– Дайте мне, пожалуйста, ключ, Анна. Я устала и хочу идти домой, – тихо сказала Рената.
Анна Ксиландер дерзко засмеялась.
– Дай же ключ, – пробормотал Стиве. Глаза Анны злобно блеснули.
– Что за нежности, Рената! Ведь и мы не собираемся здесь ночевать. Подождите, ничего с вами не случится.
– Вероятно, она скоро и тебя выгонит из собственной кровати, – мрачно вымолвил Рихард Уибелей-зен. – На эту тему можно было бы сочинить куплеты.
Рената с ужасом смотрела на этих людей, которых еще накануне считала своими друзьями. Что им нужно было от нее? За что они, точно сговорившись, оскорбляли ее и насмехались над ней?
Она в каком-то тумане видела перед собой шесть лиц, не смотрела ни на одно и видела все. Она стояла, не будучи в силах двинуться и чувствуя, что только что-нибудь внешнее могло отвести от нее эти шесть пар глаз, и, когда к ней подошел Гудштикер, она с облегчением вздохнула и опустила глаза, полная стыда и какого-то неопределенного раскаяния. Точно откуда-то издали доносился до нее вой Мартина Ксиландера; на полу лежала разбитая Венера, похожая на убитую женщину, а пред нею стояла, сложив ручонки, Габриэль.
Рената слышала, как Гудштикер сказал что-то Уибе-лейзену, что именно, она не расслышала, но эти слова для ее помутившегося сознания прозвучали очень мужественно и выразительно.
Через минуту она уже спускалась рядом с Гудшти-кером по лестнице.
– Я сделаю так, как вы мне советуете, – ответила Рената. – Как ужасно, что я могла бы совсем исчезнуть со света, и целые недели никто бы не хватился, что меня нет, – прибавила она. – Кажется, я неважно себя чувствую...
Гудштикер озабоченно взглянул на нее и позвал извозчика. Потом взял руку Ренаты и пощупал пульс. Желая отвлечь ее, он стал рассказывать об Ирене Пун-чу и о том, как познакомился с ней однажды ночью на карнавале, когда к ней приставали студенты, а он пришел к ней на помощь.
– Это звучит тривиально, не правда ли? – саркастически спросил он. – Теперь уже нельзя начинать романы такими банальными завязками, не рискуя быть осмеянным. Это знамение времени.
– Куда же мы едем? – испуганно приподнимаясь, спросила Рената, как будто забыв все, что он ей говорил, но сейчас же покраснела и виновато улыбнулась. – Но не буду ли я ей в тягость?
– В тягость? Ирена будет счастлива. Она живет в мастерской, потому что ненавидит меблированные комнаты. Она сама себе и горничная, и кухарка. Одинокое создание, но одинокое не из мизантропии, а лишь по причине дефектов окружающих. Она вам понравится; я часто рассказывал ей о вас. Но что с вами, Рената?
Рената почувствовала себя совсем плохо. С трудом могла она подняться по лестнице, ведущей в квартиру Ирены Пунчу.
Гудштикер кратко объяснил Ирене, в чем дело. Четверть часа спустя Рената уже лежала в постели, и в этот же вечер к ней пригласили врача, молодого человека, жившего по соседству.
Ренату охватило ощущение какого-то чудесного покоя. Вокруг нее, то поднимаясь, то опускаясь, носились рои теней; какой-то благодетельный туман уносил ее далеко от ее собственных мыслей и всего окружающего. Лампа была настолько тускла, что можно было видеть голубоватый свет луны и небо, спустившееся точно стеклянный колокол, сквозь который не проникали внешние звуки. Вокруг нее двигалось призрачное существо, которого почти не было слышно и которое звали Иреной. Потом вдруг необъяснимо быстро настал день, как будто время сделало скачок, и кто-то откуда-то кричал: «Анна! Анна!» Вероятно, это звали Анну Ксиландер, которая еще спала. Вдруг в дверь постучали, и вошла фрау Зёдерборг, а в другую дверь – Гиза. Ирена предложила им стулья, и Рената засмеялась, потому что Гиза из страха перед фрау Зёдерборг не решалась говорить. «Она всегда такая, – сердито сказала фрау Зёдерборг. – Она никогда не говорит, но у нее развращенное воображение, и она себя еще покажет».
Гудштикер сидел тут же со скучающим видом.
– Надо больше заботиться о пищеварении, – сказал бог знает откуда взявшийся Стиве и благодушно развалился в кресле.
– Вы заразились от Зюссенгута, – иронически возразил Гудштикер. – К черту пищеварение! Не думаете ли вы посредством ревеня решить социальный вопрос?
Потом заговорила Гиза тихим, певучим голосом, и капли дождя висели в ее волосах.
– Как молодая девушка, я не должна была говорить об аисте. О нем можно было только думать. Но тогда я много страдала и не могла спать. Ужасно было думать обо всем этом и молчать. Это-то меня и погубило.
Потом оказалось, что Анна Ксиландер лежит с нею рядом, целует ее и шепчет: «Как ты прекрасна, ты должна быть моей...»
– В четырнадцать лет у меня была связь с нашим конюхом, – сказала фрау Зёдерборг. – Он был очень груб и бил меня, но именно это мне в нем и нравилось.
Доктор протер очки и, взглянув на термометр, сказал:
– Тридцать девять и семь. Все идет нормально.
Она на другой же день привезла от Анны Ксиландер вещи Ренаты и ее собаку, так что, придя в сознание, Рената с удовольствием увидела себя окруженной знакомыми предметами.
