Страница:
– Охотники – вперед!
Весь батальон как по команде шагнул вперед.
– Это лучше! – заметил Скобелев. – По-моему, никаких охотников не должно быть… Каждый должен быть охотником! – И впоследствии Михаил Дмитриевич очень редко, в самых исключительных случаях прибегал к этому приему. Он всегда старался доводить солдат до того, чтобы среди них все были «охотниками».
– Дело должно быть праздником для военного… Какие же тут охотники…
Было выбрано 120 солдат, к ним командировано трое офицеров. Вместе с сотней уральских казаков и полевой батареей это составило небольшой отряд прикрытия минных работ. Офицеры было повели их, когда Скобелев остановил пехоту.
– Постойте… Так нельзя… Солдат должен всегда знать, куда и зачем он идет…
Сознательный солдат в тысячу раз дороже бессознательного исполнителя… Уральцам я уже объяснил…
– Здорово, молодцы!
Те ему ответили.
– Знаете ли, куда вы теперь идете…
Солдаты стали мяться…
– В Барабан, ваше-ство!
– Ну все равно, Парапан или Барабан… А зачем?
– Турку бить!..
– Турка бить всегда следует… Как твоя фамилия?
– Егоров, ваше-ство!
– Видно, что удалой… Скоро георгиевским кавалером будешь… А только мы теперь вовсе не турку бить идем… Нам, брат, нужно другое дело обработать… Скоро мы на ту сторону Дуная перебросимся, поняли?..
– Поняли, ваше-ство!
– Ну, то-то… Сидеть-то у молдаван надоело… Все на одном месте… Здесь без галагана [Мелкая румынская монета] никуда не пустят… Да и работы солдату мало…
– Это точно…
– Ну вот… Мы воевать пришли, а неприятель на той стороне, он к нам не придет – ему у себя чудесно, нам нужно его выбить оттуда… Выбьем ведь, орлы?..
– Рады стараться!.. – повеселели солдаты.
– А чтобы выбить, нам нужно перейти через Дунай… Тут-то нам и достанется… Станем мы перебираться туда – турок-то ведь тоже не дурак, он на наши плоты да лодки мониторы свои пустит. Видели вы, какие мониторы, вон, что пыхтят у берега…
– Видели, ваше-ство!
– Они нас и перетопят… Ну, а мы хитрее турка… Мы в воду такие мины погрузим, что ему сквозь них и не проплыть, только он на них наткнется, тут его и взорвет. Мы-то у него перед носом и перейдем реку…
– Рады стараться!.. – сами уже отозвались солдаты, понявшие в чем дело.
– Это совсем не такой, как другие! – толковали потом они между собой. – Этот умный… Понятный!.. – Так на первых порах имя «понятного» генерала и осталось за Скобелевым.
Парапан, деревня по прямому направлению от Журжева в пятнадцати, а по дороге – в двадцати верстах. Сады его сползают почти к самому берегу, на возвышении стоит отдельно большой помещичий дом, который на 7 июня был занят штабом Скобелева. Ночь была ясная, теплая, такая, какие знает только благословенный юг с его мечтательным сумраком, с волнами благоуханий, льющихся по ветру, с задумчивым шелестом деревьев и словно теплящимися страстными звездами. Луна светила ярко-ярко, обливая трепетным сиянием раины садов, расстилая по неподвижному Дунаю точно серебряные сети… Именно казалось, что это не блеск месяца зыблется на его водах, – а всплыли наверх и мерещатся влюбленному взгляду северянина серебряные сети какого-то сказочного рыболова… Едва-едва слышный, сонно бился прибой в отмелях… У противоположного берега чудилось словно заколдованное царство, заповедное, недоступное… Среди поэтического молчания этой ночи едва-едва слышались весла восьми лодок, в которых перебирались к острову Мечику, накануне исследованному Скобелевым, пятьдесят человек стрелков и тридцать уральцев…
– Увидят их турки… – волновался генерал, когда среди лунного блеска показались на ярком зеркале Дуная черные с черными силуэтами гребцов и солдат лодки, вырезанные точно из агата… Но там, в этом заколдованном царстве «того» берега было все тихо и вполголоса раздававшаяся команда замирала в теплом воздухе южной ночи…
Остров был залит водой… Генерал приказал закрепить лодки за стволы каштанов. Солдаты и казаки, сняв сапоги, засели на деревья и будто водяные птицы сбились на немногие сухие клочки земли и на болотины, только что освободившиеся от разлива. Все это – в полном молчании… Даже участвовавшие слышали только шорох ветвей да шелест раздвигаемой листвы. С нашего берега остров казался совсем безлюдным. От Молодежоса двинулось перед тем восемь паровых шлюпок, из них две миноноски… На пути всюду им встречались мели, и вместо двух шлюпки явились сюда только к четырем часам, когда уже рассвело. Турецкий берег был залит так называемым «тыльным» светом солнца, так что Скобелев только с трудом и то в туманных очерках мог различать, что у них делается. Все дрожало там от этого блеска, контуры изменялись, расплывались, точно какая-то яркая дымка висела над этим красивым и зеленеющим гребнем…
– Ну сейчас начнется! – обернулся Скобелев к своим.
– Что начнется?
– Наших заметили!..
Потом оказалось, что зоркий глаз генерала действительно отличил на том берегу прискакавший туда турецкий отряд.
– Вот и пифпафочка!.. – улыбнулся Скобелев, когда те открыли огонь по лодкам, уже начавшим погружать торпеды.
– …Молодцы! – восхищался Михаил Дмитриевич… – Ишь, у самого берега работают… У меня всегда к морякам сердце лежало.
Действительно, наши катера заработали под носом у турок… Послышался сухой треск беглого ружейного огня с берега, все усиливавшийся и усиливавшийся. Можно было бояться больших потерь.
– Пора и нам!.. – И не ожидая приказания отца, молодой Скобелев, официально только начальник его штаба, а, в сущности, командир всего отряда, приказал береговой батарее тяжелых орудий открыть огонь по этому, состоявшему из двухсот человек скопищу. Расстояние оказывалось очень велико, но первый выстрел был случайно удачен, гранату разорвало в кучке турок, которые рассыпались во все стороны.
