечего стесняться! – кричит режиссер. – Девочка даже не заслуженная артистка. Даже не из нашей киностудии. Ну, получит она еще пару синяков или ссадин. Что из этого? Зато какой выйдет эффектный кадр. Его будут смотреть миллионы кинозрителей. И с восхищением!
– Извините, – говорю я Трубе, – но если я этот кадр увижу, то мне будет весьма грустно. Извините, но я на эту женщину наезжать не буду.
– Размазня! – махнул на меня рукой режиссер и рявкнул в трубу: – Приготовиться! Наезд на героиню. Дубль восьмой! И тут же, если не очень удастся, то девятый!
А я побежал к телефону-автомату и вызвал «Скорую». Минут через десять к месту киносъемки подъехала машина. Врач поспешил к лежащей на асфальте актрисе, а Труба подошел ко мне яростно прошипел:
– Черт бы вас побрал! Такой кадр упустили! Такой эффектный кадр!»
Я понимаю, что сгустил в этом рассказе краски, что эффектное падение Любы Полищук на маты было не столь опасным для нее, как наезд машины на мою героиню. Но доля опасности для здоровья не миновала тогда Любу, и пусть первопричина ее коварной болезни была совсем иной, но есть в этом факте повод задуматься об охране труда артистов и не только.
А вообще-то моя с нею поездка в Новосибирск прошла без особых тревожных и опасных приключений. Отлет самолета из Москвы перенесли с 10 вечера на восемь утра.
– Возвращаться домой нет смысла, – резонно заметила Люба, и тут же, набросив на голову капюшон дубленки, улеглась на деревянную лавку, подложив сумку с вещами к ногам. Я последовал ее примеру. И мы не прогадали. Самолет отправили на два часа раньше, чем обещали. Четыре часа лета и мы приземляемся в Новосибирске. За бортом 15 градусов мороза. Люба выходит на трап и лихо сбрасывает капюшон с головы.
– Что ты делаешь, Люба? Сильный мороз! – говорю я.
– Ничего, я привыкла, я сибирячка! – гордо улыбается она, подставляя лицо лучам яркого, но явно не греющего солнца.
Первый концерт всегда волнителен. За кулисами в черном облегающем тело платье, с короткой модной прической, с блестящими, с лукавинкой глазами, стоит готовая к выступлению Люба. На лице ни единого следа «запоя», которым она меня озадачила. Немного выделяются скулы и синева под глазами. Это от усталости. Номер она исполняет блистательно. Четко выделены интонации, расставлены паузы. Зрители вызывают ее на бис. Она настолько сильно разогрела зал, что мне работается намного легче, чем вслед за артистами, которых я брал в другие города. После окончания концерта мы выходим на поклон. Люба останавливается на шаг позади меня и протягивает в мою сторону руку, показывая, что основным исполнителем представления был я. С таким уважительным к себе отношением я сталкиваюсь впервые, беру Любу за руку, и мы вместе выходим на авансцену. Зал взрывается овацией. И такое происходит из концерта в концерт.
Днем мы встречаемся редко, случайно. Собираемся у автобуса, увозящего нас на концерт. Питаемся отдельно. Я не приглашаю ее на обед, не навязываю ей совместное питание, догадываясь, что она экономит деньги, откладывая их на московскую жизнь.
Однажды грустно замечает мне:
– Алексей устроился грузчиком. Парень крепкий. Выдержит. Надо отдать долг за квартиру. А потом я дам ему отдохнуть – уже договорилась о его работе пожарным. А потом – театр… Другого пути у него нет. Я чувствую в нем артистичность. Может, я обманываюсь, как каждая любящая мать. Но должен же он что-нибудь актерского, хорошего и полезного для себя перенять у меня! Не только должен – обязан. Он артистичен даже в обычной жизни и станет артистом!
Лишь один концерт вызывает у Любы неудовольствие. Бойкий администратор продал билеты на дневной концерт в крупном научно исследовательском институте по афише на другого и более популярного, чем мы с Любой, артиста. Наше появление в зале зрители встречают с недоумением, и хотя на наш концерт нареканий не было, мы ощущаем себя прескверно, словно обманули людей, едва ли не обокрали. Весь следующий день Люба ходит хмурая, лишь к вечеру оживает. Мы идем в филармонию, где должны оформить денежные документы. По дороге встречаем местного и хорошо знакомого нам администратора. Он улыбается:
– Смотрю я на вас и думаю – очень интересная вы пара. Каждый своеобразен и по-своему дополняет друг друга. Почему бы вам не пожениться?
Люба без раздумий отвечает:
– Я уже думала об этом. Но мне жалко Варлена. Он хороший человек!
Мы долго и от души смеемся.
До отъезда остается пара дней.
