Василий Лебедев-Кумач. Сердце, тебе не хочется покоя!

Нежным шелковым ковром,
И от неба ли, от сада ли
Бледно-розово кругом.
Тает в небе тучка медная,
Червонеет высоко…
Спи, моя царевна бедная,
Змей-Горыныч далеко.
 

12 августа 1917

«Поезд тащится устало, упорно…»

   Милой крестной посвящаю

 
Поезд тащится устало, упорно,
Тукают мерно колеса.
Небо раскинулось пологом черным,
Темными стали покосы.
 
 
Дрема солдатские нянчит вагоны,
Ветер гудит невеселый.
Тихо, неслышно уходит с иконы
Светлый угодник Никола.
 
 
Ходит по поезду добрый и грустный,
Светлые сыплет слезинки
И над усталыми тихо, искусно
Сонные ткет паутинки.
 
 
Тихий, печальный проходит креститель,
Злые предчувствуя битвы,
Матери, брату, жене и невесте
Милых спасая молитвой.
 
 
Молится седенький внятно и тихо:
«Благостен подвиг ваш ратный,
Пусть вас минуют напасти и лихо,
Здравыми ехать обратно…»
 

9 августа 1917

«В час, когда покров телесный…»

 
В час, когда покров телесный
Зябко сжат в больном огне,
Всем случалось с Неизвестным
Говорить наедине.
Всем случалось вспыхнуть верой
И былое осудить,
И стремиться в жизни серой
Вновь по-светлому зажить.
 
 
Но крепчали жизни силы,
Удалялся злой недуг,
И стремленье уходило,
Как нечаянный испуг.
 
 
Я душою вечно болен,
Я – хронический больной,
Век ищу, век недоволен,
Мой недуг – всегда со мной.
 

3 сентября 1917

«Когда мне говорят: суббота…»

   Наташе Цветковой

 
Когда мне говорят: суббота,
Я вижу – комнатка простая,
В углу у длинного киота
Лампадка ало-золотая.
 
 
Скупой уют, ни тени блеска,
На подоконнике герани,
И чуть колышет занавески
Тепла незримого дыханье.
 
 
Сквозь окна вечер синью светит,
Тушует мягко обстановку,
И виден смутный силуэтик
У входа в низкую церковку.
 

18 октября 1917

«Падают звезды осеннею ночью…»

 
Падают звезды осеннею ночью,
сух и прозрачен лесок.
Серые тучи, как ватные клочья,
Спрятали неба кусок.
 
 
Молча стою у березы бескудрой.
Тишь затаила испуг.
Пудрой пушистой, серебряной пудрой
Все запушилось вокруг.
 
 
Звезды как будто повисли на ветках,
С небом поля обнялись,
В синих, ажурных, затейливых сетках
Четкие тени сплелись.
 
 
Век бы смотреть, да повеяло дрожью.
Осенью грустно в лесу…
Тени и месяц, и веянье Божье
Как я с собой унесу?
 

20 октября 1917

«Четкость линий, белый иней, бодрый холод…»

 
Четкость линий, белый иней, бодрый холод,
хрупкий путь,
Воздух чистый и душистый непривычно
нежит грудь.
Тиха тая, золотая угасает
полоса.
Переливно синий полог протянули
небеса.
 
 
Сердце радо, и не надо ни сомнений,
ни забот,
Дух оживший пружит тело, дух
для радости живет…
Все возможно, все понятно,
все имеет смысл и цель.
Этот миг один осмыслил
череду пустых недель.
 

15 ноября 1917

«Старый грек сидит в кофейне…»

 
Старый грек сидит в кофейне
Целый день за чашкой кофе.
Тяжко улица грохочет,
Небо синее молчит.
Старый грек с лицом иссохшим
Полулег на белый столик
И смешно жует губами,
И на солнышко глядит.
 
 
Где-то борется полмира,
Где-то гибнут в битве жизни,
Куют мысли и машины
Под навесом грузных крыш.
Где-то слезы, где-то крики,
Кто-то умер и родился,
Где-то пекло, где-то хаос,
А в кофейне тает тишь.
 
 
Смутно слышны плески моря,
Женский смех и брань торговцев.
Голубь сел на тротуар,
Чистит сизое перо.
Солнце камни раскалило,
Но прохладно под навесом
Греку старому уютно,
Греку старому тепло.
 

22 ноября 1917

«Я, кто любовью так недужен…»

 
Я, кто любовью так недужен,
Беспомощен среди преград,
Быть может, я ей просто нужен,
Как развлеченье, как наряд?
 
