Страница:
– Ты говоришь это только… потому что… потому что я больна.
– Неправда, я люблю тебя… Ты хочешь?
– Да… я знала, что ты когда-нибудь спросишь об этом… только не думала… что здесь… на больничной койке…
– И из-за такой чепухи ты плачешь? Я не пойду в бюро, тебе уже не нужно будет работать…
– Нет, ты должен сходить… Я хочу работать, пока ты не возьмешь меня с собой… Это будет такое счастье – считать дни. Но до этого нам надо собрать немного денег. Я буду экономить. Раздобудь мне карандаш, Monpti, и немного бумаги. Я точно рассчитаю нашу жизнь.
Она становится совсем оживленной.
– Дай мне сумку мою… сюда… пожалуйста… Она извлекает блестящую вещицу.
– Monpti, купи себе обручальное кольцо. У меня уже есть.
И тут же надевает свое кольцо. Она улыбается.
– Я всегда это знала, только не верила никогда, Monpti. Захвати с собой завтра молитвенник, тот, что я подарила тебе на Рождество. Принеси. Если ты меня хоть немножко любишь, ты принесешь молитвенник.
Тридцать седьмая глава
Тридцать восьмая глава
Тридцать девятая глава
Об авторе и его книге
– Неправда, я люблю тебя… Ты хочешь?
– Да… я знала, что ты когда-нибудь спросишь об этом… только не думала… что здесь… на больничной койке…
– И из-за такой чепухи ты плачешь? Я не пойду в бюро, тебе уже не нужно будет работать…
– Нет, ты должен сходить… Я хочу работать, пока ты не возьмешь меня с собой… Это будет такое счастье – считать дни. Но до этого нам надо собрать немного денег. Я буду экономить. Раздобудь мне карандаш, Monpti, и немного бумаги. Я точно рассчитаю нашу жизнь.
Она становится совсем оживленной.
– Дай мне сумку мою… сюда… пожалуйста… Она извлекает блестящую вещицу.
– Monpti, купи себе обручальное кольцо. У меня уже есть.
И тут же надевает свое кольцо. Она улыбается.
– Я всегда это знала, только не верила никогда, Monpti. Захвати с собой завтра молитвенник, тот, что я подарила тебе на Рождество. Принеси. Если ты меня хоть немножко любишь, ты принесешь молитвенник.
Тридцать седьмая глава
В конце улицы Сен-Жакоб неожиданно кто-то преграждает мне путь. Старик нищий. Которому я однажды дал пятнадцать франков.
Он пьян в стельку, от него за версту разит перегаром, и он едва держится на ногах.
Я хочу молча увернуться от него, но он не дает мне пройти.
– Я однажды парню… ик!.. которому я влепил пощечину… ик!.. он получил свое… ик!..
Он сплевывает.
– Убирайтесь прочь!
– Ты… хочешь двадцать су… э? Не говори, что я… плохой собутыльник…
Он, шатаясь, плетется за мной.
Я убыстряю шаг. Он рычит мне вслед:
– Ты! Esp?ce de m?t?que! Иностранная собака! Вот нализался…
Сперва я отправляюсь в справочное бюро больницы и спрашиваю об Анн-Клер. На этот раз опять ничего определенного мне не говорят. Почему они тут все такие скрытные?
Когда я вошел, она спала. Сегодня она выглядит намного хуже. Лицо бледное, щеки ввалились. Руки бессильно вытянуты поверх одеяла. Я не хочу ее будить; замерев, стою возле кровати.
Проходят минуты, потом четверть часа, она не открывает глаз.
На ночном столике, рядом с ее сумочкой, лежит лист бумаги, весь исписанный цифрами, рядом карандаш, который она просила принести. Наверняка она высчитала, сколько она сможет сэкономить от двух франков при почасовой оплате.
Я не стану говорить ей, что вчера ближе к вечеру я побывал в ее конторе: они не собираются брать ее обратно. На ее место уже взяли другую. Бог мой, кому ты теперь рассчитываешь счастье?
Не знаю, как долго я стою здесь, но побаиваюсь, что скоро кончится время посещения и мне придется уйти, не обменявшись с ней словом.
Я осторожно дотрагиваюсь до ее руки.
– Ma petite! Моя маленькая! Анн-Клер!
Мне приходится довольно долго будить ее, наконец она открывает глаза.
– О!
– У тебя слабость?
– Ты давно здесь? Почему ты ничего не сказал?
– Как ты себя чувствуешь?
– Я немного устала. Ты принес молитвенник?
– Да.
– Дай сюда! Подожди! Раскрой его! Все равно где. Она медленно высвобождает руку из-под одеяла и вцепляется пальцами в молитвенник. Она разрывает, рвет в клочья и мнет страницы изо всех оставшихся у нее сил.
– Ты с ума сошла?
– Молчи! Этот молитвенник ты сейчас же разорвешь, немедленно. Разорви его!.. Мне кто-то дал его… Я не хочу, чтобы он оставался у тебя… Разорви его… Если ты любишь меня, ты разорвешь его! Мне его дал один мужчина… Тогда я еще не знала тебя… Прости… что я тебе подарила эту книгу… но у меня… совсем не было денег…
– Не надо плакать из-за таких глупостей.
– Я такая скверная…
– Не говори больше, иначе ты устанешь…
– Теперь у тебя нет рождественского подарка…
– Если ты не перестанешь плакать, я уйду…
– Дай мне руку.
– Ну, улыбнись же. Вот так. А ну-ка еще веселей.
– Monpti, я умру… Принеси мне три красных апельсина…
– Сейчас?
– Нет. Завтра рано утром.
– Здесь пускают посетителей лишь в час дня.
– Но ты должен прийти уже утром. Только спрячь апельсины получше, а то у тебя отнимут их…
Ночью я видел странный сон.
Анн-Клер стояла на высокой скале, я пытался вскарабкаться к ней. Выступы камней обламывались у меня под руками, когда я цеплялся за них, и с глухим грохотом падали позади меня в бездну. Каждую секунду я снова сползал вниз, окровавленные руки уже не удерживали меня на скале. Силы мои были уже не исходе, я задыхался. Анн-Клер стояла высоко наверху и лишь улыбалась, глядя куда-то вдаль, словно мы были совсем незнакомы.
Утром я проснулся и обнаружил, что плачу. Это был почти нервный приступ. Я быстро, лихорадочно стал одеваться.
Чудесный весенний солнечный свет лился в окно. На дворе заливался дрозд: тилио, тилио…
По улицам люди шли без пальто. «Enfin, un peu de beau temps. Наконец-то такая чудесная погода».
«Pourvu que ?a dure. Лишь бы подержалась подольше».
Маленькая девочка гуляет с собакой, и та волочет ее на поводке, отчаянно порываясь к дереву.
В больничном саду рабочие с вымазанными черноземом руками высаживают цветы.
«Jules, passe-moi une cigarette. Жюль, кинь мне сигарету».
Небо чистое и безоблачное. Воробьи во всю глотку чирикают на покрытых зеленым пушком ветках.