Неожиданно Люба заходит ко мне в номер и показывает монолог Жванецкого:
– Миша подарил. Но я что-то не раскумекаю, о чем он хочет сказать.
Я дважды читаю монолог и только с третьего захода угадываю авторскую мысль. Чтобы она была понятной зрителям, монолог нужно переписать, увеличить с полутора до 3–5 страниц и наполнить не далекими намеками, понятными только автору, а прямым и точным, по-русски выраженным текстом, без придыханий, вздохов, закатывания глаз к потолку и прочих одесских приколов.
– Монолог интересный по замыслу, но выражен скомкано и с явными недоговорками, – заключаю я.
– Жаль, – вздыхает Люба. – Я так надеялась на то, что Миша напишет мне программу.
– Напишет, – уверенно говорю я, хотя знаю, как сложно создать целую и большую разговорную программу женщине, не имея опыта в этой работе.
– Нет, не напишет, – отрицательно качает головой Люба. – Он пригласил меня на свидание. Думала, что в кафе или ресторан, а привел к московским одесситам, которые специально готовились к встрече с ним. Мне это сразу не понравилось.
– Почему?
– Не понравилось. Там ждали его. А он вроде, пользуясь случаем, прихватил с собой меня. Я этого не ожидала.
– Бывает, так вышло, – оправдываю я Жванецкого, но Люба в своем отношении к нему непреклонна.
– Через несколько минут, после первой рюмки, он незаметно для хозяев под скатертью кладет руку на мое колено. Я осторожно снимаю его руку со своей ноги. Вскоре он повторяет свой маневр, а я – свой. Он нервничает, не смотрит в мою сторону и уходит, даже не попрощавшись со мной. Больше мне не звонит. Выходит – отношения наши разорваны, и все его обещания написать мне программу не стоили выеденного яйца.
– Ты – красивая женщина. Отклонила его притязания. Он о себе большого мнения и мог обидеться, – замечаю я.
– Да, я красивая женщина, но в первую очередь – актриса, а он повел себя со мною отнюдь не как с актрисой… Я разочаровалась в нем, как в человеке. После этого мы не могли бы вместе создавать программу. И еще мне кажется, что эстрада сейчас находится в тупике. Многие артисты говорят не то, что хотят, а что от них требуют.
– Такова жизнь, – в какой-то мере соглашаюсь я с Любой. – Лучшие авторы уходят в драматургию, я в основном пишу прозу.
– Дело не только в моем разрыве со Жванецким, – продолжает разговор Люба. – Есть другие неплохие авторы. Могли бы написать программу. И смешную. Но темы они берут очень плоские. С уходом Райкина изменилась эстрада, – вздыхает Люба. – Ты не замечаешь?
– Ушел лидер, за которым тянулись другие актеры и авторы. Остались желающие любым путем заработать деньги. Зачем им нервотрепка, терзавшая Райкина, вечные просмотры программы, беспокойная жизнь, – соглашаюсь я с Любой.
– Мне на эстраде больше делать нечего! – категорически заявляет Люба.
– А где же ты будешь работать? – растерянно произношу я.
– В театре! Только в театре! – говорит она с вызовом, но уверенно, как о решенном вопросе. – Там больше реальной жизни и переживаний. Поэтому разреши мне навестить родителей. Когда еще выдастся такой случай. От Новосибирска до Омска всего час лёта. Когда я с ними еще увижусь? Меня на афише нет. Никто мое отсутствие не заметит. Отпусти на последний день! Богом прошу! Соскучилась по родителям. Хоть денек с ними проведу! Отпусти!
– Родители – святое дело, – даю я разрешение.
Утром следующего дня мы с Любой направляемся в центральный гастроном. Накупаем двухсотграммовые пачки бутербродного масла. В Омске нет даже такого. В руки дают только две пачки. В очередной заход нас с Любой у кассы задерживает милиционер.
– Зачем вам столько масла? Для спекуляции? – язвительно замечает он.
– На хлеб намазать! Для ам-ам! – восклицает Люба. – Лечу в Омск к родителям. Хоть маслицем их побалую. Разрешите!
– Берите последний раз, – снисходительно бурчит милиционер.
У Любы прекрасное настроение. Концерты прошли отлично. На требовательной культурной публике. Первые «Вечера смеха» в Новосибирске. На всех концертах был аншлаг. Зрители прекрасно принимали Любу. Даже в суровую зиму дарили ей цветы. И самое важное – она летит к родителям, чего совсем не ожидала, да еще с подарком, весьма дефицитным в городе. Я провожаю Любу в аэропорт. Она приветливо машет мне рукой перед тем, как спуститься с трапа в самолет. Мне грустно и жаль расставаться с этой душевной, отличной и откровенной артисткой. Думаю, что и ей наши выступления понравились. Значит, еще увидимся.