 
Быть может, я ее игрушка,
Забава тягостных минут,
Как та вон шитая подушка,
Как из фарфора лилипут?
 
 
Копной волос змеисто-рыжих,
Быть может, тешится она —
А я… зачем на сердце выжег
Любви святые письмена?
 
 
Ужели снова я обманут
Пожатьем маленькой руки?
Опять мечты бесследно канут
В глухое озеро тоски.
 

20 декабря 1917

«Я дрожал как в лихорадке…»

 
Я дрожал как в лихорадке,
Был от страсти знобко-пьян.
Аспирина две облатки
Положила мне в карман.
 
 
Погрозила пальчиком,
Губки сжала жалостно:
«Будь, смотри, пай-мальчиком,
Не болей, пожалуйста!»
 

21 декабря 1917

Разлука

 
Тихонько рукой барабанил,
Угрюмый и странно немой.
И чай в недопитом стакане
Покрыл перламутровый слой.
 
 
Чертил по клеенке квадраты…
Да, все разлетелось, как дым,
Свершилось, что было когда-то
Лишь призраком, зыбким и злым.
 
 
Ушла… Навсегда, без возврата.
Сказала: – Не жди, не встречай!..
И пальцы рисуют квадраты,
И стынет невыпитый чай.
 

1917

«В блокноте нашел я старый…»

 
В блокноте нашел я старый,
Наспех записанный адрес,
И вспомнился бал и пары,
И личика тонкий абрис…
 
 
Она ушла, как другие.
Весеннего счастья стопами.
И только буквы немые
Хранят о ней нежную память.
 

19 января 1918

«Вся хрупкая, вся зыбкая…»

 
Вся хрупкая, вся зыбкая,
Вся точно из углов,
С ребяческой улыбкою
Бросает блестки слов.
 
 
Сверкнувши, вдруг завянет вся
И плачет, хохоча…
Кто любит – тот обманется,
Ведь к тайне нет ключа.
 

20 января 1918

«Нынче – ярко до слез. Мы вдвоем…»

 
Нынче – ярко до слез. Мы вдвоем.
Жизни чаша до края полна.
И смеется, смеется весна
В каждой брызге на платье твоем.
 

1 марта 1918

«Как сотни лет назад нечаянно и просто…»

 
Как сотни лет назад нечаянно и просто
Сегодня ночью тронулась река.
Услышав шум – я добежал до моста
И выбрал пост у серого «быка».
 
 
Ползла, лилась, рвалась набухшая лавина,
И в груды льдин, как нож, врезался «бык».
Ломаясь и толпясь, кричали глухо льдины,
И грозен был их тяжкий мертвый крик.
 
 
Но знал я: через день, а может, завтра к утру,
Хлебая и спеша, уйдет последний лед…
О, сердце! Научись вот так же сильно, мудро
Без боли уходить от тягостных тенет!
 

29 марта 1918

«Вечер закатный, весенний и вербный…»

 
Вечер закатный, весенний и вербный,
Лазоревый запад – лазурный восток,
В матовой дымке месяц ущербный.
Влага упала на липкий листок.
 
 
Солнце уйдет и, прощаясь, брызнет
Огненных маков каскад.
Я бы хотел, чтобы день моей жизни
Имел такой же яркий закат.
 

10 апреля 1918

«Почему я грущу? Вот чудак! Почему?..»

 
Почему я грущу? Вот чудак! Почему?
Почему нынче ветер утих?
Почему яркий день вдруг уносит зиму?
Почему так сложился мой стих?
 
 
Никогда никому не сказать почему,
И ответ – это тот же вопрос.
Все понятно и ясно тому одному,
Кто нас бросил в творимый хаос.
 

10 апреля 1918

«Я с Богом борюсь, как Иаков…»

 
Я с Богом борюсь, как Иаков,
Борюсь непрерывно и зло,
И много зияющих знаков
На душу, как раны, легло.
 
 
Я слышал чахоточный кашель,
Я видел растленных детей.
Мне промысел благостный страшен,
Мне жутко от Божьих затей.
 
 
Неправый, нездешний, недобрый —
Я вызов бросаю Ему!
Пока не сломаются ребра,
Я Божьей любви не приму.
 

29 апреля 1918

«Очень тщательно и строгонько…»

 
Очень тщательно и строгонько
Из пылинок мир сложил,
Все связуя четкой логикой,
Гордо голову носил.
 
