Васильев Владимир Николаевич. Идущие в ночь

Владимир Васильев, Анна Ли
Идущие в ночь
(Роман о Каменном лесе)

Пролог

   Меар медленно клонился к подернутому полупрозрачной голубоватой дымкой горизонту. Вдалеке виднелись островерхие крыши небольшого городка и потемневшая от недавних дождей стена. Выпуклые, как панцири гигантских черепах, створки ворот были сомкнуты.
   Путник остановился и утер со лба выступивший пот. Под ногами его темной лентой лежала дорога; тянулась она, рассекая поле пшеницы синего посева, прямо к воротам городка.
   «Охраны что-то не видно, – озабоченно подумал путник. – Что там у них творится-то?»
   Путник был стар. Но еще крепок – шагал легко и не горбил спину. Морщины покрывали его лицо, уподобляя кожу коре акации, но глаза выдавали ясность мысли и недюжинную волю. Поклажи у путника не было.
   Шум толпы донесся до него лишь у самых ворот городка. Голоса и топот, азартные крики и лязг оружия. Прислушавшись, путник зашагал дальше. Ворота оказались незапертыми, левая створка, сплошь покрытая резными оберегами, бесшумно подалась легкому толчку. Пройдя ворота, путник по обычаю низко поклонился.
   – Мир вашим семьям, люди, и да не взглянет на вас с небес Тьма!
   Голос его никто не решился бы назвать старческим.
   Никто не ответил.
   Только после обязательного приветствия городу путник обернулся и некоторым удивлением разглядел пустую караулку. У полуоткрытой двери стояла, прислоненная к темному дереву стены, ритуальная пика стража. Мощеная булыжником кольцевая площадь отделяла окраинные дома от городской стены. Шум доносился откуда-то из глубины квартала и становился все громче. Вслушавшись, путник неторопливо, как и раньше, направился к мосту через ров, полный зеленоватой воды пополам с тиной; в тине кишмя кишели тритоны. За мостом начиналась уже настоящая улица, на которую глядели закопченными фасадами приземистые, но аккуратные домишки.
   – Таверна «Веселый фыркан», – еле шевеля губами, прочел старик.
   Дверь в таверну была заперта на внушительный засов, а засов крепился к массивному кольцу, ввинченному в дверной косяк, тяжелым висячим замком.
   – Рановато закрылись, – проворчал старик. – Или поздновато открываются…
   Впрочем, хозяин таверны мог жить по красному циклу и открывать свое заведение только с восходом Четтана, красного солнца. Тогда он – законченный олух и никудышний делец, потому что у умного дельца таверна не закрывалась бы вообще. Ведь в мире и в этом городке полно людей живущих по синему циклу Меара, и не меньше, верно, живущих по красному.
   Покачав головой, путник свернул на улицу, ведущую к центру, и зашагал в направлении главной площади. Шум и гомон катились ему навстречу.
   Толпу путник заметил спустя несколько минут. Плотное кольцо разгоряченных людей сомкнулось вокруг нескольких тесно стоящих домов. Двигались люди стремительно и слаженно, сжимая в руках ножи, копья, топоры, а то и просто палки. В толпе виднелись лиловые балахоны Чистых братьев.
   – Быстрее! Окружайте, не то снова прорвется!
   – Хомма, наверх!
   – Тьма, не по ногам же!
   – Мать, с дороги, затопчут!
   – Вон он, вон, за забором!
   Громкий разбойничий свист, от которого заложило уши.
   Путник уже понял, что происходит, и это его явно не радовало. Прищурившись, он вгляделся.
   Одинокая юркая фигурка перемахнула через невысокую плетеную ограду, метнулась вдоль ряда приземистых сарайчиков и свернула за угол, исчезнув на миг из поля зрения. Всего на миг, потому что почти сразу она показалась вновь: за углом, очевидно, поджидали охваченные охотничьим азартом загонщики. Затравлено озираясь, фигурка вернулась к сараям и едва не наткнулась на такую же источающую ненависть шеренгу.
