И тут же рядом, в виде сожаления, проскальзывали довольно ядовитые намеки.
– Так ли ему умереть следовало!.. Ему бы нужно было пасть в бою – впереди своих легионов. О, что за дело до того, как человек умер!.. Важно – как он жил и что он сделал… А до того, как умер – не все ли равно. Поздние сожаления не воскресят его…
После Ахалтекинской экспедиции, когда нельзя было уже безнаказанно распускать слухи о бездарности генерала, во-первых, потому, что на самих рассказчиков начинала падать неблаговидная тень, а во-вторых, потому, что легковерных слушателей больше не оказывалось, – являлись иные приемы уронить его в общественном мнении. Скобелев оказывался честолюбцем…
– У него рот теперь так разинут, что не найдется куска, который бы удовлетворил его аппетиту…
Другие приписывали ему замыслы всемирного могущества. Начинали, со слов немецких газет, указывать в нем – вернейшем слуге России – Наполеона… Глупость за глупостью рождались и быстро расходились в обществе, привыкшем обо всем узнавать по слухам, верить сплетне, не умеющем отличать клеветы от правды.
Когда покойный государь за завоевание Ахал-Теке произвел его в полные генералы и дал Георгия 2-й степени, Скобелев даже сделался мрачен. Это сохранилось и потом, когда он вернулся из экспедиции в Россию.
– Меня они съедят теперь! – говорил он мне… – Скверный признак, слишком уж много друзей кругом… Враги лучше, тех знаешь и каждый ход их угадываешь… С друзьями не так легко справиться…
Надеюсь, читатели простят мне это отступление…
На меня покойный при первом вашем знакомстве произвел обаятельное впечатление.
Как в каждом крупном человеке, в нем и недостатки были крупные, но они стушевывались, прятались, когда он принимался за дело. Избалованный, капризный, как женщина, гордый сознанием собственного превосходства – он умел делаться приятным для окружающих его, так что они просто влюблялись в эту боевую натуру… Самый лучший суд – есть суд подчиненных. Только эти беспристрастны, только они умеют верно определить личность – чуть ли не ежедневно сталкиваясь с нею. От них не спрячешься, их не надуешь, а эти судьи были все на стороне Скобелева… Они умели отличать раздражительность человека, несущего на себе громадную ответственность, работающего за всех, от сухости сердца и жестокости. Они прощали Скобелеву даже несправедливости, зная, что он первый сознает их и покается… Они не завидовали его любимцам, понимая, что чем ближе к нему, тем было труднее… Люди, рассчитывавшие вкрасться к нему в доверие, чтобы обделать свои личные делишки, глубоко ошибались. Он видел их насквозь и умел пользоваться ими, их способностями вполне. Человек такого воспитания и среды, к каким он принадлежал, иногда поневоле терпит около себя шутов, но эти шуты у него не играли никакой роли. Напротив!..
– Его не надуешь. Он сам всякого обведет! – говорили про него.
– Он тебя насквозь видит. Ты еще задумал что, а он уж тебя за хвост держит и не пущает! – по-своему метко характеризовали солдаты проницательность Михаила Дмитриевича.
Человеку, полезному его отряду, его делу, он прощал все, но за то уж и пользовался способностями подобного господина. В этом отношении покойный был не брезглив.
– Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться. Гадину держи в решпекте, не давай ей много артачиться, а придет момент – пусти ее в дело и воспользуйся ею в полной мере… Потом, коли она не упорядочилась – выбрось ее за борт!.. И пускай себе захлебывается в собственной мерзости… Лишь бы дело сделала.
Теория, пожалуй, несколько иезуитская, но в сложном, военном деле – действительно, всякая полезность на счету… В сущности, лазутчик военного времени и шпион мирного – профессии одинаковые. Более подлое занятие трудно найти. А, между прочим, и теми и другими пользуются. Но если порядочное правительство гнушается сыщиками и шпионами мирного режима и только в самой отчаянной крайности прибегает к их неопрятным услугам, лазутчики военные являются необходимостью при всех условиях.
– Уж на что гадина, а нужна! – говаривал Скобелев, и хоть сам никогда не входил в прямые сношения с этими господами, но был начеку и знал движения противника и условие местности, где ему приходилось действовать…
– В мирное время, где не грозит прямая опасность моим солдатам, я бы эту сволочь разом выкинул. В военное – она была нужна!..
Глава 8
Глава 9
– Так ли ему умереть следовало!.. Ему бы нужно было пасть в бою – впереди своих легионов. О, что за дело до того, как человек умер!.. Важно – как он жил и что он сделал… А до того, как умер – не все ли равно. Поздние сожаления не воскресят его…
После Ахалтекинской экспедиции, когда нельзя было уже безнаказанно распускать слухи о бездарности генерала, во-первых, потому, что на самих рассказчиков начинала падать неблаговидная тень, а во-вторых, потому, что легковерных слушателей больше не оказывалось, – являлись иные приемы уронить его в общественном мнении. Скобелев оказывался честолюбцем…
– У него рот теперь так разинут, что не найдется куска, который бы удовлетворил его аппетиту…
Другие приписывали ему замыслы всемирного могущества. Начинали, со слов немецких газет, указывать в нем – вернейшем слуге России – Наполеона… Глупость за глупостью рождались и быстро расходились в обществе, привыкшем обо всем узнавать по слухам, верить сплетне, не умеющем отличать клеветы от правды.
Когда покойный государь за завоевание Ахал-Теке произвел его в полные генералы и дал Георгия 2-й степени, Скобелев даже сделался мрачен. Это сохранилось и потом, когда он вернулся из экспедиции в Россию.
– Меня они съедят теперь! – говорил он мне… – Скверный признак, слишком уж много друзей кругом… Враги лучше, тех знаешь и каждый ход их угадываешь… С друзьями не так легко справиться…
Надеюсь, читатели простят мне это отступление…
На меня покойный при первом вашем знакомстве произвел обаятельное впечатление.