Только через час явился турецкий военный вестовой пароход. Его тоже приветствовали выстрелами. Ответные снаряды не долетали до нас. Первый упал за версту до нашего берега, а второй разорвался у самого дула выпустившего его орудия… После одного из таких выстрелов пароход, очевидно, получил повреждение и стал отступать… Раз он было приостановился, но два паровых катера, служившие для обороны и вооруженные минами, направились на него… Выждав их на двести сажен, громадное пароходище это постыдно повернуло назад и поспешно ударилось в бегство. Вдали в это время наши заметили скрывавшийся до тех пор монитор. Он уже открыл огонь… Тогда начальник шлюпки Наследника Цесаревича «Шутка» подошел к заведывавшему заграждением Новикову, которого все моряки дунайской нашей флотилии называли «дедушкой». Этого Новикова душевно любил и высоко ценил Скобелев. Впрочем, и вся армия уже в Плоэштах знала «дедушку».
– Прикажете идти в атаку?
Новиков послал поцелуй вместо приказания.
– Кусните-ка его! – крикнул в свою очередь Скобелев… – Маленькая собачка, а зубы вострые!.. За хвост его!
Я не стану описывать здесь эту замечательную атаку маленькой шлюпки, этой собачки с острыми зубами, по меткому выражению генерала. Бою при Парапане отведено несколько страниц моего «Года войны» (III-й том, стр. 79–91). Дело в том, что когда «раненая» «Шутка» со своим раненым командиром отступала от монитора, то сей последний в паническом страхе улепетывал от нее… Только в три часа пополудни он опять стал подбираться к месту заграждений. В это же время на берегу показались дымки скрытно стоящих турецких полевых орудий, только что подвезенных сюда с ближайших рущукских батарей… Но монитор оказался очень благоразумным. Скобелев встретил его огнем из наших орудий, и тот поспешил поскорей опять уйти из сферы огня. Зато турецкие стрелки, засевшие в кустах, стали было выбивать наших довольно метким огнем. Таким образом они повредили три минные барки…
– Возьмут, пожалуй!
И Скобелев, долго не думая, верхом бросился вплавь через Дунай.
Скоро его догнали лодки, посланные с берега, и вместе с капитаном Сахаровым-офицером генерального штаба Скобелев, пересев в них, подплыл прямо под огонь турок. В виду неприятельских стрелков они выхватили два баркаса с минами, причем один, разбитый артиллерийскими снарядами, перетащили через косу под градом пуль и то и дело рвавшихся около гранат. Какой-то солдат стал было кувыркаться, кланяясь первой пролетевшей пуле.
– Знакомую встретил?.. Ну, поклонись ей еще раз на прощанье… Больше, брат, с ней не увидишься… Срам перед турецкой пулей голову клонить!.. Вот как надо стоять под огнем, видишь!
И пока другие тащили лодки, Скобелев стоял в самом опасном месте, куда больше всего был направлен огонь с неприятельского берега… Пули у самых ног его впивались в землю, другие около головы сбивали ветви с листьев – он и не двигался.
– Зачем вы это? – спросили у него.
– Нужно было спасать лодки… Солдаты спешили бы слишком и ничего бы не сделали. Ну, а тут видят, генерал стоит впереди. Позади-то им и работать легче… Не так страшно. Чего-де им бояться, если я не боюсь – везде пример нужен.
– Ну, убило бы?.. И в каком пустом деле… – Я не привык делить дела на пустые и не пустые. Всякое, за которое я берусь, – серьезно для меня… А если молодые солдаты заметят, что генералы шкуру берегут, так и они на свою тоже скупиться станут.
Глава 6
Глава 7
Весь батальон как по команде шагнул вперед.
– Это лучше! – заметил Скобелев. – По-моему, никаких охотников не должно быть… Каждый должен быть охотником! – И впоследствии Михаил Дмитриевич очень редко, в самых исключительных случаях прибегал к этому приему. Он всегда старался доводить солдат до того, чтобы среди них все были «охотниками».
– Дело должно быть праздником для военного… Какие же тут охотники…
Было выбрано 120 солдат, к ним командировано трое офицеров. Вместе с сотней уральских казаков и полевой батареей это составило небольшой отряд прикрытия минных работ. Офицеры было повели их, когда Скобелев остановил пехоту.
– Постойте… Так нельзя… Солдат должен всегда знать, куда и зачем он идет…
Сознательный солдат в тысячу раз дороже бессознательного исполнителя… Уральцам я уже объяснил…
– Здорово, молодцы!
Те ему ответили.
– Знаете ли, куда вы теперь идете…
Солдаты стали мяться…
– В Барабан, ваше-ство!
– Ну все равно, Парапан или Барабан… А зачем?
– Турку бить!..
– Турка бить всегда следует… Как твоя фамилия?
– Егоров, ваше-ство!
– Видно, что удалой… Скоро георгиевским кавалером будешь… А только мы теперь вовсе не турку бить идем… Нам, брат, нужно другое дело обработать… Скоро мы на ту сторону Дуная перебросимся, поняли?..
– Поняли, ваше-ство!
– Ну, то-то… Сидеть-то у молдаван надоело… Все на одном месте… Здесь без галагана [Мелкая румынская монета] никуда не пустят… Да и работы солдату мало…
– Это точно…
– Ну вот… Мы воевать пришли, а неприятель на той стороне, он к нам не придет – ему у себя чудесно, нам нужно его выбить оттуда… Выбьем ведь, орлы?..
– Рады стараться!.. – повеселели солдаты.
– А чтобы выбить, нам нужно перейти через Дунай… Тут-то нам и достанется… Станем мы перебираться туда – турок-то ведь тоже не дурак, он на наши плоты да лодки мониторы свои пустит. Видели вы, какие мониторы, вон, что пыхтят у берега…
– Видели, ваше-ство!
– Они нас и перетопят… Ну, а мы хитрее турка… Мы в воду такие мины погрузим, что ему сквозь них и не проплыть, только он на них наткнется, тут его и взорвет. Мы-то у него перед носом и перейдем реку…
– Рады стараться!.. – сами уже отозвались солдаты, понявшие в чем дело.
– Это совсем не такой, как другие! – толковали потом они между собой. – Этот умный… Понятный!.. – Так на первых порах имя «понятного» генерала и осталось за Скобелевым.