Глава третья
Годы выживания
Через годы становления и упрочения в своей профессии проходят многие артисты, и вообще количество рядовых, не известных массовому зрителю служителей Мельпомены, во много раз превышает число тех, с кем знакомы, кого любят зрители. Жизнь остальных проходит незаметно, в маленьких и неярких ролях. Я уже не говорю об артистах периферийных театров. А артистов из актерской глубинки, засиявших под московским театральным небом, можно пересчитать по пальцам. Это, как правило, люди фанатично влюбленные в искусство, недюжинной воли и силы, неприхотливые в еде и месте проживания. Наиболее примечателен из них артист Художественного театра Иннокентий Смоктуновский. Начинал актерскую деятельность в Норильском драматическом театре и при росте северных надбавок вскоре перекрыл разрешаемый городскими финорганами оклад для человека его профессии и был отчислен из театра. Менять профессию не захотел. Вспомнил, что еще два года назад инспектирующий работу театра руководитель Московского театра имени Маяковского Гончаров похвалил его игру и сказал, что для такого артиста, как он, место в его театре всегда найдется. Смоктуновский поехал в Москву, но Гончарова, отбывшего в четырехдневную командировку, не застал. Была ранняя осень, и ночевки на лавочке в парках не застудили Смоктуновского. Наконец его принял Гончаров и… не узнал, не вспомнил своего посещения Норильска, ни обещания, данного Смоктуновскому. И гневно заключил разговор: «Не морочьте мне голову, молодой человек, я вас вижу в первый раз!» Об этом в книге воспоминаний рассказывает Смоктуновский. Он огорчился, погоревал, но не пал духом, начал обход московских театров и всюду получал отказ в приеме на работу. Высказался против его приема и художественный совет Малого театра. Лишь старейшая актриса коллектива Народная артистка СССР Зуева, любившая противопоставлять свое мнение коллегам, заверещала фальцетом из своего кресла: «А мне этот молодой человек нравится! В нем есть что-то необычное! Я – за!» Зуева считалась в театре живой легендой, спорить с нею никто не решился и будущая звезда русской культуры оказалась принятой в Академический Малый театр. Этот случай единичен и нетипичен. Подавляющее большинство периферийных актеров после таких выездов в столицу возвращалась домой, навсегда распрощавшись с мечтой о театральной столичной карьере.
Более повезло алтайскому пареньку Михаилу Евдокимову. Он, прибыв в столицу, как и Смоктуновский, на свой страх и риск, даже без обещания кого-либо их эстрадной элиты помочь ему, ночевал на скамейках в сквере. Разговорился с присевшим на скамейку москвичом, рассказал ему о своей неудавшейся судьбе, а также об умении пародировать популярных артистов. Москвич отвел его к эстрадному администратору Феликсу Семеновичу Кацу. Тот прослушал паренька, уловил его способности и после нескольких репетиций оформил ему через Росконцерт актерскую ставку, и, что было редчайшим случаем – начинающего артиста направили на гастроли во Дворец спорта города Ижевска, хотя во Дворцах спорта, где за исполнение номера платили двойную ставку, посылали только опытных и шлягерных артистов. В Ижевске Кац поручил заботу о Евдокимове мне: «Напиши ему пародии. Я заплачу лично. И вообще объясни, что к чему на эстраде, – попросил он меня, – явно способный парень!»
Просьбу рассказать о сути эстрады я выполнил легко, сказал Мише, что с его номером – три музыкальные пародии – в дальнейшем, если он собирается расти как артист эстрады, можно только заканчивать свое выступление, и надо постоянно наращивать сатирический материал в виде рассказов и фельетонов, а пародии могут стать эффектной бисовкой. Молодой, обаятельный парень с лукавым прищуром глаз внимательно выслушал меня и, когда я выходил на сцену, устраивался поблизости за кулисами. Парень оказался толковым, правдивым, только представился почему-то родом из Алтайского села Сростки, где родился писатель Василий Шукшин, хотя появился на свет в другой деревне. Это был своеобразный обман, по крайней мере весьма бескорыстный, и сделан, наверное, лишь потому, что деревня Сростки – родина великого Шукшина, была на слуху у людей. Евдокимов имел успех у зрителей, особенно с пародией на Юрия Никулина.
«Для начала – хорошо, – заметил я ему, – но маловато. Репертуаром, увы, помочь не могу, не умею писать такого рода пародии. Обратись к другим авторам, попробуй что-нибудь сотворить сам. Ведь те пародии, что исполняешь, написаны тобой. И главное – постарайся поступить в театральный институт. Очень постарайся».