В бюро больничного отделения худощавая женщина разговаривает с мужчиной.
Здесь полагается испрашивать разрешение на внеочередное посещение.
– Она ни о чем не подозревает! – говорит она своему собеседнику. – И это прекрасно. Поверьте мне, ей надо благодарить Бога. У нее будет тихая смерть.
Она поворачивается ко мне. Мне надо быть чрезвычайно любезным, чтобы не напороться на отказ.
– Что вы желаете?
Я объясняю, о чем идет речь. Я хотел бы посетить свою жену. Я совсем ненадолго.
– Да-да, – отвечает она, неожиданно посерьезнев, и перебирает бумаги на своем столе. Потом поворачивается ко мне, смотрит пристально и тихо произносит: – Она скончалась сегодня утром. Elle est d?c?d?e ? trois heures du matin.
Мужчина, с которым она только что говорила, уже ушел. Значит, это адресовано мне.
– Вы хотите еще раз увидеть ее?
Она делает знак сестре, и та ведет меня куда-то.
Через больничный двор мы направляемся к мрачному зданию у каменной стены – это амфитеатр, морг.
Перед нами открывают матово-стеклянную дверь. Мы попадаем в коридор с двумя дверями, справа и слева. Своеобразный, сладковатый запах стоит в помещении.
– Эй, Луи, – кричит сестра в глубь коридора, и я слышу шаркающие шаги, которые приближаются. – C'est pour le 23. Просят номер 23.
Она уходит, не дожидаясь даже, когда мужчина подойдет.
От другого конца коридора ко мне медленно движется огромный, мускулистый, безобразного вида человек в белом халате.
– Номер 23? – спрашивает он мягко. Неожиданно на меня накатывает слабость – такая, что я едва стою на ногах.
– Вы хотите ее увидеть, – констатирует безобразный мужчина со смиренным сочувствием в глазах.
У него желтое пятно спереди на белом халате. Вторая пуговица болтается, она оторвется, если ее вовремя не пришить.
Эта пуговица оторвется.
Он открывает дверь.
Мы входим в огромный, совершенно пустой зал, разделенный на две части большим белым занавесом. Мужчина на цыпочках подходит к занавесу и раздвигает его. Там лежат мертвецы, выложенные в ряд, покрытые покрывалами. Их головы и ноги высовываются из-под простынь.
Он подходит к одному из трупов и осторожно обнажает его. Неуклюжие, тяжелые, большие руки его составляют странный контраст с белым покрывалом. Он делает мне знак глазами, словно стараясь избежать любого шума, который мог бы разбудить лежащих здесь.
Вот лежит Анн-Клер, с исказившимся лицом, недвижно. Ее белокурые волосы рассыпались, спутаны, падают на лоб. Она ужасно изменилась.
И это – Анн-Клер? О Бог мой… Я не могу смотреть на нее…
Мужчина вынимает из кармана сломанный гребень и причесывает ее. Он придвигает стул, выходит на цыпочках, оставляя меня одного.
Дверь со скрипом закрывается. Слышно, как медленно защелкивается дверной замок.
В полной тишине лежат мертвые и ждут. Их одиннадцать в зале, и еще много свободных мест. Кандидаты на них еще хнычут в различных отделениях, строят планы, а некоторые из них еще носятся по жизни за стенами больницы.
Анн-Клер шестая от стены, рядом с ней лежит очень длинный труп.
В конце стола, в изголовье, я вижу ее одежду, ее чулки и шляпку. Все это связано и в виде подушки подложено ей под голову.
Рот ее слегка приоткрыт, чуть видны белые зубы. Один глаз закрыт не полностью, осталась щель, сквозь которую видно глазное яблоко, плавающее в слезах.
Слезы сопровождали ее до последнего дыхания.
Обнаженные плечи спокойные и застылые; эти красивые круглые плечи, которые она все время весело вздергивала, когда смеялась. Узкие длинные нервные пальцы так странно закоченели. Один палец поднялся кверху и так и застыл безо всякой опоры.
– Анн-Клер… А-анн-нн… Кле-ер…
Муха села ей на щеку, идет вдоль рта и в углу рта замирает. Она моет передние лапки, потом голову и ласкает бескровные губы.
Дверь открывается, тяжелыми шагами вносят нового обитателя этого скорбного пристанища.
– Луи, номер 14 надо одеть. Прошу вас, вам больше нельзя здесь находиться.
Я выхожу в коридор и снова чувствую тот же сладковатый запах.
Мне бы надо поцеловать ее лоб. Надо бы попросить отрезать локон. Почему я не погладил рукой ее платье, ее рубашку, чулки – вещи, сопровождавшие ее в этой безрадостной, непостижимой жизни?
Почему я не был с ней ласковее? Теперь со мной случится что-нибудь страшное. Меня должен покарать Бог, не она. Бог… Нет никакого Бога. А если и есть, то он жестокий и старый, ему много миллионов лет… Он сидит на своем троне и молчит… Где теперь Анн-Клер? Где? Возможно, ее душа еще цепляется за мертвое тело, но не может больше ничего выразить… «Monpti, не оставляй меня… меня хотят увезти… они так грубы…»
– Эй, молодой человек, вы забыли свою шляпу! Скоро двенадцать. Время обеда… Анн-Клер, время обеда… Я принес тебе три апельсина… Но я не могу их дать тебе… Эти не понимают… это сплошь негодяи и живут себе… Что ты делаешь сегодня вечером? Я позвоню тебе… Подлецы… Я подам в суд… Подлость… Почему мне не сказали, что она умрет?.. Почему я не мог бы быть возле нее в последний момент?.. Она меня наверняка звала… Ей надо было мне что-нибудь сказать. Может, она что-нибудь написала… для меня… А они отобрали это… уничтожили… Я уверен в этом… Но с помощью посольства… Женщина, которая мне первая сказала… Она испугалась… И этот длинный мертвец… К чему это было?.. Однажды я… Все… все это… к черту!.. А ты там, наверху, слышишь меня… Я ненавижу все… попов… церкви… Понял? Я буду бороться с тобой… Ты жесток… ты несправедлив… ты бессердечен… ты…
– Вам нехорошо? Может, дать воды?
– Нет… нет… спасибо…
Кто-то в больничном дворе касается моей руки. Женщина в белом халате.
– Вы муж номера 23, которая сегодня рано утром умерла?
– Да.
Она вручает мне небольшой пакет.
– Это сумочка вашей жены.
Может быть, Анн-Клер написала мне что-нибудь, это должно находиться в сумке.
Я лихорадочно роюсь среди бумаг, писем и фотографий. Ничего, ничего… Неожиданно я замечаю голубой конверт. Таинственный конверт. Она всегда прятала его от меня, поэтому не разрешала заглядывать в свою сумку. Я сразу узнал его по оторванному уголку.
Открывать этот конверт я не имею права. Анн-Клер этого не хотела. Я должен уничтожить. Но когда я собираюсь разорвать его, я чувствую, что-то мешает, конверт не пустой.