Парапан, деревня по прямому направлению от Журжева в пятнадцати, а по дороге – в двадцати верстах. Сады его сползают почти к самому берегу, на возвышении стоит отдельно большой помещичий дом, который на 7 июня был занят штабом Скобелева. Ночь была ясная, теплая, такая, какие знает только благословенный юг с его мечтательным сумраком, с волнами благоуханий, льющихся по ветру, с задумчивым шелестом деревьев и словно теплящимися страстными звездами. Луна светила ярко-ярко, обливая трепетным сиянием раины садов, расстилая по неподвижному Дунаю точно серебряные сети… Именно казалось, что это не блеск месяца зыблется на его водах, – а всплыли наверх и мерещатся влюбленному взгляду северянина серебряные сети какого-то сказочного рыболова… Едва-едва слышный, сонно бился прибой в отмелях… У противоположного берега чудилось словно заколдованное царство, заповедное, недоступное… Среди поэтического молчания этой ночи едва-едва слышались весла восьми лодок, в которых перебирались к острову Мечику, накануне исследованному Скобелевым, пятьдесят человек стрелков и тридцать уральцев…
– Увидят их турки… – волновался генерал, когда среди лунного блеска показались на ярком зеркале Дуная черные с черными силуэтами гребцов и солдат лодки, вырезанные точно из агата… Но там, в этом заколдованном царстве «того» берега было все тихо и вполголоса раздававшаяся команда замирала в теплом воздухе южной ночи…
Остров был залит водой… Генерал приказал закрепить лодки за стволы каштанов. Солдаты и казаки, сняв сапоги, засели на деревья и будто водяные птицы сбились на немногие сухие клочки земли и на болотины, только что освободившиеся от разлива. Все это – в полном молчании… Даже участвовавшие слышали только шорох ветвей да шелест раздвигаемой листвы. С нашего берега остров казался совсем безлюдным. От Молодежоса двинулось перед тем восемь паровых шлюпок, из них две миноноски… На пути всюду им встречались мели, и вместо двух шлюпки явились сюда только к четырем часам, когда уже рассвело. Турецкий берег был залит так называемым «тыльным» светом солнца, так что Скобелев только с трудом и то в туманных очерках мог различать, что у них делается. Все дрожало там от этого блеска, контуры изменялись, расплывались, точно какая-то яркая дымка висела над этим красивым и зеленеющим гребнем…
– Ну сейчас начнется! – обернулся Скобелев к своим.
– Что начнется?
– Наших заметили!..
Потом оказалось, что зоркий глаз генерала действительно отличил на том берегу прискакавший туда турецкий отряд.
– Вот и пифпафочка!.. – улыбнулся Скобелев, когда те открыли огонь по лодкам, уже начавшим погружать торпеды.
– …Молодцы! – восхищался Михаил Дмитриевич… – Ишь, у самого берега работают… У меня всегда к морякам сердце лежало.
Действительно, наши катера заработали под носом у турок… Послышался сухой треск беглого ружейного огня с берега, все усиливавшийся и усиливавшийся. Можно было бояться больших потерь.
– Пора и нам!.. – И не ожидая приказания отца, молодой Скобелев, официально только начальник его штаба, а, в сущности, командир всего отряда, приказал береговой батарее тяжелых орудий открыть огонь по этому, состоявшему из двухсот человек скопищу. Расстояние оказывалось очень велико, но первый выстрел был случайно удачен, гранату разорвало в кучке турок, которые рассыпались во все стороны.
Только через час явился турецкий военный вестовой пароход. Его тоже приветствовали выстрелами. Ответные снаряды не долетали до нас. Первый упал за версту до нашего берега, а второй разорвался у самого дула выпустившего его орудия… После одного из таких выстрелов пароход, очевидно, получил повреждение и стал отступать… Раз он было приостановился, но два паровых катера, служившие для обороны и вооруженные минами, направились на него… Выждав их на двести сажен, громадное пароходище это постыдно повернуло назад и поспешно ударилось в бегство. Вдали в это время наши заметили скрывавшийся до тех пор монитор. Он уже открыл огонь… Тогда начальник шлюпки Наследника Цесаревича «Шутка» подошел к заведывавшему заграждением Новикову, которого все моряки дунайской нашей флотилии называли «дедушкой». Этого Новикова душевно любил и высоко ценил Скобелев. Впрочем, и вся армия уже в Плоэштах знала «дедушку».
– Прикажете идти в атаку?
Новиков послал поцелуй вместо приказания.
– Кусните-ка его! – крикнул в свою очередь Скобелев… – Маленькая собачка, а зубы вострые!.. За хвост его!
Я не стану описывать здесь эту замечательную атаку маленькой шлюпки, этой собачки с острыми зубами, по меткому выражению генерала. Бою при Парапане отведено несколько страниц моего «Года войны» (III-й том, стр. 79–91). Дело в том, что когда «раненая» «Шутка» со своим раненым командиром отступала от монитора, то сей последний в паническом страхе улепетывал от нее… Только в три часа пополудни он опять стал подбираться к месту заграждений. В это же время на берегу показались дымки скрытно стоящих турецких полевых орудий, только что подвезенных сюда с ближайших рущукских батарей… Но монитор оказался очень благоразумным. Скобелев встретил его огнем из наших орудий, и тот поспешил поскорей опять уйти из сферы огня. Зато турецкие стрелки, засевшие в кустах, стали было выбивать наших довольно метким огнем. Таким образом они повредили три минные барки…
– Возьмут, пожалуй!
И Скобелев, долго не думая, верхом бросился вплавь через Дунай.
Скоро его догнали лодки, посланные с берега, и вместе с капитаном Сахаровым-офицером генерального штаба Скобелев, пересев в них, подплыл прямо под огонь турок. В виду неприятельских стрелков они выхватили два баркаса с минами, причем один, разбитый артиллерийскими снарядами, перетащили через косу под градом пуль и то и дело рвавшихся около гранат. Какой-то солдат стал было кувыркаться, кланяясь первой пролетевшей пуле.
– Знакомую встретил?.. Ну, поклонись ей еще раз на прощанье… Больше, брат, с ней не увидишься… Срам перед турецкой пулей голову клонить!.. Вот как надо стоять под огнем, видишь!
И пока другие тащили лодки, Скобелев стоял в самом опасном месте, куда больше всего был направлен огонь с неприятельского берега… Пули у самых ног его впивались в землю, другие около головы сбивали ветви с листьев – он и не двигался.