   Ненависть толпы путник ощутил даже на расстоянии.
   Фигурка, вышибив с неожиданной легкостью дверь сарая, канула в синеватый полумрак – в сарае, конечно же, не было окон.
   – Хомма, давай факелы!
   – Не могу, они внизу, – крикнул человечек с крыши соседнего дома, взмахнув кривым хадасским клинком.
   – Вот, вот факелы!
   – Огня!
   Две шеренги сомкнулись перед сараем с отворенной дверью. Беглец оказался в кольце. Несколько человек с пылающими факелами в руках сунулись в сарай, но свирепый рев перекрыл гомон толпы, и их вышвырнуло наружу, словно пробку из бутылки с игристым джурайским вином.
   – Тьма! Поджигай, поджигай, Рута!
   Пронзительный женский голос с нотками истерики выплеснулся из толпы:
   – Ой, миленькие, не жгите, это ж мой сарай!
   – Отстань, мамаша, построим новый…
   – Там же мука! И курта вся там, у меня ж дети с голоду помрут!
   Пламя уже лизало бревенчатый бок сарая. Обезумевшую женщину, кинувшуюся прямо в огонь, подхватили под руки, она все продолжала вырываться и голосить, но стенания ее заглушались ревом толпы и гулом пламени.
   Беглец внезапно появился на крыше сарая; толпа взревела с новой силой. Жадные языки освобожденного пламени рвались в небо, окрашивая его в красноватый цвет. Как раз вовремя – навстречу восходящему красному светилу.
   Бесцельно покружив по крыше, беглец вдруг разогнался и, перемахнув через языки пламени, взвился в воздух. Прыжок его был вызван отчаянием и болью.
   Толпа выдохнула. Припечатавшись к резному карнизу, беглец повис над толпой; на секунду показалось, что он вот-вот сорвется и упадет, и тогда его разорвут на части сотни людских рук. Но он удержался и ловко полез на крышу.
   Путник подумал, что это лишь отсрочка, потому что дом все равно окружен толпой. Здоровенные мужики из охраны и особо ретивые добровольцы, вооруженные и нет, гурьбой перли в дом, толкаясь и матерясь у крыльца.
   Беглец вскарабкался к самому скату, влез на кровлю и с ненавистью посмотрел вниз, на теснящихся внизу людей. В тот же миг из слухового окна на черепицу выбрался первый из преследователей. За ним – второй, третий…
   Беглец безнадежно захрипел и застыл, словно изваяние, беспомощно растопырив руки. Полтора десятка охотников, вытянув вперед пики и копья, теснили его к краю. Внизу бесновалась толпа, обратив к небу искаженные ненавистью лица. Ревело пламя, пожирая сарай несчастной горожанки, и готово было перекинуться на соседний, но никого это сейчас не интересовало.
   Одновременное «Ох!» – и затравленный беглец сорвался с крыши. Всего миг он оставался свободным, в падении, а потом грянулся о камень.
   Он был еще жив, когда первая пика вонзилась ему в грудь, и он успел увидеть пустые глаза людей.
   – В огонь! В огонь его, Тьма в селезенку! – надсаживался на соседней крыше Хомма.
   Близился пересвет, охотники торопились.
   Путник, наблюдавший за этим со стороны, тяжело вздохнул. Впрочем, такое он наблюдал не в первый раз. К сожалению.
   Оборотня сожгли еще до того, как одно солнце на небе сменило другое. Он умер до пересвета – и, значит, восходящий Четтан его не исцелит.
   Теперь он мертв. Мертв навсегда.

Глава первая.
Четтан, день первый.

   Я никогда не видела синего солнца.
   Говорят, это дивно прекрасное зрелище – синий восход. Небо еще тлеет багровым жаром, закат красного дня последними каплями крови стекает за горизонт, и вдруг… Ослепительная вспышка! Из-за восточного края небес выхлестывает первый синий луч. Еще один! Еще! Темно-голубое зарево всползает на небосклон, а следом величественно выкатывается Меар. И начинается синий день.