– Много я наговорила глупостей? – спросила она Ирену. – Ах, какая чудная погода! Совсем лето!
При первых звуках голоса Ренаты что-то зашевелилось в углу; это был Ангелус. Пес очень страдал, не понимая, почему его госпожа не оказывает ему больше никакого внимания. И теперь он, печально опустив уши, подошел к кровати и положил на край постели свою голову, так что Рената могла ее погладить. Тогда, вне себя от радости, он с громким лаем начал носиться по комнате от кровати к двери и обратно, как бы приглашая Ренату на прогулку.
Ирена рассказала ей, каким мрачным меланхоликом был до сих пор Ангелус; никакие соблазны кулинарного искусства не могли вызвать его благосклонности. Рената обвила рукой шею собаки, которая замурлыкала от нежности, точно кот. Она спросила о Гудштикере, и Ирена рассказала, что тот две ночи не отходил от ее постели.
– Я вообще не особенно симпатизирую ему, – сказала Ирена, – но это меня тронуло. Стало быть, вы ему действительно дороги. Человек нелегко жертвует своим сном.
– Почему вы не особенно симпатизируете ему? – спросила Рената.
– Во-первых, он писатель, то есть человек, на которого нельзя положиться. Во-вторых, он позирует, притворяясь искренним. В-третьих, он воображает, что отлично знает женщин.
– Он написал такие прекрасные книги.
– Для вас это имеет значение? Между тем это еще ни о чем не говорит. Занятие литературой только портит характер. А теперь лежите смирно и не разговаривайте больше.
Чтобы заставить Ренату лежать спокойно, Ирена начала рассказывать о заведении, куда она должна была через несколько дней поступить на работу, о сложности своих будущих обязанностей, требовавших напряжения всех мыслей и чувств и огромного терпения. Рассказывала она и о своей родине, о годах детства, о предчувствиях любви, бессознательно пробуждавшихся в молодом существе; о том, как ее воспитывали в полнейшем неведении жизни и запросов своего собственного тела; как в одну летнюю ночь на нее нашло что-то, побудившее ее броситься на шею мужчине, о котором она мечтала не больше, чем о новом платье.
– А между тем во мне живет вера, что на свете существует некто, созданный исключительно для меня, как и я для него. Я знаю, что он существует, но не нахожу его и не знаю, где искать. И может быть, я до конца жизни не найду его или найду слишком поздно. Так думают многие девушки, получившие сентиментальное воспитание; некоторые ищут слишком усердно и в чаду исканий забывают о том, что, собственно, искали, другие не решаются даже начать поиски... А теперь спите, милая фрейлейн, раньше вы так хорошо спали.
– Вы получаете удовлетворение от своей профессии?
– Да, дети часто радуют меня. Особенно я люблю девочек-подростков. Некоторые из них просто влюбляются в меня. Если бы вы знали, какую пылкость чувств проявляют эти юные создания, которые, сами того не сознавая, уже вполне женщины, гордые и способные отчаиваться и страдать. Об этом я могла бы вам много рассказать.
По мере того как Рената поправлялась, Ирена Пун-чу становилась сдержаннее. Она рассказала однажды Ренате, почему решила работать учительницей в заведении для сирот. Ее застал как-то на прогулке дождь, и она укрылась от него в приюте. Какой-то старичок повел ее осматривать помещение, показал и детей.
– Знаете, этого уже никогда нельзя забыть. Бедняжки сидят неподвижно, с желтыми личиками и большими, ничего не выражающими глазами. Это в основном душевнобольные дети. Поступить туда очень легко. Ни одна учительница не выдерживает дольше трех недель. Мне хочется попробовать. Кроме того, приют помещается за городом, и у меня будет то, чего я желаю, – уединение и труд.
Одно только омрачало отношения Ренаты и Ирены – отвращение последней к Ангелусу. Ну видано ли было когда-нибудь, чтобы собака слушала, как любопытный человек, все, что говорилось, или завывала самым неприличным образом при виде каждого, кто был ей несимпатичен? Собака, которая оставляла нетронутыми самые вкусные вещи, если ей не нравился тот, кто давал их, которая приходила в неистовство при виде бедной кошечки Зулейки и умела строить притворно-горестную физиономию, когда хотела что-нибудь выпросить у своей госпожи!
– Это не собака, а какой-то выродок, – говорила Ирена, вынужденная после долгой борьбы отдать свою кошечку Зулейку хозяйке дома.
Ренате становилось страшно, когда она замечала проскальзывавшую враждебность Ирены. Но ее успокаивало то, что Ирена должна была скоро уехать. После ее отъезда Рената собиралась вновь заняться раскрашиванием вееров, на что Гудштикер скептически качал головой и говорил своим усталым голосом:
– Боюсь, милая Рената, что вы не из тех женщин, которые способны зарабатывать на хлеб каким-нибудь ремеслом. Для этого вы слишком плохо знаете жизнь.
Рената задумчиво смотрела на него. Она была благодарна Гудштикеру за то, что он заботился о ней. Она не забыла двух ночей, проведенных им у ее постели. Ночи так длинны... никто не знал этого лучше, чем Рената.
Гудштикер был тут же и остался с Ренатой.
– Правда, она похожа на белочку? – спросила Рената.
– Смесь Парижа с немецкой провинцией. Вообще, я знаю многих женщин, но меньше всего они похожи на героинь романов.
– Вы такой хороший знаток слабого пола?
– Да, я был знаком с сотнями женщин... кроме той, которая могла бы составить мое счастье.