– Зачем вы это? – спросили у него.
– Нужно было спасать лодки… Солдаты спешили бы слишком и ничего бы не сделали. Ну, а тут видят, генерал стоит впереди. Позади-то им и работать легче… Не так страшно. Чего-де им бояться, если я не боюсь – везде пример нужен.
– Ну, убило бы?.. И в каком пустом деле… – Я не привык делить дела на пустые и не пустые. Всякое, за которое я берусь, – серьезно для меня… А если молодые солдаты заметят, что генералы шкуру берегут, так и они на свою тоже скупиться станут.
Глава 6
Через несколько дней после этого генерал начал делать свои знаменитые опыты, стараясь переплыть Дунай верхом.
– Неужели вы не боитесь? – обратился к нему один новичок военного дела в дипломатическом мундире.
– Видите ли, душенька, вы имеете право быть трусом, солдат может быть трусом, офицеру, ничем не командующему, инстинкты самосохранения извинительны, ну а от ротного командира и выше трусам нет никакого оправдания… Генерал-трус, по-моему, анахронизм, и чем менее такие анахронизмы терпимы – тем лучше. Я не требую, чтобы каждый был безумно храбрым, чтобы он приходил в энтузиазм от ружейного огня. Это – глупо! Мне нужно только, чтобы всякий исполнял свою обязанность в бою.
Представители канцелярского режима в армии и блестящая плеяда парадных гениев я кабинетных мудрецов никак не могли примириться с красивым, полным обаяния мужеством молодого генерала… Когда он стоял под огнем в своем белом кителе, па белом боевом коне, когда он, казалось, вызывал самую смерть, находя величайшее наслаждение в этом постоянном презрении к опасностям, в этом сознании себя человеком, мыслящим, владеющим собой среди ада, в потребительном вихре оргии, которую мы называем войной, когда он сам точно напрашивался на неприятельский огонь – его тогда упрекали в рисовке, в желании щегольнуть своим удальством. Этим господам было невдомек, что гораздо лучше щеголять храбростью, чем громогласно провозглашать, нося военный мундир, фразы вроде: «я удивляюсь мужеству, но не понимаю его», «пускай умирают другие – а я уж покорный слуга», «отвага и глупость идут рука об руку». Гораздо лучше быть примером самоотвержения для солдат и для молодых офицеров, показывать, что генерал, командующий отрядом, как и офицер, которому поручена рота, – должны, прежде всего, забыть о себе самом… Даже красивость этой отваги, если позволено будет так выразиться, умение быть изящным в огне – производит гораздо сильнейшее впечатление на окружающих, чем столь же почтенная, спокойная и простая храбрость, присущая вообще нам, русским. И когда Скобелев, таким образом, появлялся уже в начале прошлой войны под огнем, впереди, всегда веселый, разодетый, вдохновенный, лучезарный, как выразился о нем один из его поклонников, – мокрые курицы клохтали.
– К чему эта рисовка, к чему… Он просто хочет доказать, что недаром получил у «халатников» свои кресты.
В это же самое время наиболее простодушная и наиболее проницательная часть армии (ребенка и солдата – не надуешь) относилась к опальному герою совершенно иначе. Она отдавала ему справедливость и в молодом орленке, только что еще расправлявшем свои сильные крылья, уже угадывала будущего гениального полководца… Я помню, раз мы шли вечером по лагерю близ Журжева. Из одной tent-abri [Военная палатка, открытая с двух сторон] раздавался говор. Вдруг послышалось имя Скобелева.
– Постойте… Это очень интересно узнать, что обо мне говорят солдаты.
– А если бранятся?..
– Тем лучше… Это хороший урок. Вы не думайте. Солдаты очень проницательны при всем своем простодушии… Это такие нелицеприятные и неумолимые судьи!.. Несмотря на то, что этих судей держат в ежовых рукавицах.
– Да и дерут даже!
– Только не у меня! – вспыхнул он. – Я скорее расстреляю солдата, чем высеку его. Нет ничего более унизительного!
А в палатке действительно шел разговор о генералах.
– Нет, брат, Скобелев это настоящий… Он, брат, русской природы. Он что твой кочет красуется.
– Ну, уж и кочет.
– Известно. Храбрее кочета птицы нет. Ты видал, как кочеты дерутся… Они, брат, это ловко… И нарядные же… Кочет, брат, никого не боится. Потому он и красуется… Петух, брат, зорок – он свет сторожит!
– А наш-то? – И при этом солдат назвал своего генерала.
– Наш – дудка.
– Как – дудка?
– А так… Возьми ее кто хошь, дуди с одного конца, а с другого она разговаривать будет… Настоящая дудка. А ен, брат, петух… Петух свет любит, как свет увидит, сейчас и кричит, и всех разбудит…
В другой раз поздно вечером пришлось нам идти по Зимнице.
Опять послышался отрывочный говор, солдаты ссорились с жидом-кабатчиком.
– Вот ты сидишь при всей своей глупости, а мы пойдем да Скобелеву и скажем.
– А и что мене Скобелев?
– Скобелев… Ты думаешь, он спрашиваться станет.
– И чего же он мне сробит?
– Возьмет тебя, да и под расстрел, чтобы ты православных воинов не грабил.
– А плевать я хочу на вашего Скобелева! – разозлился жид.
– Ты – плевать… Ах ты, подлое семя!.. Да ты знаешь, кто Скобелев – то?
И началась баталия… Солдаты от слов перешли к жестам, послышался гвалт избиваемого еврея…
– Нет, брат, мы за Скобелева постоим… Он нас в обиду не даст, а уж и мы его не оставим… Будь спокоен!
И для вящего спокойствия Израиля они уже совсем набросились на него.
Разумеется, М.Д. не похвалил солдат за самоуправство в этом случае, как и потом он с негодованием относился ко всякому самосуду.
Мне поневоле приходится писать отрывочно. Это не биография, а воспоминания; их никак не подведешь под одну систему. Нужно разбрасываться, рассказывать, перескакивать с одного на другое. Говоря об отношении Скобелева к солдатам, нельзя упустить того, с какой настойчивостью он развивал в них чувство собственного достоинства. Он в этом отношении гордился ими – и было действительно, чем гордиться. Я не могу забыть одного случая, когда Скобелев остановил любимого из своих полковых командиров, ударившего солдата.