 
Но упало неспокойное,
Стиснул голову хаос…
Зданье мощное и стройное
Подточила капля слез.
 

3 мая 1918

«Я живу и страдаю за всех…»

 
Я живу и страдаю за всех,
Мой удел осиянный и трудный.
Каждый жест, каждый вздох, каждый смех
В душу эхом доносится чудным.
 
 
Я во всех и нигде до конца,
В каждом миге я чувствую вечность,
Своего не имею лица,
Обреченный глядеть в бесконечность.
 
 
Я в бутоне провижу цветок.
Пыльный ветер на месте утеса…
Этот бисер связавшихся строк —
Претворенные брызги хаоса.
 

8 мая 1918

«Моя душа – причудливая сцена…»

   Н.С. Триэру

 
Моя душа – причудливая сцена,
Где драму «Жизнь» готовит режиссер.
Сухая память служит как суфлер,
И репетиции идут бессменно.
 
 
Актеры в пьесе заняты все разом.
В ней действий столько, сколько дней живу.
И все творит во сне и наяву
Мой режиссер – спокойный четкий разум.
 
 
Но страсть и чувства плохо помнят роли,
И реплику суфлер не вовремя подаст,
И темп игры то слаб, то слишком част,
И пропадают зря ремарки воли.
 
 
Когда контракта срок в работе минет,
Придет другой – Великий Режиссер,
Тихонько звездный занавес раздвинет
И грим сотрет – актерский пестрый сор.
 

14 мая 1918

«Колеса размерно выстукивают…»

 
Колеса размерно выстукивают
Безличный и длинный мотив.
Задумчивый взор убаюкивают
Беззвучные коврики нив.
 
 
Устало полоску заканчивая,
Мужик натянул повода
И скрылся. А в небе обманчивом
Как искра, мигнула звезда.
 
 
Тоску избывая неистовую,
Вздыхая, завыл паровоз,
И ветер, по стенкам посвистывая,
Угарные вздохи принес.
 
 
Прощаясь, на окна захватанные
Закат уронил алый мак,
А сердце все ищет спрятанное,
И тянут колеса трепак.
 

20 мая 1918

«Юный клерк сидит за меморьялом…»

 
Юный клерк сидит за меморьялом,
Веки липнут словно ото сна,
И рука, суха и холодна,
Чертит цифры росчерком усталым.
 
 
Пять, один и двойки стройный выгиб,
Строчка букв, и снова пять и два.
Впился в грудь проклятый угол книги,
И набухла тяжко голова.
 
 
Юный клерк сидит за меморьялом,
За окном весенний день бежит.
Высоко проносятся стрижи,
И закат упал кораллом алым.
 

6 июня 1918

«Я люблю ходить по Зарядью…»

 
Я люблю ходить по Зарядью
Вдоль рядов москательных лавок.
Там так пахнет смоленным канатом,
Точно ходишь по пристани людной,
И как будто грохочет лебедка.
Рыбой пахнет и йодистым илом,
И прибойное ухает море
Близко-близко, за теми домами.
И душа, обманувшись счастливо,
Рифмовать приготовилась море…
 

12 июня 1918

«За годом год устало ставит вехи…»

   La vida es sueno.

Кальдерон

 
За годом год устало ставит вехи.
В канве минут сплетенные в узор
Все наши слезы, беганья и смехи,
Как трафарет, печальный видит взор.
 
 
Идем путем разученно-конечным,
И через океан куда-то вплавь,
Но лишь на миг душа зажжется вечным,
И лишь во сне на миг увидишь явь.
 
 
Мильоны слов, что за день мы наскажем,
Вернутся вновь по замкнутой кривой —
Сегодня жизнь мне кажется миражем
Среди песка в пустыне мировой.
 

1 августа 1918

Картина Рубенса

 
Графины и плоды на блюде.
Как переспелый дерзкий плод,
Глядят полунагие груди,
И виден тела пьяный пот.
 
 
Веселье лиц румяно-алых,
Глаза и губы – все пьяно,
И в странно-вычурных бокалах
Навеки пенится вино.
 
 
Внизу румяных яблок стружки,
Небрежно сброшенный венок.
И развалившийся пьянчужка
В глубоком сне у голых ног.
 