– А Вероника и другие героини? Вы так жизненно их изобразили. Разве они не могли бы...
– Вы забываете, что они лишь застывшие мечты, абсолютное ничто.
– Но какое наслаждение из ничего создавать целый мир! Творить, быть может, для бессмертия. Это слово для меня точно звук колокола.
– Не говорите этого. Что значит бессмертие? Самое долгое бессмертие продолжается пять тысяч лет. А остальные тысячи биллионов? И притом, «после нас хоть потоп»! Не хотите ли лучше немножко прогуляться? Погода чудесная. Если устанете, возьмем коляску.
Рената согласилась. Улицы были залиты ярким солнцем и выглядели празднично. Они сейчас же взяли коляску и отправились в Нимфенбургский парк. Красивые дорожки заманчиво извивались, приглашая вдаль; по тихим прудам плавали лебеди, фасад замка сверкал белым мрамором. Рената оперлась на руку Гудштикера, и они долго шли молча. Наконец Гудш-тикер спросил:
– Как, собственно, вы себе представляете вашу будущую жизнь?
Ренате вдруг показалось, что перед ней разорвали пополам занавес, за которым не было ничего, кроме второго непроницаемого занавеса. Как она представляет себе свою жизнь?.. Анна Ксиландер вместе с сундуками прислала сто пятьдесят марок, оставшиеся от капитала Ренаты. Больше у нее ничего нет. Вопрос Гуд-штикера показался ей неделикатным; лицо девушки нервно передернулось, она покачала головой, высвободила руку и закусила губу. Гудштикер не мог понять, что за оплошность он совершил, и продолжал говорить в прежней задушевной манере. Давно уже ни одно человеческое существо не было ему так симпатично, как Рената. Он еще не дал себе ясного отчета в своем чувстве; он только заметил, что раньше, просыпаясь утром, испытывал страстное желание вновь погрузиться в нирвану сна, не сознавать окружающего, не иметь необходимости вновь воспринимать давно потерявшие вкус впечатления. Теперь все изменилось.
Рената молчала, сохраняя прежнее выражение лица, но внутри чувствовала убаюкивающую теплоту. Они стояли в конце парка, у забора, за которым расстилались луга. Невдалеке журчал по камням ручей; на старом дереве стучал дятел; заходящее солнце бросало розовый отблеск на все предметы. Рената прислонилась лбом к столбу забора, и вдруг горячие слезы одна за другой закапали из ее глаз на траву, и она никак не могла сдержать их. Колени ее задрожали, и ей было очень досадно, что в присутствии чужого человека она представала такой жалкой и беспомощной.
Гудштикер взял ее руку и нежно погладил ее. Слабая улыбка появилась на губах Ренаты; не отнимая руки, она молча глядела на пылающий закат.
XIII
Вечером, после возвращения из Нимфенбургского парка, Гудштикер должен был уехать на неделю в Нюрнберг по делу о каком-то наследстве. Рената одна вернулась домой в грязную, плохо освещенную мастерскую Швиндштрассе. Угрюмо выглядели высокие мрачные дома, и почти в каждом окне светилась убогая лампа; у ворот стояли, лениво переговариваясь, плохо одетые люди; с криком бегали взад и вперед оборванные дети. По тротуарам ходили женщины, покидавшие дома только с заходом солнца и возвращавшиеся на рассвете. Когда Рената поднималась по бесконечным ступеням темной лестницы, ее охватила невыразимая тоска по безвозвратно канувшим в вечность минутам, только что пережитым там, в освещенном последними лучами солнца парке.
Добравшись наконец до своей комнаты, она первым делом распахнула окно, потому что воздух был невыносимо спертым, потом сняла корсет, бессильно упала на кушетку и долго лежала без единой мысли в голове. Башмаки давили ей ноги, но она была не в силах приподняться и снять их. Раньше их снимал Вандерер, считавший это своей священной обязанностью.
Она забыла запереть входную дверь и встала, чтобы сделать это. Потом зажгла лампу, переоделась и принялась штопать платье. Ангелус подошел к ней, ласкаясь. Рената почувствовала голод, вспомнила, что ничего не ела вечером, принесла хлеба и яблок и принялась за еду. Потом легла в постель и долго лежала с открытыми глазами.
На следующий день она долго не вставала, чувствуя усталость во всем теле. Наконец одиночество стало невыносимым, и ее потянуло на улицу.
– Пойдем гулять, Ангелус, моя славная собака.
На лестнице ей встретился почтальон и подал письмо от Гудштикера. Это были всего несколько сентиментальных строк, которые он прислал ей из Нюрнберга.
Рената медленно направлялась к Людвигштрассе. Послеобеденные часы лежали перед ней, точно длинная дорога, а за ними еще вечер и ночь. Одиночество казалось невыносимым, и сердце сжималось при мысли, что оно может продлиться целые месяцы и годы.
Вдруг Ренате пришло в голову, что она может зайти к Елене Брозам. «Хорошо бы рассказать ей все», – подумала она, но, очутившись в знакомой квартире, в кресле напротив Елены, сама удивилась, зачем она сюда попала и как могла подумать, что может говорить по душам с этим маленьким сухарем.
Все предметы были в том же порядке, как и несколько месяцев тому назад. По-прежнему лежала на столе книга Гудштикера с дарственной надписью автора, очевидно для того, чтобы друзья и знакомые видели, какие знаменитые люди водят знакомство с хозяевами. Слова светились сквозь переплет книги, точно написанные огненными буквами: «Душа твоя, лишь вознесясь в надзвездные высоты, поймет всю глубину страданий, пережитых в цепях земли».