Паренек благодарно улыбнулся мне и через месяц на гастролях во Дворце спорта Ростова поразил меня и зрителей удивительно точной и смешной пародией на Иосифа Кобзона, исполняя одну из песен, напетых певцом в кинофильме «Семнадцать мгновений весны». Сходство, утрированное до гротеска, выражало и каменное, как бы застывшее в патриотическом экстазе лицо певца, и однообразное серьезно-фальшивое звучание песни, и внешне похожего на стоящего по стойке «смирно» солдата. Гордо задрав подбородок, воинственно и грозно выставив вперед скулы, Кобзон выглядел учебным манекеном советского воина, готового к борьбе с врагом. Это был действительно тот случай, когда зрители от смеха падали со своих стульев. Но, увы, на концертах в других Дворцах спорта эта пародия в репертуаре Евдокимова отсутствовала. Молодому артисту дали понять, кто есть на эстраде кто, ведь своей пародией он превзошел другого молодого, но уже ангажированного пародиста, дружившего с Кобзоном. Мише, как и Любе Полищук, сразу показали, что нечего вылезать вперед, что таким, как они, надо выживать, а не жить полной творческой жизнью и стремиться к совершенству. Потом, в почти аналогичной ситуации, Миша поступит иначе, чем Люба, отойдя от искусства.
Можно считать, что и с устройством в Москве Полищук повезло больше, чем Евдокимову. Она – член постоянного коллектива «На эстраде – омичи», обеспечена крышей над головой – общежитием, о ее учебе и репертуаре заботятся режиссер и заведующий литературной частью студии. Лично ее учебу курирует начальник Росконцерта Юровский, и наконец ее принимают на работу в самый крупный и значимый коллектив Росконцерта – Московский мюзик-холл. Она сразу – на виду, но в творчестве пока ничем особенным не выделяется, читает хорошо, но обыкновенные тексты, не вызывающие такой зрительский интерес, как монолог «Душа населения» у ее предшественницы на эстраде в женском сольном номере – великой Марии Владимировне Мироновой. Монолог Мироновой написан блистательно одним из самых лучших, если не лучшим, автором эстрады Владимиром Дыховичным: «В газетах пишут о том, сколько и чего приходится в стране на душу населения, сколько угля, нефти, газа, металла и других полезных ископаемых, помимо всего прочего. А ведь душа населения – это я. Я и есть душа населения. И только я знаю, чего мне хватает, чего не хватает, чего бы хотелось, какой колбасы, как у меня обстоят дела с марганцем, свинцом, хватает ли прокатного металла…»
Чтение такого остросоциального монолога Любе Полищук никогда не разрешили бы – ни по отсутствию авторитета, набранного и заслуженно народной артисткой СССР Марии Мироновой в ее предыдущих и отличных программах, ни даже по возрасту молодой актрисы, слишком молодой души населения для серьезных размышлений.
Тем не менее не знаю – догадывалась ли Люба, что в каждой концертной организации существует свой ранжир артистов, и в зависимости от их мест в этом ранжире их допускают на те или иные концертные площадки – на лучшие, второстепенные и сельские. Лучшие безоговорочно отдавались Марии Мироновой, но актриса уже находилась в довольно преклонном возрасте, и на ее место предполагалась Любовь Полищук. Не знаю – ведала ли Люба об этом. А то могла бы довольно беспечно и обеспеченно просуществовать на эстраде. Конечно, не без трудностей, не без постоянной и кропотливой работы с авторами, борьбы с массой завистников. Возможно, Люба об этом знала, но уже в мюзик-холле, увидев зачатки театра, была пленена чудодейственным созданием спектаклей, когда разные по амплуа и таланту артисты создают нечто целое, умное и прекрасное, оставляющие память не только в сознании массового обывательского зрителя, но и целых поколений истинных любителей искусства.
И еще ее пугали козни завистников. Стоило ей эффектно отсняться в фильме «12 стульев», лишь во фрагменте, и ее заметили, взяли на прицел коллеги. О ней начали злословить, следить буквально за каждым поступком, за тем, кому она улыбнулась, кто их мужчин ей оказывает особое внимание, кто после концертов провожает домой, и к ней, доброжелательной и скромной молодой женщине, прикрепили клеймо хищницы – «полищучка». И между собой иначе не называли. А она была в том прекрасном возрасте, что прозван возрастом любви, она, красивая и обаятельная, нравилась многим мужчинам, и были среди них те, что нравились ей. Тем не менее надо много работать, читать, смотреть спектакли коллег, и, чтобы успевать за жизнью, она вынужденно и с болью в сердце отдает Алексея в интернат. И делает все, чтобы приблизить время, когда они снова смогут жить вместе.
Однажды мы с Любой совершенно случайно встречаемся в Театре на Таганке на любимовском спектакле «Мастер и Маргарита». Удается сесть рядом. Она не отводит глаз от сцены, рассматривая декорации, наверное, предвкушая удовольствие от ожидаемого зрелища. Она говорит мне, что дважды прочитала роман, что обалдела от него.