Очки.
Я ничего не понимаю. Тут же начатое письмо: «Дорогая Жанетта, я очень прошу тебя, будь так добра и дай мне взаймы еще десять франков. Я сразу же верну, как только получу свое жалованье. На днях я только потому с опозданием вернула двенадцать франков, что со мной приключилось несчастье. У меня разорвались чулки. Это я тебе, правда, говорила. В залог я отдаю тебе мой любимый сувенир, очки моего отца. Ты можешь подумать, что…»
Больше ничего… Господи, помоги мне… Нет, нет… Вон церковь… Нет, не сниму я шляпу… Ты, там наверху!.. Слышишь? Я не сниму шляпу!.. Убей меня… пусть будет что угодно… нет… Нет!
Он пьян в стельку, от него за версту разит перегаром, и он едва держится на ногах.
Я хочу молча увернуться от него, но он не дает мне пройти.
– Я однажды парню… ик!.. которому я влепил пощечину… ик!.. он получил свое… ик!..
Он сплевывает.
– Убирайтесь прочь!
– Ты… хочешь двадцать су… э? Не говори, что я… плохой собутыльник…
Он, шатаясь, плетется за мной.
Я убыстряю шаг. Он рычит мне вслед:
– Ты! Esp?ce de m?t?que! Иностранная собака! Вот нализался…
Сперва я отправляюсь в справочное бюро больницы и спрашиваю об Анн-Клер. На этот раз опять ничего определенного мне не говорят. Почему они тут все такие скрытные?
Когда я вошел, она спала. Сегодня она выглядит намного хуже. Лицо бледное, щеки ввалились. Руки бессильно вытянуты поверх одеяла. Я не хочу ее будить; замерев, стою возле кровати.
Проходят минуты, потом четверть часа, она не открывает глаз.
На ночном столике, рядом с ее сумочкой, лежит лист бумаги, весь исписанный цифрами, рядом карандаш, который она просила принести. Наверняка она высчитала, сколько она сможет сэкономить от двух франков при почасовой оплате.
Я не стану говорить ей, что вчера ближе к вечеру я побывал в ее конторе: они не собираются брать ее обратно. На ее место уже взяли другую. Бог мой, кому ты теперь рассчитываешь счастье?
Не знаю, как долго я стою здесь, но побаиваюсь, что скоро кончится время посещения и мне придется уйти, не обменявшись с ней словом.
Я осторожно дотрагиваюсь до ее руки.
– Ma petite! Моя маленькая! Анн-Клер!
Мне приходится довольно долго будить ее, наконец она открывает глаза.
– О!
– У тебя слабость?
– Ты давно здесь? Почему ты ничего не сказал?
– Как ты себя чувствуешь?
– Я немного устала. Ты принес молитвенник?
– Да.
– Дай сюда! Подожди! Раскрой его! Все равно где. Она медленно высвобождает руку из-под одеяла и вцепляется пальцами в молитвенник. Она разрывает, рвет в клочья и мнет страницы изо всех оставшихся у нее сил.
– Ты с ума сошла?
– Молчи! Этот молитвенник ты сейчас же разорвешь, немедленно. Разорви его!.. Мне кто-то дал его… Я не хочу, чтобы он оставался у тебя… Разорви его… Если ты любишь меня, ты разорвешь его! Мне его дал один мужчина… Тогда я еще не знала тебя… Прости… что я тебе подарила эту книгу… но у меня… совсем не было денег…
– Не надо плакать из-за таких глупостей.
– Я такая скверная…
– Не говори больше, иначе ты устанешь…
– Теперь у тебя нет рождественского подарка…
– Если ты не перестанешь плакать, я уйду…
– Дай мне руку.
– Ну, улыбнись же. Вот так. А ну-ка еще веселей.
– Monpti, я умру… Принеси мне три красных апельсина…
– Сейчас?
– Нет. Завтра рано утром.
– Здесь пускают посетителей лишь в час дня.
– Но ты должен прийти уже утром. Только спрячь апельсины получше, а то у тебя отнимут их…
Ночью я видел странный сон.
Анн-Клер стояла на высокой скале, я пытался вскарабкаться к ней. Выступы камней обламывались у меня под руками, когда я цеплялся за них, и с глухим грохотом падали позади меня в бездну. Каждую секунду я снова сползал вниз, окровавленные руки уже не удерживали меня на скале. Силы мои были уже не исходе, я задыхался. Анн-Клер стояла высоко наверху и лишь улыбалась, глядя куда-то вдаль, словно мы были совсем незнакомы.
Утром я проснулся и обнаружил, что плачу. Это был почти нервный приступ. Я быстро, лихорадочно стал одеваться.
Чудесный весенний солнечный свет лился в окно. На дворе заливался дрозд: тилио, тилио…
По улицам люди шли без пальто. «Enfin, un peu de beau temps. Наконец-то такая чудесная погода».
«Pourvu que ?a dure. Лишь бы подержалась подольше».
Маленькая девочка гуляет с собакой, и та волочет ее на поводке, отчаянно порываясь к дереву.
В больничном саду рабочие с вымазанными черноземом руками высаживают цветы.
«Jules, passe-moi une cigarette. Жюль, кинь мне сигарету».
Небо чистое и безоблачное. Воробьи во всю глотку чирикают на покрытых зеленым пушком ветках.
В бюро больничного отделения худощавая женщина разговаривает с мужчиной.
Здесь полагается испрашивать разрешение на внеочередное посещение.
– Она ни о чем не подозревает! – говорит она своему собеседнику. – И это прекрасно. Поверьте мне, ей надо благодарить Бога. У нее будет тихая смерть.
Она поворачивается ко мне. Мне надо быть чрезвычайно любезным, чтобы не напороться на отказ.
– Что вы желаете?
Я объясняю, о чем идет речь. Я хотел бы посетить свою жену. Я совсем ненадолго.
– Да-да, – отвечает она, неожиданно посерьезнев, и перебирает бумаги на своем столе. Потом поворачивается ко мне, смотрит пристально и тихо произносит: – Она скончалась сегодня утром. Elle est d?c?d?e ? trois heures du matin.
Мужчина, с которым она только что говорила, уже ушел. Значит, это адресовано мне.
– Вы хотите еще раз увидеть ее?
Она делает знак сестре, и та ведет меня куда-то.
Через больничный двор мы направляемся к мрачному зданию у каменной стены – это амфитеатр, морг.
Перед нами открывают матово-стеклянную дверь. Мы попадаем в коридор с двумя дверями, справа и слева. Своеобразный, сладковатый запах стоит в помещении.
– Эй, Луи, – кричит сестра в глубь коридора, и я слышу шаркающие шаги, которые приближаются. – C'est pour le 23. Просят номер 23.
Она уходит, не дожидаясь даже, когда мужчина подойдет.
От другого конца коридора ко мне медленно движется огромный, мускулистый, безобразного вида человек в белом халате.