Как в каждом крупном человеке, в нем и недостатки были крупные, но они стушевывались, прятались, когда он принимался за дело. Избалованный, капризный, как женщина, гордый сознанием собственного превосходства – он умел делаться приятным для окружающих его, так что они просто влюблялись в эту боевую натуру… Самый лучший суд – есть суд подчиненных. Только эти беспристрастны, только они умеют верно определить личность – чуть ли не ежедневно сталкиваясь с нею. От них не спрячешься, их не надуешь, а эти судьи были все на стороне Скобелева… Они умели отличать раздражительность человека, несущего на себе громадную ответственность, работающего за всех, от сухости сердца и жестокости. Они прощали Скобелеву даже несправедливости, зная, что он первый сознает их и покается… Они не завидовали его любимцам, понимая, что чем ближе к нему, тем было труднее… Люди, рассчитывавшие вкрасться к нему в доверие, чтобы обделать свои личные делишки, глубоко ошибались. Он видел их насквозь и умел пользоваться ими, их способностями вполне. Человек такого воспитания и среды, к каким он принадлежал, иногда поневоле терпит около себя шутов, но эти шуты у него не играли никакой роли. Напротив!..
– Его не надуешь. Он сам всякого обведет! – говорили про него.
– Он тебя насквозь видит. Ты еще задумал что, а он уж тебя за хвост держит и не пущает! – по-своему метко характеризовали солдаты проницательность Михаила Дмитриевича.
Человеку, полезному его отряду, его делу, он прощал все, но за то уж и пользовался способностями подобного господина. В этом отношении покойный был не брезглив.
– Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться. Гадину держи в решпекте, не давай ей много артачиться, а придет момент – пусти ее в дело и воспользуйся ею в полной мере… Потом, коли она не упорядочилась – выбрось ее за борт!.. И пускай себе захлебывается в собственной мерзости… Лишь бы дело сделала.
Теория, пожалуй, несколько иезуитская, но в сложном, военном деле – действительно, всякая полезность на счету… В сущности, лазутчик военного времени и шпион мирного – профессии одинаковые. Более подлое занятие трудно найти. А, между прочим, и теми и другими пользуются. Но если порядочное правительство гнушается сыщиками и шпионами мирного режима и только в самой отчаянной крайности прибегает к их неопрятным услугам, лазутчики военные являются необходимостью при всех условиях.
– Уж на что гадина, а нужна! – говаривал Скобелев, и хоть сам никогда не входил в прямые сношения с этими господами, но был начеку и знал движения противника и условие местности, где ему приходилось действовать…
– В мирное время, где не грозит прямая опасность моим солдатам, я бы эту сволочь разом выкинул. В военное – она была нужна!..
Глава 8
Умение пользоваться людьми у Скобелева было поразительно. Приехал к нему какой-то румынский офицер. Во всех статьях, как следует, бухарестский джентльмен. Бриллиантовая серьга в ухе, зонтик от солнца в руках, талия, затянутая в корсет, на щеках – румяна… Блестящий мундир, шпоры, звонящие как колокола, на лице – пошлость и глупость неописанная. Оказалось – отпрыск одной из знаменитых фамилий, в гербе которых окорок, потому что родоначальник когда-то торговал свиньями, и за успешное разведение этих полезных животных возведен в дворянское румынского княжества достоинство. Шаркал, шаркал этот франт перед Скобелевым… На шее у него громадный Станислав, такой, какой носят на лентах сбоку… Точно икона…
– Нарочно заказал! – наивно признался этот Иоанеску или Попеску – не помню. – По собственному рисунку… Ваш – мало заметен…
Вид у него был столь внушителен, что солдаты на первых порах приняли его было за самую «Карлу Румынскую», так они называли тогда князя. Я диву дался, чего Скобелев возится с этим франтом.
Оказалось, что франт еще во время мира целые годы жил в придунайской Болгарии и сообщал массу интересных сведений о ней генералу, а потом этот блестящий представитель нарумяненного и затянутого в корсеты молдаванского дворянства стал самым преданным поставщиком даже для солдат. Он и сапоги покупал в Румынии для нас и другие вещи. И все это безвозмездно, только ради того, чтобы в свое время похвастаться дружбой со Скобелевым. А под Плевной этот же знаменитый потомок мудрого свинопаса, желая постоять за честь своего герба (золотой окорок на голубом поле), показал чудеса храбрости, отправляясь то туда, то сюда по приказанию Скобелева.
– Вот, братцы, румын-то каким молодцом идет! – кидал своим Скобелев… – Нам-то, кажется, и стыдно пускать его вперед.
И те действительно бросались, чтобы не оставить за румыном чести первой встречи с неприятелем.
Служил у Скобелева под началом некий невидный, ныне уже отправившийся ad partes генерал. Фальстаф с подчиненными, он был притчей во языцех. Трусоватый по природе, пуще всего дрожавший за свою собственную жизнь, он, тем не менее, любил хвастаться мужеством и отвагой.
– Я и Скобелев, мы со Скобелевым! – только и говорил он.
– Знаете, я только в Скобелеве признаю опасного себе соперника!.. Как вам кажется, кто храбрее, я или Скобелев? – неожиданно обращался он к своему адъютанту.
Если тот уже обедал и не желал пообедать вновь, то отвечал:
– Разумеется, Скобелев!
– Не угодно ли вам отправиться домой и проверить, все ли бумаги и ответы готовы!..
И адъютант уходил спать. Если же он был голоден или на кухне у Фальстафа готовилось что-нибудь уж очень вкусное, то ответ следовал совершенно иного свойства.
– Знаете, ваште-ство, это еще вопрос – храбрее ли вас Скобелев… У него слишком пылкая отвага… Вы другое дело…
– Послушайте, юноша… Вы уже обедали?
– Нет еще… Скобелев слишком бросается вперед… Тогда как вы…
– Вот что, оставайтесь-ка вы у меня обедать… Ну, так что же я… Говорите, не стесняйтесь… Я люблю слышать и себе правду.
– Вы именно – вождь…
– Семен… Подай бутылку красного вина на стол, знаешь, того, которое я привез из Бухареста. Так я вождь?
