Я встаю, иду к камере и делаю то, что нужно для ее подключения к системе. Эх, Димка, бродяга, привести бы тебя сюда! Как ты смеешь презирать мою жизнь? Как ты смеешь говорить, что я всю жизнь жил по чужой указке? Был бы ты постарше, я бы ударил тебя тогда. Трепач! Все вы трепачи!
Итак, для постановки опыта все готово. Шурочка будет потрясена, когда узнает, что защита откладывается на неопределенное время.
Я устал от этих бесплодных раздумий. Хожу по лаборатории, руки в карманах. Выглядываю в коридор: нет ли там Илюшки или моего друга Бориса? Никого нет. Снова подхожу к камере и вынимаю монетку. Орел или решка? Так делает всегда эта гопкомпания. Подбросят монетку один или три раза – и порядок. Голову себе особенно не ломают. Орел – ставлю опыт! Решка – нет! Честно говоря, я немного умею крутить так, чтобы получалось то, что нужно.
– Витька, что ты делаешь?! – изумленно восклицает за моей спиной Борис. Он стоит в дверях и с тревогой смотрит на меня.
Монетка падает на пол и укатывается под холодильник.
– Пойдем покурим? – говорит Борис участливо.
– Не мешай работать! – ору я. – Что это за манера входить без стука?
Выталкиваю его в коридор, плотно закрываю дверь, подхожу к камере и соединяю ее с системой.
Пусть теперь все это щелкает, мерцает, качается и гудит. Что это здесь – кухня алхимика или бутафория марсианского завода? Надоедает в конце концов глазеть на непонятные вещи. Пойду искать Илюшку. Полтора часа с ним можно говорить о богатырской команде «Адмиралтеец».
– Виктор, ваш брат просит вас к телефону! – кричат мне снизу. Я спускаюсь и беру трубку.
ДИМКА. Витя, мы уже на вокзале.
Я. Попутный вам в…
ДИМКА. Мы едем в Таллин.
Я. Почему в Таллин? Вы же собирались в Ригу.
ДИМКА. Говорят, в Таллине интереснее. Масса старых башен. А климатические условия одинаковые.
Я. Понятно. Ну, пока. Привет всем аргонавтам.
Вчера мы долго разговаривали с Димкой, чуть не подрались, но все-таки договорились писать друг другу до востребования. А ночью он пришел ко мне, сел на кровать и попросил сигаретку.
– Маму жалко, Витя, – сказал он басом. – Ты уж постарайся все это… сгладить как-то.
Я молчал.
– Виктор, скажи ей… Ну что со мной может случиться? Смотри. – Он вытянул руку, на ладони его лежал динамометр. – Видишь? – Он сжал пальцы в кулак и потом показал мне стрелку. Она стояла на шестидесяти. – Что со мной может случиться?
– Извини меня, Дима, я же не знал, что ты выжимаешь шестьдесят. Теперь я вижу, что с тобой ничего не может случиться. Ты раздробишь голову любому злоумышленнику, посягнувшему на твой пояс, набитый золотыми динарами. А мама знает, что ты выжимаешь столько?
Димка встал. Всю последнюю зиму он возился с гантелями, эспандером и динамометром. Рельеф его мускулатуры был великолепен.
– Виктор, ты на меня злишься. Я тебе тогда наговорил черт знает что. Ты уж…
– Наш простой, советский супермен, – сказал я. – Ты понимаешь, что ты сверхчеловек? Когда ты идешь в своей шерстяной пополам с нейлоном тенниске, и мускулы выпирают из тебя, и прохожие шарахаются, ты понимаешь, что ты супермен?
Димка помялся в дверях, вздохнул:
– Ладно, Виктор. Пока.
Теперь я жалею, что говорил с ним так на прощание. У мальчишки кошки на душе скребли, а я не смог сдержать свою злость. Но ведь не по телефону же изъясняться.
В странном состоянии я вступаю под вечерние своды «Барселоны». Со двора вижу, что все окна нашей квартиры ярко освещены. Мгновенно самые страшные мысли озверевшей ордой проносятся в голове. «Неотложка», ампулы ломают руками, спины людей закрывают что-то от глаз, тазики, лица, лица мелькают вокруг. Прыгаю через четыре ступеньки, взлетаю вверх и, подбегая к нашим дверям, уже слышу несколько голосов. Быстро вхожу в столовую.
Нервы у меня прямо никуда. Надо же так испугаться. Мама разливает чай, папа курит (правда, ожесточенно, рывками). Вокруг стола, как и следовало ожидать, расселись «кони». Здесь Юркин отец – наш управдом, мать Гали и дедушка Алика, персональный пенсионер. Говорят все разом, ничего нельзя понять. Меня замечают не сразу. Я останавливаюсь в дверях и минуту спустя начинаю в общем шуме различать голоса.
МАТЬ ГАЛИ (еще молодая женщина). И она еще в чем-то обвиняет меня! Это безумное письмо! Вот, послушайте: «…ты не могла понять моего призвания, а мое призвание – сцена. Ты всегда забывала о том, что я уже год назад обрезала школьные косички».
ДЕД АЛИКА (с пафосом 14-го года). Позорный документ! А мой внук заявил мне на прощание, что солидные профессии пусть приобретают мещане, и процитировал: «Надеюсь, верую, вовеки не придет ко мне позорное благоразумье».
ОТЕЦ ЮРКИ (старый боец). Мало мы их драли, товарищи! Мой олух совсем не попрощался. Сказал только вчера вечером: «Не дави мне, папаша, на психику». Ну, я его… кхм… Нет, мало мы их драли. Решительно мало.
НАШ ПАПА (мыслит широкими категориями). Удивительно, что на фоне всеобщего духовного роста…
НАША МАМА (это наша мама). Какие жестокие дети…
Я вижу, что бурный период слез и валерьянки (то, что меня страшило больше всего) уже прошел, и в общем благополучно. Сейчас кто-нибудь скажет: «Что же делать?» И все будут думать, что делать, и, конечно, спросят совета у меня. А что я могу сказать?
Я сказал:
– Товарищи родители! – и посмотрел на Галину маму. Мы с ней немного флиртуем. – Товарищи родители, – сказал я, – не волнуйтесь. Делать нечего, и ничего не надо делать. Ребята захотели сразу стать большими. Пусть попробуют. И ничего страшного с ними не случится. Димка просил передать, чтобы вы не беспокоились, он будет писать мне. Парни здоровенные, и Галю, Зинаида Петровна, они в обиду не дадут.
Несмотря на мое выступление, родители возмущались еще очень долго. Часам к одиннадцати они перешли на воспоминания. Я прошел в свою комнату, открыл окно и лег спиной на подоконник.
Часть II
Глава 4
Глава 5
Итак, для постановки опыта все готово. Шурочка будет потрясена, когда узнает, что защита откладывается на неопределенное время.