   Так описал мне однажды появление синего солнца Унди Мышатник. Надо было заодно спросить его про красный восход, было бы с чем сравнить. А то ведь набрехал, небось, старый Унди – да упокоит Тьма его нетрезвую душу. Ну не может синее утро так уж отличаться от красного.
   А красное что? Розовеет себе потихоньку небо над крышами, потом в комнате вдруг становится немного светлее. А потом – уж и вовсе светло, и сразу видно, какая наша конура грязная, и сколько в ней ненужного хлама. Плюнуть хочется. Вот тебе и весь восход.
   Вообще-то такие, как я, долго не живут, так что и Четтана, красного солнца, толком разглядеть не успевают. На вторые или, скажем, третьи сутки после рождения приходят Чистые братья и уносят поганое отродье. А то и прямо на месте кончают младенца. Бывает, что и роженицу тоже – если она сдуру сопротивляется.
   Вот не знаю, защищала бы меня мать, или нет. Я про нее вообще мало что знаю. Когда я подросла настолько, чтобы поинтересоваться ее судьбой, в шайке Беша уже толком и не помнили, куда она делась. Третий круг моей жизни выдался на редкость засушливый и голодный. В синий урожай почти ничего с полей не собрали. То ли померла моя мать, не дождавшись красного урожая, то ли продали ее северянам за жратву вместе с другими лишними женщинами. Она вообще-то совсем молодая была – моложе, чем я сейчас. Унди говорил, невзрачная такая белобрысая девчоночка, и вспомнить-то нечего. Ну и ладно. Она, если до сих пор жива, тоже, наверное, обо мне и не вспоминает.
   Надо полагать, был у меня и отец. Беш сначала думал, что это кто-то из своих – может, даже он сам. Но таких огненно-рыжих, как я, в шайке ни одного нет. Значит, кто-то из заезжих гостей подарок оставил. В наших краях рыжих вообще мало. Если девчонка рыжая, считается, что счастья ей в жизни не будет – ни ей, ни ее семье. Ну, я-то не человек, эта примета меня как раз не касается.
   Что же до счастья… Замнем, а?
   То, что я осталась жить, целиком и полностью заслуга Беша. Или вина – это как посмотреть. Беш, которого в шайке за глаза называли Душегубом, а в лицо величали не иначе, как Хозяином, с первого же синего дня моей жизни стал мне мамочкой, папочкой и доброй динной в одном лице.
   Я думаю, в этот день все началось с того, что закричали женщины. Женщины у Беша вместо сторожевых шавок. Сразу поднимут вой, если что-то стряслось…
   …В полутемной комнате, где запах немытых тел смешивался со стойкой вонью дешевого самогона и курительной травы, заплакал младенец. Одна из женщин, спавших на куче тряпья в углу, что-то промычала во сне и пихнула соседку в бок. Та беспокойно зашевелилась, но продолжала спать.
   Свет синего дня просачивался в комнату через щели в скособоченных ставнях. Младенец заплакал громче и заворочался в колыбели, подвешенной к балке низкого потолка.
   – А, чтоб тебя Тьма забрала! – послышалось из дальнего угла.
   Кряхтя и охая, встала со своей лежанки старая повариха Фонья – единственная женщина в шайке, которую звали по имени, а не «эй, ты!» В синем полумраке старуха подошла к столу, взяла какую-то тряпку, окунула ее в кружку с недопитым пивом. Младенец заскулил и захныкал с подвыванием.
   – Сучки ленивые, – пробурчала Фонья, глядя на спящих женщин.
   Отжимая тряпицу, она шагнула к колыбели и, не глядя, сунула пропитанный пивом жгут ребенку в лицо.
   Острые зубки впились старухе в ладонь.
   Фонья от неожиданности даже не заорала. Она коротко, полузадушенно ойкнула, отдернула руку и склонилась над колыбелью.
   Выпроставшись из старой юбки, которая должна была служить младенцу пеленками, в колыбели лежал новорожденный котенок карсы. Рыжая шерстка была влажной, крошечные ушки плотно прижаты к голове. Как известно, кошки рождаются слепыми, но зубастыми – и маленькая карса не была исключением. Веки детеныша были плотно сомкнуты, зато в розовой пасти виднелись мелкие и острые зубки. Наверное, взрослая самка карсы сочла бы малышку очаровательной.
   Старая Фонья громко икнула и выпучила глаза.
   На шее звереныша болтался деревянный оберег, призванный сохранить дитя от оборотней.
   Звереныш снова заскулил, разевая крошечную пасть и поводя мордочкой в разные стороны. Его плач и впрямь легко было спутать с криками человеческого младенца – тем более, что причина была одна и та же. Ребенок хотел есть.
   Кто-то из женщин завозился в углу:
   – Что ты там стоишь, дура старая? Дай ей воды!
   Фонья закричала. Это был вопль ужаса – животный вопль без слов.
   Испуганный младенец тут же ответно завыл в полный голос.
   Женщина в два прыжка оказалась рядом, заглянула в колыбельку и завизжала пронзительно:
   – А-а! Оборотень! Спасите! Оборотень!
   Тут уж проснулись и заголосили все остальные.
   Когда хлопнула дверь и на пороге возник Хозяин, женщины даже не сразу его заметили. Небрежно отвешивая тем, кто подвернулся под руку, пощечины и подзатыльники, Хозяин пересек комнату и одним рывком сорвал ставню с петель. Свет Меара хлынул в комнату, словно призрачный голубой ливень.
   – Тихо, – сказал Хозяин. – В чем дело?
   Женщины молча расступились, открывая взгляду Хозяина колыбель. Лишь одна из них, худая и белобрысая, чуть помедлила, прежде чем шагнуть в сторону.
   Хозяин пошарил в колыбели и извлек рыжий попискивающий комочек. Он долго смотрел на маленькую карсу, покачивая ее на ладонях – словно взвешивал покупку. Потом поднял голову и обвел женщин тяжелым взглядом.
   – Кто на стороне вякнет – нос отрежу. Мне нужен этот зверь! Понятно?
   Женщины молчали.
   Хозяин кивнул белобрысой:
   – Твое?
   Не дожидаясь ответа, сунул детеныша ей в руки и пошел прочь. Уже на пороге Хозяин обернулся, бросил через плечо:
   – Фонья! Корми девку, как трех мужиков. Зверю нужно молоко…
   Он хлопнул дверью, и закончил фразу, разговаривая уже сам с собой:
   – …пока я не приучил его к мясу.
   Беш Душегуб всегда знал, что делает. Иначе не быть бы ему столько кругов главарем.
   Всем известно, что карсу приручить невозможно.
   То есть можно, конечно, добыть котенка карсы – хотя не каждый охотник пойдет на такое опасное дело. Можно затем вырастить его, и три-четыре круга молодая карса будет вести себя миролюбиво и послушно. Будет мурлыкать и тереться об ноги хозяина, как обыкновенная домашняя кошка – только раз в пять побольше размерами. Будет играть с тряпичным мячом и упоенно ловить бабочек. Будет уютно сворачиваться в клубок и засыпать, положив голову на лапы, и остроконечные уши с пушистыми кисточками на концах будут смешно подрагивать, когда зверю приснится сон.
   А потом придет время зрелости. И однажды хозяин карсы обнаружит, что желтые глаза с вертикальными зрачками смотрят на него холодно и оценивающе, как на добычу.
   Скорее всего, он останется в живых – потому что зверь посчитает добычу слишком жалкой. Карса уйдет без лишнего шума. Пара небрежных ударов когтистой лапы – и дверь сарая, которая считалась вполне надежной, слетит с петель. Огромная кошка сожмется в комок и, распрямляясь в прыжке, бесшумной тенью перемахнет через забор. Взрослой карсе место в лесу, так же как росомахе, кабану или вулху. Это звери-убийцы, и они не бывают ручными.
   Зверь-убийца пришелся Бешу очень кстати.
   Пусть это и глупо звучит, но я до сих пор не знаю, как он добился послушания от моего звериного «я». Может быть, все дело в том, что человеческий детеныш взрослеет куда медленнее звериного. Я росла не быстрее обычного ребенка. И потому карса, в которую я превращалась каждый синий день, оставалась котенком не три и не четыре круга, а целых двенадцать. У Хозяина было время с ней поладить…
   Наверное, если в подробностях описать мое детство, оно покажется восхитительным. Такое детство, пожалуй, бывает лишь у детей самых богатых и знатных вельмож.
   Я всегда ела досыта, потому что так приказал Беш.
   Меня никто никогда не бил. В первые круги моей жизни потому, что так приказал Беш, а после – потому что боялись.
   Я могла заниматься чем угодно и болтать с кем угодно. Учиться чему попало или ничему. Весь красный день был в моем распоряжении от восхода и до заката.
   Но я ничего не знала – и по сей день не знаю! – о том, как я провожу синие дни. Одно время это доводило меня до бешенства. Когда мне было кругов девять или около того, я стала называть свою звериную половину Карсой с большой буквы, и попыталась сделать вид, что это вообще не я, а совсем постороннее существо. Но после того случая…
   Я привычно провела пальцем над правой бровью и дальше, по виску. Гладкая, ровная кожа, на которой нет и не было шрама от зарубцевавшейся раны. В общем, я тогда поняла, что и в зверином облике я – это все равно я. Я продолжаю любить тех, кого люблю, и ненавидеть тех, кого ненавижу.
   Душегуба Беша я в детстве любила, как папочку, мамочку и добрую динну, вместе взятых. Хотя и не особенно слушалась – когда была человеком. А он и не настаивал. Бешу было важнее, чтобы ему повиновался зверь. Карса, которая должна была со временем стать самым надежным оружием и самым верным телохранителем Хозяина.
   Не то, чтобы у кого-то из людей, знающих Беша, повернулся язык назвать его добрым – хоть спьяну, хоть в бреду пятнистой горячки. Но мне он всегда делал только добро… и мне, и Карсе. И мы честно платили ему тем же.
   Когда мне исполнилось пятнадцать кругов, Карса вымахала в здоровенную рыжую зверюгу, даже крупнее обычных карс. Я видела отпечатки ее лап в грязи нашего двора и отметины когтей на деревьях. Старый пьяница Унди, с которым я без страха разговаривала обо всем на свете, сказал, что теперь Душегуб заживет вообще отлично, потому что ему ничего не грозит. Так оно и было. Целых шесть кругов.
   Проклятье!
   Хотела бы я узнать, что же случилось вчера, незадолго до захода Меара?
   Как всегда, я очнулась вместе с первыми лучами красного солнца. Одежды на мне не было, зато был ошейник с шипами. С добрым утром, как говорится.
   – Темное небо! – прошипела я. – Сколько раз говорила…
   Тут мой взгляд упал на то, что валялось у меня под ногами, и я сразу заткнулась.
   Под ногами у меня валялись три свежих трупа, один из которых при жизни был Бешем. Двое других были мне, кажется, незнакомы. Точно утверждать не берусь, потому что от их лиц осталось не так-то много.
   У Беша было в клочья разодрано горло, и оттуда еще продолжала тонкой струйкой сочиться кровь.
   Вдруг у меня в животе возник отвратительный горячий комок и рванулся вверх, к горлу. Я едва успела добежать до ведра в углу – иначе меня бы вырвало прямо на трупы.
   Я стояла на четвереньках над вонючим ведром и ругалась самыми черными словами, какие могла вспомнить. Перед глазами плавали желтые пятна, и я не спешила их прогонять, потому что они мешали мне разглядеть подробности. Впрочем, к джерхам подробности! Главное я уже видела.
   Все три покойника были исполосованы клыками и когтями крупного зверя. Скорее всего, карсы. Даже наверняка карсы.