– Да… Вы ничего не боитесь, но спокойно в убийственном огне располагаете ходом боя…
– Семен… К концу обеда, пожалуйста, захолоди нам бутылочку шампанского…
Адъютант делался еще серьезнее и еще искреннее начинал хвалить своего генерала.
Раз этот Фальстаф сам себя живописал так.
– Я, знаете, стоял в огне… Гранаты падают и здесь, и там, и передо мной, и позади меня, и направо, и налево… Падают и все рвутся… А я, знаете, засмотрелся на картину боя и (замирающим голосом) так увлекся, что даже забыл о своем положении. В это время проезжает мимо Скобелев… Генерал обращается ко мне: «Я вам удивляюсь… Неужели вы не боитесь – мне жутко!..» В это время прямо перед носом у меня (каков нос!) лопается граната… «Михаил Дмитриевич – вот мой ответ!» – Это я ему…
– Что же Скобелев?
– Молча пожал мне руку, вздохнул и поехал!..
Разумеется, шутники и насмешники рассказывали об этом Скобелеву, тот сам от души смеялся, но стал вдвое любезнее с Фальстафом…
– В первом бою он мне за свое хвастовство сослужит службу! – замечал он, между прочим.
– Мы с вами, генерал, понимаем друг друга! – обращался к нему Скобелев.
Фальстаф рдел от восхищения.
– Мы – боевые, нам не в чем завидовать друг другу… Так… Скорей даже я вам позавидую.
– О, помилуйте, ваше-ство, что ж тут считаться!
– Разумеется.
И Скобелев лукаво улыбался в усы… И действительно, в первом бою он подозвал несчастного и приказал ему вести вперед на редут свои войска.
– Покажите им, как мы с вами действуем… Замените меня.
И тот дрался, как следует, воодушевляя солдат. «Соперничество родит героев!» – подшучивал потом генерал между своими…
– Ну, что вы? – встретил он потом вернувшегося с боя льва.
– Я сегодня собой доволен! – величественно произнес тот.
– Это ваша лучшая награда!.. – сочувственно вздохнул Скобелев, но, тем не менее, кажется, ни к чему его не представил.
– Могу сказать, я видел ад…
– И ад видел вас…
Генерал не выдержал, прослезился и бросился обнимать Михаила Дмитриевича.
Другой уже под Брестовцем, тоже куда какой храбрый на словах, на деле всякий раз, как только предполагался бой, сейчас же начинал снабжать кухню Скобелева необыкновенными индейками или какой-то особенно вкусной дичью…
– * * * прислал вам молочных поросят…
– И вместе – рапорт о болезни? – с насмешливым участием спрашивал Скобелев.
– Точно так-с…
– Скажите ему, что завтра он может не приезжать на позицию…
Что и требовалось доказать, – как прежде исправные ученики оканчивали изложение какой-нибудь теоремы.
– * * * приказал кланяться и прислал вам гусей и индюка.
– Бедный, чем он болен?
– Индюк-с? – изумлялся посланный.
– Нет – генерал?
– Они здоровы-с…
– Ну, так к вечеру верно заболеет.
И действительно ординарец вечером привозил рапорт о болезни * * *.
– У него большая боевая опытность, – смеялся Скобелев. – Он как-то нюхом знает, когда предполагается дело. Его не надуешь…
– Зачем же держать таких?.. – спрашивали у генерала.
– А по хозяйственной части он незаменим! Я всю ее свалил на него – и отлично сделал… Посмотрите, как он ведет ее… В лучшем виде… И ведь старается… Вдвое против других старается… Отряд всегда поэтому обеспечен… Будь он не так часто «подвержен скоропостижным болезням», – наверное, солдаты хуже бы ели… Ну и пускай его болеет, Господь с ним.
Другой – майор, совершенно соответствовавший идеалу армейского майора, с громадным брюхом, вечно потный, точно варившийся в собственном бульоне, имел Георгиевский крест, солдатский; так он нарочно спрятал его даже. Ни разу не надевал.
– Зачем вы это?
– Да как же… Я по хозяйственной части… А вывеси-ко Георгия… Вы знаете жадность Скобелева на георгиевских кавалеров?..
– Ну?
– Он сейчас в бой пошлет… Благодарю покорно… Я человек сырой.
И кто поверит, что этот трус был любимцем Скобелева.
А между прочим это было так… Потому, что никто другой не обладал подобной гениальностью добыть для целого отряда продовольствия в голодной, давно уже объеденной местности… Там, где, казалось, не было клочка сена, «храбрый майор» находил тысячи пудов фуража…
– Сегодня вечером будет у нас маленькая пифпафочка!.. – незаметно улыбался Скобелев. – Вот, майор, вам случай получить Владимира с мечами…
– Да, – вспыхивал и начинал потеть майор… – Только у казаков сена нет… А у суздальцев – хлеба.
– Ну-с?..
– А я тут нашел в одном месте…
– Так отправляйтесь и заготовьте!
Дело кончалось к обоюдному удовольствию. Майор избавлялся от ненавистной ему пифпафочки, а суздальские солдаты и казацкие кони наедались до отвала.
– Нарочно заказал! – наивно признался этот Иоанеску или Попеску – не помню. – По собственному рисунку… Ваш – мало заметен…
Вид у него был столь внушителен, что солдаты на первых порах приняли его было за самую «Карлу Румынскую», так они называли тогда князя. Я диву дался, чего Скобелев возится с этим франтом.
Оказалось, что франт еще во время мира целые годы жил в придунайской Болгарии и сообщал массу интересных сведений о ней генералу, а потом этот блестящий представитель нарумяненного и затянутого в корсеты молдаванского дворянства стал самым преданным поставщиком даже для солдат. Он и сапоги покупал в Румынии для нас и другие вещи. И все это безвозмездно, только ради того, чтобы в свое время похвастаться дружбой со Скобелевым. А под Плевной этот же знаменитый потомок мудрого свинопаса, желая постоять за честь своего герба (золотой окорок на голубом поле), показал чудеса храбрости, отправляясь то туда, то сюда по приказанию Скобелева.
– Вот, братцы, румын-то каким молодцом идет! – кидал своим Скобелев… – Нам-то, кажется, и стыдно пускать его вперед.