– Я бы вас просил этого в моем отряде не делать… Теперь я ограничиваюсь строгим выговором – в другой раз должен буду принять иные меры. – Тот было стал оправдываться, сослался на дисциплину, на глупость солдата, на необходимость зуботычин.
– Дисциплина должна быть железной. В этом нет никакого сомнения, но достигается это нравственным авторитетом начальника, а не бойней… Срам, полковник, срам! Солдат должен гордиться тем, что он защищает свою родину, а вы этого защитника, как лакея, бьете!.. Гадко… Нынче и лакеев не бьют… А что касается до глупости, солдата-то вы их плохо знаете… Я очень многим обязан здравому смыслу солдат. Нужно только уметь прислушиваться к ним…
Когда впоследствии Скобелев командовал дивизией, он одного полкового командира, только что назначенного к нему, прямо выгнал за то, что тот в интересах дисциплины стал с первого дня культивировать солдатские зубы.
– Мне таких не надо… Совсем не надо… Отправляйтесь в штаб – писарей бить. У меня боевые полки к этому не привыкли.
И действительно – дух был поднят до такой степени, что когда при переходе от Плевны к Шейнову одного солдата за что-то хотели высечь, тот прямо явился к Скобелеву.
– Чего тебе?
– К вашему превосходительству… Меня полковник * * * хочет высечь.
– Ну?
– Прошу милости – прикажите суду предать.
– За что это тебя?
Тот сказал.
– По суду тебя расстреляют. И наверное расстреляют.
– Все под Богом ходим… И так каждый день под расстрелом бывал… А ежели меня так обидят – так я и сам с собой порешу!.. Прикажите под суд!..
– Вот это солдаты! – радовался потом Скобелев. – Вот это настоящие… То что мне нужно. Смерти не боятся, а боятся позора.
Его корпус и теперь отличается таким духом. В мирное время он умел еще выше поднять в солдате сознание собственного достоинства. Какая трудная задача предстоит новому командиру этого корпуса… И как велика будет его нравственная ответственность, если он не сумеет поддержать того же… Скобелев по долгу и по-товарищески (я нарочно подчеркиваю это слово) разговаривал с солдатами, и едва ли где-нибудь была так сильна власть офицеров, так строга дисциплина, как у него… Это был не из тех генералов, которые любят свои войска, когда те находятся от них на приличном расстоянии и кричат «ура». Напротив, изнеженный, избалованный, брезгливый Скобелев умел жить одной жизнью с солдатом, деля с ним грязь и лишения траншей, и так жить, что солдату это даже нисколько и удивительно не было…
– Видать сейчас, что от земли он! – говорили про него солдаты.
– Как это от земли? – спрашиваю я.
– А так, что дед его землю пахал… Вот и на нем это осталось… Он нас понимать может… А те, которые баре, тем понимать нас нельзя… Те по-нашему и говорить не могут…
А между прочим «попущения» в его отряде никому не было.
Товарищ в антрактах, на биваке, в редкие периоды отдыха – он во время дела являлся суровым и требовательным до крайности. Тут уже ничему не было оправдания… Не было своих, не было и чужих. Или нет, виноват, своим – первая пуля в лоб, самая труднейшая задача, самые тяжкие лишения.
– Кто хочет со мной – будь на все готов…
Удивлялись, что он дружился с каждым офицером. Еще бы. Прапорщик, по-товарищески пивший вино за одним столом с ним, на другой день умирал по его приказанию, подавая первый пример своим солдатам. Дружба Скобелева давала не права, а обязанности. Друг Скобелева должен был следовать во всем его примеру. Там, где постороннего извиняли и миловали, другу не было ни оправдания, ни прощения…
– Неужели вы не боитесь? – обратился к нему один новичок военного дела в дипломатическом мундире.
– Видите ли, душенька, вы имеете право быть трусом, солдат может быть трусом, офицеру, ничем не командующему, инстинкты самосохранения извинительны, ну а от ротного командира и выше трусам нет никакого оправдания… Генерал-трус, по-моему, анахронизм, и чем менее такие анахронизмы терпимы – тем лучше. Я не требую, чтобы каждый был безумно храбрым, чтобы он приходил в энтузиазм от ружейного огня. Это – глупо! Мне нужно только, чтобы всякий исполнял свою обязанность в бою.
Представители канцелярского режима в армии и блестящая плеяда парадных гениев я кабинетных мудрецов никак не могли примириться с красивым, полным обаяния мужеством молодого генерала… Когда он стоял под огнем в своем белом кителе, па белом боевом коне, когда он, казалось, вызывал самую смерть, находя величайшее наслаждение в этом постоянном презрении к опасностям, в этом сознании себя человеком, мыслящим, владеющим собой среди ада, в потребительном вихре оргии, которую мы называем войной, когда он сам точно напрашивался на неприятельский огонь – его тогда упрекали в рисовке, в желании щегольнуть своим удальством. Этим господам было невдомек, что гораздо лучше щеголять храбростью, чем громогласно провозглашать, нося военный мундир, фразы вроде: «я удивляюсь мужеству, но не понимаю его», «пускай умирают другие – а я уж покорный слуга», «отвага и глупость идут рука об руку». Гораздо лучше быть примером самоотвержения для солдат и для молодых офицеров, показывать, что генерал, командующий отрядом, как и офицер, которому поручена рота, – должны, прежде всего, забыть о себе самом… Даже красивость этой отваги, если позволено будет так выразиться, умение быть изящным в огне – производит гораздо сильнейшее впечатление на окружающих, чем столь же почтенная, спокойная и простая храбрость, присущая вообще нам, русским. И когда Скобелев, таким образом, появлялся уже в начале прошлой войны под огнем, впереди, всегда веселый, разодетый, вдохновенный, лучезарный, как выразился о нем один из его поклонников, – мокрые курицы клохтали.
– К чему эта рисовка, к чему… Он просто хочет доказать, что недаром получил у «халатников» свои кресты.
В это же самое время наиболее простодушная и наиболее проницательная часть армии (ребенка и солдата – не надуешь) относилась к опальному герою совершенно иначе. Она отдавала ему справедливость и в молодом орленке, только что еще расправлявшем свои сильные крылья, уже угадывала будущего гениального полководца… Я помню, раз мы шли вечером по лагерю близ Журжева. Из одной tent-abri [Военная палатка, открытая с двух сторон] раздавался говор. Вдруг послышалось имя Скобелева.