– Номер 23? – спрашивает он мягко. Неожиданно на меня накатывает слабость – такая, что я едва стою на ногах.
– Вы хотите ее увидеть, – констатирует безобразный мужчина со смиренным сочувствием в глазах.
У него желтое пятно спереди на белом халате. Вторая пуговица болтается, она оторвется, если ее вовремя не пришить.
Эта пуговица оторвется.
Он открывает дверь.
Мы входим в огромный, совершенно пустой зал, разделенный на две части большим белым занавесом. Мужчина на цыпочках подходит к занавесу и раздвигает его. Там лежат мертвецы, выложенные в ряд, покрытые покрывалами. Их головы и ноги высовываются из-под простынь.
Он подходит к одному из трупов и осторожно обнажает его. Неуклюжие, тяжелые, большие руки его составляют странный контраст с белым покрывалом. Он делает мне знак глазами, словно стараясь избежать любого шума, который мог бы разбудить лежащих здесь.
Вот лежит Анн-Клер, с исказившимся лицом, недвижно. Ее белокурые волосы рассыпались, спутаны, падают на лоб. Она ужасно изменилась.
И это – Анн-Клер? О Бог мой… Я не могу смотреть на нее…
Мужчина вынимает из кармана сломанный гребень и причесывает ее. Он придвигает стул, выходит на цыпочках, оставляя меня одного.
Дверь со скрипом закрывается. Слышно, как медленно защелкивается дверной замок.
В полной тишине лежат мертвые и ждут. Их одиннадцать в зале, и еще много свободных мест. Кандидаты на них еще хнычут в различных отделениях, строят планы, а некоторые из них еще носятся по жизни за стенами больницы.
Анн-Клер шестая от стены, рядом с ней лежит очень длинный труп.
В конце стола, в изголовье, я вижу ее одежду, ее чулки и шляпку. Все это связано и в виде подушки подложено ей под голову.
Рот ее слегка приоткрыт, чуть видны белые зубы. Один глаз закрыт не полностью, осталась щель, сквозь которую видно глазное яблоко, плавающее в слезах.
Слезы сопровождали ее до последнего дыхания.
Обнаженные плечи спокойные и застылые; эти красивые круглые плечи, которые она все время весело вздергивала, когда смеялась. Узкие длинные нервные пальцы так странно закоченели. Один палец поднялся кверху и так и застыл безо всякой опоры.
– Анн-Клер… А-анн-нн… Кле-ер…
Муха села ей на щеку, идет вдоль рта и в углу рта замирает. Она моет передние лапки, потом голову и ласкает бескровные губы.
Дверь открывается, тяжелыми шагами вносят нового обитателя этого скорбного пристанища.
– Луи, номер 14 надо одеть. Прошу вас, вам больше нельзя здесь находиться.
Я выхожу в коридор и снова чувствую тот же сладковатый запах.
Мне бы надо поцеловать ее лоб. Надо бы попросить отрезать локон. Почему я не погладил рукой ее платье, ее рубашку, чулки – вещи, сопровождавшие ее в этой безрадостной, непостижимой жизни?
Почему я не был с ней ласковее? Теперь со мной случится что-нибудь страшное. Меня должен покарать Бог, не она. Бог… Нет никакого Бога. А если и есть, то он жестокий и старый, ему много миллионов лет… Он сидит на своем троне и молчит… Где теперь Анн-Клер? Где? Возможно, ее душа еще цепляется за мертвое тело, но не может больше ничего выразить… «Monpti, не оставляй меня… меня хотят увезти… они так грубы…»
– Эй, молодой человек, вы забыли свою шляпу! Скоро двенадцать. Время обеда… Анн-Клер, время обеда… Я принес тебе три апельсина… Но я не могу их дать тебе… Эти не понимают… это сплошь негодяи и живут себе… Что ты делаешь сегодня вечером? Я позвоню тебе… Подлецы… Я подам в суд… Подлость… Почему мне не сказали, что она умрет?.. Почему я не мог бы быть возле нее в последний момент?.. Она меня наверняка звала… Ей надо было мне что-нибудь сказать. Может, она что-нибудь написала… для меня… А они отобрали это… уничтожили… Я уверен в этом… Но с помощью посольства… Женщина, которая мне первая сказала… Она испугалась… И этот длинный мертвец… К чему это было?.. Однажды я… Все… все это… к черту!.. А ты там, наверху, слышишь меня… Я ненавижу все… попов… церкви… Понял? Я буду бороться с тобой… Ты жесток… ты несправедлив… ты бессердечен… ты…
– Вам нехорошо? Может, дать воды?
– Нет… нет… спасибо…
Кто-то в больничном дворе касается моей руки. Женщина в белом халате.
– Вы муж номера 23, которая сегодня рано утром умерла?
– Да.
Она вручает мне небольшой пакет.
– Это сумочка вашей жены.
Может быть, Анн-Клер написала мне что-нибудь, это должно находиться в сумке.
Я лихорадочно роюсь среди бумаг, писем и фотографий. Ничего, ничего… Неожиданно я замечаю голубой конверт. Таинственный конверт. Она всегда прятала его от меня, поэтому не разрешала заглядывать в свою сумку. Я сразу узнал его по оторванному уголку.
Открывать этот конверт я не имею права. Анн-Клер этого не хотела. Я должен уничтожить. Но когда я собираюсь разорвать его, я чувствую, что-то мешает, конверт не пустой.
Очки.
Я ничего не понимаю. Тут же начатое письмо: «Дорогая Жанетта, я очень прошу тебя, будь так добра и дай мне взаймы еще десять франков. Я сразу же верну, как только получу свое жалованье. На днях я только потому с опозданием вернула двенадцать франков, что со мной приключилось несчастье. У меня разорвались чулки. Это я тебе, правда, говорила. В залог я отдаю тебе мой любимый сувенир, очки моего отца. Ты можешь подумать, что…»
Больше ничего… Господи, помоги мне… Нет, нет… Вон церковь… Нет, не сниму я шляпу… Ты, там наверху!.. Слышишь? Я не сниму шляпу!.. Убей меня… пусть будет что угодно… нет… Нет!
Тридцать восьмая глава
Сквозь открытое окно я слышу шелест листвы на ветру. Весна.
Где-то цвинькает птаха, я слушаю ее, лежа в постели. Руки мои, измотанные, лежат на одеяле. Сегодня я встану. Сколько я лежу вот так? Не постучав, в дверь входит горничная.
– Ну как, вам лучше?
– Спасибо. Где моя одежда?
– Вы хотите вставать? Я повесила ее в шкаф. Подождите, я дам вам ее. Головокружение прошло?
– Благодарю, мне уже лучше.
Она кладет мой костюм на постель и ставит перед ним ботинки.
– Еще чего-нибудь?
– Спасибо… Какой сегодня день?
– Вторник.
– Вторник?.. Ах да. Вчера был понедельник, а завтра будет среда.
– Не очень-то красиво со стороны вашей подружки, что она теперь не показывается здесь. Одевайтесь уж. Это намного лучше, чем лежать в постели. Помочь вам?