И те действительно бросались, чтобы не оставить за румыном чести первой встречи с неприятелем.
Служил у Скобелева под началом некий невидный, ныне уже отправившийся ad partes генерал. Фальстаф с подчиненными, он был притчей во языцех. Трусоватый по природе, пуще всего дрожавший за свою собственную жизнь, он, тем не менее, любил хвастаться мужеством и отвагой.
– Я и Скобелев, мы со Скобелевым! – только и говорил он.
– Знаете, я только в Скобелеве признаю опасного себе соперника!.. Как вам кажется, кто храбрее, я или Скобелев? – неожиданно обращался он к своему адъютанту.
Если тот уже обедал и не желал пообедать вновь, то отвечал:
– Разумеется, Скобелев!
– Не угодно ли вам отправиться домой и проверить, все ли бумаги и ответы готовы!..
И адъютант уходил спать. Если же он был голоден или на кухне у Фальстафа готовилось что-нибудь уж очень вкусное, то ответ следовал совершенно иного свойства.
– Знаете, ваште-ство, это еще вопрос – храбрее ли вас Скобелев… У него слишком пылкая отвага… Вы другое дело…
– Послушайте, юноша… Вы уже обедали?
– Нет еще… Скобелев слишком бросается вперед… Тогда как вы…
– Вот что, оставайтесь-ка вы у меня обедать… Ну, так что же я… Говорите, не стесняйтесь… Я люблю слышать и себе правду.
– Вы именно – вождь…
– Семен… Подай бутылку красного вина на стол, знаешь, того, которое я привез из Бухареста. Так я вождь?
– Да… Вы ничего не боитесь, но спокойно в убийственном огне располагаете ходом боя…
– Семен… К концу обеда, пожалуйста, захолоди нам бутылочку шампанского…
Адъютант делался еще серьезнее и еще искреннее начинал хвалить своего генерала.
Раз этот Фальстаф сам себя живописал так.
– Я, знаете, стоял в огне… Гранаты падают и здесь, и там, и передо мной, и позади меня, и направо, и налево… Падают и все рвутся… А я, знаете, засмотрелся на картину боя и (замирающим голосом) так увлекся, что даже забыл о своем положении. В это время проезжает мимо Скобелев… Генерал обращается ко мне: «Я вам удивляюсь… Неужели вы не боитесь – мне жутко!..» В это время прямо перед носом у меня (каков нос!) лопается граната… «Михаил Дмитриевич – вот мой ответ!» – Это я ему…
– Что же Скобелев?
– Молча пожал мне руку, вздохнул и поехал!..
Разумеется, шутники и насмешники рассказывали об этом Скобелеву, тот сам от души смеялся, но стал вдвое любезнее с Фальстафом…
– В первом бою он мне за свое хвастовство сослужит службу! – замечал он, между прочим.
– Мы с вами, генерал, понимаем друг друга! – обращался к нему Скобелев.
Фальстаф рдел от восхищения.
– Мы – боевые, нам не в чем завидовать друг другу… Так… Скорей даже я вам позавидую.
– О, помилуйте, ваше-ство, что ж тут считаться!
– Разумеется.
И Скобелев лукаво улыбался в усы… И действительно, в первом бою он подозвал несчастного и приказал ему вести вперед на редут свои войска.
– Покажите им, как мы с вами действуем… Замените меня.
И тот дрался, как следует, воодушевляя солдат. «Соперничество родит героев!» – подшучивал потом генерал между своими…
– Ну, что вы? – встретил он потом вернувшегося с боя льва.
– Я сегодня собой доволен! – величественно произнес тот.
– Это ваша лучшая награда!.. – сочувственно вздохнул Скобелев, но, тем не менее, кажется, ни к чему его не представил.
– Могу сказать, я видел ад…
– И ад видел вас…
Генерал не выдержал, прослезился и бросился обнимать Михаила Дмитриевича.
Другой уже под Брестовцем, тоже куда какой храбрый на словах, на деле всякий раз, как только предполагался бой, сейчас же начинал снабжать кухню Скобелева необыкновенными индейками или какой-то особенно вкусной дичью…
– * * * прислал вам молочных поросят…
– И вместе – рапорт о болезни? – с насмешливым участием спрашивал Скобелев.
– Точно так-с…
– Скажите ему, что завтра он может не приезжать на позицию…
Что и требовалось доказать, – как прежде исправные ученики оканчивали изложение какой-нибудь теоремы.
– * * * приказал кланяться и прислал вам гусей и индюка.
– Бедный, чем он болен?
– Индюк-с? – изумлялся посланный.
– Нет – генерал?
– Они здоровы-с…
– Ну, так к вечеру верно заболеет.
И действительно ординарец вечером привозил рапорт о болезни * * *.
– У него большая боевая опытность, – смеялся Скобелев. – Он как-то нюхом знает, когда предполагается дело. Его не надуешь…
– Зачем же держать таких?.. – спрашивали у генерала.
– А по хозяйственной части он незаменим! Я всю ее свалил на него – и отлично сделал… Посмотрите, как он ведет ее… В лучшем виде… И ведь старается… Вдвое против других старается… Отряд всегда поэтому обеспечен… Будь он не так часто «подвержен скоропостижным болезням», – наверное, солдаты хуже бы ели… Ну и пускай его болеет, Господь с ним.
Другой – майор, совершенно соответствовавший идеалу армейского майора, с громадным брюхом, вечно потный, точно варившийся в собственном бульоне, имел Георгиевский крест, солдатский; так он нарочно спрятал его даже. Ни разу не надевал.
– Зачем вы это?
– Да как же… Я по хозяйственной части… А вывеси-ко Георгия… Вы знаете жадность Скобелева на георгиевских кавалеров?..
– Ну?
– Он сейчас в бой пошлет… Благодарю покорно… Я человек сырой.
И кто поверит, что этот трус был любимцем Скобелева.