1 августа 1918

Стихи на полях книги Овидия

 
Если хочешь встретить Пана,
Выйди утром рано-рано,
Чуть пропел петух,
И иди, пока прохлада,
К ручейку, где поит стадо
Молодой пастух.
Притаись в глухой орешник,
И пускай твой ум-насмешник
На часок уснет…
Свод небесный улыбнется,
Каждый кустик встрепенется,
Кто-то запоет.
И увидишь в вихре диком
Пронесутся нимфы с криком,
А меж ними пьян,
Весь закутанный в росинки,
С нежной песней на сиринге
Горбоносый Пан.
 

3 августа 1918

«Я слишком пью из чаши бытия…»

 
Я слишком пью из чаши бытия
Напиток слез, желаний и веселья,
И буйный хмель оплачиваю я
Больной и четкой логикой похмелья.
 
 
Спадают маски, рвется жизни ткань,
И отовсюду пошлость корчит рожу.
Атлас мечты – как будничная рвань,
И знаю я, как черви гложут кожу.
 
 
Уходит жизнь. На сердце – белый шрам.
Вокруг хаос, как череп обнаженный.
И я стою, как горестный Адам,
Познавший все и радости лишенный.
 

3 августа 1918

«О, сколько бессмысленной боли!..»

 
О, сколько бессмысленной боли!
И редко бывая в тиши,
Я лишь напряжением воли
Скрепляю пылинки души.
 
 
Смеюсь, когда стиснуты зубы,
Борюсь, когда хочется спать,
Стараюсь быть каменно-грубым,
А сердце готово рыдать.
 
 
Калечу душевную лютню.
Над бездной по нитке скольжу,
А сзади и спереди будни
Знакомую чертят межу.
 
 
И только ночные раздумья,
И только ожоги грехов
Спасают меня от безумья,
Цепляясь в гирлянды стихов.
 

27 августа 1918

«В жестокий час, когда нас рок обидел…»

 
В жестокий час, когда нас рок обидел.
Когда весь мир в страданьях утонул,
Люблю тебя, немеркнущий Овидий,
И вас люблю, Гораций и Катулл.
 
 
Из тьмы веков, пройдя забвенья грани,
Ваш ясный лик приносит отдых мне.
Я в вас ищу врачей моих страданий.
Вы стали сном – и я живу во сне.
 
 
Под ветви мирт, к порогам милых граций,
Веди меня, Катулл, горячий друг,
А ты, житейский, двойственный Гораций,
С чела сними сует пустой недуг.
 
 
Ты, жрец любви. Овидий, помоги мне
В сердцах жестокость рифмой растопить,
Воспеть любовь и музу в светлом гимне.
Взнуздать тоску и ярко жизнь прожить.
 

5 сентября 1918

«Бегут поля с овсом и рожью…»

 
Бегут поля с овсом и рожью,
Глубок и ярок небосклон.
Пролетка пахнет прелой кожей,
И в сердце сладкий полусон.
 
 
Закатный свет кроваво-маков,
Привычен вид полей родных…
Как будто снова жив Аксаков,
И вечен бег перекладных.
 
 
Стрекозы плавно водят танцы,
Духи полей щекочут грудь —
И ждешь, что будет много станций
И долгий-долгий будет путь.
 

18 сентября 1918

«Вот так проживешь незамеченным…»

 
Вот так проживешь незамеченным,
Безмолвно в слепой пустоте,
И жизни вопрос неотвеченный
Рассеется в вечной мечте.
 
 
Пустые узоры прострочатся
В короткой минутной канве,
И смерть закует одиночеством
Неслышную музыку век.
 
 
Погаснет мятеж ощущения.
Замрет недосказанный стих,
И новые почки весенние
Томиться заставят других.
 

12 декабря 1918

«Присел у камина и съежился…»

 
Присел у камина и съежился,
И холодом сжалась душа,
А сумрак дробился и множился,
На угли змеисто дыша.
 
 
Веками прошедшими сдавленный,
В грядущие целил века,
И жгла словно уголь расплавленный,
Чело подпирая, рука.
 
 
И не было плоти и времени,
И жизнь обратилась в намек…
В душе из лучистого семени
Пугливый явился цветок.
 

12 декабря 1918

Портрет работы Боровиковского

 
Серебрится мягко-зыбко
Светлый шелк и нежный газ.
И неясная улыбка
В глубине раскосых глаз.
 
 
И в немом благоуханье
Чуть пожухлого холста
Слышишь легкое дыханье,
Видишь теплые уста.
 
 
А потом средь жизни пестрой
В предвечерний тихий час
Вдруг припомнишь остро-остро
Нежный взгляд раскосых глаз.
 