– Нет… нет…
У меня еще здорово кружится голова. В девичьем пансионе звонят… Какао… нормандский сыр… мэрилендский табак… Сколько лет может быть Мушиноглазому? Здоров ли он?
Он тоже знал ее.
Я стою перед домом номер 6 по улице Пяти Алмазов и поглядываю наверх, на балкон второго этажа, на пять темных окон. Собственно говоря, она жила здесь, а не в переулке Луговых Мельниц.
Бедняжка Анн-Клер!
Три месяца назад в полночь мы, тесно обнявшись, вместе смотрели на эти окна.
«Monpti, последнее окно мое, в балконной комнате стоит рождественская елка, она макушкой достает до потолка. О, если бы мама знала, что мы двое…»
Я почти чувствую аромат ее волос.
Я верю в потустороннюю жизнь. Могу себе представить, как Анн-Клер стоит рядом со мной и плачет оттого, что я грущу. Если сейчас одно из пяти окон засветится, тогда загробный мир существует и Бог есть.
– В мае дом снесут, – говорит кто-то сзади меня, – там уже никто не живет. – Это сказал бакалейщик, который стоит на улице перед своим магазинчиком.
Я недвижно смотрю на дом и верю, что рядом стоит Анн-Клер, берет меня под руку и спрашивает своим приятным альтом:
«Alors, tu viens, Monpti? Ну, ты идешь, Monpti?»
Иври-Бисетр.
Сюда ездят на восемьдесят четвертом.
Трамвай выезжает за кольцевой вал. Безобразное, унылое предместье. Неподалеку от кладбища ресторан под открытым небом с длинными деревянными скамьями. Мужчины и женщины в траурных одеждах сидят тут, едят pommes frites и пьют к нему красное вино. Одна из женщин откинула назад траурную косынку, нос у нее блестит, когда она ест; глаза надломлены от боли. На столе большими лужицами разлито красное вино.
В воздухе пахнет астрами.
– Один франк – букет. Слева канцелярия кладбища.
– Мадемуазель Анн-Клер Жовэн.
– Когда она скончалась?
– Двадцать девятого марта.
Ее ищут в большой книге. Анн-Клер стала рубрикой, строчкой в большой книге, толстом фолианте. На писаре грязный воротничок. Его тоже однажды внесут в эту книгу.
– 5 отделение, 17 линия, 38 захоронение.
– Спасибо.
Я иду по аллее могильных памятников. Мавзолеи, братские могилы, цветочные грядки, ивы. Могилы строго отделены одна от другой, обнесены белыми и серебристыми решетками, они выглядят как клетки. Тут и там мраморные доски:
«Pour sa f?te. Pour son No?l». «На день ангела». «Рождественский привет».
Я нахожу ее могилу. Желтая глинистая почва совсем плоско утрамбована. Вероятно, недавно шел дождь. Два следа от обуви на могиле. Кто-то наступил на нее, чтобы быстрее добраться до могилы любимого покойника. Забавный жучок выскакивает у меня из-под ног и устремляется прочь.
«Ici g?t Anne-Claire Jouvain. Здесь покоится Анн-Клер Жовен». Было ей от роду двадцать три года.
Светит солнце, и длинная волосистая гусеница сжимает свое тело как гармонику, когда переползает через ком земли по пути к кресту.
Высоко в синем небе жужжит самолет.
На глубине пять футов лежит гроб.
Нет ни цветочка на ее могиле. Пахнет паленым, где-то сжигают старые сухие венки, ветер разносит странный запах.
Мне вспоминается другой весенний день. «Я сбегаю за сигаретами, Анн-Клер. Быстро вернусь». «Я могу сама их купить, подожди, я схожу. Идет?» «Нет, подожди меня».
Я возвращаюсь, перескакивая через три ступеньки, вхожу в комнату.
Анн-Клер лежит на постели, кофточка расстегнута, белокурые волосы растрепаны, мне видна ее белая грудь.
«Что с тобой? Что у тебя?»
Она не шевелится.
«Анн-Клер!»
Я трясу ее. Она недвижима.
В один прыжок я у двери.
«Monpti!»
Я оборачиваюсь.
Улыбаясь, она сидит на постели.
«Что случилось?»
«Я хотела знать, больно ли тебе будет, если я вдруг умру…»
Это больно, Анн-Клер… Анн-Клер, это страшно больно… Я этого не перенесу…
Старуха набирает в пустую банку из-под какао воды из кладбищенского колодца, чтоб полить могилу. Она осторожно ступает, чтобы не пролить ни капли.
Неожиданно солнце прячется, над могильными крестами повеяло холодом.
Начинает моросить.
Мужчина и женщина возвращаются к выходу. Она обнимает его:
– Monpti, ты не должен плакать. Она говорит ему «Monpti».
Я остался один. Теперь меня никто не видит. Я опускаюсь на колени перед ее могилой.
– Отче наш, что на небе, да святится имя твое, да приидет царствие твое, исполнится воля твоя…
Если я пойду домой пешком, на сэкономленные деньги я зажгу свечу в часовне Вожирар.
Где-то цвинькает птаха, я слушаю ее, лежа в постели. Руки мои, измотанные, лежат на одеяле. Сегодня я встану. Сколько я лежу вот так? Не постучав, в дверь входит горничная.
– Ну как, вам лучше?
– Спасибо. Где моя одежда?
– Вы хотите вставать? Я повесила ее в шкаф. Подождите, я дам вам ее. Головокружение прошло?
– Благодарю, мне уже лучше.
Она кладет мой костюм на постель и ставит перед ним ботинки.
– Еще чего-нибудь?
– Спасибо… Какой сегодня день?
– Вторник.
– Вторник?.. Ах да. Вчера был понедельник, а завтра будет среда.
– Не очень-то красиво со стороны вашей подружки, что она теперь не показывается здесь. Одевайтесь уж. Это намного лучше, чем лежать в постели. Помочь вам?
– Нет… нет…
У меня еще здорово кружится голова. В девичьем пансионе звонят… Какао… нормандский сыр… мэрилендский табак… Сколько лет может быть Мушиноглазому? Здоров ли он?
Он тоже знал ее.
Я стою перед домом номер 6 по улице Пяти Алмазов и поглядываю наверх, на балкон второго этажа, на пять темных окон. Собственно говоря, она жила здесь, а не в переулке Луговых Мельниц.
Бедняжка Анн-Клер!
Три месяца назад в полночь мы, тесно обнявшись, вместе смотрели на эти окна.
«Monpti, последнее окно мое, в балконной комнате стоит рождественская елка, она макушкой достает до потолка. О, если бы мама знала, что мы двое…»
Я почти чувствую аромат ее волос.
Я верю в потустороннюю жизнь. Могу себе представить, как Анн-Клер стоит рядом со мной и плачет оттого, что я грущу. Если сейчас одно из пяти окон засветится, тогда загробный мир существует и Бог есть.
