Васильев Борис Львович. Аты-баты

   — Вы живы?
   — У вас есть основания сомневаться?
   — Во всяком случае вчера появились, — Анна присела на край кровати, профессионально поймала пульс. — Пожалуйста, помолчите минуточку. На сердце никогда не жаловались?
   — У меня нет сердца, — улыбнулся Константин. — У меня, как раньше пели, «вместо сердца дизельный мотор».
   — Пели — «пламенный».
   — Танкисты переиначили.
   — Все равно, это не медицинская категория. Мне кажется, вы невропат, что довольно странно при вашей профессии. Ни с того, ни с сего грохнулись в обморок.
   — Извините, — тихо сказал Константин. — Поверьте, это впервые в жизни.
   — Я-то привычная, — улыбнулась Анна.
   — Ночь не спал, — виновато вздохнул Константин — И день вышел такой… Нервный день вышел.
   Анна поднялась:
   — Вставайте. Самовар стынет.
   — Подождите. Как странно. Я помню, что ночью вы сидели точно так же, как сейчас, рядом, и тогда я представлял, что вы — моя мама. Она умерла, когда мне было три года. Я не помню ее, но ночью мне казалось, что я чувствую ее руки. Казалось совершенно отчетливо. Мистика какая-то, правда?
   — Правда, — серьезно сказала Анна. — Я спешу, вас Валентина Ивановна чаем напоит. — И вышла.
   Когда Константин вошел в комнату, за столом с шумевшим самоваром сидела только хозяйка дома. Степенная женщина лет около сорока Валентина Ивановна.
   — Доброе утро, Валентина Ивановна, — сказал Константин. — А где же Анна?
   — На вокзал поехала, гостей встречать. Умывальник у нас — в сенях. Вернешься, чайком угощу.
   — Что со мной случилось вчера, Валентина Ивановна?
   — Что случилось? — она вздохнула. — Держался ты, держался, а потом, видать, не выдержал. Тебе бы поплакать — легче бы стало, а ты… Погоны, что ли, не позволяют? Или служба у тебя такая?
   — Служба как служба.
   — Родные могилы слезы отворяют, — продолжала хозяйка. — Ты бы слез не стеснялся, капитан. Это ведь святые слезы, а в старину и богатыри святых слез не стеснялись. Я вот простая баба: четверо детей да два мужа — вот и весь мой капитал. Один муж сам помер, другого не стерпела и выгнала. А почему не стерпела? Потому что слеза его только в пьяном виде и прошибала. А отец без слезы — не отец, а «унтер-цер», как бабка моя говорила. Нам, бабам, ведь не мужья нужны. Нам отцы нужны. Отцы детям нашим. А где их взять?
   — Убили отцов, — вздохнул Константин.
   — Так ведь не всех убили, — возразила Валентина Ивановна — К тому же пора бы и новым вырасти, а?
   — Анна говорила, что вы тогда видели, как раненых добивали?
   — Видела, — она помолчала. — Я в кустах хоронилась. Шла в Некрасовку да на немецкий дозор натолкнулась. Вот и пришлось в кустах-то, как мышке.
   — Моего тоже добили? — тихо спросил капитан.
   — Я не помню, как погиб твой отец, Костя, — так же тихо ответила Валентина Ивановна. — Ты уж прости, врать не хочу: не видела. Анькиного видела, а твоего… Ты уж прости меня. — Помолчали. Потом она сказала:
   — Поди умойся, Костя.
   Он вышел. Валентина Ивановна вытерла слезы, посмотрелась в висящее на стене зеркало, сказала собственному отражению:
   — Вот и наврать пришлось. Да оно, может, и к лучшему…
   Вернулся Константин. Сел к столу, хозяйка налила ему чаю, придвинула хлеб, масло, яйца, творог. Спросила неожиданно:
   — Ты женат?
   — Женат. Детей пока нет.
   — Будь мужиком, Константин, не крути Аньке голову, — очень серьезно сказала Валентина Ивановна. — Ей совсем не так весело живется, как тебе может показаться.
   — Да разве танкист супротив летчика потянет? — улыбнулся капитан, стремясь превратить разговор в шутку. — А у нее муж-летчик. Да еще истребитель!
   — И все воюет, — горько вздохнула Валентина Ивановна.