Я устал от этих бесплодных раздумий. Хожу по лаборатории, руки в карманах. Выглядываю в коридор: нет ли там Илюшки или моего друга Бориса? Никого нет. Снова подхожу к камере и вынимаю монетку. Орел или решка? Так делает всегда эта гопкомпания. Подбросят монетку один или три раза – и порядок. Голову себе особенно не ломают. Орел – ставлю опыт! Решка – нет! Честно говоря, я немного умею крутить так, чтобы получалось то, что нужно.
– Витька, что ты делаешь?! – изумленно восклицает за моей спиной Борис. Он стоит в дверях и с тревогой смотрит на меня.
Монетка падает на пол и укатывается под холодильник.
– Пойдем покурим? – говорит Борис участливо.
– Не мешай работать! – ору я. – Что это за манера входить без стука?
Выталкиваю его в коридор, плотно закрываю дверь, подхожу к камере и соединяю ее с системой.
Пусть теперь все это щелкает, мерцает, качается и гудит. Что это здесь – кухня алхимика или бутафория марсианского завода? Надоедает в конце концов глазеть на непонятные вещи. Пойду искать Илюшку. Полтора часа с ним можно говорить о богатырской команде «Адмиралтеец».
– Виктор, ваш брат просит вас к телефону! – кричат мне снизу. Я спускаюсь и беру трубку.
ДИМКА. Витя, мы уже на вокзале.
Я. Попутный вам в…
ДИМКА. Мы едем в Таллин.
Я. Почему в Таллин? Вы же собирались в Ригу.
ДИМКА. Говорят, в Таллине интереснее. Масса старых башен. А климатические условия одинаковые.
Я. Понятно. Ну, пока. Привет всем аргонавтам.
Вчера мы долго разговаривали с Димкой, чуть не подрались, но все-таки договорились писать друг другу до востребования. А ночью он пришел ко мне, сел на кровать и попросил сигаретку.
– Маму жалко, Витя, – сказал он басом. – Ты уж постарайся все это… сгладить как-то.
Я молчал.
– Виктор, скажи ей… Ну что со мной может случиться? Смотри. – Он вытянул руку, на ладони его лежал динамометр. – Видишь? – Он сжал пальцы в кулак и потом показал мне стрелку. Она стояла на шестидесяти. – Что со мной может случиться?
– Извини меня, Дима, я же не знал, что ты выжимаешь шестьдесят. Теперь я вижу, что с тобой ничего не может случиться. Ты раздробишь голову любому злоумышленнику, посягнувшему на твой пояс, набитый золотыми динарами. А мама знает, что ты выжимаешь столько?
Димка встал. Всю последнюю зиму он возился с гантелями, эспандером и динамометром. Рельеф его мускулатуры был великолепен.
– Виктор, ты на меня злишься. Я тебе тогда наговорил черт знает что. Ты уж…
– Наш простой, советский супермен, – сказал я. – Ты понимаешь, что ты сверхчеловек? Когда ты идешь в своей шерстяной пополам с нейлоном тенниске, и мускулы выпирают из тебя, и прохожие шарахаются, ты понимаешь, что ты супермен?
Димка помялся в дверях, вздохнул:
– Ладно, Виктор. Пока.
Теперь я жалею, что говорил с ним так на прощание. У мальчишки кошки на душе скребли, а я не смог сдержать свою злость. Но ведь не по телефону же изъясняться.
В странном состоянии я вступаю под вечерние своды «Барселоны». Со двора вижу, что все окна нашей квартиры ярко освещены. Мгновенно самые страшные мысли озверевшей ордой проносятся в голове. «Неотложка», ампулы ломают руками, спины людей закрывают что-то от глаз, тазики, лица, лица мелькают вокруг. Прыгаю через четыре ступеньки, взлетаю вверх и, подбегая к нашим дверям, уже слышу несколько голосов. Быстро вхожу в столовую.
Нервы у меня прямо никуда. Надо же так испугаться. Мама разливает чай, папа курит (правда, ожесточенно, рывками). Вокруг стола, как и следовало ожидать, расселись «кони». Здесь Юркин отец – наш управдом, мать Гали и дедушка Алика, персональный пенсионер. Говорят все разом, ничего нельзя понять. Меня замечают не сразу. Я останавливаюсь в дверях и минуту спустя начинаю в общем шуме различать голоса.
МАТЬ ГАЛИ (еще молодая женщина). И она еще в чем-то обвиняет меня! Это безумное письмо! Вот, послушайте: «…ты не могла понять моего призвания, а мое призвание – сцена. Ты всегда забывала о том, что я уже год назад обрезала школьные косички».
ДЕД АЛИКА (с пафосом 14-го года). Позорный документ! А мой внук заявил мне на прощание, что солидные профессии пусть приобретают мещане, и процитировал: «Надеюсь, верую, вовеки не придет ко мне позорное благоразумье».
ОТЕЦ ЮРКИ (старый боец). Мало мы их драли, товарищи! Мой олух совсем не попрощался. Сказал только вчера вечером: «Не дави мне, папаша, на психику». Ну, я его… кхм… Нет, мало мы их драли. Решительно мало.
НАШ ПАПА (мыслит широкими категориями). Удивительно, что на фоне всеобщего духовного роста…
НАША МАМА (это наша мама). Какие жестокие дети…
Я вижу, что бурный период слез и валерьянки (то, что меня страшило больше всего) уже прошел, и в общем благополучно. Сейчас кто-нибудь скажет: «Что же делать?» И все будут думать, что делать, и, конечно, спросят совета у меня. А что я могу сказать?
Я сказал:
– Товарищи родители! – и посмотрел на Галину маму. Мы с ней немного флиртуем. – Товарищи родители, – сказал я, – не волнуйтесь. Делать нечего, и ничего не надо делать. Ребята захотели сразу стать большими. Пусть попробуют. И ничего страшного с ними не случится. Димка просил передать, чтобы вы не беспокоились, он будет писать мне. Парни здоровенные, и Галю, Зинаида Петровна, они в обиду не дадут.
Несмотря на мое выступление, родители возмущались еще очень долго. Часам к одиннадцати они перешли на воспоминания. Я прошел в свою комнату, открыл окно и лег спиной на подоконник.
Часть II
Аргонавты
Глава 4
Они смотрели в окно вагона. Над Каланчевской уже зажглись неоновые призывы Госстраха, а небо было еще совсем светлым. Западный фасад высотной гостиницы весь пылал под солнцем слюдяным огнем.
И все это медленно-медленно уплывало назад.
Станционные пути и совсем рядом обычная московская улица. Огромный плакат на глухой стене старого дома: «Лучшие спутники чая». В космическом пространстве вокруг чашки чая вращаются его лучшие спутники: печенье, варенье, торт.
И все это медленно-медленно уплывало назад.