– В мае дом снесут, – говорит кто-то сзади меня, – там уже никто не живет. – Это сказал бакалейщик, который стоит на улице перед своим магазинчиком.
Я недвижно смотрю на дом и верю, что рядом стоит Анн-Клер, берет меня под руку и спрашивает своим приятным альтом:
«Alors, tu viens, Monpti? Ну, ты идешь, Monpti?»
Иври-Бисетр.
Сюда ездят на восемьдесят четвертом.
Трамвай выезжает за кольцевой вал. Безобразное, унылое предместье. Неподалеку от кладбища ресторан под открытым небом с длинными деревянными скамьями. Мужчины и женщины в траурных одеждах сидят тут, едят pommes frites и пьют к нему красное вино. Одна из женщин откинула назад траурную косынку, нос у нее блестит, когда она ест; глаза надломлены от боли. На столе большими лужицами разлито красное вино.
В воздухе пахнет астрами.
– Один франк – букет. Слева канцелярия кладбища.
– Мадемуазель Анн-Клер Жовэн.
– Когда она скончалась?
– Двадцать девятого марта.
Ее ищут в большой книге. Анн-Клер стала рубрикой, строчкой в большой книге, толстом фолианте. На писаре грязный воротничок. Его тоже однажды внесут в эту книгу.
– 5 отделение, 17 линия, 38 захоронение.
– Спасибо.
Я иду по аллее могильных памятников. Мавзолеи, братские могилы, цветочные грядки, ивы. Могилы строго отделены одна от другой, обнесены белыми и серебристыми решетками, они выглядят как клетки. Тут и там мраморные доски:
«Pour sa f?te. Pour son No?l». «На день ангела». «Рождественский привет».
Я нахожу ее могилу. Желтая глинистая почва совсем плоско утрамбована. Вероятно, недавно шел дождь. Два следа от обуви на могиле. Кто-то наступил на нее, чтобы быстрее добраться до могилы любимого покойника. Забавный жучок выскакивает у меня из-под ног и устремляется прочь.
«Ici g?t Anne-Claire Jouvain. Здесь покоится Анн-Клер Жовен». Было ей от роду двадцать три года.
Светит солнце, и длинная волосистая гусеница сжимает свое тело как гармонику, когда переползает через ком земли по пути к кресту.
Высоко в синем небе жужжит самолет.
На глубине пять футов лежит гроб.
Нет ни цветочка на ее могиле. Пахнет паленым, где-то сжигают старые сухие венки, ветер разносит странный запах.
Мне вспоминается другой весенний день. «Я сбегаю за сигаретами, Анн-Клер. Быстро вернусь». «Я могу сама их купить, подожди, я схожу. Идет?» «Нет, подожди меня».
Я возвращаюсь, перескакивая через три ступеньки, вхожу в комнату.
Анн-Клер лежит на постели, кофточка расстегнута, белокурые волосы растрепаны, мне видна ее белая грудь.
«Что с тобой? Что у тебя?»
Она не шевелится.
«Анн-Клер!»
Я трясу ее. Она недвижима.
В один прыжок я у двери.
«Monpti!»
Я оборачиваюсь.
Улыбаясь, она сидит на постели.
«Что случилось?»
«Я хотела знать, больно ли тебе будет, если я вдруг умру…»
Это больно, Анн-Клер… Анн-Клер, это страшно больно… Я этого не перенесу…
Старуха набирает в пустую банку из-под какао воды из кладбищенского колодца, чтоб полить могилу. Она осторожно ступает, чтобы не пролить ни капли.
Неожиданно солнце прячется, над могильными крестами повеяло холодом.
Начинает моросить.
Мужчина и женщина возвращаются к выходу. Она обнимает его:
– Monpti, ты не должен плакать. Она говорит ему «Monpti».
Я остался один. Теперь меня никто не видит. Я опускаюсь на колени перед ее могилой.
– Отче наш, что на небе, да святится имя твое, да приидет царствие твое, исполнится воля твоя…
Если я пойду домой пешком, на сэкономленные деньги я зажгу свечу в часовне Вожирар.
Тридцать девятая глава
– Вы не будете любезны позвать вниз мадемуазель Люсьенн Ребу на минуту?
– Кто хочет с ней говорить?
– Ее знакомый.
Домовладелица идет во двор и кричит:
– Mademoiselle Reboux! On vous demande en bas. Мадемуазель Ребу! Вас спрашивают.
Она возвращается:
– Поднимитесь, пожалуйста. Барышня ожидает вас. Sixi?me, premi?re porte ? gauche. Шестой этаж, первая дверь слева.
Обшарпанная лестничная клетка. Непривычно пахнет керосином. На шестом этаже стоит вторая Анн-Клер, живая, и смотрит на лестницу.
У меня темнеет в глазах – настоящее безумие.
– Вы искали меня, мсье? Даже голос тот же самый.
– Не понимаю. Сказали, знакомый…
– Да…
– Я ведь не знаю вас… то есть… подождите… так странно… Что вам угодно?
– Хотелось взглянуть на вас.
– На меня? Зачем?
– Не знаю.
– Это очень оригинально, мсье. Я не признаю таких знакомств… Я живу одна… Не знаю, что теперь обо мне будут думать…
Она произносит это не категорично, а тихо и мягко, словно догадывается, как это ранит меня. Одна… она тоже живет одна.
– Да и смысла никакого не имеет.
– Конечно… никакого смысла. Простите. Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице. Я еще слышу, как она говорит самой себе:
– C'est ?trange. Странно.
Я стою на углу небольшого узенького переулка и оглядываюсь на этот старый дом. Шестой этаж – мансарда.
В окне неподвижно стоит мадемуазель Люсьенн Ребу и смотрит мне вслед.
Справа от нее в окне висит птичья клетка, слева стоит цветочный горшок – вечные спутники одиноких девушек, этих маленьких француженок, отстаивающих свое достоинство, которые могут быть помолвлены с пятью мужчинами, не являясь любовницей ни одного из них.
Прости, Анн-Клер, что я продолжаю искать тебя. Лишь иногда, в минуты отчаяния, во мне пробуждается ужасная мысль, что тебя больше нет.
Анн-Клер, я сейчас возвращаюсь в жизнь и хочу покаяться, и за тебя тоже.
Мадемуазель Люсьенн Ребу наверху наклоняется над клеткой и ласкает невидимую птицу.
Я отправляюсь пешком к отелю «Ривьера».
– Кто хочет с ней говорить?
– Ее знакомый.
Домовладелица идет во двор и кричит:
– Mademoiselle Reboux! On vous demande en bas. Мадемуазель Ребу! Вас спрашивают.
Она возвращается:
– Поднимитесь, пожалуйста. Барышня ожидает вас. Sixi?me, premi?re porte ? gauche. Шестой этаж, первая дверь слева.
Обшарпанная лестничная клетка. Непривычно пахнет керосином. На шестом этаже стоит вторая Анн-Клер, живая, и смотрит на лестницу.
У меня темнеет в глазах – настоящее безумие.
– Вы искали меня, мсье? Даже голос тот же самый.