– Постойте… Это очень интересно узнать, что обо мне говорят солдаты.
– А если бранятся?..
– Тем лучше… Это хороший урок. Вы не думайте. Солдаты очень проницательны при всем своем простодушии… Это такие нелицеприятные и неумолимые судьи!.. Несмотря на то, что этих судей держат в ежовых рукавицах.
– Да и дерут даже!
– Только не у меня! – вспыхнул он. – Я скорее расстреляю солдата, чем высеку его. Нет ничего более унизительного!
А в палатке действительно шел разговор о генералах.
– Нет, брат, Скобелев это настоящий… Он, брат, русской природы. Он что твой кочет красуется.
– Ну, уж и кочет.
– Известно. Храбрее кочета птицы нет. Ты видал, как кочеты дерутся… Они, брат, это ловко… И нарядные же… Кочет, брат, никого не боится. Потому он и красуется… Петух, брат, зорок – он свет сторожит!
– А наш-то? – И при этом солдат назвал своего генерала.
– Наш – дудка.
– Как – дудка?
– А так… Возьми ее кто хошь, дуди с одного конца, а с другого она разговаривать будет… Настоящая дудка. А ен, брат, петух… Петух свет любит, как свет увидит, сейчас и кричит, и всех разбудит…
В другой раз поздно вечером пришлось нам идти по Зимнице.
Опять послышался отрывочный говор, солдаты ссорились с жидом-кабатчиком.
– Вот ты сидишь при всей своей глупости, а мы пойдем да Скобелеву и скажем.
– А и что мене Скобелев?
– Скобелев… Ты думаешь, он спрашиваться станет.
– И чего же он мне сробит?
– Возьмет тебя, да и под расстрел, чтобы ты православных воинов не грабил.
– А плевать я хочу на вашего Скобелева! – разозлился жид.
– Ты – плевать… Ах ты, подлое семя!.. Да ты знаешь, кто Скобелев – то?
И началась баталия… Солдаты от слов перешли к жестам, послышался гвалт избиваемого еврея…
– Нет, брат, мы за Скобелева постоим… Он нас в обиду не даст, а уж и мы его не оставим… Будь спокоен!
И для вящего спокойствия Израиля они уже совсем набросились на него.
Разумеется, М.Д. не похвалил солдат за самоуправство в этом случае, как и потом он с негодованием относился ко всякому самосуду.
Мне поневоле приходится писать отрывочно. Это не биография, а воспоминания; их никак не подведешь под одну систему. Нужно разбрасываться, рассказывать, перескакивать с одного на другое. Говоря об отношении Скобелева к солдатам, нельзя упустить того, с какой настойчивостью он развивал в них чувство собственного достоинства. Он в этом отношении гордился ими – и было действительно, чем гордиться. Я не могу забыть одного случая, когда Скобелев остановил любимого из своих полковых командиров, ударившего солдата.
– Я бы вас просил этого в моем отряде не делать… Теперь я ограничиваюсь строгим выговором – в другой раз должен буду принять иные меры. – Тот было стал оправдываться, сослался на дисциплину, на глупость солдата, на необходимость зуботычин.
– Дисциплина должна быть железной. В этом нет никакого сомнения, но достигается это нравственным авторитетом начальника, а не бойней… Срам, полковник, срам! Солдат должен гордиться тем, что он защищает свою родину, а вы этого защитника, как лакея, бьете!.. Гадко… Нынче и лакеев не бьют… А что касается до глупости, солдата-то вы их плохо знаете… Я очень многим обязан здравому смыслу солдат. Нужно только уметь прислушиваться к ним…
Когда впоследствии Скобелев командовал дивизией, он одного полкового командира, только что назначенного к нему, прямо выгнал за то, что тот в интересах дисциплины стал с первого дня культивировать солдатские зубы.
– Мне таких не надо… Совсем не надо… Отправляйтесь в штаб – писарей бить. У меня боевые полки к этому не привыкли.
И действительно – дух был поднят до такой степени, что когда при переходе от Плевны к Шейнову одного солдата за что-то хотели высечь, тот прямо явился к Скобелеву.
– Чего тебе?
– К вашему превосходительству… Меня полковник * * * хочет высечь.
– Ну?
– Прошу милости – прикажите суду предать.
– За что это тебя?
Тот сказал.
– По суду тебя расстреляют. И наверное расстреляют.
– Все под Богом ходим… И так каждый день под расстрелом бывал… А ежели меня так обидят – так я и сам с собой порешу!.. Прикажите под суд!..
– Вот это солдаты! – радовался потом Скобелев. – Вот это настоящие… То что мне нужно. Смерти не боятся, а боятся позора.
Его корпус и теперь отличается таким духом. В мирное время он умел еще выше поднять в солдате сознание собственного достоинства. Какая трудная задача предстоит новому командиру этого корпуса… И как велика будет его нравственная ответственность, если он не сумеет поддержать того же… Скобелев по долгу и по-товарищески (я нарочно подчеркиваю это слово) разговаривал с солдатами, и едва ли где-нибудь была так сильна власть офицеров, так строга дисциплина, как у него… Это был не из тех генералов, которые любят свои войска, когда те находятся от них на приличном расстоянии и кричат «ура». Напротив, изнеженный, избалованный, брезгливый Скобелев умел жить одной жизнью с солдатом, деля с ним грязь и лишения траншей, и так жить, что солдату это даже нисколько и удивительно не было…
– Видать сейчас, что от земли он! – говорили про него солдаты.
– Как это от земли? – спрашиваю я.
– А так, что дед его землю пахал… Вот и на нем это осталось… Он нас понимать может… А те, которые баре, тем понимать нас нельзя… Те по-нашему и говорить не могут…
А между прочим «попущения» в его отряде никому не было.
Товарищ в антрактах, на биваке, в редкие периоды отдыха – он во время дела являлся суровым и требовательным до крайности. Тут уже ничему не было оправдания… Не было своих, не было и чужих. Или нет, виноват, своим – первая пуля в лоб, самая труднейшая задача, самые тяжкие лишения.