– Шикарно придумана реклама, – сказал Димка. – Надо бы всю рекламу построить по этому принципу. Лучший спутник мыла – мочалка, лучший спутник водки – селедка…
Но Галя, Алик и Юра не подхватили.
А потом все пошло быстрее и быстрее, трах-тах, тах-тах, тахтах, тах-тах… То вдруг открывалась дальняя перспектива Москвы, то окно закрывалось вагонами, стоявшими на путях, заборами, пакгаузами. Трах-тах, тах-тах, трах, свет, мрак, трах-тахтах, бараки, свет, трах-тах-тах, встречный паровоз.
Уходила Москва, уносилась назад. Центр, забитый автомобилями, и полные ветра Лужники, все кинотеатры и рестораны, киностудия «Мосфильм», Ленинская библиотека и Пушкинский музей, ГУМ, трах-тах-тах, все уже позади, и в каменном море четырехугольная «Барселона», волна и корабль, что качал нас семнадцать лет, мама, папа, дедушка, брат, все дальше и дальше улетют они, трах-тах-тах, свет, мрак, барак, новостройка, тах-тах, это еще Москва, трах-тах, вдруг лес, это уже не Москва, трах-тах-тах, встречная электричка.
Проводники таскали матрацы и комплекты белья. В обоих концах вагона скопились граждане со сверточками в руках. По очереди они исчезали и появлялись снова уже в роскошных полосатых одеждах. Весь вагон возился и извинялся, а трое парней и девушка все смотрели в окно на лес и поле, где временами появлялись и стремительно мчались назад последние островки Москвы.
Рядом скрипнула кожа, и Галя почувствовала, что кто-то деликатно взял ее за талию.
– Разрешите проследовать? – пророкотал ласковый командирский басок. Прошел мужчина в синем костюме и скрипучих сапогах. Налитая красная шея, пересеченная морщинами, напоминала поверхность футбольного мяча. Обернулся, скользнул зеленым глазом, поправил рыжий ус и сказал кому-то:
– Гарная дивчина.
Димка, взглянув на рыжего, вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным и со злости сжал кулаки. Галя прошла в глубь купе и села там у окна. Димка сел с ней рядом. Алик вытащил из рюкзака кипу газет и журналов – «Дэйли уоркер», «Юманите», «Юнге вельт», «Паэзе сера», «Экран», «Курьер ЮНЕСКО» и «Юность»; Юрка вытащил из кармана «Советский спорт».
Напротив Гали и Димки сидели три парня в очень аккуратных костюмах. Двое из них все время посмеивались, вспоминая какую-то машину, которую они называли «самосвал ОМ-2870». Третий, белобрысый гигант, молча улыбался, поворачивая голову то к одному, то к другому.
– Лучшая марка из всех, что я знаю, – сказал первый парень и подмигнул Димке.
– Верно, – согласился второй.
– КПД самый высокий, поэтому и хороша эта машина в эксплуатации. – Первый опять подмигнул Димке.
– Что-то я не знаю такой машины, – мрачно сказал Димка.
Первый парень, худой и прыщавый, откинул со лба черную челку и выкатил на Димку лакированные глазки:
– Не знаешь? Слышишь, Игорь, человек не знает самосвала «ОМ-28-70»!
– Молодой еще, – улыбнулся Игорь, человек с крепким и широким лицом. Разговаривая, он поднимал ладонь, словно что-то на ней взвешивая. Он вытащил бутылку и показал. Оказалось, что самосвал «ОМ-28-70» – это «Особая московская» – 28 рублей 70 копеек». Страшно довольный, черноглазый малый безумно хохотал.
– Это нас вояки по дороге в Москву разыграли, – проговорил он задыхаясь. Отсмеявшись, предложил знакомиться. – Шурик, – сказал он и протянул руку Гале, которая все это время безучастно смотрела в окно.
Галя обернулась к нему холодным лицом манекена. Она умела делать такие лица.
– Александр Морозов, – поправился черноглазый и привстал. – А это мои друзья – Игорь Баулин и Эндель Хейс.
Галя небрежно кивнула головой и снова отвернулась. Димка разозлился на нее и сказал:
– Ее зовут Галка. А я Димка Денисов. А это мои друзья – Юрий Попов и Алик Крамер. Идите сюда, ребята!
Алик уже давно остро поглядывал из-за «Паэзе сера», изучал типажи. Юрка, не отрываясь от «Спорта», пересел поближе, ткнул в грудь Энделя Хейса и спросил взволнованно:
– Слушай, как ты думаешь: припилят наши в баскет американцев?
– Цто? – тонким голосом спросил гигант и покраснел.
– Он по-русски слабо кумекает, – улыбнулся Игорь.
Проводник принес чай. Черноглазый, несколько обескураженный каменным лицом Гали, вскоре снова разошелся. Он сыпал каламбурами, анекдотами, корчил такие рожи, что Юрка уже не спускал с него глаз. Алик положил газету на стол. Черноглазый ткнул пальцем в фотографию Брижит Бардо на первой странице и сказал:
– Артисточка эта на вас смахивает.
Напряженно прикрыл один глаз.
О, как Галя умеет улыбаться!
– Вы находите?
Черноглазый Шурик радостно засиял.
– Должен вам прямо сказать, что вы ужасно фотогигиеничны. Ха-ха-ха!
«Страшно люблю таких психов в компании», – подумал Димка.
Ребята охотно поддержали тон Шурика: дурачились изо всех сил. Игорь достал карты, а Алик стал учить новых знакомых играть во французского дурака. Даже огромный Эндель развеселился и пищал что-то своим тоненьким голоском. Начало путешествия складывалось приятно. Поезд летел в красной закатной стране. Электричество в вагоне еще не включили, и от этого было как-то особенно уютно. Тени на лицах и блики заката сквозь хвойный забор, вокруг блестят глаза, и открываются в хохоте рты. Какие славные ребята наши попутчики! И вообще все о'кей! В мире полно смешных и благожелательных людей. Поезда ходят быстро, в них уютно играет радио.
– Я покурить. – И пошел в тамбур.
Поезда уходят быстро от родных мест, но в них есть радиоузлы, где крутят душещипательные пластинки. Черт бы их побрал! Иная песенка может выбить из колеи даже мужчину, выжимающего правой рукой шестьдесят.
– Ничего, это с ним бывает, – сказал Юрка, – поехали дальше!
И все закричали:
– Бонжур, мадам! – потому что вышла дама.
Димка курил в тамбуре, и ему было стыдно. «Видимо, я все-таки слабак, – думал он. – Всем ребятам тяжело, но они держатся. Даже Галка. А меня словно кто-то за горло взял, когда стали крутить эту пластинку: „Я жду тебя, далекий ветер детства, погладь меня опять по волосам“. Ветер детства, такого еще близкого, что там говорить! Он только там, этот ветер, больше нигде его нет для меня. Летает по переулкам медленно и властно, как орел. И вдруг со свистом – под арку „Барселоны“, а мама из окна:
– Дима, ужинать!