1918

«Восток взметнул оранжевые струи…»

 
Восток взметнул оранжевые струи,
Моргает день…
А на губах все тлеют поцелуи,
И в сердце – лень.
И на руке сияющим залогом —
Твое кольцо.
Дышать легко, и холодок немного
Свежит лицо.
Иду без дум любовью упоенный.
Кругом – весна.
И счастлив я, усталый и влюбленный,
И сплю без сна.
 

<1918>

«Устал от любви и работы…»

 
Устал от любви и работы,
Решил: проживу не любя.
Но сердце не хочет свободы,
И жизнь посылает тебя.
И я понимаю сразу,
Что вновь обречен я тобой
Искать голубые алмазы
Меж серых камней мостовой.
 

<1918>

«Сузилась алая трещина…»

 
Сузилась алая трещина.
Сумерки сжали закат.
За стенкою плакала женщина,
Звала кого-то назад.
 
 
Бились шаги под воротами,
Редко зажглись огоньки,
Грустными низкими нотами
Пели друг другу гудки.
 
 
В сердце, скользя гололедицей,
Разум усталый вошел…
В небе Большая Медведица
Вечным манила ковшом.
 

27 августа 1919

«Дома – одиночные камеры…»

 
Дома – одиночные камеры,
Город – большая тюрьма, —
И в этой каторге каменной
Все мы сойдем с ума.
 
 
Смертельно больны усталостью
В голодных скорбях о былом,
Мы стиснуты все безжалостно
Жестоким пустым ярмом.
 
 
Не видя конца сквозь ужасы,
Унылый творим Вавилон.
О, если б хватило мужества
Черных спугнуть ворон.
 

14 сентября 1919

«В смерти моей прошу никого не винить…»

 
«В смерти моей прошу никого не винить…»
А мог бы жить и работать – долго и много.
Нас довезут, – не надо спешить,
Всех довезут, а пока насладимся дорогой.
 

1919

«Стучали под ветром вывески…»

 
Стучали под ветром вывески,
Чернели осенние сумерки,
Звучали гудки отрывисто,
И краски, казалось, умерли.
 
 
Сверкал голубыми вспышками
Последний трамвай над улицей,
Как будто чиркали спичками,
А ветер тушил и хмурился.
 
 
Сторонкой, с закрытым воротом
Ходок запоздалый двигался…
И словно парило над городом
Дыханье романов Диккенса.
 

18 октября 1919

Памяти Н.И. Белякова-Горского

 
Не стало нашего «маэстро»…
Ушел вожатый юных дней,
И никогда уж не воскреснут
Беседы жаркие друзей.
 
 
Все у́же круг – все шире пропасть.
Он первым вынул черный шар,
А нас бессмысленная лопасть
Все кружит в вихре лживых чар.
 
 
Сегодня, завтра – пляшут числа,
Теряешь жизнь за то, чтоб жить,
Но дни – без счастья, дни – без смысла,
И натянулась жизни нить.
 
 
Я верю лишь одной надежде:
В грядущем хаосе времен
Мы все увидимся, как прежде,
В краю, который видит он.
 
 
И снова вспыхнет, как когда-то,
Объединивший нас экстаз,
И снова будет он вожатым,
Узнавшим тайны прежде нас.
 

16 ноября 1919

«Дум бессчетных не издумаешь…»

 
Дум бессчетных не издумаешь,
Не избудешь всех забот,
А кругом пустые шумы лишь,
Жизнь, как марево, плывет.
 
 
Не зажгусь холодным пламенем —
По указке не сгореть.
Под линялым красным знаменем
Бестолково ходит смерть.
 
 
За решетчатой оградою
Жизнь бесцельна и тесна…
Может, ты меня обрадуешь,
Неизменная весна?
 

8 марта 1920

«Незванно появился новый…»

   В. Громову

 
Незванно появился новый
Кружок товарищей, подруг —
Но я смущен такой обновой
И рвусь к тебе, мой старый друг.
 
 
То, что зажглось в душе однажды,
То, что спасало нас с тобой,
Не может знать случайный, каждый,
Из тех, что вдруг пришли гурьбой.
 
 
Они сквозь шутки и остроты
Не разглядят души моей,
И не понятны им высоты
Стремленья творческого в ней.
 
 
Я ухожу от них усталый,
Впустую тратя свой экстаз,
И душ их тусклые кристаллы
Не зажигают мой алмаз.
 