«Обалдела» – ее слово. Потом я узнаю, что она набралась немало эстрадных жаргонов, даже может залепить матерком, но не решаюсь осудить ее за это. То ли не хватает смелости, то ли от понимания того, что она делает это специально, чтобы казаться своей среди артистов, снизить тем их негативное отношение к ее таланту. Мол, смотрите – я такая же, как вы, могу ругнуться, пропустить с вами рюмку-другую. Мне кажется, что в ее устах даже мат звучит ненарочито и столь естественно, что вызывает не отвращение, а улыбку. По крайней мере – снисходительную.
В наиболее напряженные сцены спектакля меня не покидает ощущение, что Любы рядом со мной нет, что она на сцене священнодействует с участниками спектакля. Ее присутствие на соседнем кресле иногда выдают лишь учащенное дыхание и вспышки черных глаз.
Кончается спектакль. Зрители аплодируют стоя.
– Он – гений! Гений! – восклицает Люба.
– Кто? Булгаков или Любимов?
– Оба! Но почему Любимов после спектакля на поклоны первыми выпускает актеров, играющих Мастера и Маргариту. А только потом актеров из свиты Воланда. Ведь успех у свиты значительно больше, чем у главных героев. Смотри – на сцене снова главные. В чем дело – не пойму?
Я тоже задумываюсь, и версия разгадки этого приема великого режиссера приходит быстро.
– Понимаешь, Люба, Булгаков не писал «Мастера и Маргариту» как пьесу. А она заключается в судьбе Мастера и Маргариты, а не в эпизодах со свитой, выглядящих на сцене очень забавно. Любимов специально пошел на нарушение театральных законов – не выпускать первыми на поклон артистов, имеющих наибольший успех в спектакле. Он желает сказать зрителям – это театрализованный роман и его главные герои – Мастер и Маргарита, думайте о них. Переживайте их судьбы.
Люба морщит лоб, видимо, внутренне споря со мной, но постепенно моя мысль все-таки овладевает ее сознанием.
– Умничка, – говорит она мне и одаривает очаровательной улыбкой. – Надо с тобой ходить в театры, – приветливо машет она мне рукой и ступает в раздевалку, где ее ждет жгучий брюнет, готовый накинуть на ее плечи теплую шубу.
В отличие от Любы, ее сын Алексей не все свободные вечера проводит в театре и признается: «Увы, не могу назвать себя дисциплинированным спортсменом, готовым к самоистязаниям. Вот мама могла… репетировать до изнеможения. Пока не получится то, что она задумала. У каждого мужчины должен быть свой дом, где живет его семья. И дети должны расти на природе, а не на улице. И друзья в доме должны жить неделями, и чтобы этот котел и кипел эмоциями… Это мечта всей моей жизни. Мне очень хочется вернуть ощущение того детства, когда мы все жили в трехкомнатной квартире в Омске: я, мама, ее брат, сестра, бабушка, дедушка и кошка. Мы ведь все, несмотря на возраст, хотим вернуть самые сладкие ощущения детства, когда мы только открывали мир, и все было свежо и ново. И нам все в нем безумно нравилось, и мы жили в постоянном ощущении счастья.
Когда ты вырастаешь и понимаешь, чего стоит взрослая жизнь, испытываешь жуткое разочарование. Но я буду стремиться к поставленной цели и не отступлюсь…»
Перед ним был яркий пример. Мама никогда не отступала от намеченной цели. Сын заметил: «Куда легче копошиться в течение 30 лет в театре, в ожидании роли, и вечерами сидеть под водочку на кухне, презирая и уничтожая всех остальных».
Были ли такие дни в жизни Любы?.. Наверное, были. Может дни, часы, но не более. Она была упорна в достижении цели. Упорна до жестокости к себе, репетируя до изнеможения. Находясь в кругу ее друзей, на репетициях, представлениях Алексей усвоил: «Ничего не стоит встать в позу: «Я такой гениальный, но ни фига не признанный. Меня никто не жалеет и не зовет, ну и не надо. Буду водку пить!» И спиваются так люди, и умирают – там же, на кухне. А я считаю, что опускать руки нельзя, иначе все, тебе конец: как человеку, как личности, артисту. И ты уже не будешь никому интересен – ни зрителю, ни продюсерам, ни друзьям. Почему маму прозвали Полищучкой?.. Ведь она никому и никогда не сделала ничего дурного. И если могла – помогала. Прозвали от зависти, и говорили о ней как об алкоголичке. Могла с друзьями выпить, после представления рюмку-другую. Но могла ли алкоголичка каждый вечер играть на сцене? Днем сниматься в кино? Утром репетировать? Заниматься сыном? Хозяйством? И при этом не формально, а от души, вникая в каждую роль до мелочей. Даже многие женщины вообще не смогли бы сделать это. Даже совсем не пьющие.