– Не понимаю. Сказали, знакомый…
– Да…
– Я ведь не знаю вас… то есть… подождите… так странно… Что вам угодно?
– Хотелось взглянуть на вас.
– На меня? Зачем?
– Не знаю.
– Это очень оригинально, мсье. Я не признаю таких знакомств… Я живу одна… Не знаю, что теперь обо мне будут думать…
Она произносит это не категорично, а тихо и мягко, словно догадывается, как это ранит меня. Одна… она тоже живет одна.
– Да и смысла никакого не имеет.
– Конечно… никакого смысла. Простите. Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице. Я еще слышу, как она говорит самой себе:
– C'est ?trange. Странно.
Я стою на углу небольшого узенького переулка и оглядываюсь на этот старый дом. Шестой этаж – мансарда.
В окне неподвижно стоит мадемуазель Люсьенн Ребу и смотрит мне вслед.
Справа от нее в окне висит птичья клетка, слева стоит цветочный горшок – вечные спутники одиноких девушек, этих маленьких француженок, отстаивающих свое достоинство, которые могут быть помолвлены с пятью мужчинами, не являясь любовницей ни одного из них.
Прости, Анн-Клер, что я продолжаю искать тебя. Лишь иногда, в минуты отчаяния, во мне пробуждается ужасная мысль, что тебя больше нет.
Анн-Клер, я сейчас возвращаюсь в жизнь и хочу покаяться, и за тебя тоже.
Мадемуазель Люсьенн Ребу наверху наклоняется над клеткой и ласкает невидимую птицу.
Я отправляюсь пешком к отелю «Ривьера».
Об авторе и его книге
«…И на следующее утро он проснулся знаменитым». Этой фразе не суждено устареть, ибо она точно воспроизводит обстоятельства, часто сопутствующие появлению нового яркого дарования, а таланты, слава богу, рождаются во все времена и чаще всего без предварительного уведомления.
Примерно так было и с автором романа «Monpti» Габором Васари. Когда в 1934 году его произведение – первое, если не считать фольклорной «Книги сказок», – увидело свет в Будапеште, многие критики, и не только в Венгрии, почувствовали, что родился крупный прозаик, мастер диалога, с завидным чувством юмора и острой наблюдательностью в передаче портретных характеристик. Печать Европы сразу окрестила его «заметнейшим и занимательнейшим повествователем». В одной из статей об авторе романа «Monpti» говорилось: «Смесь чаплинского юмора, улыбчивой меланхолии и сердечной теплоты делает его одним из немногих поистине оригинальных рассказчиков».
Роман «Monpti», написанный на автобиографической основе, повествует о приключениях молодого студента, приехавшего в столицу Франции учиться изобразительному мастерству. Начинающий художник Жорж часто голодает – у него нет денег даже на обратный билет домой, в Венгрию, – он не слишком изобретателен в добывании средств к существованию, нередко попадает в смешные, «пиковые» ситуации (когда, например, пытается выиграть приз на ярмарке или, получив от приятеля 300 франков, отваживается пообедать в лучшем парижском ресторане), он добр, наивен, застенчив, мечтает о любви, но как-то ничего у него не складывается. Но вот он наконец знакомится в Люксембургском саду с девушкой по имени Анн-Клер, и эта встреча все перевернула в его жизни.
Предоставим слово одному из более поздних критиков: «Monpti (Мой малыш) – это ласковое прозвище, данное маленькой парижанкой Анн-Клер молодому венгерскому студенту, к которому рому она трогательно привязана и который тоже пылко любит девушку с ее скромными украшениями, ее невинной ложью и ее чистой душой. Среди шумного Парижа, в бедности и грязи, в отсветах фонарей Больших Бульваров расцветает чудо между двумя большими детьми, и мы познаем все, что составляет эту любовь: маленькие споры, немыслимые проблемы, сцены ревности, духовное примирение. Все это описано с широким размахом, грациозно, одухотворенно, наполнено юмором и тихой грустью и тем самым так притягательно и смело, что, как и заново увиденный Париж, западает в душу читателя». К сожалению, роман двух влюбленных оказался недолговечен, история заканчивается трагически (спеша на очередное свидание, Анн-Клер попадает под колеса автомобиля), но образы главных героев надолго остаются с нами, словно напоминая, что существует любовь возвышенная и чистая.
Несколько слов о приметах времени в романе. Автор весьма точно Передает атмосферу парижской жизни начала тридцатых годов – тут и пользующееся особой привязанностью парижан метро, и появление первых в Европе специальных автомобилей-мусоросборщиков (одна из самых грязных стран в средневековье, Франция первой стала проявлять повышенное внимание к проблеме чистоты улиц, что ощущается туристами до сей поры), всеобщее увлечение патефонами и граммофонными пластинками, заменявшими в ту пору сегодняшние музыкальные центры, транзисторные приемники и радиолы, использование пневмопочты в учреждениях и т. п. А наряду с этим – замусоренность парижских улиц, потертые гостиницы и арендные дома с отвалившейся штукатуркой, какие уже давно не встретить в нынешнем Париже, старьевщики, которые, обходя дворы, скупают вышедшие из моды вещи, – все это тоже признаки эпохи. Однако и в речи персонажей она просматривается неплохо, главный герой, к примеру, передает свое состояние строчкой известного шлягера из кинофильма «Петер» («Heute f?hl' ich mich so wunderbar!»), очень популярного в 1934 году, главную роль в котором исполнила знаменитая венгерская актриса Франческа Гааль; в другой раз он напевает «Адью, мой маленький гвардеец» – популярную тогда песенку австрийского композитора Роберта Штольца…
Центральная фигура в романе, конечно, сам рассказчик – художник Жорж. Это именно его глазами читатель видит Париж и его улочки, обитателей третьеразрядной гостиницы «Ривьера», в которой он проживает, это в его воспроизведении оживают диалоги с Анн-Клер, его возлюбленной, и вообще чаще всего он непосредственно выходит «на связь» с читателем, повествуя о своих переживаниях и впечатлениях. Задержимся на этих переживаниях.
Герою, казалось бы, можно предъявить упрек в излишней рефлекторности, слабоволии и малодушии. Он много и зачастую правильно рассуждает, но особых выводов из этого для себя не делает, да и вообще малоактивен. Но это на первый взгляд. Не забудем, что он иностранец, да к тому же без гроша в кармане, очутившийся по воле случая в «подвешенном состоянии». Как всем образно мыслящим натурам, ему вечно рисуются дополнительные преграды и трудности, которых в реальной жизни может и не существовать, – отсюда пространные внутренние монологи, сомнения «вслух». Во всем же остальном наш герой – типичный юноша начала тридцатых годов, когда, например, к ухаживанию, как прелюдии любви, относились с большей долей романтизма и, может быть, инфантильности, а увертюрой знакомства вовсе не было обладание; когда не было ни секс-шопов, ни дискотек, ни телефонных «герлс», а самым откровенным журналом для Мужчин считался «Париж иллюстрированный», в котором верхом эротичности было опубликование снимка, где мужчина в смокинге и цилиндре полуприникает к светской даме, всего-навсего осмелившейся обнажить грудь.
Несмотря на «бульварное» знакомство наших героев, действие в романе развивается отнюдь не в ожидаемом или стандартном направлении. У иностранца без гроша в кармане свои комплексы и свои проблемы, у юной француженки Анн-Клер, как выясняется ближе к концу повествования, свои. Во всяком случае, в этот образ девушки, которая, несмотря на нищету, не пошла на панель, веришь, хотя иногда ловишь себя на мысли, что порой уж очень навязчиво автор заставляет героиню признаваться в своей невинности. Однако не будем забывать, что время действия – тридцатые годы, это время других измерений, иных скоростей. Окончательно побуждает уверовать в искренность героини решающая сцена сближения, когда Анн-Клер, краснея и заплетающимся языком, спрашивает возлюбленного: «Скажи… что мне делать?»
Примерно так было и с автором романа «Monpti» Габором Васари. Когда в 1934 году его произведение – первое, если не считать фольклорной «Книги сказок», – увидело свет в Будапеште, многие критики, и не только в Венгрии, почувствовали, что родился крупный прозаик, мастер диалога, с завидным чувством юмора и острой наблюдательностью в передаче портретных характеристик. Печать Европы сразу окрестила его «заметнейшим и занимательнейшим повествователем». В одной из статей об авторе романа «Monpti» говорилось: «Смесь чаплинского юмора, улыбчивой меланхолии и сердечной теплоты делает его одним из немногих поистине оригинальных рассказчиков».
Роман «Monpti», написанный на автобиографической основе, повествует о приключениях молодого студента, приехавшего в столицу Франции учиться изобразительному мастерству. Начинающий художник Жорж часто голодает – у него нет денег даже на обратный билет домой, в Венгрию, – он не слишком изобретателен в добывании средств к существованию, нередко попадает в смешные, «пиковые» ситуации (когда, например, пытается выиграть приз на ярмарке или, получив от приятеля 300 франков, отваживается пообедать в лучшем парижском ресторане), он добр, наивен, застенчив, мечтает о любви, но как-то ничего у него не складывается. Но вот он наконец знакомится в Люксембургском саду с девушкой по имени Анн-Клер, и эта встреча все перевернула в его жизни.
Предоставим слово одному из более поздних критиков: «Monpti (Мой малыш) – это ласковое прозвище, данное маленькой парижанкой Анн-Клер молодому венгерскому студенту, к которому рому она трогательно привязана и который тоже пылко любит девушку с ее скромными украшениями, ее невинной ложью и ее чистой душой. Среди шумного Парижа, в бедности и грязи, в отсветах фонарей Больших Бульваров расцветает чудо между двумя большими детьми, и мы познаем все, что составляет эту любовь: маленькие споры, немыслимые проблемы, сцены ревности, духовное примирение. Все это описано с широким размахом, грациозно, одухотворенно, наполнено юмором и тихой грустью и тем самым так притягательно и смело, что, как и заново увиденный Париж, западает в душу читателя». К сожалению, роман двух влюбленных оказался недолговечен, история заканчивается трагически (спеша на очередное свидание, Анн-Клер попадает под колеса автомобиля), но образы главных героев надолго остаются с нами, словно напоминая, что существует любовь возвышенная и чистая.
Несколько слов о приметах времени в романе. Автор весьма точно Передает атмосферу парижской жизни начала тридцатых годов – тут и пользующееся особой привязанностью парижан метро, и появление первых в Европе специальных автомобилей-мусоросборщиков (одна из самых грязных стран в средневековье, Франция первой стала проявлять повышенное внимание к проблеме чистоты улиц, что ощущается туристами до сей поры), всеобщее увлечение патефонами и граммофонными пластинками, заменявшими в ту пору сегодняшние музыкальные центры, транзисторные приемники и радиолы, использование пневмопочты в учреждениях и т. п. А наряду с этим – замусоренность парижских улиц, потертые гостиницы и арендные дома с отвалившейся штукатуркой, какие уже давно не встретить в нынешнем Париже, старьевщики, которые, обходя дворы, скупают вышедшие из моды вещи, – все это тоже признаки эпохи. Однако и в речи персонажей она просматривается неплохо, главный герой, к примеру, передает свое состояние строчкой известного шлягера из кинофильма «Петер» («Heute f?hl' ich mich so wunderbar!»), очень популярного в 1934 году, главную роль в котором исполнила знаменитая венгерская актриса Франческа Гааль; в другой раз он напевает «Адью, мой маленький гвардеец» – популярную тогда песенку австрийского композитора Роберта Штольца…
Центральная фигура в романе, конечно, сам рассказчик – художник Жорж. Это именно его глазами читатель видит Париж и его улочки, обитателей третьеразрядной гостиницы «Ривьера», в которой он проживает, это в его воспроизведении оживают диалоги с Анн-Клер, его возлюбленной, и вообще чаще всего он непосредственно выходит «на связь» с читателем, повествуя о своих переживаниях и впечатлениях. Задержимся на этих переживаниях.
Герою, казалось бы, можно предъявить упрек в излишней рефлекторности, слабоволии и малодушии. Он много и зачастую правильно рассуждает, но особых выводов из этого для себя не делает, да и вообще малоактивен. Но это на первый взгляд. Не забудем, что он иностранец, да к тому же без гроша в кармане, очутившийся по воле случая в «подвешенном состоянии». Как всем образно мыслящим натурам, ему вечно рисуются дополнительные преграды и трудности, которых в реальной жизни может и не существовать, – отсюда пространные внутренние монологи, сомнения «вслух». Во всем же остальном наш герой – типичный юноша начала тридцатых годов, когда, например, к ухаживанию, как прелюдии любви, относились с большей долей романтизма и, может быть, инфантильности, а увертюрой знакомства вовсе не было обладание; когда не было ни секс-шопов, ни дискотек, ни телефонных «герлс», а самым откровенным журналом для Мужчин считался «Париж иллюстрированный», в котором верхом эротичности было опубликование снимка, где мужчина в смокинге и цилиндре полуприникает к светской даме, всего-навсего осмелившейся обнажить грудь.
Несмотря на «бульварное» знакомство наших героев, действие в романе развивается отнюдь не в ожидаемом или стандартном направлении. У иностранца без гроша в кармане свои комплексы и свои проблемы, у юной француженки Анн-Клер, как выясняется ближе к концу повествования, свои. Во всяком случае, в этот образ девушки, которая, несмотря на нищету, не пошла на панель, веришь, хотя иногда ловишь себя на мысли, что порой уж очень навязчиво автор заставляет героиню признаваться в своей невинности. Однако не будем забывать, что время действия – тридцатые годы, это время других измерений, иных скоростей. Окончательно побуждает уверовать в искренность героини решающая сцена сближения, когда Анн-Клер, краснея и заплетающимся языком, спрашивает возлюбленного: «Скажи… что мне делать?»