   — Где воюет?
   — В небе, — она помолчала — Знаешь, есть такой госпиталь, в котором до сей поры еще раненые лежат?
   — Какие раненые?
   — Еще на той, на Великой Отечественной. Вот туда Анна и пошла работать после института. Вот там она своего летчика и встретила. Его в первом же бою сбили, совсем, видать, мальчишкой был. Ну, выходила его, добилась, чтоб выписали, замуж за него вышла. Полгода все нормально было, а потом — опять. «Прикрой меня, атакую!..» Целыми днями кричит. И тридцать лет в атаку идет. За нас с тобой…
   Взвод разместился на ночлег в большом колхозном сарае. Усталые солдаты, повалившись на прошлогоднее залежалое сено, молчаливо ожидали, пока Гарбузенко и Кодеридзе поделят продукты на сутодачи.
   — В деревне раненых полно, — оживленно рассказывал Святкин командиру взвода. — Еле крышу раздобыл. Спасибо, местное население помогло. Вот, знакомьтесь. Валентина Ивановна. Валюха.
   И, взяв за плечи, поставил перед собой девочку лет двенадцати, одетую в солдатский ватник, женский платок и огромные латаные валенки.
   — Здравствуйте, Валя, — торжественно сказал Суслин и пожал девочке руку.
   — Тут в каждой хате по палате, — продолжал ефрейтор. — Раненые, санитарочки, врачей навалом. Сборный пункт, что ли. Эвакуации ждут.
   — Большие бои? — солидно спросил младший лейтенант.
   — Немцев в колечко взяли, — пояснил Святкин, — Слышали днем дальнобойную? Это их обрабатывали. Так что мы, считайте, в тьлу.
   — Я пойду, — сказала девочка, с любопытством рассматривая усталого младшего лейтенанта. — Мне завтра вставать рано. В Некрасовку побегу, к бабушке.
   — Там же, говорили, немцы? — удивился Игорь.
   — Нет, — девочка открыто, по-детски улыбалась в глаза младшему лейтенанту. — Там бабушка наша. Немцы отступили, а она под ними была.
   — Ну счастливо тебе, Валюха, — сказал Святкин. — Спасибо за помощь.
   Девочка убежала. Святкин продолжал топтаться возле командира взвода. Подошли Гарбузенко, Мятников и Сайко.
   — Тут вот какое дело, — степенно начал Мятников. — Двадцать лет — это ведь не шутка, правда, товарищ младший лейтенант? Не баран чихнул, как говорится.
   — Дата, — увесисто подтвердил Сайко.
   — А будет ли у парня очко или сразу перебор — неизвестно, — глубокомысленно изрек Гарбузенко. — Война, она и не такие банки срывала, верно говорю, хлопцы?
   Суслин молчал. Сержанты переглянулись.
   — Ну так как, товарищ младший лейтенант? — спросил Мятников.
   — Что — как?
   — Уважим?
   — Ничего не понимаю, — Игорь пожал плечами. — Что вы крутите, Мятников?
   — Чего там не понимать? — удивился Гарбузенко. — Двадцать лет Витьке Свату стукнуло, вот и все понимание.
   — Двадцать лет? — иронически переспросил Суслин. — Надо же, какое совпадение. Не успели из роты уйти, как сразу…
   — Чтоб мне провалиться! — вдруг заорал Святкин. — Чтоб меня в первом бою разорвало, чтоб мне век свободы не видать, чтоб… — не найдя слов, он с остервенением щелкнул ногтем большого пальца о зубы. — Вот!..
   — Ну поздравляю, — сказал Суслин, озадаченный его горячностью. — И что дальше?
   — А дальше — война, — угрюмо сказал Святкин. — Дальше — пиф-паф. Может, завтра, может, через неделю. Так имею я право свой день рождения отметить или нет у меня такого права? В селе есть самогонка. Меняют на сахар. Вот я и прошу, в первый и последний раз прошу, лейтенант, позволь сегодня выпить. Просто так, по глоточку. Я — беспризорник, это мой первый день рождения. Первый, ребята, а может, и последний. Вот!..
   Святкин замолчал. Молчали и сержанты, ожидая, как решит командир. А Суслин тоже молчал, потому что не знал, как ему поступить.