Фрау Елена была так холодна и сдержанна, что Рената невольно, точно испуганный ребенок, стала говорить тише.
– Что поделывает господин Гудштикер? Как он поживает? – с презрительной усмешкой спросила Елена. – Вы, кажется, близко познакомились с ним, ездите вместе на прогулки?
– Вот как? Разве уже и это всем известно? – с наивным удивлением спросила Рената.
– Все известно, – сухо ответила Елена, и лоб ее покраснел, – все! А вам бы следовало особенно остерегаться, именно вам, Рената!
– Именно мне?..
Елена вскочила и схватилась руками за голову.
– Эта жизнь опротивела мне до смерти! – хрипло вырвалось у нее.
В эту минуту послышался скрип сапог доктора, и Елена с удивительной быстротой снова приняла спокойный вид. Увидев Ренату, доктор был, видимо, поражен, высоко поднял брови, затем сделал короткий и надменный поклон и стал ходить взад и вперед по комнате. Рената хотела встать и уйти, но сидела как прикованная под ледяным взором доктора, который вскоре подошел к ней и остановился в почтительной позе.
– Сударыня, – кротко заговорил он и скрестил на груди руки, – я веду жизнь, которая строго контролируется обществом, и должен, к сожалению, следить за тем, чтобы в моем доме не бывали личности, скомпрометировавшие себя своим образом жизни или знакомством с людьми опозоренными. То и другое я должен поставить вам на вид...
– Ради бога, не продолжайте, я ухожу, ухожу... – прошептала Рената, бледная как мел.
Задыхаясь, бежала она из этого дома, чувствуя себя так, как будто ее избили до крови. Зачем все еще светит это надоедливое солнце?.. «Неужели я в самом деле заслуживаю подобных оскорблений?»– подумала она, останавливаясь на углу и прижимая руку к груди.
Целый час бродила Рената по улицам. Проходя мимо театра, она посмотрела на афишу, прошла в кассу и купила билет, хотя тотчас же забыла, что будут играть. Она надеялась, что, возможно, музыка заглушит боль нанесенной ей раны.
Играли «Тристана и Изольду». Рената была немножко разочарована, потому что хорошо помнила, какую скуку однажды навеяла на нее эта опера. Но на сей раз случилось нечто неожиданное, музыка Вагнера подействовала так, будто Рената пила вино из невидимого бокала. Она испугалась собственной жизни; с удвоенной силой девушка почувствовала свои страдания. Потом все это исчезло, и душу наполнило пламенное желание найти во что бы то ни стало то, ради чего она покинула отчий дом. Ей казалось, что ни один уголок ее сердца не остался не освещенным; теперь ей стали понятны содержание и смысл того глубокого томления, которым было проникнуто все ее существо, и втайне Рената благодарила творческий ум, давший ей прозрение.
– Это наконец надоело мне, и я едва дождался отъезда.
– Можно ли быть таким пессимистом!
– Да, весна на меня во всех отношениях действует скверно. Я чувствую себя так, как будто у меня в костях свинец. Скажите, Рената, можете ли хоть вы немножко выносить меня?
– О да, – сказала она с нерешительной улыбкой.
– Значит, мы с вами заключим дружеский союз?
– Но ведь мы и без того уже друзья.
– Конечно. Но представьте себе, я испытываю безумное желание получить от вас дружеский поцелуй.
– Нет, этого не надо, – поспешно ответила Рената. Она встала, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу.
По противоположному тротуару двигалась одинокая черная фигура. «Это моя судьба, – подумала Рената, – она ходит по улице, поднимает глаза и смотрит на меня неподвижным взором».
Гудштикер предложил Ренате прогуляться, и она согласилась, только чтобы не оставаться одной. Потом они зашли в кафе, где Гудштикер был почетным завсегдатаем, и он с удовольствием уселся у окна. Ему льстило, что с ним была красивая девушка, привлекавшая всеобщее внимание.
Жизнь Ренаты потекла уныло, не доставляя никаких приятных впечатлений. По утрам она сидела одна; в час девушка из соседней харчевни приносила ей обед в закрытой корзинке; там были почки или телячья грудинка, картофель и салат. Рената едва могла проглотить несколько кусков, так все было безвкусно и пахло салом. Потом приходил Гудштикер, и, если была хорошая погода, они шли гулять на берег Изара, к лесному замку или к Талькирхену. Гудштикер во время этих прогулок говорил о своем предназначении как писателя, о своих планах, о своем мировоззрении, о своем знании жизни, о хорошем или дурном настроении, о своем одиночестве и разочарованиях. Речь его катилась гладко и быстро, точно экипаж на резиновых шинах. Для него расцветала природа; для него шумела река, пела в лесу кукушка, полз муравей, сияло на голубом небе солнце. Рената слушала и слушала, и казалась себе мелкой, как червяк на дороге. Если весь мир принадлежит этому человеку, то что же остается тогда для нее?..
В плохую погоду они шли в кафе. Там к столу Гуд-штикера подходили люди, в большинстве своем назойливые и любопытные. Рената знакомилась с ними и, как правило, приветствовала их кивком головы, который означал: я ничего не имею против вас. Гудштикер представлял их ей. Все они были известными литераторами, художниками и публицистами. Но никто из них не нравился Ренате. «Так вот те мужчины, – думала она, – которым мы хотим нравиться, пока не знаем их. Мужчины, говорящие о женщинах как о воскресном удовольствии, которое можно получить и в будний день».
Ужинала Рената вместе с Гудштикером в ресторане или у себя в мастерской. В последнем случае Гудштикер покупал в гастрономах разные деликатесы и сидел с Ренатой часами напролет, читая ей вслух. Сначала он уходил в десять часов, потом стал оставаться до часу, до двух, до трех часов ночи. Так наступил конец мая. В глазах людей Рената была, без сомнения, любовницей Гудштикера; намекавшие на подобную связь взгляды и мины были довольно недвусмысленны. Она знала это и относилась к такому мнению безразлично. Рената думала, что и ему нет дела до пересудов, и не заговаривала об этом. Но однажды Гудштикер сам заговорил на данную тему.
– Что делать, – сказал он. – Со своей стороны я могу только сказать, что было бы хорошо, если бы люди были правы.
– Это все равно как если бы человек начал воровать только потому, что его заподозрили в воровстве.
– И только? Больше вам нечего сказать, Рената?
– Нечего.
Гудштикер отложил книгу, которую собирался читать. Рената со страхом и глубоким разочарованием наблюдала за его омрачившимся лицом. Возможность разрыва бросала новый свет на тот скользкий путь, по которому она шла. За ужин платил он, Гудштикер; квартиру оплачивал он, хотя и от имени Ирены. Скоро Ренате потребуется новое платье; что тогда? Между тем Гудштикер встал и положил руку на плечо Ренаты. Она сидела точно окаменевшая. «Это дружеская ласка», – думала она. Но вот она увидела его глаза так близко, что могла сосчитать все морщинки на его разгоряченном лбу. И ей казалось, что не ее губы принимали поцелуи и не ее руки с силой оттолкнули прижимавшуюся к ней широкую грудь.
«Одна, одна во всем мире!» – подумала Рената, и мороз пробежал по ее спине. Ей хотелось заснуть, но было холодно, и она не решалась раздеваться. Девушка начала беспокойно ходить по комнате во всех направлениях – вдоль, поперек и по кругу. На улице лил дождь; был холодный майский вечер. Долго она топталась по комнате, наконец остановилась перед зеркалом. Рената все еще находила себя красивой. Бледное лицо с глазами, полными ожидания, выглядевшее таким чуждым в зеркале, было совсем юным. Одиночество удручало ее; дождь стучал по крыше. «Если бы вернулся Гудштикер», – подумала она, забыв о случившемся.
На следующий день, когда приближался час, когда обыкновенно приходил Гудштикер, она лежала на кушетке, с виду безучастно, однако с тоской прислушивалась ко всяким шагам и к каждому шороху. И наконец он пришел. Но Рената была так измучена напряженным ожиданием, что едва поздоровалась с ним. Он стал перед ней на колени и обнял ее за шею; она позволила это. Он поцеловал ее, она и это позволила, но ничего не почувствовала, когда он прикоснулся к ее губам, не испытала ни малейшего волнения; над всем доминировал страх пред одиночеством и нуждою. Теперь она хорошо знала цену деньгам и, неподвижно лежа на кушетке, равнодушно наблюдая за тем, как скользили руки Гудштикера по ее груди и животу, с поразительной отчетливостью думала о том, купит ли он ей новое платье. В том, которое имелось у нее, летом нельзя было выходить на улицу. На минуту у нее сжалось горло от подступившего рыдания, потом все прошло. Она не сопротивлялась, когда Гудштикер высоко задрал подол ее платья и принялся неистово целовать ноги Ренаты, поднимаясь все выше и выше. Рената не возмущалась тем, что он исколол нежную кожу ее бедер своей щетиной. И лишь когда его рука попыталась проникнуть за шелк белья, она решительным и в то же время холодным голосом сказала: – Довольно.
Анна Ксиландер дерзко засмеялась.
– Дай же ключ, – пробормотал Стиве. Глаза Анны злобно блеснули.
– Что за нежности, Рената! Ведь и мы не собираемся здесь ночевать. Подождите, ничего с вами не случится.
– Вероятно, она скоро и тебя выгонит из собственной кровати, – мрачно вымолвил Рихард Уибелей-зен. – На эту тему можно было бы сочинить куплеты.
Рената с ужасом смотрела на этих людей, которых еще накануне считала своими друзьями. Что им нужно было от нее? За что они, точно сговорившись, оскорбляли ее и насмехались над ней?
Она в каком-то тумане видела перед собой шесть лиц, не смотрела ни на одно и видела все. Она стояла, не будучи в силах двинуться и чувствуя, что только что-нибудь внешнее могло отвести от нее эти шесть пар глаз, и, когда к ней подошел Гудштикер, она с облегчением вздохнула и опустила глаза, полная стыда и какого-то неопределенного раскаяния. Точно откуда-то издали доносился до нее вой Мартина Ксиландера; на полу лежала разбитая Венера, похожая на убитую женщину, а пред нею стояла, сложив ручонки, Габриэль.
Рената слышала, как Гудштикер сказал что-то Уибе-лейзену, что именно, она не расслышала, но эти слова для ее помутившегося сознания прозвучали очень мужественно и выразительно.
Через минуту она уже спускалась рядом с Гудшти-кером по лестнице.