А между прочим это было так… Потому, что никто другой не обладал подобной гениальностью добыть для целого отряда продовольствия в голодной, давно уже объеденной местности… Там, где, казалось, не было клочка сена, «храбрый майор» находил тысячи пудов фуража…
– Сегодня вечером будет у нас маленькая пифпафочка!.. – незаметно улыбался Скобелев. – Вот, майор, вам случай получить Владимира с мечами…
– Да, – вспыхивал и начинал потеть майор… – Только у казаков сена нет… А у суздальцев – хлеба.
– Ну-с?..
– А я тут нашел в одном месте…
– Так отправляйтесь и заготовьте!
Дело кончалось к обоюдному удовольствию. Майор избавлялся от ненавистной ему пифпафочки, а суздальские солдаты и казацкие кони наедались до отвала.
Глава 9
Скобелев любил войну, как специалист любит свое дело. Его называли «поэтом меча», это слишком вычурно, но что он был поэтом войны, ее энтузиастом – не подлежит никакому сомнению.
Он сознавал весь ее вред, понимал ужасы, следующие за ней. Он, глубоко любивший русский народ, всюду и всегда помнивший о крестьянине – жалком, безграмотном и забитом, смотрел на войну, как на печальную необходимость. В этом случае надо было отличать в нем военного от мыслителя. Не раз он высказывал, что начинать побоища надо только с честными целями, тогда когда нет иной возможности выйти из страшных условий – экономических или исторических. «Война – извинительна, когда я защищаю себя и своих, когда мне нечем дышать, когда я хочу выбиться из душного мрака на свет Божий». Раз став военным, он до фанатизма предался изучению своей специальности. В настоящее время едва ли на германских генералов кто-нибудь так глубоко, так разносторонне знал военное дело, как звал его Скобелев. Он действительно мог быть щитом России в тяжелую годину испытаний, он бы стал на страже ее и в силу любви своей к войне пошел бы на нее не с фарисейскими сожалениями, не с сентиментальными оправданиями, а с экстазом и готовностью. Никто в то же время не знал так близко, во что обходится война.
– Это страшное дело, – говорил он. – Подло и постыдно начинать войну так себе, с ветру, без крайней, крайней необходимости… Никакое легкомыслие в этом случае непростительно… Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов. Но еще ужаснее, когда народ, доведя до конца это страшное дело, остается неудовлетворенным, когда у его правителей не хватает духу воспользоваться всеми результатами, всеми выгодами войны. Нечего в этом случае задаваться великодушием к побежденному. Это великодушие за чужой счет, за это великодушие не те, которые заключают мирные договоры, а народ расплачивается сотнями тысяч жертв, экономическими и иными кризисами. Раз начав войну, нечего уже толковать о гуманности… Война и гуманность не имеют ничего общего между собой. На войну идут тогда, когда нет иных способов. Тут должны стоять лицом к лицу враги – и доброта уже бывает неуместна. Или я задушу тебя или ты меня. Лично иной бы, пожалуй, и поддался великодушному порыву и подставил свое горло – души. Но за армией стоит народ, и вождь не имеет права миловать врага, если он еще опасен… Штатские теории тут неуместны… Я пропущу момент уничтожить врага – в следующий он меня уничтожит, следовательно, колебаниям и сомнениям нет места. Нерешительные люди не должны надевать на себя военного мундира. В сущности нет ничего вреднее и даже более – никто не может быть так жесток, как вредны и жестоки по результатам своих действий сентиментальные люди. Человек, любящий своих ближних, человек, ненавидящий войну, должен добить врага, чтобы вслед за одной войной тотчас же не начиналась другая…
– Таким образом, если война так ужасна, то следует воевать только тогда, когда неприятель явился ко мне, в страну?..
– О нет. Всякая страна имеет право на известный рост. Принцип национальностей – прежде всего. Государство должно расширяться до тех пор, пока у него не будет того, что мы называем естественными границами, законными очертаниями. Нам, т. е. славянам, потому что, если мы заключились в узкие пределы только русского племени, мы потеряем все свое значение, всякий исторический raison d'etre (Смысл. Фр.), так я говорю, что нам, славянам, нужны Босфор и Дарданеллы как естественный выход к морю, иначе, без этих знаменитых проливов, несмотря на весь наш необъятный простор, – мы задохнемся в нем. Тут-то и следует раз навсегда покончить со всякой сентиментальностью и помнить только свои интересы. Сначала – свои, а потом можно подумать и о чужих… Наполеон великий отлично понимал это… Он неспроста открыл свои карты Александру Первому. В Эрфурте и Тильзите он предложил ему размежевать Европу…
– Да, начать войны, где потом ручьями потекла бы кровь…
– А разве потом она не разлилась морями? Он отдавал нам Европейскую Турцию, Молдавию и Валахию, благословенный небом славянский юг с тем только, чтобы мы не мешали ему расправиться с Германией и Великобританией… Подумаешь, какие друзья!.. Это все равно, что я бы предложил уничтожить ваших злейших врагов да еще за позволение, данное вами на это, стал бы сулить вам вознаграждение… А мы-то что сделали?.. Сначала поняли в чем дело, а потом начали играть в верность платоническим союзам, побратались с немцами! Ну и досталось нам за это на орехи. Целые моря крови пролили да и еще прольются – будьте уверены, и все придем к тому же [Я привожу здесь взгляды М. Д. Скобелева как весьма характерные. Без них он не был бы полно и верно очертан].
– …Мы тогда спасли немцев. Это может быть очень трогательно с точки зрения какого-нибудь чувствительного немецкого романиста, но за этот взгляд мы поплатились громадными историческими несчастьями. За него мы в прошлую войну, имея у себя на плечах немцев и англичан, попали в гордиев узел берлинского трактата и у нас остался неразрешенным восточный вопрос, который потребует еще много русской крови… Вот что значит сентиментальность в истории…
– …Я в союзы и дружбу между народами, – говорил мне Михаил Дмитриевич, – не верю… Этот род дружбы далекий от равенства… В подобных союзах и в такой дружбе один всем пользуется, а другой за все платит, один ест каштаны, а другой вытаскивает их из огня голыми руками. Один льет свою кровь и тратит деньги, а другой честно маклерствует, будучи не прочь ободрать друга в решительную минуту… Так уж если заключать союзы – пусть в этих союзах другой будет жертвой, а не я. Пусть для нас льют кровь и тратят деньги, пусть для нас таскают из огня каштаны… А лучше всего – в одиночку… Моя хата с краю, ничего не знаю, пока меня не задели, а задели – так уж не обессудьте, свое наверстаем…
Я привожу здесь мнения Скобелева как характеристику покойного. Лично я мог разделять или не разделять эти взгляды – все равно; дело не в том, каковы мои убеждения, а в том, что именно по тому или другому предмету думал один из замечательнейших людей нашего времени, даже едва ли не самый замечательный.