   — Разрешите, товарищ младший лейтенант, — негромко сказал Гарбузенко. — Все хлопцы просят.
   — Фронтовых сто грамм нам еще не положено, товарищ старший сержант, — официальным тоном изрек Суслин.
   — Так трепачей-то у нас вроде нет, — улыбнулся Сайко. — Ни трепачей, ни стукачей.
   Игорь сердито молчал. Кодеридзе с грохотом швырнул котелок и подошел к Святкину.
   — Друг! — звонко сказал он. — Мне нечего подарить тебе в этот твой большой праздник. Возьми мой сахар, возьми мой хлеб, возьми мою селедку. Больше у меня ничего нет. Извини, дорогой.
   — Спасибо, Абрек, — тихо сказал Святкин. — Ты мировой кореш, я всегда это знал.
   — А что же вы молчите, товарищ младший лейтенант? — громко спросил Хабанеев. — Неужели непонятно, что надо делать? Неужели вы не можете…
   — Сахар принадлежит взводу, — деревянным голосом перебил Суслин.
   — Ура!.. — завопил Хабанеев. — Попьем, ребята, кипяточку без сахарку? За здоровье Виктора Святкина?
   — Весь сахар — ефрейтору, — сказал Глебов. — И сегодняшний и завтрашний. Так что ли, Крынкин?
   — Так, — послушно сказал Крынкин. — Это правильно.
   — Ну спасибо, лейтенант, — облегченно улыбнулся Сайко. — Я понимаю, трудно такие решения принимать без привычки. Погодите с шамовкой, ребята. Мы с Хабанерочкой сахарок мотанем!..
   В большой комнате женщины накрывали на стол. А привезенные со станции сыновья и дочери бродили по дому, не зная, куда себя девать.
   — Вы бы пока познакомились друг с другом, — сказала Анна.
   К Константину подошел начинающий полнеть солидный мужчина в очках. Представился:
   — Сайко Юрий Иванович. Профессор. Доктор наук.
   — А я Костя, — усмехнулся капитан, пожимая руку профессору. — Костя-капитан. Знаете такую песню?
   Доктор наук смутился и отошел. Подскочил невзрачный малый неопределенного возраста:
   — Лавкин. Леня Лавкин. Может, сообразим со встречей-то? С морозца, а?..
   — Все в свое время, Леня! — крикнула от стола Анна.
   Красивая женщина протянула Константину руку:
   — Хабанеева Юнесса. Солдатская дочь и мать двоих детей.
   — А это — сестры Крынкины, — сказала Анна.
   На лавке у стены рядышком сидели две очень похожие друг на друга женщины. Они были одинаково одеты и одинаково собирали слезы в зажатые в кулаках платочки.
   — Глебов. Племянник, — представился коренастый мужчина в дорогом костюме, но почему-то в сапогах.
   — Эх, скучно, братцы! — снова подал голос Лавкин. — Сообразить бы хоть на четверых. Я и сбегать могу.
   — Не торопите события, — покровительственно улыбнулся профессор Сайко. — Вам же сказали: все в свое время.
   — В свое время только краны текут. Утверждаю как сантехник, — Лавкин вздохнул. — Отсюда вопрос: время для нас или мы для времени?
   — Видите ли, для пловца, плывущего по течению, вода не меняется, — принялся солидно разъяснять профессор. — А вот для тех, кто плывет против течения, она всегда новая. Если вы плывете вместе со временем, то становитесь рабом этого времени. Но если вы преодолеваете время, сражаетесь с ним, тогда каждый завоеванный вами час — это ваш час. Тогда вы из пассивного раба времени превращаетесь в его активного повелителя.
   — Видать, образование у вас большое, — с уважением констатировал Глебов-племянник.
   — А нам мыло прислали, — сказала вдруг одна из сестер Крынкиных. — Мама наша померла, и аккурат посылка прибыла. С мылом. Мы хотели хоть обмылочек навсегда сохранить. Да затерялся он где-то. Как в новую избу перебирались, так и затерялось тоё мыло.
   — Вот какие люди были, — несмело добавила вторая сестра. — Война ведь, и голод, и смертушка. А они за всех думали. За всех болели. За все времена и за всех детишек, как вот правильно товарищ говорит.