Я в детстве не ходил ни в театральные кружки, ни в студии. Моими студиями были Московский мюзик-холл, в котором мама пахала десять лет, и театр «Эрмитаж» Михаила Захаровича Левитина, где она потом вкалывала. Думал, что вся артистическая жизнь – это некая непрекращающаяся феерия: на время выкладываешь себя полностью, а потом – праздник. Я ведь не осознавал тогда, что помимо тяжелейших психологических нагрузок профессия артиста – это и чисто физический труд, порой очень тяжелый и опасный. На горьком примере мамы осознал…»
Люба научила сына умению переживать несчастья и вообще терпению – умению ждать, когда пробьет твой час, изменится к лучшему твоя ситуация, ситуация в стране. Терпению дождаться человека, который станет твоей любовью и судьбой. Многое она осуществила. Она мечтала о таком большом доме, где будут жить попугаи, бегать кошки, собаки и чуть ли не лошадь стоять в стойле. Она не успела реализовать эту мечту, но осуществила главное. То, ради чего живет человек. Что собирается совершить именно свое, в данном случае, задуманное ею самой – Любовью Полищук.
Более повезло алтайскому пареньку Михаилу Евдокимову. Он, прибыв в столицу, как и Смоктуновский, на свой страх и риск, даже без обещания кого-либо их эстрадной элиты помочь ему, ночевал на скамейках в сквере. Разговорился с присевшим на скамейку москвичом, рассказал ему о своей неудавшейся судьбе, а также об умении пародировать популярных артистов. Москвич отвел его к эстрадному администратору Феликсу Семеновичу Кацу. Тот прослушал паренька, уловил его способности и после нескольких репетиций оформил ему через Росконцерт актерскую ставку, и, что было редчайшим случаем – начинающего артиста направили на гастроли во Дворец спорта города Ижевска, хотя во Дворцах спорта, где за исполнение номера платили двойную ставку, посылали только опытных и шлягерных артистов. В Ижевске Кац поручил заботу о Евдокимове мне: «Напиши ему пародии. Я заплачу лично. И вообще объясни, что к чему на эстраде, – попросил он меня, – явно способный парень!»
Просьбу рассказать о сути эстрады я выполнил легко, сказал Мише, что с его номером – три музыкальные пародии – в дальнейшем, если он собирается расти как артист эстрады, можно только заканчивать свое выступление, и надо постоянно наращивать сатирический материал в виде рассказов и фельетонов, а пародии могут стать эффектной бисовкой. Молодой, обаятельный парень с лукавым прищуром глаз внимательно выслушал меня и, когда я выходил на сцену, устраивался поблизости за кулисами. Парень оказался толковым, правдивым, только представился почему-то родом из Алтайского села Сростки, где родился писатель Василий Шукшин, хотя появился на свет в другой деревне. Это был своеобразный обман, по крайней мере весьма бескорыстный, и сделан, наверное, лишь потому, что деревня Сростки – родина великого Шукшина, была на слуху у людей. Евдокимов имел успех у зрителей, особенно с пародией на Юрия Никулина.
«Для начала – хорошо, – заметил я ему, – но маловато. Репертуаром, увы, помочь не могу, не умею писать такого рода пародии. Обратись к другим авторам, попробуй что-нибудь сотворить сам. Ведь те пародии, что исполняешь, написаны тобой. И главное – постарайся поступить в театральный институт. Очень постарайся».
Паренек благодарно улыбнулся мне и через месяц на гастролях во Дворце спорта Ростова поразил меня и зрителей удивительно точной и смешной пародией на Иосифа Кобзона, исполняя одну из песен, напетых певцом в кинофильме «Семнадцать мгновений весны». Сходство, утрированное до гротеска, выражало и каменное, как бы застывшее в патриотическом экстазе лицо певца, и однообразное серьезно-фальшивое звучание песни, и внешне похожего на стоящего по стойке «смирно» солдата. Гордо задрав подбородок, воинственно и грозно выставив вперед скулы, Кобзон выглядел учебным манекеном советского воина, готового к борьбе с врагом. Это был действительно тот случай, когда зрители от смеха падали со своих стульев. Но, увы, на концертах в других Дворцах спорта эта пародия в репертуаре Евдокимова отсутствовала. Молодому артисту дали понять, кто есть на эстраде кто, ведь своей пародией он превзошел другого молодого, но уже ангажированного пародиста, дружившего с Кобзоном. Мише, как и Любе Полищук, сразу показали, что нечего вылезать вперед, что таким, как они, надо выживать, а не жить полной творческой жизнью и стремиться к совершенству. Потом, в почти аналогичной ситуации, Миша поступит иначе, чем Люба, отойдя от искусства.