   Когда у меня хватило сил подняться на ноги, я старательно осмотрела свое тело. Разумеется, на мне не было ни царапинки. И, разумеется, я ничего не помнила о распроклятом прошедшем синем дне.
   Что же такого сделали или пытались сделать эти трое, что я их убила?
   Я перестала ругаться, когда обнаружила, что повторяюсь в выражениях.
   Вся моя жизнь пошла к свиньям в корыто. Надо было немедленно выбираться из комнаты Беша, из дома, из наших кварталов, из…
   В Айетоте мне больше не жить.
   Эта мысль ударила меня, как мешком по голове. Айетот – грязный, гнусный, унылый городишко. Что-то вроде постоянного мусорника на перекрестьи двух большаков, один из которых ведет от южного Латского моря к Северным горам и дальше, а второй соединяет западные земли за рекой Юбен с Запредельным княжеством на востоке. Сколько себя помню, я всегда ненавидела Айетот. Но до сегодняшнего утра у меня здесь было… ну, что-то вроде семьи. Насколько у таких, как я, вообще может быть семья.
   Ни на юг, ни на север, ни в Запределье мне дороги нет. Сколько времени я продержусь в чужом городе, прежде чем выдам себя – неважно, проговорившись в человеческом обличье или показавшись в зверином? А тогда начнется охота на оборотня, в которой я буду дичью, а все остальные – охотниками. В городе без помощи людей от людей не скрыться.
   Значит, остается одно: заречные Дикие земли.
   Я бросила последний взгляд на Беша. Кровь из разорванного горла перестала течь и уже запекалась бурой коркой. Скверная смерть.
   Впрочем, смерть – это всегда скверно.
   Я бы заплакала над телом того, кому была обязана жизнью, если бы кто-нибудь объяснил мне, чем это поможет. Вместо этого я тихонько заурчала, как урчит опечаленная карса. Кругов шесть назад в Айетоте надолго остановился передвижной зверинец, и я каждый красный день ходила туда, чтобы научиться рычать, ворчать, шипеть и мурлыкать, как карса. Когда владелец зверинца сказал, что у меня врожденный дар к подражанию речи зверей, я промолчала.
   – Прощай, Хозяин, – сказала я, – и прости меня. На всякий случай я тебя тоже прощаю. Да упокоит тебя Тьма!
   Я тихонько вышла из комнаты Беша и пробралась к себе. Там я оделась по-дорожному, прицепила к поясу хадасский кинжал и кошель, в который пересыпала монеты из тайника, а ошейник расстегнула и бросила под кровать. Больше я никому не принадлежу – вот, пожалуй, единственное, что меня обрадовало.
   Вот и я наконец повзрослела, и ухожу в леса, как мои звериные сородичи.
   Дикой карсе, зверю-убийце, самое место в Диких землях.
   В доме, который я еще вчера считала своим, всегда кто-нибудь спит и всегда кто-нибудь не спит. Так что не было смысла пытаться уйти незамеченной. Надо было только вести себя, как ни в чем не бывало.
   У самых ворот меня окликнул долговязый Пакинна, которого Беш взял к себе только пару дней назад.
   – Эй, киска! Пошли в сарай, поиграем!
   Я остановилась и одарила его самой дружелюбной улыбкой, словно ненароком показав клыки. Пусть человеческие, но острые и крепкие.
   – Ну, если это у тебя отрастает, как у ящерицы хвост – почему бы и нет? – мурлыкнула я. – А то ведь могу и заиграться…
   Пакинна шарахнулся в тень, так ничего и не ответив. Храбрый парень. Или дурак. Впрочем, какая мне теперь разница?
   Я зашагала по улице ленивой, неспешной походкой. В голове у меня были сплошные сумерки, и бестолковые мысли метались там из стороны в сторону, как летучие мыши в пересветном небе.
   Куда теперь? Наверное, надо купить коня. Или украсть. Или пристроиться к какому-нибудь каравану, идущему к переправе.
   У меня забурчало в пустом животе. Для начала было бы неплохо поесть. И выпить.
   Я чуть было не свернула в первую же харчевню, но вовремя спохватилась. В ближайших пивных и тавернах прекрасно знают, кто я такая – в смысле, знают, что я женщина из шайки Беша. Первым делом мне нужно уйти подальше от кварталов, где меня знают.
   В конце концов я нашла то, что меня устроило – суетливую обжорку при постоялом дворе, где было полно приезжих и никто никого не знал и не интересовал. Толстая хозяйка принесла мне сухарей, сыра, большой кусок сильно перченого и еще круче посоленного мяса и две кружки темного пива. Нехитрая, но беспроигрышная игра: мясо требует к себе еще пива, а пиво – еще мяса…
   Наверное, у меня все-таки что-то повредилось в голове сегодня утром. Да и пиво подсобило – хорошее пиво, горькое и крепкое. Уже не единожды сменились посетители, мне давно было пора уходить, а я все сидела, прихлебывая из очередной глиняной кружки, и размышляла о всяких глупостях.
   О синем восходе, например. Или о собственной матери. Или о диких карсах, запертых в клетках передвижного зверинца. Когда владельца зверей не было поблизости, я прижималась лицом к железным прутьям, и хищные карсы с мурлыканьем лизали мне щеки и лоб. Они понимали, что я тоже не человек. И тоже не свободна. От шершавых языков у меня на коже делались ссадины, но на следующий красный день от них не оставалось и следа.
   Есть такое присловье: «заживет, как на оборотне». Какие бы раны не получил оборотень в человеческом обличьи, они исчезнут, когда он превратится в зверя. Если же его ранят в зверином виде, человеческое тело после превращения окажется целехоньким. Для того, чтобы расправиться с оборотнем, надо убить его до захода солнца.
   Хорошее свойство. Но я бы отдала его, не раздумывая, в обмен на память о моих синих днях. Только кто мне предложит такой обмен?
   Тьма и все демоны Ночи!
   Я хочу знать, что случилось вчера в комнате Беша. Знать хочу!
   – Не, вот этого не знаю, – прозвучал чей-то голос из облака мути перед моими глазами. – Кто такой? Ну… посетитель и все.
   Я вскинула подбородок и сосредоточилась. Передо мной с недвусмысленной ухмылкой на лице стояла толстая хозяйка.
   – К-кто?
   – Ну ты же спрашивала, кто этот старик. Я и говорю, что впервые его вижу.
   – Какой старик?
   – Который хочет с тобой поговорить и все такое.
   – А-а…
   – А деньги у него есть, – обнадежила меня хозяйка. – Ну?
   – Пошла вон! Я т-те кто – шлюха?!
   Хмель с меня слетел, и вместе с ним пропало настроение размышлять джерх знает о чем. Хватит, засиделась я тут. Пора идти.
   Я легко отодвинула дубовую скамью и поднялась из-за стола. И тут незнакомый, въедливый старческий голос пропел мне в самое ухо:
   – Не спеши, госпожа Тури.
   Я обернулась. На меня смотрел незнакомый старикашка совершенно пакостного вида. Плешивый, с клочковатой бороденкой, торчащими в разные стороны усами и маленькими раскосыми глазками. Смотрел и улыбался ехиднейшей из улыбочек. Как будто знал обо мне что-то такое, чего не знаю я сама.
   Настроение у меня было в самый раз, чтобы надавать старикашке по шее. Не взирая на почтенный возраст. Или, наоборот, взирая – тогда не по шее надавать, а плешь начистить.
   Но цепкий взгляд его маленьких глазок был серьезен. И я вдруг поняла, что старик интересовался мной не из похабных соображений, как решила дура-хозяйка. У него действительно есть ко мне дело.
   А кроме того, он назвал меня по имени.
   – И о чем ты намерен со мной говорить? – ровным голосом спросила я.
   – О синих восходах. Или о красных… какая разница? – развел руками старик. – Я хочу предложить тебе обмен, госпожа Тури.