Ребята кричат:
– Димка, выйдешь?
– Дмитрий, сколько раз тебя нужно звать?
– Димка выйдешь?
А ветер детства уже заполнил все и распирает стены. Мама любила гладить по волосам до тех пор, пока я не устроил ей скандала из-за этого. Теперь ночью подходит и гладит – и ветер детства сквозь кирпичи и стекла… Все, покончено с этим ветром. Ему не долететь до Балтики».
Димка открыл дверь вагона, и резиновый ветер открытой земли дал ему в грудь.
Тра-ля-ля! Поехали исследовать разные ветры! Бриз – это прибрежный ветер. Муссоны дуют летом с моря на сушу, зимой наоборот. Пассаты – прекрасные ветры (это у Джека Лондона). Бора – в Новороссийске (где это он читал?). Торнадо – кажется, в прериях.
Географы и синоптики различают ветры по направлению и по силе. А кто их различает по запаху? Музыканты, что ли? Художники, наверное, умеют различать и по цвету. Боже мой, как только не пахнут ветры! Вот этот резиновый, на ощупь он каждую минуту разный. Сейчас дохнул морской травой и навозом. Опушка леса наполовину уже погружена в темноту, а лужа возле полотна пылает смесью всех цветов, словно палитра. И рядом апатичная лошадь с продавленной, как старый диван, спиной. Телега оглоблями вверх. Босой мальчишка. Одинокая изба по краю леса. Прошлогодний стог. Запах мокрой травы и навоза. Запах старины. До боли все это знакомо. Все это уже когда-то было. Когда? Попытайся вспомнить. Опушка мелькнула и исчезла. В дороге не только исследуют, но и вспоминают. К сожалению, никогда нельзя вспомнить до конца.
– Кукареку! – закричали в вагоне, потому что вышла десятка. Эндель опять зазевался. Брижит Бардо встала и, очень грациозно спотыкаясь, выбралась из купе.
Димка стоял лицом к двери и беспощадно дымил. Галя увидела его плечи, обтянутые черной фуфайкой, мускулистую шею, и ей неудержимо захотелось провести ладонью по его затылку снизу вверх, чтобы почувствовать мягкую щетку волос. Она это сделала. Димка резко повернул голову и отскочил.
– Ты что?! – гаркнул он. – Чего тебе надо?
– Дайте мне сигарету, капитан, – сыграла Галя.
– Ты уверена, что Брижит Бардо курит? – буркнул Димка и протянул ей сигарету.
Несколько минут они курили, молча глядя на огромную равнину, покрытую кустарником.
– Ты думал о доме? – вдруг спросила Галя, и Димка снова вздрогнул.
Он посмотрел ей в лицо и сказал:
– Да.
Галя отвернулась. Плечи ее дрогнули.
– Мне страшно.
– Что ты, первый раз из Москвы уехала?
– Конечно. Я дальше Звенигорода нигде не была.
Димка взглянул на Галино лицо, ставшее детским, и почувствовал себя слюнтяем и мягкотелым хлюпиком; ему захотелось вытереть этой девочке влажные глаза, погладить ее по голове и сказать ей что-нибудь нежное. Он ударил ладонью по ее плечу и бодро воскликнул:
– Не трусь, детка! Держи хвост пистолетом!
Галя отпрянула.
– Слушай, почему ты так со мной обращаешься? Я ведь тебе не Юрка и не Алик.
– Что я тебе сделал?
– Дима, мы ведь уже не дети.
– Это она мне говорит! Сама разнюнилась, как…
– Я не то имею в виду.
– А что ты имеешь в виду?
Брижит Бардо улыбнулась. Димка терпеть не мог этих ее улыбок, особенно когда она так улыбалась другим.
– Знаешь, – крикнул он, – лучше бы ты осталась дома!
Хотел уйти, но в это время в тамбур влезли Юрка, Алик Шурик, Игорь и Эндель, а потом полезли и другие пассажиры мужчины. Оказывается, поезд подходил к крупной станции.
Когда появились перрон и здание вокзала, Галя снова почувствовала, что ее деликатно взяли за талию, и прямо над ухом прогудел ласковый командирский басок:
– Разрешите продвинуться, землячка, не знаю, как величать.
Рыжий ус лез в глаза. Воняло сивухой. Юрка просунул вперед плечо и мощно притер рыжеусого к стенке. Галя оскорбительно засмеялась.
Внимание станционных служащих, местных жителей и железнодорожной милиции было привлечено весьма экстравагантной группой молодых людей. Удивительная златоволосая девушка в голубой блузке с закатанными рукавами и в черных брючках выше щиколотки прогуливалась по перрону в компании трех насупленных парней в черном. Один из парней носил очки и бородку. Поскольку на станции привыкли терпеливо относиться к пассажирам скорых поездов (к тому же, черт их знает, может, иностранцы), милиция и должностные лица сохраняли полное спокойствие, не выпуская в то же время указанную группу изпод цепкого наблюдения. На вокзальном скверике вокруг гипсовой девы с веслом собралось много местной молодежи.
– Э, ребята, смотри, какие гуси!
– Не гуси, а попугаи.
– Ты его, приятель, примечай, может, он заморский попугай…
– Почему же попугаи? Очень скромно и удобно одеты.
– Молчи, Зинка. Сама стиляга.
– Девка-то, девка, Господи ты Боже мой!
– А этот очкарик с бородой в дьячки, что ли, собирается?
– Сейчас мода в Москве под Фиделя Кастро.
Ребята остановились возле скверика и эффектно «хлопнули» по стакану газировки. Димка сказал:
– Волнение среди аборигенов.
Шурик, Игорь и Эндель долго не могли успокоиться, они охали и держались за животы.
– Господи, – пробормотал Шурик, – ну как же смешно жить на суше.
– Мы перегонщики.
– То есть?
– Перегоняем сейнеры на Дальний Восток. Из Ленинграда или ГДР гоним их на Камчатку.
– А вообще-то мы балтийцы, – сказал Игорь, – дети седой Балтики, так сказать. А это, – он улыбнулся и обнял за плечи Энделя, – прямой потомок викингов.
– Ваши предки тоже были застенчивыми? – спросила Галя у гиганта. – Как же они тогда разрушали и грабили города? И увозили женщин? А?
– Эсты не викинги. Тихие люди. Женщину не увозили. Всегда любили женщину, – в смятении залепетал Эндель.
От одного взгляда на него становилось жарко. Все засмеялись. Димка, Алик и Юрка переглянулись. Кто бы мог подумать, что эти ребята в аккуратных пиджачках перегоняют суда из ГДР на Камчатку через все моря и океаны!
– А вы, видно, студенты?
– Нет, мы школу кончили в этом году.
– В институт будете поступать или на производство?
– Ни то, ни другое.
– А что же тогда?
– Будем путешествовать. Мы туристы.
Алик поправил Димку:
– Какие же мы туристы? Туристы на время уходят из дому, а мы навсегда порвали с затхлым городским уютом и мещанским семейным бытом.
– Точно, – сказал Юрка.
– Мы пожиратели километров, – уточнил Димка.
– Вот дают! – восхитился Шурик Морозов. – Пожиратели! Ну и везет нам, ребята, в этот раз на суше! Сначала тот лейтенант, что сел в Иркутске, сказал, что он фаталист. Фаталист, понимаете? А теперь вот пожиратели километров. Все оригинальные личности попадаются. Разрешите поинтересоваться: у вас, наверное, все не так, как у людей, а? Алик, ты как теоретик…
– У нас нет теорий, – отрезал Алик.
– А взгляды? На любовь, например, у вас какой взгляд?
– Любви нет, – отрезал Алик. – Старомодная выдумка. Есть только удовлетворение половой потребности.
– Правильно! – крикнул Димка. – Любви нет и не было никогда.
– Точно, – сказал Юрка, – нету ее.
– Маменькины сынки вы, вот вы кто, – сердито сказал Игорь. Он воспринимал все это крайне серьезно. – Я думал, вы ребята как ребята, а вы маменькины сынки. Не люблю таких. Блажь в голову пришла, и помчались, сами не знают куда. А деньги кончатся – побежите на телеграф. Милые родители, денег не дадите ли?
– Ошибаетесь, – сказал Алик, – мы сами себя прокормим. Мы труда не боимся.
– А знаете вы, что такое труд?
Димка понял: шутки в сторону. Ишь ты, уставился на Альку этот тип! Желваки на скулах катаются. Может, поучать собирается, влиять? Знаем мы таких! Идите вы все подальше!
– Представь себе, знаем! – крикнул он. – В школе проходили. Учили нас труду. Труд – это такой урок, на котором хочется все ломать.
– Э, – сказал Шурик, – так шутить нельзя.
– Нельзя, – твердо сказал Эндель.
Игорь посмотрел на Димку.
– Интересно, – медленно проговорил он, – едешь в поезде и не знаешь, кто напротив сидит.
– А сидит-то пережиток капиталистического сознания, – усмехнулся Димка.
– Хватит трепаться! – гаркнул Игорь. – Трепачи вы, голые трепачи! Поехали бы в Сибирь, посмотрели бы, что там молодежь делает!
– В Сибирь все едут, – сказал Юрка.
– Все едут на Восток, а мы вот на Запад, – засмеялся Димка.
– Сопляки!
– Но-но! – Юрка рассердился. – Полегче, ты, трибун!
– Говорю, что думаю, – буркнул Игорь и закурил.
– Держи при себе то, что думаешь.
– Не собираюсь.
– Схлопочешь!
– Что-о?
Игорь и Юрка уставились друг на друга. Через несколько секунд Игорь усмехнулся и откинулся.
– Свежий ты человек, Юра. Целина. Удивительное дело. Тебя бы к нам на судно. Вы вообще-то комсомольцы или нет?
– А ты, наверное, секретарь? Освобожденным секретарем работаешь? – спросил Димка.
– Не твоего ума дело. Тебя-то к судну и подпускать нельзя.
– А иди ты… в судно!
– Товарищи! – воскликнула Галя и хлопнула ладонью по столу. – Из-за чего вы ссоритесь, я не понимаю! Какие странные! Давайте лучше сыграем во французского дурака.
– Блестящая идея, – вяло откликнулся Шурик.
Игорь встал и ушел.
– Психованный он у вас какой-то, – сказал Юрка Шурику.
Шурик был растерян. Эти ребята ему почему-то нравились. Игорь зря орал. Не хватает у человека юмора, что поделаешь! Пожиратели! Вот потеха! На судне мы таких обламывали в два счета. И эти где-нибудь обломаются. И все-таки Игорь – молодчина.
Эндель Хейс, не краснея, посмотрел на ребят и встал.
– Игорь Баулин не психованный. Принципиальный. Принципы! – вы знаете, что это такое? Извините, пошел закуривать.
– От сна еще никто не умер, – пробормотал Шурик и взлетел на полку.
– Вот теперь и сыграем, – сказал Димка и стал раздавать карты.
Ночью поезд идет вдоль болот. Сделай себе щелку между шторами и смотри на залитые лунным светом кочки и лужицы. Ты лежишь в длинном пенале, набитом людьми, как перышками. Пахнет одеколоном и сыром «Рокфор». Рядом с тобой, за стенкой толщиной в сантиметр, лежит человек с железными челюстями и железными принципами. Все им ясно, железным. Плюс и минус. Анод и катод. Но все-таки это здорово – лежать в теплом пенале, а не блуждать где-то там, в мертвом болоте.
На перроне Таллинского вокзала Игорь крикнул весело (на его шее висела молодая женщина):
– Гуд бай, пожиратели!
– Пока, перегонщики! – проорал в ответ Димка и отсалютовал выхваченной из рюкзака поварешкой.
И все это медленно-медленно уплывало назад.
Станционные пути и совсем рядом обычная московская улица. Огромный плакат на глухой стене старого дома: «Лучшие спутники чая». В космическом пространстве вокруг чашки чая вращаются его лучшие спутники: печенье, варенье, торт.
И все это медленно-медленно уплывало назад.
– Шикарно придумана реклама, – сказал Димка. – Надо бы всю рекламу построить по этому принципу. Лучший спутник мыла – мочалка, лучший спутник водки – селедка…
Но Галя, Алик и Юра не подхватили.
А потом все пошло быстрее и быстрее, трах-тах, тах-тах, тахтах, тах-тах… То вдруг открывалась дальняя перспектива Москвы, то окно закрывалось вагонами, стоявшими на путях, заборами, пакгаузами. Трах-тах, тах-тах, трах, свет, мрак, трах-тахтах, бараки, свет, трах-тах-тах, встречный паровоз.
Уходила Москва, уносилась назад. Центр, забитый автомобилями, и полные ветра Лужники, все кинотеатры и рестораны, киностудия «Мосфильм», Ленинская библиотека и Пушкинский музей, ГУМ, трах-тах-тах, все уже позади, и в каменном море четырехугольная «Барселона», волна и корабль, что качал нас семнадцать лет, мама, папа, дедушка, брат, все дальше и дальше улетют они, трах-тах-тах, свет, мрак, барак, новостройка, тах-тах, это еще Москва, трах-тах, вдруг лес, это уже не Москва, трах-тах-тах, встречная электричка.
Проводники таскали матрацы и комплекты белья. В обоих концах вагона скопились граждане со сверточками в руках. По очереди они исчезали и появлялись снова уже в роскошных полосатых одеждах. Весь вагон возился и извинялся, а трое парней и девушка все смотрели в окно на лес и поле, где временами появлялись и стремительно мчались назад последние островки Москвы.
Рядом скрипнула кожа, и Галя почувствовала, что кто-то деликатно взял ее за талию.
– Разрешите проследовать? – пророкотал ласковый командирский басок. Прошел мужчина в синем костюме и скрипучих сапогах. Налитая красная шея, пересеченная морщинами, напоминала поверхность футбольного мяча. Обернулся, скользнул зеленым глазом, поправил рыжий ус и сказал кому-то:
– Гарная дивчина.
Димка, взглянув на рыжего, вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным и со злости сжал кулаки. Галя прошла в глубь купе и села там у окна. Димка сел с ней рядом. Алик вытащил из рюкзака кипу газет и журналов – «Дэйли уоркер», «Юманите», «Юнге вельт», «Паэзе сера», «Экран», «Курьер ЮНЕСКО» и «Юность»; Юрка вытащил из кармана «Советский спорт».
Напротив Гали и Димки сидели три парня в очень аккуратных костюмах. Двое из них все время посмеивались, вспоминая какую-то машину, которую они называли «самосвал ОМ-2870». Третий, белобрысый гигант, молча улыбался, поворачивая голову то к одному, то к другому.
– Лучшая марка из всех, что я знаю, – сказал первый парень и подмигнул Димке.
– Верно, – согласился второй.
– КПД самый высокий, поэтому и хороша эта машина в эксплуатации. – Первый опять подмигнул Димке.
– Что-то я не знаю такой машины, – мрачно сказал Димка.
Первый парень, худой и прыщавый, откинул со лба черную челку и выкатил на Димку лакированные глазки:
– Не знаешь? Слышишь, Игорь, человек не знает самосвала «ОМ-28-70»!
– Молодой еще, – улыбнулся Игорь, человек с крепким и широким лицом. Разговаривая, он поднимал ладонь, словно что-то на ней взвешивая. Он вытащил бутылку и показал. Оказалось, что самосвал «ОМ-28-70» – это «Особая московская» – 28 рублей 70 копеек». Страшно довольный, черноглазый малый безумно хохотал.
– Это нас вояки по дороге в Москву разыграли, – проговорил он задыхаясь. Отсмеявшись, предложил знакомиться. – Шурик, – сказал он и протянул руку Гале, которая все это время безучастно смотрела в окно.
Галя обернулась к нему холодным лицом манекена. Она умела делать такие лица.
– Александр Морозов, – поправился черноглазый и привстал. – А это мои друзья – Игорь Баулин и Эндель Хейс.
Галя небрежно кивнула головой и снова отвернулась. Димка разозлился на нее и сказал:
– Ее зовут Галка. А я Димка Денисов. А это мои друзья – Юрий Попов и Алик Крамер. Идите сюда, ребята!
Алик уже давно остро поглядывал из-за «Паэзе сера», изучал типажи. Юрка, не отрываясь от «Спорта», пересел поближе, ткнул в грудь Энделя Хейса и спросил взволнованно:
– Слушай, как ты думаешь: припилят наши в баскет американцев?
– Цто? – тонким голосом спросил гигант и покраснел.
– Он по-русски слабо кумекает, – улыбнулся Игорь.
Проводник принес чай. Черноглазый, несколько обескураженный каменным лицом Гали, вскоре снова разошелся. Он сыпал каламбурами, анекдотами, корчил такие рожи, что Юрка уже не спускал с него глаз. Алик положил газету на стол. Черноглазый ткнул пальцем в фотографию Брижит Бардо на первой странице и сказал:
– Артисточка эта на вас смахивает.
Напряженно прикрыл один глаз.
О, как Галя умеет улыбаться!
– Вы находите?
Черноглазый Шурик радостно засиял.
– Должен вам прямо сказать, что вы ужасно фотогигиеничны. Ха-ха-ха!
«Страшно люблю таких психов в компании», – подумал Димка.
Ребята охотно поддержали тон Шурика: дурачились изо всех сил. Игорь достал карты, а Алик стал учить новых знакомых играть во французского дурака. Даже огромный Эндель развеселился и пищал что-то своим тоненьким голоском. Начало путешествия складывалось приятно. Поезд летел в красной закатной стране. Электричество в вагоне еще не включили, и от этого было как-то особенно уютно. Тени на лицах и блики заката сквозь хвойный забор, вокруг блестят глаза, и открываются в хохоте рты. Какие славные ребята наши попутчики! И вообще все о'кей! В мире полно смешных и благожелательных людей. Поезда ходят быстро, в них уютно играет радио.
Все вскочили, отдавая честь, потому что вышел король, а Димка остался сидеть. Его затормошили, Юрка хлопнул картами по носу, но он отмахнулся.
Я жду тебя, далекий ветер детства,
Погладь меня опять по волосам.
Димка встал.
Переулок на Арбате
С проходным нашим милым двором…
– Я покурить. – И пошел в тамбур.
Поезда уходят быстро от родных мест, но в них есть радиоузлы, где крутят душещипательные пластинки. Черт бы их побрал! Иная песенка может выбить из колеи даже мужчину, выжимающего правой рукой шестьдесят.
– Ничего, это с ним бывает, – сказал Юрка, – поехали дальше!
И все закричали:
– Бонжур, мадам! – потому что вышла дама.
Димка курил в тамбуре, и ему было стыдно. «Видимо, я все-таки слабак, – думал он. – Всем ребятам тяжело, но они держатся. Даже Галка. А меня словно кто-то за горло взял, когда стали крутить эту пластинку: „Я жду тебя, далекий ветер детства, погладь меня опять по волосам“. Ветер детства, такого еще близкого, что там говорить! Он только там, этот ветер, больше нигде его нет для меня. Летает по переулкам медленно и властно, как орел. И вдруг со свистом – под арку „Барселоны“, а мама из окна:
– Дима, ужинать!
Ребята кричат:
– Димка, выйдешь?
– Дмитрий, сколько раз тебя нужно звать?
– Димка выйдешь?
А ветер детства уже заполнил все и распирает стены. Мама любила гладить по волосам до тех пор, пока я не устроил ей скандала из-за этого. Теперь ночью подходит и гладит – и ветер детства сквозь кирпичи и стекла… Все, покончено с этим ветром. Ему не долететь до Балтики».
Димка открыл дверь вагона, и резиновый ветер открытой земли дал ему в грудь.
Тра-ля-ля! Поехали исследовать разные ветры! Бриз – это прибрежный ветер. Муссоны дуют летом с моря на сушу, зимой наоборот. Пассаты – прекрасные ветры (это у Джека Лондона). Бора – в Новороссийске (где это он читал?). Торнадо – кажется, в прериях.