Скобелев за войной признавал, главным образом, экономическое значение. Непосредственных причин войн бывает две. Или сравнительно высокая цивилизация народа, начинающего войну со слабым соседом и противником, причем образованный народ, уничтожая слабейшего врага, рассчитывает обогатиться за его счет, захвативши его земли, и тем улучшить свое благосостояние. Так, например, были завоеваны Индия, Америка. Или наоборот, беднейший народ нападает на высокую цивилизацию и пользуется ее плодами для улучшения своего положения. Таковы завоевания гуннов, вандалов, тевтонов, татар и т. п. Это – также принцип борьбы за существование…
Как-то у меня с ним зашел разговор о Польше.
– Завоевание Польши вызывалось соображениями, на которые можно смотреть разно, что же касается до ее раздела, то я громко признаю это братоубийством, историческим преступлением… Правда, русский народ был чист в этом случае. Не он совершил это преступление, не он и ответствен. Повторяю вам, во всей нашей истории я не знаю более гнусного дела, как раздел Польши между немцами и нами… Это Вениамин, проданный братьями в рабство!.. Долго еще русские будут краснеть за эту печальную страницу из своей истории.
Впоследствии он то же самое повторял г. Пушкареву, который записал выводы Скобелева со стенографической точностью. Я привожу из них те, которые приходилось слышать и мне самому. Они так или иначе, но рисуют Михаила Дмитриевича чрезвычайно цельным человеком. Этот, если чему отдавался, так безоглядно и, высказывая что-либо, не прибегал к извинениям, недомолвкам. Он не боялся самого крайнего развития своей мысли, лишь бы это делалось логически. В нем было именно ценно то, что он всегда прямо, ребром ставил вопросы, очень мало обращая внимания на то, как они в данную минуту будут приняты обществом или властью… В этом была разгадка его силы, в этом было его значение как знамени для наших народников. С его смертью они потеряли знамя, потеряли вождя…
Вот что он не раз повторял мне, да и всем, с кем по делу приходилось ему спорить и высказываться.
Ему не раз доказывали полную невозможность войны в настоящее время. Он часто возвращался к этому вопросу и разбирал все возражения. «Спросят, – говорил он, – как же вы будете воевать, когда у вас денег нет, когда ваш рубль ходит 62 копейки за 100? Я ничего не понимаю в финансах, но чувствую, что финансисты-немцы тут что-то врут.
В 1793 году финансы Франции были еще и не в таком положении. Металлический 1 франк ходил за 100 франков кредитных. Однако Наполеон, не имея для солдат сапог, одежды, пищи, пошел на неприятеля и достал не только сапоги, одежду и пищу для солдат, но и обогатил французскую казну, а курс свой поднял опять до 100 и даже за 100. При Петре Великом мы были настолько бедны, что после сражения под Нарвой, когда у нас не было орудий, нам пришлось колокола переливать на пушки. И ничего! После Полтавского боя все изменилось, и с тех пор Россия стала великой державой.
А покорение России татарами?.. Что ж вы думаете, они покорили Россию потому, что курс их был очень хорош, что ли? Просто есть нечего было, ну и пошли и завоевали Россию, а Россию завоевать не шутка.
Я не говорю: воевать теперь. Пока еще наш курс 62 копейки, можно и погодить, но немцы долго ждать не заставят и живо уронят его. Вот тогда будет пора!
Еще я не понимаю, зачем нам на войну деньги? На нашей земле кредитный билет ходит рубль за рубль. Мы верим прочности нашего государственного устройства, и пусть у нас пишут деньги хотя на коже, мы им поверим, а в деле кредита это все, что требуется.
Если бы Бог привел нам перенести войну на неприятельскую территорию, то враг должен за честь считать, ежели я ему заплачу за что-нибудь царским кредитным рублем. Даже кредитные билеты я отдам с сокрушенным сердцем. Неприятель должен нас кормить даром. И без того наш народ нищий по сравнению с нашими соседями, а я еще буду ему платить деньги, заработанные горем, бедой и тяжким трудом рязанского мужика. Я такой сентиментальности не понимаю.
Господа юристы утверждают, что победитель должен быть великодушен с неприятелем и за все, что взято голодным солдатом, должно быть заплачено. Творцы берлинского договора готовы были сами обязать Россию заплатить контрибуцию, только бы доказать перед Европой, как мы великодушны».
– Господи! Как вспомнишь об этом, – воскликнул Михаил Дмитриевич, – так плакать хочется. Издержки войны они предоставили заплатить русскому мужику, который и без того не может управиться с недоимками и загребущими лапами кулака.
Скобелев, впрочем, сам сделал опыт такого рода во время текинской экспедиции; по словам участников в ней – все расчеты за продукты для продовольствия войска, до назначения Михаила Дмитриевича, производились на золото и серебро. Скобелев чуть не на третий день после своего приезда на место приказал все имеющиеся налицо персидские металлические деньги разменять на русские кредитные билеты, персидских денег ни в каких расчетах с казной не принимать, а требовать у персиян русских бумажек. Затем, до него треть офицерского жалованья производилась золотом, он велел выдавать бумажками, увеличив самое содержание, разумеется. В конце концов, персы и туркмены бросились в полевые казначейства закаспийского края просить как милости принять персидское серебро рубль за рубль, хотя еще накануне давали 70 к. металлических за наши желтенькие кредитки.