– Кто хочет со мной – будь на все готов…
Удивлялись, что он дружился с каждым офицером. Еще бы. Прапорщик, по-товарищески пивший вино за одним столом с ним, на другой день умирал по его приказанию, подавая первый пример своим солдатам. Дружба Скобелева давала не права, а обязанности. Друг Скобелева должен был следовать во всем его примеру. Там, где постороннего извиняли и миловали, другу не было ни оправдания, ни прощения…
Глава 7
Меня лично Скобелев поражал изумительным избытком жизненности. Я знаю до сих пор только старика С.И. Мальцева – являющего такой же излишек внутренней силы, энергии, инициативы во всем.
Скобелев был инициатор по преимуществу. С быстротой и силой паровика он создавал идеи и проекты в то время, когда он дрался. Собственно говоря, я решительно не могу понять, когда он отдыхал. Отмахав верст полтораста в седле – карьером, сменив и загнав при этом несколько лошадей, он тотчас же принимал донесения, делал массу распоряжений, требовавших не утомленного ума, а быстроты и свежести соображений, уходил в лагери узнать, что варится в котлах у солдат, мимоходом поверял аванпосты и, наконец, закончив все это – или садился за книги, которые он ухитрялся добывать при самых невозможных условиях, и всегда серьезные, требовавшие напряжения мысли – или с энергией глубоко убежденного человека, которому дороги его принципы, вступал в спор с Куропаткиным, со мной, с приехавшим к нему товарищем. Он приводил при этом в доказательство высказанного им тезиса целый арсенал исторических фактов, поименовывал безошибочно цифры, года и имена, указывал литературу данного вопроса. Нельзя было этого, он являлся к молодым офицерам и под видом шутки начинал учить их тому или другому таинству военного дела… Это не был сухой ум, весь ушедший в свое дело. Напротив – и тут избыток жизненности выручал его. Я думаю, все близкие ему люди помнят обеды у Михаила Дмитриевича, где он развертывался весь в тесном кружке товарищей, умея отзываться на серьезный вопрос серьезно, на шутку шуткой, занимая окружающих мастерскими рассказами, полными юмора, метких определений, наблюдательности… Одному он был чужд всегда – сентиментальности. Ее он ненавидел, над людьми, «зараженными» ею, – тешился. Это, впрочем, будет видно из последующего нашего рассказа. Когда на такой обед попадал кто-нибудь из фазанов (военный хлыщ в малом чине, но облаченный в яркий мундир и притом «свободный от ума» – определялся этим именем), Скобелев умел весьма тонко и как будто незаметно заставить его высказаться. Помимо всяких намерений медведь начинал плясать, показывая смеющейся публике все свои штуки и фокусы… И чем глупее были они, тем лучше чувствовала себя аудитория, состоявшая из загнанных армейцев. Являлось некоторое чувство нравственного удовлетворения. Разница была не в пользу птицы, оперенной столь ярко и красиво. Когда подобный обед делался на боевой позиции или в траншее, фазану предстоял еще десерт, очевидно, вовсе им не предусмотренный…
– Вы хотели осмотреть положение неприятеля?.. – вкрадчиво и мягко предлагал генерал.
Или:
– Вас, кажется, интересуют траншейные работы турок? – ласково, заманчиво обращался он к бедному фазану.
Неосторожная птица, счастливо улыбаясь, подтверждал все это.
– Ну, генерал сейчас в холодильник его! – шептали адъютанты.
И действительно, Скобелев брал его под руку и выводил… на открытое место между нашими и турецкими траншеями, часто сближавшимися шагов на 300 или даже на 150. Полоса эта обстреливалась постоянно.
– Это что такое… это, кажется, пули… – трепетал несчастный фазан. – Свищут как они. Однако, тут и убить могут…
– Да, – равнодушно ронял Скобелев и медленно проводил его по «райской дороге». Райской потому, что, идя по ней, легко было попасть в рай. Представляю читателю судить о впечатлениях новичка. С выдержавшим такой искус Скобелев тотчас же мирился, и он делался своим в его кружке. В конце концов, он довел дело до того, что фазаны стали осторожны и, несмотря на глупость этих птиц, перестали являться к нему на боевые позиции…
С каждым новым подвигом росла к нему и вражда в штабах.
Особенно прежние товарищи. Те переварить не могши такого раннего успеха, такого слепого счастья на войне. Они остались капитанами, полковниками, когда он уже сделал самую блестящую карьеру, оставив их далеко за собой. Когда можно было отрицать храбрость Скобелева, это ничтожнейшее из его достоинств – они отрицали ее. Они даже рассказывали примеры изумительной трусости, якобы им обнаруженной. Когда нельзя было уже без явного обвинения во лжи распускать такие слухи, они начали удальство молодого генерала объяснять его желанием порисоваться, но в то же время отмечали полную военную бездарность Скобелева. Когда и это оказалось нелепым, они приписали ему равнодушие к судьбе солдата. «Он пошлет десятки тысяч на смерть– ради рекламы. Ему дорога только своя карьера» и т. д. Явились легенды о том, как там-то он нарочно не подал помощи такому-то, а здесь опоздал, чтобы самому одному закончить дело, тут – радовался чужому неуспеху… Корреспонденты английских, американских, французских, итальянских и русских газет отдавали ему справедливость. Мак-Гахан, Форбс, Бракенбури, Каррик, Гаввелок, Грант помещали о нем восторженные статьи. Что ж из этого – они были им подкуплены! Когда, наконец, военные агенты дружественных нам держав, видевшие Скобелева на деле, стали отзываться о нем как о будущем военном гении – и на это тотчас же нашлись объяснения. Они, видите ли, хотели, чтобы Скобелев представил их к тому или другому ордену и т. д. Удивительно только, как они, эти жаждущие отличий иностранцы, не хвалили именно тех, кто их украшал всевозможными крестами. В конце концов, враги генерала даже во время Ахалтекинской экспедиции злорадно поддерживали слухи о том, что Скобелев в плену, Скобелев разбит, и замолчали только после ее блестящего окончания. Тут уже говорить было нечего, зато над его трудом, в тот момент, когда кругом все, кому дорого русское дело, были потрясены, – эти господа живо записались и друзья к безвременно погибшему генералу.
Я сам помню эти фразы:
– Мне особенно чувствительна эта потеря! Меня так любил покойник!..
– Мы с ним на ты были… Только я один понимаю всю великость этой потери…
– Я хороню своего лучшего друга!