Географы и синоптики различают ветры по направлению и по силе. А кто их различает по запаху? Музыканты, что ли? Художники, наверное, умеют различать и по цвету. Боже мой, как только не пахнут ветры! Вот этот резиновый, на ощупь он каждую минуту разный. Сейчас дохнул морской травой и навозом. Опушка леса наполовину уже погружена в темноту, а лужа возле полотна пылает смесью всех цветов, словно палитра. И рядом апатичная лошадь с продавленной, как старый диван, спиной. Телега оглоблями вверх. Босой мальчишка. Одинокая изба по краю леса. Прошлогодний стог. Запах мокрой травы и навоза. Запах старины. До боли все это знакомо. Все это уже когда-то было. Когда? Попытайся вспомнить. Опушка мелькнула и исчезла. В дороге не только исследуют, но и вспоминают. К сожалению, никогда нельзя вспомнить до конца.
– Кукареку! – закричали в вагоне, потому что вышла десятка. Эндель опять зазевался. Брижит Бардо встала и, очень грациозно спотыкаясь, выбралась из купе.
Димка стоял лицом к двери и беспощадно дымил. Галя увидела его плечи, обтянутые черной фуфайкой, мускулистую шею, и ей неудержимо захотелось провести ладонью по его затылку снизу вверх, чтобы почувствовать мягкую щетку волос. Она это сделала. Димка резко повернул голову и отскочил.
– Ты что?! – гаркнул он. – Чего тебе надо?
– Дайте мне сигарету, капитан, – сыграла Галя.
– Ты уверена, что Брижит Бардо курит? – буркнул Димка и протянул ей сигарету.
Несколько минут они курили, молча глядя на огромную равнину, покрытую кустарником.
– Ты думал о доме? – вдруг спросила Галя, и Димка снова вздрогнул.
Он посмотрел ей в лицо и сказал:
– Да.
Галя отвернулась. Плечи ее дрогнули.
– Мне страшно.
– Что ты, первый раз из Москвы уехала?
– Конечно. Я дальше Звенигорода нигде не была.
Димка взглянул на Галино лицо, ставшее детским, и почувствовал себя слюнтяем и мягкотелым хлюпиком; ему захотелось вытереть этой девочке влажные глаза, погладить ее по голове и сказать ей что-нибудь нежное. Он ударил ладонью по ее плечу и бодро воскликнул:
– Не трусь, детка! Держи хвост пистолетом!
Галя отпрянула.
– Слушай, почему ты так со мной обращаешься? Я ведь тебе не Юрка и не Алик.
– Что я тебе сделал?
– Дима, мы ведь уже не дети.
– Это она мне говорит! Сама разнюнилась, как…
– Я не то имею в виду.
– А что ты имеешь в виду?
Брижит Бардо улыбнулась. Димка терпеть не мог этих ее улыбок, особенно когда она так улыбалась другим.
– Знаешь, – крикнул он, – лучше бы ты осталась дома!
Хотел уйти, но в это время в тамбур влезли Юрка, Алик Шурик, Игорь и Эндель, а потом полезли и другие пассажиры мужчины. Оказывается, поезд подходил к крупной станции.
Когда появились перрон и здание вокзала, Галя снова почувствовала, что ее деликатно взяли за талию, и прямо над ухом прогудел ласковый командирский басок:
– Разрешите продвинуться, землячка, не знаю, как величать.
Рыжий ус лез в глаза. Воняло сивухой. Юрка просунул вперед плечо и мощно притер рыжеусого к стенке. Галя оскорбительно засмеялась.
Внимание станционных служащих, местных жителей и железнодорожной милиции было привлечено весьма экстравагантной группой молодых людей. Удивительная златоволосая девушка в голубой блузке с закатанными рукавами и в черных брючках выше щиколотки прогуливалась по перрону в компании трех насупленных парней в черном. Один из парней носил очки и бородку. Поскольку на станции привыкли терпеливо относиться к пассажирам скорых поездов (к тому же, черт их знает, может, иностранцы), милиция и должностные лица сохраняли полное спокойствие, не выпуская в то же время указанную группу изпод цепкого наблюдения. На вокзальном скверике вокруг гипсовой девы с веслом собралось много местной молодежи.
– Э, ребята, смотри, какие гуси!
– Не гуси, а попугаи.
– Ты его, приятель, примечай, может, он заморский попугай…
– Почему же попугаи? Очень скромно и удобно одеты.
– Молчи, Зинка. Сама стиляга.
– Девка-то, девка, Господи ты Боже мой!
– А этот очкарик с бородой в дьячки, что ли, собирается?
– Сейчас мода в Москве под Фиделя Кастро.
Ребята остановились возле скверика и эффектно «хлопнули» по стакану газировки. Димка сказал:
– Волнение среди аборигенов.
Шурик, Игорь и Эндель долго не могли успокоиться, они охали и держались за животы.
– Господи, – пробормотал Шурик, – ну как же смешно жить на суше.
– Мы перегонщики.
– То есть?
– Перегоняем сейнеры на Дальний Восток. Из Ленинграда или ГДР гоним их на Камчатку.
– А вообще-то мы балтийцы, – сказал Игорь, – дети седой Балтики, так сказать. А это, – он улыбнулся и обнял за плечи Энделя, – прямой потомок викингов.
– Ваши предки тоже были застенчивыми? – спросила Галя у гиганта. – Как же они тогда разрушали и грабили города? И увозили женщин? А?
– Эсты не викинги. Тихие люди. Женщину не увозили. Всегда любили женщину, – в смятении залепетал Эндель.
От одного взгляда на него становилось жарко. Все засмеялись. Димка, Алик и Юрка переглянулись. Кто бы мог подумать, что эти ребята в аккуратных пиджачках перегоняют суда из ГДР на Камчатку через все моря и океаны!
– А вы, видно, студенты?
– Нет, мы школу кончили в этом году.
– В институт будете поступать или на производство?
– Ни то, ни другое.
– А что же тогда?
– Будем путешествовать. Мы туристы.
Алик поправил Димку:
– Какие же мы туристы? Туристы на время уходят из дому, а мы навсегда порвали с затхлым городским уютом и мещанским семейным бытом.
– Точно, – сказал Юрка.
– Мы пожиратели километров, – уточнил Димка.
– Вот дают! – восхитился Шурик Морозов. – Пожиратели! Ну и везет нам, ребята, в этот раз на суше! Сначала тот лейтенант, что сел в Иркутске, сказал, что он фаталист. Фаталист, понимаете? А теперь вот пожиратели километров. Все оригинальные личности попадаются. Разрешите поинтересоваться: у вас, наверное, все не так, как у людей, а? Алик, ты как теоретик…
– У нас нет теорий, – отрезал Алик.
– А взгляды? На любовь, например, у вас какой взгляд?
– Любви нет, – отрезал Алик. – Старомодная выдумка. Есть только удовлетворение половой потребности.
– Правильно! – крикнул Димка. – Любви нет и не было никогда.
– Точно, – сказал Юрка, – нету ее.