– Хорошо, – говорил Скобелев, – французским и немецким буржуа считать войну экономической ересью, когда у них ходит монета сто за сто, когда все сыты, работы вволю, растет просвещение… но когда приходится довольствоваться хлебом с мякиной, задыхаться в неоплатных долгах, когда русскому все равно – умирать ли от голода или от руки неприятеля, то он хочет войны уже по одному тому, что умирать в бою, по понятиям народа, несравненно почетнее. При этом остается еще надежда остаться живым, победить!
Он сознавал весь ее вред, понимал ужасы, следующие за ней. Он, глубоко любивший русский народ, всюду и всегда помнивший о крестьянине – жалком, безграмотном и забитом, смотрел на войну, как на печальную необходимость. В этом случае надо было отличать в нем военного от мыслителя. Не раз он высказывал, что начинать побоища надо только с честными целями, тогда когда нет иной возможности выйти из страшных условий – экономических или исторических. «Война – извинительна, когда я защищаю себя и своих, когда мне нечем дышать, когда я хочу выбиться из душного мрака на свет Божий». Раз став военным, он до фанатизма предался изучению своей специальности. В настоящее время едва ли на германских генералов кто-нибудь так глубоко, так разносторонне знал военное дело, как звал его Скобелев. Он действительно мог быть щитом России в тяжелую годину испытаний, он бы стал на страже ее и в силу любви своей к войне пошел бы на нее не с фарисейскими сожалениями, не с сентиментальными оправданиями, а с экстазом и готовностью. Никто в то же время не знал так близко, во что обходится война.
– Это страшное дело, – говорил он. – Подло и постыдно начинать войну так себе, с ветру, без крайней, крайней необходимости… Никакое легкомыслие в этом случае непростительно… Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов. Но еще ужаснее, когда народ, доведя до конца это страшное дело, остается неудовлетворенным, когда у его правителей не хватает духу воспользоваться всеми результатами, всеми выгодами войны. Нечего в этом случае задаваться великодушием к побежденному. Это великодушие за чужой счет, за это великодушие не те, которые заключают мирные договоры, а народ расплачивается сотнями тысяч жертв, экономическими и иными кризисами. Раз начав войну, нечего уже толковать о гуманности… Война и гуманность не имеют ничего общего между собой. На войну идут тогда, когда нет иных способов. Тут должны стоять лицом к лицу враги – и доброта уже бывает неуместна. Или я задушу тебя или ты меня. Лично иной бы, пожалуй, и поддался великодушному порыву и подставил свое горло – души. Но за армией стоит народ, и вождь не имеет права миловать врага, если он еще опасен… Штатские теории тут неуместны… Я пропущу момент уничтожить врага – в следующий он меня уничтожит, следовательно, колебаниям и сомнениям нет места. Нерешительные люди не должны надевать на себя военного мундира. В сущности нет ничего вреднее и даже более – никто не может быть так жесток, как вредны и жестоки по результатам своих действий сентиментальные люди. Человек, любящий своих ближних, человек, ненавидящий войну, должен добить врага, чтобы вслед за одной войной тотчас же не начиналась другая…
– Таким образом, если война так ужасна, то следует воевать только тогда, когда неприятель явился ко мне, в страну?..
– О нет. Всякая страна имеет право на известный рост. Принцип национальностей – прежде всего. Государство должно расширяться до тех пор, пока у него не будет того, что мы называем естественными границами, законными очертаниями. Нам, т. е. славянам, потому что, если мы заключились в узкие пределы только русского племени, мы потеряем все свое значение, всякий исторический raison d'etre (Смысл. Фр.), так я говорю, что нам, славянам, нужны Босфор и Дарданеллы как естественный выход к морю, иначе, без этих знаменитых проливов, несмотря на весь наш необъятный простор, – мы задохнемся в нем. Тут-то и следует раз навсегда покончить со всякой сентиментальностью и помнить только свои интересы. Сначала – свои, а потом можно подумать и о чужих… Наполеон великий отлично понимал это… Он неспроста открыл свои карты Александру Первому. В Эрфурте и Тильзите он предложил ему размежевать Европу…
– Да, начать войны, где потом ручьями потекла бы кровь…
– А разве потом она не разлилась морями? Он отдавал нам Европейскую Турцию, Молдавию и Валахию, благословенный небом славянский юг с тем только, чтобы мы не мешали ему расправиться с Германией и Великобританией… Подумаешь, какие друзья!.. Это все равно, что я бы предложил уничтожить ваших злейших врагов да еще за позволение, данное вами на это, стал бы сулить вам вознаграждение… А мы-то что сделали?.. Сначала поняли в чем дело, а потом начали играть в верность платоническим союзам, побратались с немцами! Ну и досталось нам за это на орехи. Целые моря крови пролили да и еще прольются – будьте уверены, и все придем к тому же [Я привожу здесь взгляды М. Д. Скобелева как весьма характерные. Без них он не был бы полно и верно очертан].
– …Мы тогда спасли немцев. Это может быть очень трогательно с точки зрения какого-нибудь чувствительного немецкого романиста, но за этот взгляд мы поплатились громадными историческими несчастьями. За него мы в прошлую войну, имея у себя на плечах немцев и англичан, попали в гордиев узел берлинского трактата и у нас остался неразрешенным восточный вопрос, который потребует еще много русской крови… Вот что значит сентиментальность в истории…
– …Я в союзы и дружбу между народами, – говорил мне Михаил Дмитриевич, – не верю… Этот род дружбы далекий от равенства… В подобных союзах и в такой дружбе один всем пользуется, а другой за все платит, один ест каштаны, а другой вытаскивает их из огня голыми руками. Один льет свою кровь и тратит деньги, а другой честно маклерствует, будучи не прочь ободрать друга в решительную минуту… Так уж если заключать союзы – пусть в этих союзах другой будет жертвой, а не я. Пусть для нас льют кровь и тратят деньги, пусть для нас таскают из огня каштаны… А лучше всего – в одиночку… Моя хата с краю, ничего не знаю, пока меня не задели, а задели – так уж не обессудьте, свое наверстаем…
Я привожу здесь мнения Скобелева как характеристику покойного. Лично я мог разделять или не разделять эти взгляды – все равно; дело не в том, каковы мои убеждения, а в том, что именно по тому или другому предмету думал один из замечательнейших людей нашего времени, даже едва ли не самый замечательный.