Можно считать, что и с устройством в Москве Полищук повезло больше, чем Евдокимову. Она – член постоянного коллектива «На эстраде – омичи», обеспечена крышей над головой – общежитием, о ее учебе и репертуаре заботятся режиссер и заведующий литературной частью студии. Лично ее учебу курирует начальник Росконцерта Юровский, и наконец ее принимают на работу в самый крупный и значимый коллектив Росконцерта – Московский мюзик-холл. Она сразу – на виду, но в творчестве пока ничем особенным не выделяется, читает хорошо, но обыкновенные тексты, не вызывающие такой зрительский интерес, как монолог «Душа населения» у ее предшественницы на эстраде в женском сольном номере – великой Марии Владимировне Мироновой. Монолог Мироновой написан блистательно одним из самых лучших, если не лучшим, автором эстрады Владимиром Дыховичным: «В газетах пишут о том, сколько и чего приходится в стране на душу населения, сколько угля, нефти, газа, металла и других полезных ископаемых, помимо всего прочего. А ведь душа населения – это я. Я и есть душа населения. И только я знаю, чего мне хватает, чего не хватает, чего бы хотелось, какой колбасы, как у меня обстоят дела с марганцем, свинцом, хватает ли прокатного металла…»
Чтение такого остросоциального монолога Любе Полищук никогда не разрешили бы – ни по отсутствию авторитета, набранного и заслуженно народной артисткой СССР Марии Мироновой в ее предыдущих и отличных программах, ни даже по возрасту молодой актрисы, слишком молодой души населения для серьезных размышлений.
Тем не менее не знаю – догадывалась ли Люба, что в каждой концертной организации существует свой ранжир артистов, и в зависимости от их мест в этом ранжире их допускают на те или иные концертные площадки – на лучшие, второстепенные и сельские. Лучшие безоговорочно отдавались Марии Мироновой, но актриса уже находилась в довольно преклонном возрасте, и на ее место предполагалась Любовь Полищук. Не знаю – ведала ли Люба об этом. А то могла бы довольно беспечно и обеспеченно просуществовать на эстраде. Конечно, не без трудностей, не без постоянной и кропотливой работы с авторами, борьбы с массой завистников. Возможно, Люба об этом знала, но уже в мюзик-холле, увидев зачатки театра, была пленена чудодейственным созданием спектаклей, когда разные по амплуа и таланту артисты создают нечто целое, умное и прекрасное, оставляющие память не только в сознании массового обывательского зрителя, но и целых поколений истинных любителей искусства.
И еще ее пугали козни завистников. Стоило ей эффектно отсняться в фильме «12 стульев», лишь во фрагменте, и ее заметили, взяли на прицел коллеги. О ней начали злословить, следить буквально за каждым поступком, за тем, кому она улыбнулась, кто их мужчин ей оказывает особое внимание, кто после концертов провожает домой, и к ней, доброжелательной и скромной молодой женщине, прикрепили клеймо хищницы – «полищучка». И между собой иначе не называли. А она была в том прекрасном возрасте, что прозван возрастом любви, она, красивая и обаятельная, нравилась многим мужчинам, и были среди них те, что нравились ей. Тем не менее надо много работать, читать, смотреть спектакли коллег, и, чтобы успевать за жизнью, она вынужденно и с болью в сердце отдает Алексея в интернат. И делает все, чтобы приблизить время, когда они снова смогут жить вместе.
Однажды мы с Любой совершенно случайно встречаемся в Театре на Таганке на любимовском спектакле «Мастер и Маргарита». Удается сесть рядом. Она не отводит глаз от сцены, рассматривая декорации, наверное, предвкушая удовольствие от ожидаемого зрелища. Она говорит мне, что дважды прочитала роман, что обалдела от него.
«Обалдела» – ее слово. Потом я узнаю, что она набралась немало эстрадных жаргонов, даже может залепить матерком, но не решаюсь осудить ее за это. То ли не хватает смелости, то ли от понимания того, что она делает это специально, чтобы казаться своей среди артистов, снизить тем их негативное отношение к ее таланту. Мол, смотрите – я такая же, как вы, могу ругнуться, пропустить с вами рюмку-другую. Мне кажется, что в ее устах даже мат звучит ненарочито и столь естественно, что вызывает не отвращение, а улыбку. По крайней мере – снисходительную.
В наиболее напряженные сцены спектакля меня не покидает ощущение, что Любы рядом со мной нет, что она на сцене священнодействует с участниками спектакля. Ее присутствие на соседнем кресле иногда выдают лишь учащенное дыхание и вспышки черных глаз.
Кончается спектакль. Зрители аплодируют стоя.
– Он – гений! Гений! – восклицает Люба.
– Кто? Булгаков или Любимов?
– Оба! Но почему Любимов после спектакля на поклоны первыми выпускает актеров, играющих Мастера и Маргариту. А только потом актеров из свиты Воланда. Ведь успех у свиты значительно больше, чем у главных героев. Смотри – на сцене снова главные. В чем дело – не пойму?
Я тоже задумываюсь, и версия разгадки этого приема великого режиссера приходит быстро.
– Понимаешь, Люба, Булгаков не писал «Мастера и Маргариту» как пьесу. А она заключается в судьбе Мастера и Маргариты, а не в эпизодах со свитой, выглядящих на сцене очень забавно. Любимов специально пошел на нарушение театральных законов – не выпускать первыми на поклон артистов, имеющих наибольший успех в спектакле. Он желает сказать зрителям – это театрализованный роман и его главные герои – Мастер и Маргарита, думайте о них. Переживайте их судьбы.
Люба морщит лоб, видимо, внутренне споря со мной, но постепенно моя мысль все-таки овладевает ее сознанием.
– Умничка, – говорит она мне и одаривает очаровательной улыбкой. – Надо с тобой ходить в театры, – приветливо машет она мне рукой и ступает в раздевалку, где ее ждет жгучий брюнет, готовый накинуть на ее плечи теплую шубу.
В отличие от Любы, ее сын Алексей не все свободные вечера проводит в театре и признается: «Увы, не могу назвать себя дисциплинированным спортсменом, готовым к самоистязаниям. Вот мама могла… репетировать до изнеможения. Пока не получится то, что она задумала. У каждого мужчины должен быть свой дом, где живет его семья. И дети должны расти на природе, а не на улице. И друзья в доме должны жить неделями, и чтобы этот котел и кипел эмоциями… Это мечта всей моей жизни. Мне очень хочется вернуть ощущение того детства, когда мы все жили в трехкомнатной квартире в Омске: я, мама, ее брат, сестра, бабушка, дедушка и кошка. Мы ведь все, несмотря на возраст, хотим вернуть самые сладкие ощущения детства, когда мы только открывали мир, и все было свежо и ново. И нам все в нем безумно нравилось, и мы жили в постоянном ощущении счастья.
Когда ты вырастаешь и понимаешь, чего стоит взрослая жизнь, испытываешь жуткое разочарование. Но я буду стремиться к поставленной цели и не отступлюсь…»
Перед ним был яркий пример. Мама никогда не отступала от намеченной цели. Сын заметил: «Куда легче копошиться в течение 30 лет в театре, в ожидании роли, и вечерами сидеть под водочку на кухне, презирая и уничтожая всех остальных».
Были ли такие дни в жизни Любы?.. Наверное, были. Может дни, часы, но не более. Она была упорна в достижении цели. Упорна до жестокости к себе, репетируя до изнеможения. Находясь в кругу ее друзей, на репетициях, представлениях Алексей усвоил: «Ничего не стоит встать в позу: «Я такой гениальный, но ни фига не признанный. Меня никто не жалеет и не зовет, ну и не надо. Буду водку пить!» И спиваются так люди, и умирают – там же, на кухне. А я считаю, что опускать руки нельзя, иначе все, тебе конец: как человеку, как личности, артисту. И ты уже не будешь никому интересен – ни зрителю, ни продюсерам, ни друзьям. Почему маму прозвали Полищучкой?.. Ведь она никому и никогда не сделала ничего дурного. И если могла – помогала. Прозвали от зависти, и говорили о ней как об алкоголичке. Могла с друзьями выпить, после представления рюмку-другую. Но могла ли алкоголичка каждый вечер играть на сцене? Днем сниматься в кино? Утром репетировать? Заниматься сыном? Хозяйством? И при этом не формально, а от души, вникая в каждую роль до мелочей. Даже многие женщины вообще не смогли бы сделать это. Даже совсем не пьющие.
Я в детстве не ходил ни в театральные кружки, ни в студии. Моими студиями были Московский мюзик-холл, в котором мама пахала десять лет, и театр «Эрмитаж» Михаила Захаровича Левитина, где она потом вкалывала. Думал, что вся артистическая жизнь – это некая непрекращающаяся феерия: на время выкладываешь себя полностью, а потом – праздник. Я ведь не осознавал тогда, что помимо тяжелейших психологических нагрузок профессия артиста – это и чисто физический труд, порой очень тяжелый и опасный. На горьком примере мамы осознал…»
Люба научила сына умению переживать несчастья и вообще терпению – умению ждать, когда пробьет твой час, изменится к лучшему твоя ситуация, ситуация в стране. Терпению дождаться человека, который станет твоей любовью и судьбой. Многое она осуществила. Она мечтала о таком большом доме, где будут жить попугаи, бегать кошки, собаки и чуть ли не лошадь стоять в стойле. Она не успела реализовать эту мечту, но осуществила главное. То, ради чего живет человек. Что собирается совершить именно свое, в данном случае, задуманное ею самой – Любовью Полищук.