– Маменькины сынки вы, вот вы кто, – сердито сказал Игорь. Он воспринимал все это крайне серьезно. – Я думал, вы ребята как ребята, а вы маменькины сынки. Не люблю таких. Блажь в голову пришла, и помчались, сами не знают куда. А деньги кончатся – побежите на телеграф. Милые родители, денег не дадите ли?
– Ошибаетесь, – сказал Алик, – мы сами себя прокормим. Мы труда не боимся.
– А знаете вы, что такое труд?
Димка понял: шутки в сторону. Ишь ты, уставился на Альку этот тип! Желваки на скулах катаются. Может, поучать собирается, влиять? Знаем мы таких! Идите вы все подальше!
– Представь себе, знаем! – крикнул он. – В школе проходили. Учили нас труду. Труд – это такой урок, на котором хочется все ломать.
– Э, – сказал Шурик, – так шутить нельзя.
– Нельзя, – твердо сказал Эндель.
Игорь посмотрел на Димку.
– Интересно, – медленно проговорил он, – едешь в поезде и не знаешь, кто напротив сидит.
– А сидит-то пережиток капиталистического сознания, – усмехнулся Димка.
– Хватит трепаться! – гаркнул Игорь. – Трепачи вы, голые трепачи! Поехали бы в Сибирь, посмотрели бы, что там молодежь делает!
– В Сибирь все едут, – сказал Юрка.
– Все едут на Восток, а мы вот на Запад, – засмеялся Димка.
– Сопляки!
– Но-но! – Юрка рассердился. – Полегче, ты, трибун!
– Говорю, что думаю, – буркнул Игорь и закурил.
– Держи при себе то, что думаешь.
– Не собираюсь.
– Схлопочешь!
– Что-о?
Игорь и Юрка уставились друг на друга. Через несколько секунд Игорь усмехнулся и откинулся.
– Свежий ты человек, Юра. Целина. Удивительное дело. Тебя бы к нам на судно. Вы вообще-то комсомольцы или нет?
– А ты, наверное, секретарь? Освобожденным секретарем работаешь? – спросил Димка.
– Не твоего ума дело. Тебя-то к судну и подпускать нельзя.
– А иди ты… в судно!
– Товарищи! – воскликнула Галя и хлопнула ладонью по столу. – Из-за чего вы ссоритесь, я не понимаю! Какие странные! Давайте лучше сыграем во французского дурака.
– Блестящая идея, – вяло откликнулся Шурик.
Игорь встал и ушел.
– Психованный он у вас какой-то, – сказал Юрка Шурику.
Шурик был растерян. Эти ребята ему почему-то нравились. Игорь зря орал. Не хватает у человека юмора, что поделаешь! Пожиратели! Вот потеха! На судне мы таких обламывали в два счета. И эти где-нибудь обломаются. И все-таки Игорь – молодчина.
Эндель Хейс, не краснея, посмотрел на ребят и встал.
– Игорь Баулин не психованный. Принципиальный. Принципы! – вы знаете, что это такое? Извините, пошел закуривать.
– От сна еще никто не умер, – пробормотал Шурик и взлетел на полку.
– Вот теперь и сыграем, – сказал Димка и стал раздавать карты.
Ночью поезд идет вдоль болот. Сделай себе щелку между шторами и смотри на залитые лунным светом кочки и лужицы. Ты лежишь в длинном пенале, набитом людьми, как перышками. Пахнет одеколоном и сыром «Рокфор». Рядом с тобой, за стенкой толщиной в сантиметр, лежит человек с железными челюстями и железными принципами. Все им ясно, железным. Плюс и минус. Анод и катод. Но все-таки это здорово – лежать в теплом пенале, а не блуждать где-то там, в мертвом болоте.
На перроне Таллинского вокзала Игорь крикнул весело (на его шее висела молодая женщина):
– Гуд бай, пожиратели!
– Пока, перегонщики! – проорал в ответ Димка и отсалютовал выхваченной из рюкзака поварешкой.
Глава 5
Ну вот он, морской пляж.
– Пляжи мне всегда напоминают битву у стен Трои, – сказал Алик.
– Мне тоже, – сразу же откликнулся Димка. – Помню, как сейчас: идем у стен Трои втроем: Гектор, Алик и я, а навстречу нам…
– Пенелопа! – воскликнула Галя и сделала цирковой реверанс.
– Ты хочешь сказать, Елена, – поправил Алик, – тогда я Парис.
– Я ухожу из Трои. Я Менелай, – заявил Димка.
– А я? А я кто буду? – заорал Юрка. – Меня-то забыли!
– Кем ты хочешь быть? Говори сам.
– Черт возьми! – Юрка зачесал в затылке. – Не помню ни одного. Мы же это в третьем классе проходили.
– Тогда ты будешь рабом и будешь сторожить колесницу, – сказал Димка.
– Я Ахилл! – заорал Юрка, потрясая ружьем для подводной охоты.
Димка моментально бросился на песок и схватил его за пятку.
Огромный пляж простирался на несколько километров к северо-западу, и все эти километры были забиты голыми людьми. Это был воскресный и невероятно жаркий для Прибалтики день. Мелкие волны размеренной чередой шли к пляжу, лениво сворачиваясь в вафли. На горизонте медленно перемещались, то сбиваясь в кучу, то вытягиваясь в красивую эскадру, белые треугольники яхт. И над всем этим на юго-западе висел голубой и зубчатый, как старая поломанная пила, силуэт Таллина, грозные камни Таллина.
– Пляжи мне всегда напоминают битву у стен Трои, – сказал Алик.
– Мне тоже, – сразу же откликнулся Димка. – Помню, как сейчас: идем у стен Трои втроем: Гектор, Алик и я, а навстречу нам…
– Пенелопа! – воскликнула Галя и сделала цирковой реверанс.
– Ты хочешь сказать, Елена, – поправил Алик, – тогда я Парис.
– Я ухожу из Трои. Я Менелай, – заявил Димка.
– А я? А я кто буду? – заорал Юрка. – Меня-то забыли!
– Кем ты хочешь быть? Говори сам.
– Черт возьми! – Юрка зачесал в затылке. – Не помню ни одного. Мы же это в третьем классе проходили.
– Тогда ты будешь рабом и будешь сторожить колесницу, – сказал Димка.
– Я Ахилл! – заорал Юрка, потрясая ружьем для подводной охоты.
Димка моментально бросился на песок и схватил его за пятку.
Огромный пляж простирался на несколько километров к северо-западу, и все эти километры были забиты голыми людьми. Это был воскресный и невероятно жаркий для Прибалтики день. Мелкие волны размеренной чередой шли к пляжу, лениво сворачиваясь в вафли. На горизонте медленно перемещались, то сбиваясь в кучу, то вытягиваясь в красивую эскадру, белые треугольники яхт. И над всем этим на юго-западе висел голубой и зубчатый, как старая поломанная пила, силуэт Таллина, грозные камни Таллина.