   Повисла пауза.
   — Так как относительно преодоления времени, товарищ профессор и доктор наук? — усмехнулся Константин.
   — Да, — вздохнул профессор. — Велика ты, Россия, и не объять тебя никаким самым современным умом. Нет ли у вас папиросы, товарищ капитан?
   — У меня сигареты.
   — Безразлично. Я неделю назад курить бросил.
   — Так, может, не давать?
   — Все равно закурю, — еще раз вздохнул профессор. — Не сейчас, так к вечеру. Когда, понимаете ли, сотрясение воздухов, а тут — посылка с мылом, так не то что закуришь, а и за рюмочкой потянешься.
   — Это точно! — засмеялся Лавкин. — Это ты правильно выразил, товарищ профессор.
   Распахнулась дверь, и вошел красивый грузин в форме летчика Аэрофлота.
   — Здравствуйте. Кажется, я не ошибся?
   — Здравствуйте, Тенгиз, — сказала Анна. — Знакомьтесь, друзья. Это Тенгиз Кодеридзе.
   Следом за летчиком шофер такси уже вносил большие корзины с гвоздиками.
   ***
   Колхозный сарай. Самогонка уже разлита по кружкам, хлеб и селедка поделены. Именинник Святкин уселся на почетное место. Глебов разжигал костер у входа в сарай.
   — Там девочки прогуливаются, — сообщил Сайко входя. — Может, пригласим их, товарищ лейтенант?
   — Какие еще девочки? — нахмурился Суслин.
   — Санитарочки.
   — Ну не знаю, — неуверенно протянул Игорь. — Ну попробуйте.
   — Хабанерочка, изобрази, — сказал Сайко.
   — Есть изобразить, — Хабанеев вскочил. — Абрек, помоги.
   — Потому что грузин, да? — вдруг обиделся Кодеридзе. — Раз грузин, значит, девочки, да? Обидно, понимаешь.
   — Да у тебя — усы! — загорячился Хабанеев. — Усы, понимаешь? Ты же мужчина, сразу видно.
   — Это совсем другой разговор, друг. Это правильный разговор.
   Хабанеев и Кодеридзе вышли из сарая.
   Две девушки в военной форме прогуливались в длинных мартовских сумерках по окраине Ильинки.
   — И зачем ты меня сюда затащила? — ворчала одна из них, но ворчала вполне добродушно.
   — Там все время молоток стучит, — вздохнула вторая. — Стук, стук — гроб, гроб. Круглые сутки.
   Из сумерек возникли фигуры Кодеридзе и Хабанеева. Девушки остановились, и первая сказала с досадой:
   — Здрасте вам.
   — Здравствуйте! — обрадованно воскликнул Хабанеев. — А мы — за вами.
   — Куда это — за нами? — насторожилась вторая.
   — Девушки, — Кодеридзе для вящей убедительности снял шапку и прижал ее к груди. — Дорогие девушки, нашему другу двадцать лет исполнилось сегодня. Ай, какой друг! Замечательный друг, девушки. Сделайте ему маленький подарок. Пожалуйста. Очень прошу.
   — Очень, очень просим, — подтвердил Хабанеев и тоже снял шапку.
   — Это в каком же смысле подарок? — сердито спросила первая.
   — Девушки, только не уходите. Умоляю! — проникновенно зашептал Абрек. — Нам в бой скоро, а вы — такой подарок! Самый лучший подарок на день рождения!
   — Рискнем? — спросила вторая. — Он же сейчас расплачется, ей-богу!
   — За мной! — радостно закричал Хабанеев. — За мной, девочки!
   И девушки пошли за ним. А Кодеридзе сказал обиженно:
   — Мужчина не плачет. Мужчина огорчается.
   — Именинник просит к столу, — провозгласил Мятников. Все стали рассаживаться, и тут скрипнула дверь. В сарай вошли обе девушки в сопровождении Хабанеева и Кодеридзе.
   — Здравствуйте, — сказала первая. — С именинником вас. Взвод радостно зашумел:
   — Здравствуйте, девочки!
   — Проходите, проходите!..
   — К нам, девушки!..
   — Нет, к имениннику!..
   Девушки шагнули в освещенный костром круг.