 
И все сильней к тебе стремленье:
Зажечься, вспыхнуть и творить!
Двух сопряженных душ горенья
Ничто не может заменить.
 

30 апреля 1920

«Спина – к земле, глаза – в простор…»

 
Спина – к земле, глаза – в простор.
Кругом – ковыль, вверху – лазурь.
Не жди, не лги, бровей не хмурь.
Замрет мятеж, утихнет спор.
 
 
Дрожит лазурь, звенит ковыль.
Спина – к земле, в простор – глаза.
Печаль ушла, забылась боль.
Поэтом быть – моя стезя.
 

14 июня 1920

«Я богатства свои не меривал…»

 
Я богатства свои не меривал,
Не считал самоцветных колец,
Настеж дверцы из черного дерева
Распахнул мой чудесный ларец.
 
 
Я алмазы горстями раскидывал,
Не искал я лихих прибылей,
Я убытков своих не подсчитывал,
Был закон мой: «Сори, не жалей!»
 
 
Весны канули… Солнышко летнее
Кудри зноем пошло развивать.
Вдруг почувствовал: горстка последняя,
Раскидаю – суму надевать.
 
 
Стало страшно, что вдруг перекинется
Через плечи худая сума,
Вдруг почувствовал: осень надвинется,
А за ней – морозянка-зима.
 

17 августа 1920

«Мы – дети скорби, гнева и печали…»

 
Мы – дети скорби, гнева и печали, —
Сквозь бездны лет впервые мы живем.
Творцы веков на нас не рассчитали, —
Мы одиноки на пути своем.
 
 
Что нам былые сказки, мысли, книги?
И солнца свет? И нежности весны?
Мы сотни лет переживаем в миге,
Мы хаосом бессмысленным пьяны.
 
 
Куда пойдем? К какой склонимся вере?
В тумане манят тысячи дорог.
Смешалось все. И люди стали звери.
И в сердце зверя вырос жуткий Бог.
 
 
Мы раскололи древние скрижали.
Как горько нам и как пустынно жить.
Творцы веков на нас не рассчитали, —
Мы будем хаос наново творить.
 

23 января 1921

Сон на страстной неделе

 
Уж близко Пасха… Сколько грез,
Веселья, нежности и ласки
Дарил нам радужный до слез,
Теперь – бесцветный праздник Пасхи.
 
 
…Гудят вокруг колокола,
И пахнут почками бульвары,
И ночи ласковая мгла
Вуалью накрывает пары.
 
 
Хохочем мы, а в теле – дрожь
От мглы и близких губ девичьих,
И как-то наново хорош
Знакомый серый дом кирпичный.
 
 
Вошли. Расселись. Новых пар
И взглядов свежесть засверкала.
И самовара белый пар
Среди тарелок и бокалов.
 
 
Какая радость до зари!
Ах, вальс прощальный – вихрь неистов!
А сердце бьется и горит
Огнем весенним, детским, чистым.
 
 
Мы собираемся домой,
Когда сквозь стекла брезжит утро,
И полог неба голубой
Окрашен нежно перламутром.
 
 
Глаза слипаются от сна,
И звонко кличут в небе птицы.
Весна в Москве, в душе – весна…
Как много снов весною снится!..
 

7 апреля 1920

«То взором ласковым, девичьим…»

 
То взором ласковым, девичьим
Сулит всевидящий уют
И обещает безразличье
Взамен терзающих минут.
 
 
То в вихре силы и веселья,
Когда ты любишь целый свет,
Костяшкой манит в злую келью,
В живом предчувствуя скелет.
 
 
То злобно портит миг отрады.
То лечит ум от праздных дум…
Смерть – обожает маскарады,
Меняя маску и костюм.
 

1921

Тебе. О тебе. И вокруг тебя

«Сумрак сизый стелет ризы…»

 
Сумрак сизый стелет ризы,
В синей прорези окна
Ты, как хрупкая маркиза,
Силуэтна и тонка.
 
 
Но я вижу, недотрога,
Ты стоишь ресницы ниц:
Ты боишься выдать много
Взмахом ласковых ресниц.
 
 
Живописно вьются складки,
Ткани твой целуют стан.
Ты умолкла, ты – загадка.
Я молчу, любовью пьян.
 
 
Нынче все мне объяснится —
Любопытство, радость, страх…
Подымаются ресницы, —
Что-то скажет этот взмах?
 

Рождество. 1925

«Тепло из телефонной трубки…»

 
Тепло из телефонной трубки