Господи! Какая насмешливая улыбка показалась бы на этих бескровных, слипшихся губах, если бы они могли еще смеяться, какой бы гнев загорелся в глазах генерала при этих лобызаниях иудиных, столь обильно сыпавшихся на его холодное и гордое чело, прекрасное даже и после смерти…
Скобелев был инициатор по преимуществу. С быстротой и силой паровика он создавал идеи и проекты в то время, когда он дрался. Собственно говоря, я решительно не могу понять, когда он отдыхал. Отмахав верст полтораста в седле – карьером, сменив и загнав при этом несколько лошадей, он тотчас же принимал донесения, делал массу распоряжений, требовавших не утомленного ума, а быстроты и свежести соображений, уходил в лагери узнать, что варится в котлах у солдат, мимоходом поверял аванпосты и, наконец, закончив все это – или садился за книги, которые он ухитрялся добывать при самых невозможных условиях, и всегда серьезные, требовавшие напряжения мысли – или с энергией глубоко убежденного человека, которому дороги его принципы, вступал в спор с Куропаткиным, со мной, с приехавшим к нему товарищем. Он приводил при этом в доказательство высказанного им тезиса целый арсенал исторических фактов, поименовывал безошибочно цифры, года и имена, указывал литературу данного вопроса. Нельзя было этого, он являлся к молодым офицерам и под видом шутки начинал учить их тому или другому таинству военного дела… Это не был сухой ум, весь ушедший в свое дело. Напротив – и тут избыток жизненности выручал его. Я думаю, все близкие ему люди помнят обеды у Михаила Дмитриевича, где он развертывался весь в тесном кружке товарищей, умея отзываться на серьезный вопрос серьезно, на шутку шуткой, занимая окружающих мастерскими рассказами, полными юмора, метких определений, наблюдательности… Одному он был чужд всегда – сентиментальности. Ее он ненавидел, над людьми, «зараженными» ею, – тешился. Это, впрочем, будет видно из последующего нашего рассказа. Когда на такой обед попадал кто-нибудь из фазанов (военный хлыщ в малом чине, но облаченный в яркий мундир и притом «свободный от ума» – определялся этим именем), Скобелев умел весьма тонко и как будто незаметно заставить его высказаться. Помимо всяких намерений медведь начинал плясать, показывая смеющейся публике все свои штуки и фокусы… И чем глупее были они, тем лучше чувствовала себя аудитория, состоявшая из загнанных армейцев. Являлось некоторое чувство нравственного удовлетворения. Разница была не в пользу птицы, оперенной столь ярко и красиво. Когда подобный обед делался на боевой позиции или в траншее, фазану предстоял еще десерт, очевидно, вовсе им не предусмотренный…
– Вы хотели осмотреть положение неприятеля?.. – вкрадчиво и мягко предлагал генерал.
Или:
– Вас, кажется, интересуют траншейные работы турок? – ласково, заманчиво обращался он к бедному фазану.
Неосторожная птица, счастливо улыбаясь, подтверждал все это.
– Ну, генерал сейчас в холодильник его! – шептали адъютанты.
И действительно, Скобелев брал его под руку и выводил… на открытое место между нашими и турецкими траншеями, часто сближавшимися шагов на 300 или даже на 150. Полоса эта обстреливалась постоянно.
– Это что такое… это, кажется, пули… – трепетал несчастный фазан. – Свищут как они. Однако, тут и убить могут…
– Да, – равнодушно ронял Скобелев и медленно проводил его по «райской дороге». Райской потому, что, идя по ней, легко было попасть в рай. Представляю читателю судить о впечатлениях новичка. С выдержавшим такой искус Скобелев тотчас же мирился, и он делался своим в его кружке. В конце концов, он довел дело до того, что фазаны стали осторожны и, несмотря на глупость этих птиц, перестали являться к нему на боевые позиции…
С каждым новым подвигом росла к нему и вражда в штабах.
Особенно прежние товарищи. Те переварить не могши такого раннего успеха, такого слепого счастья на войне. Они остались капитанами, полковниками, когда он уже сделал самую блестящую карьеру, оставив их далеко за собой. Когда можно было отрицать храбрость Скобелева, это ничтожнейшее из его достоинств – они отрицали ее. Они даже рассказывали примеры изумительной трусости, якобы им обнаруженной. Когда нельзя было уже без явного обвинения во лжи распускать такие слухи, они начали удальство молодого генерала объяснять его желанием порисоваться, но в то же время отмечали полную военную бездарность Скобелева. Когда и это оказалось нелепым, они приписали ему равнодушие к судьбе солдата. «Он пошлет десятки тысяч на смерть– ради рекламы. Ему дорога только своя карьера» и т. д. Явились легенды о том, как там-то он нарочно не подал помощи такому-то, а здесь опоздал, чтобы самому одному закончить дело, тут – радовался чужому неуспеху… Корреспонденты английских, американских, французских, итальянских и русских газет отдавали ему справедливость. Мак-Гахан, Форбс, Бракенбури, Каррик, Гаввелок, Грант помещали о нем восторженные статьи. Что ж из этого – они были им подкуплены! Когда, наконец, военные агенты дружественных нам держав, видевшие Скобелева на деле, стали отзываться о нем как о будущем военном гении – и на это тотчас же нашлись объяснения. Они, видите ли, хотели, чтобы Скобелев представил их к тому или другому ордену и т. д. Удивительно только, как они, эти жаждущие отличий иностранцы, не хвалили именно тех, кто их украшал всевозможными крестами. В конце концов, враги генерала даже во время Ахалтекинской экспедиции злорадно поддерживали слухи о том, что Скобелев в плену, Скобелев разбит, и замолчали только после ее блестящего окончания. Тут уже говорить было нечего, зато над его трудом, в тот момент, когда кругом все, кому дорого русское дело, были потрясены, – эти господа живо записались и друзья к безвременно погибшему генералу.
Я сам помню эти фразы:
– Мне особенно чувствительна эта потеря! Меня так любил покойник!..
– Мы с ним на ты были… Только я один понимаю всю великость этой потери…
– Я хороню своего лучшего друга!
Господи! Какая насмешливая улыбка показалась бы на этих бескровных, слипшихся губах, если бы они могли еще смеяться, какой бы гнев загорелся в глазах генерала при этих лобызаниях иудиных, столь обильно сыпавшихся на его холодное и гордое чело, прекрасное даже и после смерти…