   И младший лейтенант Суслин вскочил, опрокинув кружку. Он узнавал и не узнавал. Он верил и боялся верить. И смотрел во все глаза… на девушек, стоявших в отблесках костра.
   — Кимка.. — прошептал он. И крикнул:
   — Кимка, это ты?..
   Стол в большой комнате был накрыт. Анна, сидевшая рядом с Константином, встала и, обождав, когда утихнет гул голосов, заговорила, очень волнуясь:
   — Товарищи! Дорогие мои друзья. Сыны, дочери, родные наших дорогих. Ровно тридцать лет назад — ровно, день в день — здесь, в Ильинке, праздновали двадцатилетие одного человека. Сегодня ему было бы пятьдесят. Но он не дожил. Он погиб как герой. Погиб на следующий день.
   У Анны перехватило дыхание. Все поднялись. Справившись с волнением, Анна продолжала:
   — Но мы не будем сегодня горевать. Мы будем радоваться, что такой человек жил и прекрасно отдал свою жизнь. Мы будем пить за это. И за его сына, который сейчас здесь, вместе с нами. За капитана Константина Викторовича Святкина.
   Константин задрожавшей рукой поставил рюмку на стол, молча обвел всех взгядом и вышел из комнаты.
   Он стоял, прислонившись спиной к бревенчатой стене дома. На крыльцо вышла Анна.
   — Вам нехорошо. Костя?
   — Мне хорошо, Аня. Так хорошо мне не было никогда в жизни, — он помолчал. — У нас в детдоме день рождения праздновался один раз в году. Коллективно. Для всего детского дома. Я говорил вам, что плохо помню маму. Отца же я не знал совсем… И вот сегодня вы вернули его мне. Конкретного. Реального отца. Со своей жизнью. Со своим днем рождения. И со своей смертью…
   Он замолчал. И Анна молчала тоже. Просто молчали и смотрели в густеющий мартовский сумрак.
   И в этом сумраке мимо их дома вдруг неторопливо прошли двое очень молодых людей. Девушка и юноша в военной форме последнего года войны.
   Игорь и Кима шли по вечерней улице Ильинки.
   — Я искал тебя, Кимка.
   — Не надо выдумывать, Игорь.
   — Я хотел написать тебе, но не знал куда. Как ты оказалась на фронте?
   — Так же, как ты.
   — Но я мужчина.
   — А я — женщина. Кому-то надо вас перевязывать и стирать ваши гимнастерки.
   — Кимка, если бы ты знала, как я счастлив, что встретил тебя.
   — Не надо, Игорь. Счастлив будет тот, кто переживет эту войну…
   Кима Вилленстович и Игорь Суслин шли по улице деревни Ильинка. Артиллерия смолкла, было тихо. Только поскрипывал снег под ногами, да где-то с унылой ритмичностью стучал молоток.
   — Кимка!
   — Что?
   — Ничего. Просто мне приятно повторять твое имя.
   — Не надо выдумывать, Игорь.
   — Я не выдумываю.
   Кима остановилась. Посмотрела на Суслина, точно прикидывала, говорить или не говорить.
   — Месяц назад погиб Боря Яценко.
   — Борька?!.
   — Сгорел в танке. Мне написала Катя.
   — Борька сгорел… Первый из нашего класса.
   — Третий, Игорек, — мягко поправила Кима. — Гриша Рубин и Володя Самохвалов погибли раньше. Боря — третий. Кто следующий?
   — Я не знал, что они погибли, Кимка. Я потерял все адреса еще в училище и ни с кем не переписывался.
   — Скоро мы останемся одни, — вздохнула Кима. — Одни девчонки. Мальчики, мальчики, что вы делаете с нами?
   — Всех не убьют.
   — Да, всех не убьют, — она помолчала. — Ты правда рад, что встретил меня?
   — И ты еще спрашиваешь! Знаешь, сколько раз я признавался себе, что…
   — Не надо, — Кима закрыла ему рот рукой. — Ничего не надо говорить. Говорить будем после войны, а сейчас… — Она зябко повела плечами. — Холодно. Зайдем ко мне, если хочешь.
   Они стояли возле здания бывшей школы. Сквозь щели маскировки из окон пробивались узкие полоски света. И по-прежнему уныло стучал молоток.
   — И чего он все время стучит?
   — Это не для нас, — Кима вздохнула. — Здесь наш госпиталь. Надо девочкам сказать, что я пришла.
   — Я подожду.
   — Нет, пойдем вместе. Только тихонько, раненые спят. Они вошли в тускло освещенный школьный коридор, забитый ранеными.
   — Жди здесь, — шепнула Кима.
   И сразу же ушла. А Игорь остался ждать.
   — Суслин?.. — удивленно спросил кто-то совсем рядом. — Игорь, это ты или мне кажется?
   — Это я, — Игорь недоуменно оглядывался.
   — Да здесь я, балда! Шагни влево и нагнись.
   Игорь шагнул влево и присел:
   — Кто здесь?.. Пригуда? Сеня Пригуда?!.
   — Здорово! — с соломы поднялась массивная фигура с перебинтованной головой. — Вот так встреча! Откуда и куда?
   — На фронт. С маршевой ротой. Ты ранен?
   — Пустяки: голову царапнуло, — нe без гордости сказал Пригуда. — Можешь поздравить, я уже лейтенант. К ордену представлен. И медаль уже отхватил! — Он откинул шинель, тускло сверкнув медалью «За отвагу». — А ты, значит, в тылах ошивался?
   — Ну, знаешь, в армии не выбирают.
   — Игорь! — шепотом окликнула Кима из глубины коридора.
   — Меня зовут, — сказал Суслин. — Ну поправляйся, Сеня. Может, еще увидимся.
   Пригуда недобро засмеялся и заговорил громко, в полный голос, чтобы слышали окружающие:
   — Санитарочку подцепил? Ай да тыловики: орденов нет, так все девки наши! Ну правильно, Суслик, не теряйся! Особо пока мы в госпиталях…
   Его громкий смех звучал вслед шедшему к чердачной лестнице Суслину. И он виновато пригнул голову.
   — Что это он, Игорек? — спросила Кима.
   — Товарищ по училищу, — вздохнул Игорь. — Уже лейтенант и уже — с медалью. А я — тыловая крыса, ловкач…
   — Вот дурачок-то, Господи, — сказала Кима, открывая люк. — Влезай за мной. На чердак.
   На чердаке было темно, и Игорь остановился возле люка, не зная, куда подевалась Кима и куда ему идти.
   — Ну где ты там? — шепотом спросила Кима. — Закрой люк и иди сюда. Только люком не стукни.
   Игорь осторожно опустил крышку люка, отчего стало уж совсем черно. Опустившись на четвереньки, он пополз куда-то в кромешной мгле, пока не треснулся лбом о балку.
   — Это ты ударился? — поинтересовалась Кима с другого конца чердака.
   — Я.
   — Где же ты?
   — Не знаю.
   — А что ты там делаешь?
   — Чешу голову.
   — Фонарь у тебя есть?
   — Теперь есть. На лбу.
   И они оба весело рассмеялись.
   — Похоже, мы обречены ползать по чердаку, пока не рассветет, — сквозь смех сказал Игорь.
   — Я не ползаю, — ответила Кима — Я сижу на своей постели.
   — А где это?
   — Тут.
   — А где это — тут?
   И они снова засмеялись.
   — Если я расскажу девочкам, они ни за что не поверят, — весело сказала Кима. — Они скажут, что я вычитала это у Марка Твена.
   — У Твена, по-моему, этого нет.
   — А ты читал «Простаки за границей»?
   — Не читал, — признался Игорь. — Я опять поползу, ладно? До следующего фонаря: два фонаря — пара. А ты смейся, Кимка. Смейся. Я буду ползти на твой смех, как на маяк.
   Кима тихо смеялась. Игорь преодолел наконец-таки темное пространство, и их руки встретились. И возникло молчание. Потом Кима очень серьезно спросила:
   — Ты с кем на выпускном вечере целовался?
   — Я?!. — с возмущением переспросил Игорь. — Я вообще никогда ни с кем не целовался.
   — А Катька написала, что ты с ней целовался в раздевалке.
   — Как ей не стыдно! — возмутился Игорь. — Если хочешь знать, единственный человек, которого я хотел поцеловать…
   Он замолчал.
   — Вспоминаешь, как его звали?