Скобелев за войной признавал, главным образом, экономическое значение. Непосредственных причин войн бывает две. Или сравнительно высокая цивилизация народа, начинающего войну со слабым соседом и противником, причем образованный народ, уничтожая слабейшего врага, рассчитывает обогатиться за его счет, захвативши его земли, и тем улучшить свое благосостояние. Так, например, были завоеваны Индия, Америка. Или наоборот, беднейший народ нападает на высокую цивилизацию и пользуется ее плодами для улучшения своего положения. Таковы завоевания гуннов, вандалов, тевтонов, татар и т. п. Это – также принцип борьбы за существование…
Как-то у меня с ним зашел разговор о Польше.
– Завоевание Польши вызывалось соображениями, на которые можно смотреть разно, что же касается до ее раздела, то я громко признаю это братоубийством, историческим преступлением… Правда, русский народ был чист в этом случае. Не он совершил это преступление, не он и ответствен. Повторяю вам, во всей нашей истории я не знаю более гнусного дела, как раздел Польши между немцами и нами… Это Вениамин, проданный братьями в рабство!.. Долго еще русские будут краснеть за эту печальную страницу из своей истории.
Впоследствии он то же самое повторял г. Пушкареву, который записал выводы Скобелева со стенографической точностью. Я привожу из них те, которые приходилось слышать и мне самому. Они так или иначе, но рисуют Михаила Дмитриевича чрезвычайно цельным человеком. Этот, если чему отдавался, так безоглядно и, высказывая что-либо, не прибегал к извинениям, недомолвкам. Он не боялся самого крайнего развития своей мысли, лишь бы это делалось логически. В нем было именно ценно то, что он всегда прямо, ребром ставил вопросы, очень мало обращая внимания на то, как они в данную минуту будут приняты обществом или властью… В этом была разгадка его силы, в этом было его значение как знамени для наших народников. С его смертью они потеряли знамя, потеряли вождя…
Вот что он не раз повторял мне, да и всем, с кем по делу приходилось ему спорить и высказываться.
Ему не раз доказывали полную невозможность войны в настоящее время. Он часто возвращался к этому вопросу и разбирал все возражения. «Спросят, – говорил он, – как же вы будете воевать, когда у вас денег нет, когда ваш рубль ходит 62 копейки за 100? Я ничего не понимаю в финансах, но чувствую, что финансисты-немцы тут что-то врут.
В 1793 году финансы Франции были еще и не в таком положении. Металлический 1 франк ходил за 100 франков кредитных. Однако Наполеон, не имея для солдат сапог, одежды, пищи, пошел на неприятеля и достал не только сапоги, одежду и пищу для солдат, но и обогатил французскую казну, а курс свой поднял опять до 100 и даже за 100. При Петре Великом мы были настолько бедны, что после сражения под Нарвой, когда у нас не было орудий, нам пришлось колокола переливать на пушки. И ничего! После Полтавского боя все изменилось, и с тех пор Россия стала великой державой.
А покорение России татарами?.. Что ж вы думаете, они покорили Россию потому, что курс их был очень хорош, что ли? Просто есть нечего было, ну и пошли и завоевали Россию, а Россию завоевать не шутка.
Я не говорю: воевать теперь. Пока еще наш курс 62 копейки, можно и погодить, но немцы долго ждать не заставят и живо уронят его. Вот тогда будет пора!
Еще я не понимаю, зачем нам на войну деньги? На нашей земле кредитный билет ходит рубль за рубль. Мы верим прочности нашего государственного устройства, и пусть у нас пишут деньги хотя на коже, мы им поверим, а в деле кредита это все, что требуется.
Если бы Бог привел нам перенести войну на неприятельскую территорию, то враг должен за честь считать, ежели я ему заплачу за что-нибудь царским кредитным рублем. Даже кредитные билеты я отдам с сокрушенным сердцем. Неприятель должен нас кормить даром. И без того наш народ нищий по сравнению с нашими соседями, а я еще буду ему платить деньги, заработанные горем, бедой и тяжким трудом рязанского мужика. Я такой сентиментальности не понимаю.
Господа юристы утверждают, что победитель должен быть великодушен с неприятелем и за все, что взято голодным солдатом, должно быть заплачено. Творцы берлинского договора готовы были сами обязать Россию заплатить контрибуцию, только бы доказать перед Европой, как мы великодушны».
– Господи! Как вспомнишь об этом, – воскликнул Михаил Дмитриевич, – так плакать хочется. Издержки войны они предоставили заплатить русскому мужику, который и без того не может управиться с недоимками и загребущими лапами кулака.
Скобелев, впрочем, сам сделал опыт такого рода во время текинской экспедиции; по словам участников в ней – все расчеты за продукты для продовольствия войска, до назначения Михаила Дмитриевича, производились на золото и серебро. Скобелев чуть не на третий день после своего приезда на место приказал все имеющиеся налицо персидские металлические деньги разменять на русские кредитные билеты, персидских денег ни в каких расчетах с казной не принимать, а требовать у персиян русских бумажек. Затем, до него треть офицерского жалованья производилась золотом, он велел выдавать бумажками, увеличив самое содержание, разумеется. В конце концов, персы и туркмены бросились в полевые казначейства закаспийского края просить как милости принять персидское серебро рубль за рубль, хотя еще накануне давали 70 к. металлических за наши желтенькие кредитки.
– Хорошо, – говорил Скобелев, – французским и немецким буржуа считать войну экономической ересью, когда у них ходит монета сто за сто, когда все сыты, работы вволю, растет просвещение… но когда приходится довольствоваться хлебом с мякиной, задыхаться в неоплатных долгах, когда русскому все равно – умирать ли от голода или от руки неприятеля, то он хочет войны уже по одному тому, что умирать в бою, по понятиям народа, несравненно почетнее. При этом остается еще надежда остаться живым, победить!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента