Василенко Иван. Заколдованный спектакль

Василенко Иван
Заколдованный спектакль

   Иван Василенко
   Заколдованный спектакль
   ВСТРЕЧА НОЧЬЮ
   Мне только что исполнилось пятнадцать лет. Я был разведчиком в отряде товарища Дмитрия. Однажды летней безлунной ночью я возвращался из Щербиновки в Припекино, где находился наш отряд. Край этот кишел тогда немцами, белоказаками, гайдамаками, и я, заслышав издалека лошадиный топот или неясный говор, падал на землю и бесшумно полз по жнивью.
   В одном месте, свернув с дороги в рощу, я услышал сдержанный говор и остановился, затаив дыхание. Я стал прислушиваться. Разговаривали двое. Голос одного был густой, утробный, другого - ломкий, как у подростка. Разговаривали они тихо, и за стуком своего сердца я почти ничего разобрать не мог. Но вот налетел ветерок, прошелестел в кустах и донес слова молодого:
   - А жить все равно хочется. Я проживу сто лет.
   В звуках этого голоса, чуть надтреснутого, но душевного, я вдруг почувствовал что-то давно знакомое, родное.
   Меня так и потянуло к этим людям.
   Неслышно ступая, я подошел совсем близко, присел за кустом и всмотрелся. На крохотной полянке лежали два человека. При свете звезд я мог различить только, что один был взрослый, а другой юнец, должно быть моих лет.
   - Смотри, сколько звезд высыпало! - сказал молодой - Иные голубые, большущие, а иные - как золотые пчелки И все мигают
   - Звезды! - вздохнул бас. - Что в них толку! Вот если б они нам сказали, убрались уже гайдамаки из балки или еще сидят там, чертопхаи проклятые, нет на них погибели!
   Услышав, что поблизости гайдамаки, я решил обязательно выведать у этих людей, где они их встретили, и вышел из кустов на полянку
   - Здравствуйте Кажется, на попутчиков набрел.
   Лежавших точно подбросило. Мгновенно они оказались на ногах. Один, очень длинный, согнулся и нырнул в кусты; парнишка же поднял над головой палку и погрозил;
   - Подойди только! Как тресну топором, так язык и высунешь.
   - Дай ему! - посоветовал из кустов бас.
   Я слегка попятился:
   - Да что вы!.. Я ж свой... Я рабочий с рудника... Молодой всмотрелся, сделал два-три шага ко мне, опять всмотрелся и рассмеялся:
   - Ага, испугался! Да это не топор, это сук.
   Длинный тоже вышел из кустов. Он осторожно обошел вокруг меня и строго сказал:
   - Счастье твое, что ты вовремя отозвался. А то я уже хотел дубину выломать. Куда идешь? В Припеки-но? - Длинный посопел. - А не знаешь, кто там сейчас?
   Голос его стал заискивающий. Я, конечно, промолчал. Не дождавшись ответа, он вытянул из-за пазухи кисет, оторвал всем по кусочку шершавой бумаги:
   - Закуривайте! - и чиркнул зажигалкой.
   В темноту посыпались красные искры, вспыхнул слабенький огонек и осветил нос, похожий на клюв, впалые небритые щеки в глубоких морщинах, тонкие губы. В свежем воздухе запахло дымком махорки.
   Потом к огоньку наклонился молодой. И я увидел добрые губы, нос гургулькой и то выражение на ширококостном, но худом лице, которое означало полную готовность и в дружбу вступить и, в случае чего, палкой огреть.
   И тут мою память точно солнцем осветило. Мне вспомнились далекие годы, бурая стена харчевни посреди базара, полированная шкатулка с безобразно проломанным боком и вихрастый мальчишка, который утешал меня как мог: "Ничего, починим... Еще лучше будет!"
   - Артемка... - сказал я тихо.
   Цигарка в губах парнишки дрогнула. Он вскинул на меня глаза, поморгал и, выхватив из рук длинного зажигалку, поднес ее к моему лицу. Поднес и замер, так и впившись в меня глазами.
   Но я уже видел, что он узнал меня. Я ждал его первого слова.
   - Костя... - сказал он и выронил зажигалку. Обеими руками он крепко схватил меня за плечи. - Костя ты этакий, друг!.. Вот где встретились!
   Мы обнялись. Мне даже показалось, что щека его влажная. Вдруг он оттолкнул меня и серьезно спросил:
   - Ну, а волшебные шкатулки научился делать? Помнишь, ты обещал подарить мне самую лучшую.
   Так за много верст от родного города темной ночью встретил я друга детства, которого не видел пять с лишним лет.
   Я подробно расспросил про гайдамаков, что встретились им в балке, и на всякий случай решил переждать здесь, чтоб утром проследить за движением вражьего отряда.
   Мы забрались в глубь рощи. Длинный подложил под голову кулак и тотчас заснул. А мы с Артемкой, пока проплывала над нами тихая южная ночь, рассказали друг другу о своей жизни.
   Мой рассказ был короткий. Хотя за эти годы я переменил многих хозяев: работал и подручным слесарем в Луганском заводе Гартмана, и откатчиком в Чистяковском руднике, и упаковщиком на солеварнях в Бахмуте, - время текло однообразно: работа - сон, сон - работа. Только революция перевернула всю жизнь. Сразу светлее стало. Конечно, и я от других не отставал. Где взрослые рабочие, там и я. Книжки стал читать, газеты. Но тут в Донбасс вкатились немцы, за немцами - гайдамаки, красновцы, дроздовцы. Рабочие, конечно, за оружие. Многие с Ворошиловым ушли, а я как попал в отряд к товарищу Дмитрию, да так с ним и не разлучаюсь. Отряд небольшой, зато маневренный. Узнал не один белогвардеец, почем фунт лиха.
   - Значит, воюешь? - с завистью спросил Артемка.
   - Больше в разведке нахожусь. Ну, а ты? Расскажи про наш город. Давно оттуда?
   Артемка вздохнул:
   - Давно. После того как закопали мы с тобой шкатулку, прожил я в своей будке чуть больше года. А там как поехал искать борца одного, негра, так до этого дня судьба меня и носит.
   И Артемка рассказал о всех своих приключениях в цирке и у гимназистов, вплоть до того дня, когда он схватил коробку с парчой и шагреневым бумажником и помчался на вокзал, чтобы ехать в Москву, к негру Пепсу.
   ПО БЕЛУ СВЕТУ
   Рассказывал он долго, но я его не прерывал. Казалось, рассказ Артемки слушала даже роща, притихшая в теплом неподвижном воздухе.
   - До Никитовки, - говорил он, - я, брат, ехал, не помня себя от радости. А в Никитовке мою радость как рукой сняло. В вагон, понимаешь, вошел черноусый мужчина. Присмотрелся и спрашивает: "Шишкин внук?" Ну и я его узнал. В цирке он у нас работал, наездником. В афишах его Вильямсом объявляли, а на самом деле был он Никифор. Я все ему и рассказал. Он слушал, глядел в сторону, потом фыркнул и говорит: "Путаешь ты что-то, мальчишка, или твой Пепс путает. Борется он в Киеве, а зовет тебя в Москву". Я только усмехнулся. "Нет, говорю, - не в Киеве, а в Москве. Я знаю". Он даже рассердился. "Его, говорит, - из Москвы еще три месяца назад губернатор выслал. У Крутикова он борется, в Киеве, понятно? И Кречет там, и дядя Вася, и Норкин под голубой маской". Вынул он из кармана газету - как сейчас помню, старую, с оторванным углом - и развернул передо мной. "Это, - говорит, - "Киевская мысль". А вот объявления. Читай". Строчки так и запрыгали: "Цирк Крутикова... Полет четырех чертей... Ежедневно французская борьба... Голубая маска против черного Чемберса Пепса..." У меня и газета из рук выпала. Смотрю я на Вильямса этого и шепчу: "Как же это? А письмо?.." - "А ну, дай!" Я за коробку. Открываю, а она не открывается: руки как неживые стали. Выскользнула она и под лавку покатилась. Вильямс поднял, открыл И вынул письмо. Лежало оно у меня в коричневом бумажнике, что я Пепсу в подарок сшил. "Да, - говорит, - правильно: зовет в Москву. Чудно!" Потом стал штемпель на конверте разглядывать. Разглядел и вернул мне письмо. "На, - говорит. - Никакого у тебя, Шишкин внук, соображения нету. Этому ж письму полгода". Ну, прямо убил он меня.
   До Бахмута я слова выговорить от горя не мог, а в Бахмуте пришел в себя, бросился к кассиру и стал его просить, чтоб переменил он мне билет с Москвы на Киев. Кассир, конечно, посмеялся, а потом рассердился и захлопнул окошко. И поехал я, брат, зайцем. Меня вытаскивали из-под лавки, ругали, вышвыривали из вагона. Я дожидался следующего поезда и ехал дальше. Иной раз и били. Но я не плакал. Обидно только было: деньги-то ведь я за билет заплатил!
   До Киева оставалось все меньше и меньше. И вдруг, понимаешь, все пассажирские поезда стали. Стоят, а мимо них один за другим эшелоны покатили. Из товарных вагонов солдатские песни несутся, крики, руготня... Платформы так и мелькают, а на платформах пушки дулами вверх стоят, в серый брезент закутанные. Тут я понял: война!
   Ну как, думаю, до Киева добраться? На мое счастье, показались богомольцы. Шли они гуськом, в лаптях, с котомками на спинах. Впереди - поп. "Куда это они?" - спрашиваю у станционного сторожа. "А в Киев, в Лавру Печерскую". Я, конечно, и зашагал с ними. Дней десять не отставал. Люди спрашивают: "Какие ж у тебя грехи, у такого маленького?" А я им: "Да я не по грехам, я по делу иду".
   И вот на утренней зорьке засияли золотые купола... Шагал я все время в хвосте у богомольцев, а тут вырвался вперед и побежал.
   Долго я плутал на окраине между какими-то закоптелыми мастерскими из красного кирпича, пока выбрался на Николаевскую улицу: там, как мне объяснили, и был цирк Крутикова. Стал я и смотрю по сторонам. Боже ж ты мой, какие огромные да красивые дома! Целых семь этажей насчитал я в одном доме. А вверху, над самой крышей, чудовища вылеплены: головы человечьи, а лапы звериные! Но вот беда: нигде не видно цирка. Спрашиваю одного прохожего: "Дедушка, где ж он есть, цирк?" - "Да вот же он, вот". И показывает рукой на каменный дом с круглым верхом. А я-то думал, что все цирки деревянные и обязательно посреди площади стоят. Подхожу к этому дому - действительно, афиши висят. Только были они такие старые, так выцвели на солнце, что мое сердце будто обручом сдавило: почувствовал я недоброе.
   Три раза швейцар в галунах выгонял меня из передней, пока не разобрался, что Пепс и на самом деле писал мне письмо. А когда разобрался, так даже присвистнул:
   "Ищи ветра в поле! В Будапешт укатил твой негр. Езжай, догоняй".
   Я - на вокзал. То к одному пассажиру подойду, то к другому. Все расспрашиваю, как в Будапешт проехать. Пассажиры, конечно, смеются. А одна женщина - такая белолицая, в черной накидке - дала мне бублик и сказала, чтоб я в больницу шел.
   В больницу я, конечно, не пошел, а бублик съел: очень голодный был. Съел и опять пошел в цирк, к швейцару. Может, думал, хоть он расскажет, как в Будапешт проехать. Он и рассказал. "Во-первых, - говорит, - Будапешт за границей, а за границу ездят только господа да актеры. Во-вторых, там по-русски не понимают". - "Что ж, - говорю, - я по-ихнему научусь. Мне бы только доехать". А он мне: "Да пойми ж ты, голова садовая, с этим Будапештом мы сейчас воюем. Через фронт, что ли, поедешь!"
   И тут я понял окончательно, что Пепса мне не найти, что я один на всем свете...
   Ночевал я где-то на Подоле, в заброшенной лавке, - продолжал Артемка, прокашлявшись, - а утром побрел назад, в свой город, к своей будке. Последний гривенник истратил еще перед Киевом, а тут, будто назло, так есть хотелось, что хоть забор грызи. Что делать? Просить? Совестно. Правда, в жестяной коробке, в самом глубоком кармашке бумажника, лежали совсем новенькие часы с серебристым циферблатом. Но я скорей себя голодом уморил бы, чем продал подарок Пепса
   Так вот и шел, голодный, до первой деревни. А там нанялся снопы на ток таскать. В другой деревне арбузы помогал с бахчи снимать Кое-как добрался до Черкасс. Черкассы - город зеленый, уютный. Прямо удивительно, как напомнил он мне наш город. И сапожные будки на базаре такие же, как у нас, - ветхие да закоптелые. В одной сидит дед. Вызвался я ему помочь - и поработал до вечера. Старик только поглядывал да похваливал А потом и сказал: "Оставайся у меня за харчи, сверх того засчитаю тебе по рублю в месяц". Я подумал: "По рублю в месяц - к весне восемь целковых, будет на что инструмент купить". И остался.
   Старик сначала был ласков, работой не донимал, так что я иной раз и книжки почитывал. Но, только сорвался первый снег, старика будто кто подменил. Пришлось мне и сапоги тачать, и дедову внучку нянчить, и белье стирать. Пока стояли морозы, я терпел, но только затрещал на Днепре лед, треснуло и мое терпение. "Знаешь что, дедуся, - скачал я хозяину: - давай мои восемь целковых - и ну тебя к богу". Дед дал трешницу, вздохнул и прибавил еще восемь гривен. Обманул, но на инструмент хватило. Там же, в Черкассах, купил я железную лапку, шило, дратву - и пошел холодным сапожником от села к селу. Заходил и в города, но больше для того, чтоб поискать интересную книжку. Много я тогда прочел: и жития святых, и былины, и стихи Некрасова, и "Графа Монте-Кристо". В Кременчуге купил "Историю государства российского" и таскал за спиной эти толстые книжки, пока не дочитал до конца. Но больше всего читал пьесы. Ну прямо страсть у меня к ним. И, конечно, если где был театр, я там обязательно задерживался.
   Днем ходил по дворам, чинил всякую рвань, а только начинало темнеть, я уже около театра. Проберусь на галерку и сижу там, сам не свой Бывал и в цирках ..
   Голос у Артемки прервался. Он наклонился ко мне так, что я совсем близко увидел в темноте его глаза, и зашептал:
   - Забрел я раз в Екатеринослав. Подхожу к тумбе, чтоб прочитать афишу, и вдруг у меня по телу будто мурашки побежали. На афише слова: "Канатоходец мадемуазель Мари". Я еще раз прочитал и без памяти бросился к цирку. Цирк там огромный, строгий такой. Стал я около подъезда, а войти боюсь. "Буду, - думаю, - стоять, пока она не покажется: может, на репетицию пройдет, а может, с репетиции. А не ее, так Кубышку сперва замечу: они ж вместе по циркам ездят". И вот стою я час, другой, третий... Люди туда-сюда ходят - и обыкновенные и на цирковых похожие, - а ни Ляся, ни Кубышка не показываются. Так и стоял до вечера, даже ноги затекли. Вечером купил билет и полез на галерку. Вцепился там пальцами в перила и не свожу глаз с красной портьеры, из-за которой артисты выбегают В антракте люди гулять пошли, а я все стою да на портьеру смотрю. И вот - было это уже в третьем отделении - вышли униформисты, натянули стальной канат. Дирижер взмахнул палочкой, и музыканты заиграли вальс... понимаешь, тот самый, под который всегда Ляся выходила. "Осенний сон" называется... Грустный такой, тревожный... "Ну, - думаю, - значит, это Ляся, значит, она..." Весь так и сжался...
   Артемка помолчал, а когда опять заговорил, голос у него был хриплый:
   - Ну, а вышла совсем другая... Вот когда меня тоска взяла! Я из цирка - да в лавку. Купил перцовки и потянул прямо из горлышка. Давлюсь, кашляю, а пью. И не помню уж, как опять около цирка очутился. Огни потушены, кругом темно, я ж все стучу в дверь, все прошу, чтоб меня к Лясе пустили...
   Так я ее нигде и не встретил. А парчу, из которой обещал ей туфли сшить, и до сих пор все еще берегу. Да-а...
   Работал я и на заводе, и на обувной фабрике, и в мебельной мастерской. Даже гробы делал. Но это больше зимой. Летом же клал в кошелку свои сапожничьи инструменты - давай опять вымеривать дороги.
   Конечно, пробовал я и в театр поступить, хоть на самые маленькие рольки. Особенно после того, как царю по шапке дали. Раз царя, думаю, нет, а городовые попрятались, в театр меня примут. Куда там! И разговаривать не стали.
   И вот свела меня судьба с этим человеком. - Артемка кивнул в сторону спящего. - Было это в Харькове. Сидел я в одном дворе на своей складной скамеечке и чинил кухаркины башмаки. Двор - как колодец: круглый, высокий, гулкий. Вдруг кто-то басом как закричит: "Дрова-а колоть!.. Дрова-а пили-ить!.." Не голос, а гудок пароходный. Оглянулся - смотрю, стоит человек на таких длинных на худых ногах, будто то не ноги, а ходули. И шея у него длинная, и нос, и руки. А лицо загорелое, все в морщинах, в серой щетине. За поясом - топор, за спиной - пила. Открыл он рот и опять как загудит: "Дрова-а коло-оть!.. Дрова-а пили-ить!.." Но никто даже из окна не выглянул. Подождал он, протянул вперед руку и страшным голосом запел:
   Жил-был король когда-то.
   При нем блоха жила.
   Милей родного брата
   Она ему была
   Блоха?
   Ха- ха!
   Ха-ха!
   И понимаешь, как пропоет это "ха-ха", так аж стекла в парадных зазвенят. Тут из окон повысовывались головы. Смотрят люди и удивляются такому голосищу. Человек вытер длинные, как у китайцев, усы и сказал: "Теперь прочту вам, граждане, "Зайцы". А "Зайцы" - это такая сказка для взрослых, я ее в чтеце-декламаторе читал и наизусть запомнил. Ты не слыхал? Это про то, как зайцы просили у своего воеводы-медведя капусты, а тот их послал в пустой огород. Читает человек эту сказку, а меня так и подмывает вмешаться. А как сделал он страшную рожу да как зарычал медвежьим голосом:
   Как вы смели собираться?
   Как вы смели в кучи жаться?
   Только лапой наступлю
   Разом всех передавлю!
   я не выдержал, вскочил и жалобно, так, по-заячьи, ответил:
   Но у нас в желудках пусто,
   И хотели б мы капусты.
   Человек повернул ко мне лицо - и слова сказать не может. Только смотрит да удивляется. А я опять сел на скамейку и застучал молотком.
   Со всех этажей полетели керенки. Человек собрал их, подсчитал, немножко сунул себе в карман, а остальные на ладони протянул мне. "Что ты! - говорю ему. - Не надо!" Он пожал плечом и пошел со двора. И, понимаешь, будто веревкой потянул меня за собой. Я обточил каблуки и бросил штиблеты кухарке в окно, а сам скорей на улицу. Догнал, когда он заворачивал уже за угол. "Знаешь что? - сказал я ему. - Давай ходить вместе. Я все на свете стихи знаю". А он мне: "Дурак! Я ж пильщик". - "Ну и что ж, что пильщик! Ты - пильщик, я сапожник. Вот и ладно будет". Он подумал и протянул мне руку. "Труба", говорит. "Какая труба?" - спрашиваю. "Фамилия моя, - говорит, - Труба. А зовут Матвей. Ясно?" - "Ну, - говорю, - ясно".
   С тех пор и не расстаемся.
   Он с топором ходит да с пилой, я - с шилом да железной лапкой. Зайдем во двор и работаем, каждый по своей специальности. А нету работы, станем один против другого и представляем. Он - Отелло, я - Яго; он - Несчастливцева, я Аркашку...
   - Да кто ж он такой? - удивился я.
   - А никто, - добродушно ответил Артемка. - Пильщик, и все. Только тоже к театру желание имеет. Ну, прямо как болезнь его точит. А толку что! Сколько ни ходил по театрам, сколько ни просился в актеры, никто внимания не обращает. "Тебе, - говорят, - только жирафа изображать". Оба мы одним лыком шиты. - Он усмехнулся. - Ну, а все-таки в театр мы попали. Хоть на короткое время, а попали. Как смазал Керенский пятки и в Харькове образовалась советская власть, мы с Трубой сочинили заявление и прямо в Совет депутатов. За столом там сидел один слесарь с паровозостроительного, Крутоверцев. "Как же, - говорит, - я вас знаю. Вы и в наш двор заходили. Дело доброе. Сейчас я вам мандат выпишу. Берите дом купца Мандрыкина и открывайте клуб кустарей. Постройте сцену и все прочее". Тут и Труба повеселел. "Вот это, - говорит, - власть! Есть-таки правда на свете!"
   Собрали мы часовщиков, портных, лудильщиков и собственными руками переделали купеческие хоромы в клуб. Тем временем товарищ Крутоверцев подыскал нам режиссера, хорошего такого старикана. Короче, завелся у нас свой театр. Поначалу приготовили мы Бедность не порок". Я - в роли Любима Торцова, Труба Гордей Торцов. И только разослали пригласительные билеты - на тебе: немцы! Будь они прокляты! Еле ноги унесли мы из Харькова.
   С тех пор и блуждаем. То на гайдамаков, как сегодня, наткнемся, то на казаков. Потеряли топор, пилу махновцы отняли, мой сапожный инструмент в Харькове остался. Так и мыкаемся...
   К НАМ В ОТРЯД
   Небо на востоке уже позеленело, когда Артемка кончил свой рассказ.
   Теперь я видел своего друга ясно. Да, изменился он. И не в том была главная перемена, что вытянулся, что над губами появился пушок, а в новом выражении лица. Говорит, смеется, а все будто прислушивается к чему-то, будто все чего-то ждет.
   - Куда ж вы теперь? - спросил я. Артемка махнул рукой на север.
   - Я б уже давно там был, да разве с ним проскочишь незаметно!
   Он сурово оглядел своего спутника, но не выдержал и усмехнулся:
   - Видишь, какая верста!
   Когда Артемка рассказывал о своих приключениях у гимназистов, я все время думал, что за человек с корзиной, по имени Дмитрий Дмитриевич, прятал у него в будке нелегальные книжки. Уж очень, по описанию Артемки, похож он на нашего командира, на товарища Дмитрия. Теперь я спросил:
   - А не помнишь, как была фамилия того человека с корзиной? Дмитрия Дмитриевича?
   - Попов, - без затруднения ответил Артемка. - А что?
   - Попов! - воскликнул я. - Ну, так это командир нашего отряда.
   - Да неужто? - обрадовался Артемка. - Вот бы повидать его!
   - Что ж повидать! Вам бы совсем в наш отряд зачислиться. Как ты насчет этого?
   - Я?.. Господи!.. - всплеснул Артемка руками. - Да хоть сию минуту!
   Он наклонился к Трубе и затормошил его:
   - Вставай! Будет тебе спать. Пошли!.. Я на часок отлучился, узнал, в каком направлении ушли из балки гайдамаки, и опять вернулся в рощу.
   Через несколько минут мы уже шагали по степи. Взошло солнце, и вся степь, окропленная росой, так и заискрилась, так и зазвенела от пения птиц, пересвистывания сусликов, скрипа сверчков. Мы шли веселые, и нам даже не хотелось спать, хотя всю ночь мы с Артемкой за разговорами глаз не сомкнули.
   Впереди шагал Труба. Решение Артемки вступить в отряд он выслушал молча, хмыкнул и перекинул через плечо тощий мешок с сухарями. Так, молча, и шел. Но вид ожившей под солнцем степи затронул в нем какие-то чувства. Он вдруг подогнул ноги, а руки с опущенными вниз кистями поднял до уровня плеч и, сделавшись похожим на суслика, когда тот стоит на задних лапках и перекликается со своими товарищами, свистнул. Ему тотчас ответил настоящий суслик, за ним - другой, за другим - третий. Труба хитровато подмигнул:
   - Вот как я их обдурил!
   И, довольный, зашагал дальше. Он то звенел жаворонком, то плакал чибисом, то скрипел кузнечиком, пока вдали не показались двое всадников с винтовками. Тут Труба охнул и присел за копной.
   "Неужели казаки?" - подумал я. Но всмотрелся и узнал наших. Впереди ехал богатырь Дукачев, шахтер с Чистяковского рудника. Издали он казался скачущим монументом. Другой всадник все время взмахивал руками, будто хотел оторваться от седла и полететь впереди лошади. Конечно, это был Ванюшка Брындин, коротконогий весельчак из деревни Тузловки. Всадники доскакали и круто остановили лошадей.
   - Ты где пропадал? - сердито крикнул Дукачев. С широкого и такого темного лица, будто с него до сих пор не сошла угольная пыль, смотрели строгие серые глаза, но я отлично понимал, что Дукачев делает только вид, будто сердится.
   Я рассказал о гайдамаках, потом кивнул на Артемку:
   - Друга вот встретил. Пять лет не видались.
   - Слыхал? - подскочил Ванюшка в седле. - Друга дорогого встречает, тары-бары растабарывает, а мы гоняй из-за него лошадей!
   Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за винтовку:
   - Товарищ Дукачев, гляди!
   Из-за копны высовывалась рыжая кепка.
   Артемка смущенно улыбнулся.
   - Его гайдамаки шомполами побили, так он теперь боится всех, у кого винтовки... Вылазь, - ласково сказал он, - не бойся.
   - А я и не боюсь, - басом ответила кепка. - Я тут харчишки на всякий случай прятал.
   С выражением деловитой озабоченности из-за копны вылез Труба. Кони под всадниками беспокойно переступили ногами.
   - Это что за чучело? - удивился Дукачев.
   - Это свой... В общем, подходящие люди. Актеры, - сбивчиво сказал я. - К нам в отряд зачисляться хотят.
   - Во! - повернулся Дукачев к Ванюшке с едва заметной усмешкой. Пополнение... - Но тут же сдвинул брови и сурово сказал: - Бойцы нам нужны, а не актеры. Балагуров у нас и своих хватает. Ну, да это дело командира. Ты там был? - спросил он меня.
   - Был, - ответил я.
   - Садись на коня и скачи со мной. Актеров Ванюшка приведет. Слезай, Ванюшка.
   - Чего? - сделал Ванюшка вид, будто не понимает. - Того. Слезай, и все. Костю надо к командиру доставить.
   Ванюшка нехотя полез с коня:
   - Дослужился - к актерам в поводыри... Я взобрался на поджарую Ласточку, и мы поскакали. Миновали посты, обогнули высокий черный конус террикона1 с висевшей над самой вершиной вагонеткой (в ней сидел, никому не видимый, наш наблюдатель) и въехали в бурую от пыли улицу. Тут только придержали коней и поехали шагом. Я спросил:
   - А что, правду говорят, будто поблизости где-то негр работал забойщиком?
   - Ну, правду, - просто ответил Дукачев. - Чего ж тут особенного?
   - Да так это я... А случайно не знаете, как его звали?
   - Негра? Джимом звали. Джим Никсон, А что?
   - Джи-имом... - разочарованно протянул я и больше уже ни о чем не спрашивал.
   ВИНТОВКА
   Домики поселка Припекино скучились вокруг шахты, которую когда-то разрабатывали французские акционеры. Шахта бездействовала и поэтому не привлекала к себе внимания белых. Наш отряд и разместился здесь. Недалеко от поселка начинались глубокие овраги, дальше шумел камыш, а еще дальше темной зубчатой стеной тянулся лес. Все это было тоже на руку отряду: если мы не хотели принять неравный бой, то быстро оставляли поселок и исчезали в оврагах или в лесу.
   Командир помещался во втором этаже серого угрюмого здания, где раньше была контора. Увидя меня из окна, он покачал головой Я быстро взбежал по ступенькам и раскрыл дверь. Командир стоял у стола, коренастый, с седыми висками, в потертой кожаной тужурке.
   - Почему опоздал? - поднял он на меня свои темные спокойные глаза.
   Я объяснил.
   - Много в Щербиновке офицеров?
   - А там одни офицеры да юнкера. Да еще кадеты. Это ж не казаки, это, кажется, дроздовцы. Оружия у них много. Я так понял, что они скоро из Щербиновки уйдут догонять своих.
   - Да.. - раздумчиво сказал командир, - оружия у них должно быть много. Ну, отдыхай пока.
   - Дмитрий Дмитриевич, - сказал я, считая, что служебный разговор уже окончен и командира можно называть по имени-отчеству, - вам до революции не приходилось распространять книжки? Те вот, недозволенные?
   - Приходилось. Все мы распространяли. А что?
   - Так... Может, и до самого моря пробирались?