   — Вспоминаю, что у этого человека была ангина, и на вечер он прийти не мог.
   — Я знала, что Катька — врушка, — помолчав, сказала Кима. — А почему же ты не поцеловал меня, когда мы в походе ушли за хворостом?
   — Я мечтал об этом, Кимка, но… Мне казалось, что ты сердишься на меня.
   — Сержусь? Да за что же, Господи? — Она вздохнула. — Ничего-то вы, мальчишки, не понимаете. Разве я могла на тебя сердиться? Любая девчонка поняла бы, что не могла. Даже страшная дура поняла бы, а ты…
   — Ты сердилась на меня, — упрямо повторил Игорь. — Мне очень стыдно, Кима, честное слово, стыдно. И всегда было стыдно. Мне и сейчас стыдно, но тогда я поспорил с Борькой Яценко…
   — Он погиб, Игорь.
   — Да, он погиб. А я всегда думал, что ты была в него влюблена.
   — Вот глупости-то. Какие же вы, мальчишки, дураки! Так о чем вы поспорили?
   — Ну, мы поспорили, — Игорь с трудом начал исповедь. — Ну, что… что я дотронусь до тебя. Ты стояла у доски, а я подошел и положил тебе руку на плечо. Вот… А потом взял и провел рукой… Ну там, где нельзя.
   — А где нельзя?
   — Ну там. Ну сама знаешь…
   — Знаю? — Кима тихо засмеялась. В темноте послышалось какое-то шуршание, что-то негромко щелкнуло. — Да-да, это ужасно! Ты нарушил табу…
   — Вот, — тяжко вздохнул Игорь. — А ты на меня так тогда посмотрела, будто я тебя ударил. И мне стало стыдно. И стыдно до сих пор.
   — Иди сюда, — шепнула она. — Ближе. Еще. Тут места хватит. Дай руку. Значит, тут нельзя? Тут, да? Тут?..
   Она была совсем рядом. И рука Игоря ощутила теплую и упругую девичью грудь.
   — Молчи, — бессвязно шептала она. — Можно, понимаешь. Можно, потому что вас убивают… а мы остаемся. Можно, потому что я люблю тебя. Можно, дурак ты несчастный, и я дура несчастная, и пусть хоть наши дети будут счастливее нас…
   Тенгиз охапками доставал гвоздики из корзины, а Юнесса, Валентина Ивановна и сестры Крынкины складывали из них букеты.
   — Подумать только, гвоздики — в марте, — сказал профессор Сайко. — За парочку этих корзин можно, я полагаю, и «Волгу» купить?
   — Можно, — спокойно согласился Тенгиз. — Можно купить «Волгу». А можно положить на могилу отца.
   — Вопросы будут, профессор? — ехидно поинтересовался Лавкин.
   — Извините меня, Тенгиз, — виновато произнес Сайко. — Я имею глупую привычку неудачно острить.
   — Я тоже люблю шутки, — сказал Тенгиз. — Только сегодня не время для шуток. И не место. Так мне кажется. Извините.
   Анна и Константин сидели в узкой светелке и молчали, то ли прислушиваясь к разговорам в соседней комнате, то ли думая о своем. Потом Анна спросила:
   — Сколько же ему лет?
   — Кому?
   — Илье Ивановичу, — пояснила Анна. — Отцу вашей жены. Вы что, забыли? Вы же только что говорили о нем.
   — Да, да, — Константин вздохнул. — Позвольте, сколько же ему?.. Да, пожалуй, лет шестьдесят — шестьдесят пять. Признаться, я точно не знаю.
   — Значит, его день рождения в вашей семье не отмечают, — невесело усмехнулась Анна. — Неужели так ни разу и не отмечали?
   — Да как-то не получалось, — виновато сказал Константин. — Знаете, как в части? То учения, то стрельба, то еще что-нибудь.
   — Еще «что-нибудь» — самый точный ответ. Я не права?
   Константин подавленно молчал. Из соседней комнаты донесся голос Лавкина:
   — А что у тебя в третьей корзине, Тенгиз?
   — Цоликаури, Леня, — ответил голос Тенгиза. — Ровно восемнадцать бутылок цоликаури. Мы будем пить его вечером, вспоминать наших отцов и говорить хорошие тосты.