4
– Слушайте, фрейлейн Рената, – заговорил Гуд-штикер, когда они вышли на улицу, – вы, конечно, не хотите возвращаться к этой дуре Ксиландер, и вот мне пришла в голову великолепная идея. Недалеко отсюда живет одна молодая девушка, моя хорошая знакомая. Живет она в мастерской, хотя живописью не занимается и никакого отношения к искусству не имеет. Это утонченное существо, вы увидите. Ее зовут Ирена, она учительница и живет очень бедно, родом она из Лифляндии, дворянка. В восемнадцать лет она бежала с одним бедным театральным капельмейстером; они повенчались в Берлине, а потом он ее бросил. Через десять дней эта молодая девушка уезжает. Она поступает на работу в приют для слабоумных детей. Вы можете потом оставить за собой ее комнату, она стоит очень дешево; в первые же дни вы будете в обществе умной и изящной девушки. Мне кажется, вам не следует сейчас оставаться в одиночестве. Что вы скажете на это, Рената? Я советую вам то, что посоветовал бы своей сестре, если бы она у меня была.– Я сделаю так, как вы мне советуете, – ответила Рената. – Как ужасно, что я могла бы совсем исчезнуть со света, и целые недели никто бы не хватился, что меня нет, – прибавила она. – Кажется, я неважно себя чувствую...
Гудштикер озабоченно взглянул на нее и позвал извозчика. Потом взял руку Ренаты и пощупал пульс. Желая отвлечь ее, он стал рассказывать об Ирене Пун-чу и о том, как познакомился с ней однажды ночью на карнавале, когда к ней приставали студенты, а он пришел к ней на помощь.
– Это звучит тривиально, не правда ли? – саркастически спросил он. – Теперь уже нельзя начинать романы такими банальными завязками, не рискуя быть осмеянным. Это знамение времени.
– Куда же мы едем? – испуганно приподнимаясь, спросила Рената, как будто забыв все, что он ей говорил, но сейчас же покраснела и виновато улыбнулась. – Но не буду ли я ей в тягость?
– В тягость? Ирена будет счастлива. Она живет в мастерской, потому что ненавидит меблированные комнаты. Она сама себе и горничная, и кухарка. Одинокое создание, но одинокое не из мизантропии, а лишь по причине дефектов окружающих. Она вам понравится; я часто рассказывал ей о вас. Но что с вами, Рената?
Рената почувствовала себя совсем плохо. С трудом могла она подняться по лестнице, ведущей в квартиру Ирены Пунчу.
Гудштикер кратко объяснил Ирене, в чем дело. Четверть часа спустя Рената уже лежала в постели, и в этот же вечер к ней пригласили врача, молодого человека, жившего по соседству.
Ренату охватило ощущение какого-то чудесного покоя. Вокруг нее, то поднимаясь, то опускаясь, носились рои теней; какой-то благодетельный туман уносил ее далеко от ее собственных мыслей и всего окружающего. Лампа была настолько тускла, что можно было видеть голубоватый свет луны и небо, спустившееся точно стеклянный колокол, сквозь который не проникали внешние звуки. Вокруг нее двигалось призрачное существо, которого почти не было слышно и которое звали Иреной. Потом вдруг необъяснимо быстро настал день, как будто время сделало скачок, и кто-то откуда-то кричал: «Анна! Анна!» Вероятно, это звали Анну Ксиландер, которая еще спала. Вдруг в дверь постучали, и вошла фрау Зёдерборг, а в другую дверь – Гиза. Ирена предложила им стулья, и Рената засмеялась, потому что Гиза из страха перед фрау Зёдерборг не решалась говорить. «Она всегда такая, – сердито сказала фрау Зёдерборг. – Она никогда не говорит, но у нее развращенное воображение, и она себя еще покажет».
Гудштикер сидел тут же со скучающим видом.
– Надо больше заботиться о пищеварении, – сказал бог знает откуда взявшийся Стиве и благодушно развалился в кресле.
– Вы заразились от Зюссенгута, – иронически возразил Гудштикер. – К черту пищеварение! Не думаете ли вы посредством ревеня решить социальный вопрос?
Потом заговорила Гиза тихим, певучим голосом, и капли дождя висели в ее волосах.
– Как молодая девушка, я не должна была говорить об аисте. О нем можно было только думать. Но тогда я много страдала и не могла спать. Ужасно было думать обо всем этом и молчать. Это-то меня и погубило.
Потом оказалось, что Анна Ксиландер лежит с нею рядом, целует ее и шепчет: «Как ты прекрасна, ты должна быть моей...»
– В четырнадцать лет у меня была связь с нашим конюхом, – сказала фрау Зёдерборг. – Он был очень груб и бил меня, но именно это мне в нем и нравилось.
Доктор протер очки и, взглянув на термометр, сказал:
– Тридцать девять и семь. Все идет нормально.
5
Главной отличительной чертой характера Ирены Пунчу был скептицизм; будучи совершенно беззащитной, она располагала только одним оружием: насмешкой. Она была очень умна, но иногда ее забавляло прикидываться глупой; она презирала тех, кто жаловался на свою судьбу, и отличалась необыкновенной проницательностью.Она на другой же день привезла от Анны Ксиландер вещи Ренаты и ее собаку, так что, придя в сознание, Рената с удовольствием увидела себя окруженной знакомыми предметами.
– Много я наговорила глупостей? – спросила она Ирену. – Ах, какая чудная погода! Совсем лето!
При первых звуках голоса Ренаты что-то зашевелилось в углу; это был Ангелус. Пес очень страдал, не понимая, почему его госпожа не оказывает ему больше никакого внимания. И теперь он, печально опустив уши, подошел к кровати и положил на край постели свою голову, так что Рената могла ее погладить. Тогда, вне себя от радости, он с громким лаем начал носиться по комнате от кровати к двери и обратно, как бы приглашая Ренату на прогулку.
Ирена рассказала ей, каким мрачным меланхоликом был до сих пор Ангелус; никакие соблазны кулинарного искусства не могли вызвать его благосклонности. Рената обвила рукой шею собаки, которая замурлыкала от нежности, точно кот. Она спросила о Гудштикере, и Ирена рассказала, что тот две ночи не отходил от ее постели.
– Я вообще не особенно симпатизирую ему, – сказала Ирена, – но это меня тронуло. Стало быть, вы ему действительно дороги. Человек нелегко жертвует своим сном.
– Почему вы не особенно симпатизируете ему? – спросила Рената.
– Во-первых, он писатель, то есть человек, на которого нельзя положиться. Во-вторых, он позирует, притворяясь искренним. В-третьих, он воображает, что отлично знает женщин.
– Он написал такие прекрасные книги.
– Для вас это имеет значение? Между тем это еще ни о чем не говорит. Занятие литературой только портит характер. А теперь лежите смирно и не разговаривайте больше.
Чтобы заставить Ренату лежать спокойно, Ирена начала рассказывать о заведении, куда она должна была через несколько дней поступить на работу, о сложности своих будущих обязанностей, требовавших напряжения всех мыслей и чувств и огромного терпения. Рассказывала она и о своей родине, о годах детства, о предчувствиях любви, бессознательно пробуждавшихся в молодом существе; о том, как ее воспитывали в полнейшем неведении жизни и запросов своего собственного тела; как в одну летнюю ночь на нее нашло что-то, побудившее ее броситься на шею мужчине, о котором она мечтала не больше, чем о новом платье.
– А между тем во мне живет вера, что на свете существует некто, созданный исключительно для меня, как и я для него. Я знаю, что он существует, но не нахожу его и не знаю, где искать. И может быть, я до конца жизни не найду его или найду слишком поздно. Так думают многие девушки, получившие сентиментальное воспитание; некоторые ищут слишком усердно и в чаду исканий забывают о том, что, собственно, искали, другие не решаются даже начать поиски... А теперь спите, милая фрейлейн, раньше вы так хорошо спали.
– Вы получаете удовлетворение от своей профессии?
– Да, дети часто радуют меня. Особенно я люблю девочек-подростков. Некоторые из них просто влюбляются в меня. Если бы вы знали, какую пылкость чувств проявляют эти юные создания, которые, сами того не сознавая, уже вполне женщины, гордые и способные отчаиваться и страдать. Об этом я могла бы вам много рассказать.
По мере того как Рената поправлялась, Ирена Пун-чу становилась сдержаннее. Она рассказала однажды Ренате, почему решила работать учительницей в заведении для сирот. Ее застал как-то на прогулке дождь, и она укрылась от него в приюте. Какой-то старичок повел ее осматривать помещение, показал и детей.
– Знаете, этого уже никогда нельзя забыть. Бедняжки сидят неподвижно, с желтыми личиками и большими, ничего не выражающими глазами. Это в основном душевнобольные дети. Поступить туда очень легко. Ни одна учительница не выдерживает дольше трех недель. Мне хочется попробовать. Кроме того, приют помещается за городом, и у меня будет то, чего я желаю, – уединение и труд.
Одно только омрачало отношения Ренаты и Ирены – отвращение последней к Ангелусу. Ну видано ли было когда-нибудь, чтобы собака слушала, как любопытный человек, все, что говорилось, или завывала самым неприличным образом при виде каждого, кто был ей несимпатичен? Собака, которая оставляла нетронутыми самые вкусные вещи, если ей не нравился тот, кто давал их, которая приходила в неистовство при виде бедной кошечки Зулейки и умела строить притворно-горестную физиономию, когда хотела что-нибудь выпросить у своей госпожи!
– Это не собака, а какой-то выродок, – говорила Ирена, вынужденная после долгой борьбы отдать свою кошечку Зулейку хозяйке дома.
Ренате становилось страшно, когда она замечала проскальзывавшую враждебность Ирены. Но ее успокаивало то, что Ирена должна была скоро уехать. После ее отъезда Рената собиралась вновь заняться раскрашиванием вееров, на что Гудштикер скептически качал головой и говорил своим усталым голосом:
– Боюсь, милая Рената, что вы не из тех женщин, которые способны зарабатывать на хлеб каким-нибудь ремеслом. Для этого вы слишком плохо знаете жизнь.
Рената задумчиво смотрела на него. Она была благодарна Гудштикеру за то, что он заботился о ней. Она не забыла двух ночей, проведенных им у ее постели. Ночи так длинны... никто не знал этого лучше, чем Рената.
6
Ирена уехала в тот самый день, когда Рената встала с постели. На прощание девушки поцеловались, и Ирена пристально заглянула в глаза Ренаты, как бы желая в чем-то удостовериться.Гудштикер был тут же и остался с Ренатой.
– Правда, она похожа на белочку? – спросила Рената.
– Смесь Парижа с немецкой провинцией. Вообще, я знаю многих женщин, но меньше всего они похожи на героинь романов.
– Вы такой хороший знаток слабого пола?
– Да, я был знаком с сотнями женщин... кроме той, которая могла бы составить мое счастье.
– А Вероника и другие героини? Вы так жизненно их изобразили. Разве они не могли бы...
– Вы забываете, что они лишь застывшие мечты, абсолютное ничто.
– Но какое наслаждение из ничего создавать целый мир! Творить, быть может, для бессмертия. Это слово для меня точно звук колокола.
– Не говорите этого. Что значит бессмертие? Самое долгое бессмертие продолжается пять тысяч лет. А остальные тысячи биллионов? И притом, «после нас хоть потоп»! Не хотите ли лучше немножко прогуляться? Погода чудесная. Если устанете, возьмем коляску.
Рената согласилась. Улицы были залиты ярким солнцем и выглядели празднично. Они сейчас же взяли коляску и отправились в Нимфенбургский парк. Красивые дорожки заманчиво извивались, приглашая вдаль; по тихим прудам плавали лебеди, фасад замка сверкал белым мрамором. Рената оперлась на руку Гудштикера, и они долго шли молча. Наконец Гудш-тикер спросил:
– Как, собственно, вы себе представляете вашу будущую жизнь?
Ренате вдруг показалось, что перед ней разорвали пополам занавес, за которым не было ничего, кроме второго непроницаемого занавеса. Как она представляет себе свою жизнь?.. Анна Ксиландер вместе с сундуками прислала сто пятьдесят марок, оставшиеся от капитала Ренаты. Больше у нее ничего нет. Вопрос Гуд-штикера показался ей неделикатным; лицо девушки нервно передернулось, она покачала головой, высвободила руку и закусила губу. Гудштикер не мог понять, что за оплошность он совершил, и продолжал говорить в прежней задушевной манере. Давно уже ни одно человеческое существо не было ему так симпатично, как Рената. Он еще не дал себе ясного отчета в своем чувстве; он только заметил, что раньше, просыпаясь утром, испытывал страстное желание вновь погрузиться в нирвану сна, не сознавать окружающего, не иметь необходимости вновь воспринимать давно потерявшие вкус впечатления. Теперь все изменилось.
Рената молчала, сохраняя прежнее выражение лица, но внутри чувствовала убаюкивающую теплоту. Они стояли в конце парка, у забора, за которым расстилались луга. Невдалеке журчал по камням ручей; на старом дереве стучал дятел; заходящее солнце бросало розовый отблеск на все предметы. Рената прислонилась лбом к столбу забора, и вдруг горячие слезы одна за другой закапали из ее глаз на траву, и она никак не могла сдержать их. Колени ее задрожали, и ей было очень досадно, что в присутствии чужого человека она представала такой жалкой и беспомощной.
Гудштикер взял ее руку и нежно погладил ее. Слабая улыбка появилась на губах Ренаты; не отнимая руки, она молча глядела на пылающий закат.
XIII
1
Тучи над головой Ренатой начали сгущаться.Вечером, после возвращения из Нимфенбургского парка, Гудштикер должен был уехать на неделю в Нюрнберг по делу о каком-то наследстве. Рената одна вернулась домой в грязную, плохо освещенную мастерскую Швиндштрассе. Угрюмо выглядели высокие мрачные дома, и почти в каждом окне светилась убогая лампа; у ворот стояли, лениво переговариваясь, плохо одетые люди; с криком бегали взад и вперед оборванные дети. По тротуарам ходили женщины, покидавшие дома только с заходом солнца и возвращавшиеся на рассвете. Когда Рената поднималась по бесконечным ступеням темной лестницы, ее охватила невыразимая тоска по безвозвратно канувшим в вечность минутам, только что пережитым там, в освещенном последними лучами солнца парке.
Добравшись наконец до своей комнаты, она первым делом распахнула окно, потому что воздух был невыносимо спертым, потом сняла корсет, бессильно упала на кушетку и долго лежала без единой мысли в голове. Башмаки давили ей ноги, но она была не в силах приподняться и снять их. Раньше их снимал Вандерер, считавший это своей священной обязанностью.
Она забыла запереть входную дверь и встала, чтобы сделать это. Потом зажгла лампу, переоделась и принялась штопать платье. Ангелус подошел к ней, ласкаясь. Рената почувствовала голод, вспомнила, что ничего не ела вечером, принесла хлеба и яблок и принялась за еду. Потом легла в постель и долго лежала с открытыми глазами.
На следующий день она долго не вставала, чувствуя усталость во всем теле. Наконец одиночество стало невыносимым, и ее потянуло на улицу.
– Пойдем гулять, Ангелус, моя славная собака.
На лестнице ей встретился почтальон и подал письмо от Гудштикера. Это были всего несколько сентиментальных строк, которые он прислал ей из Нюрнберга.
Рената медленно направлялась к Людвигштрассе. Послеобеденные часы лежали перед ней, точно длинная дорога, а за ними еще вечер и ночь. Одиночество казалось невыносимым, и сердце сжималось при мысли, что оно может продлиться целые месяцы и годы.
Вдруг Ренате пришло в голову, что она может зайти к Елене Брозам. «Хорошо бы рассказать ей все», – подумала она, но, очутившись в знакомой квартире, в кресле напротив Елены, сама удивилась, зачем она сюда попала и как могла подумать, что может говорить по душам с этим маленьким сухарем.
Все предметы были в том же порядке, как и несколько месяцев тому назад. По-прежнему лежала на столе книга Гудштикера с дарственной надписью автора, очевидно для того, чтобы друзья и знакомые видели, какие знаменитые люди водят знакомство с хозяевами. Слова светились сквозь переплет книги, точно написанные огненными буквами: «Душа твоя, лишь вознесясь в надзвездные высоты, поймет всю глубину страданий, пережитых в цепях земли».
Фрау Елена была так холодна и сдержанна, что Рената невольно, точно испуганный ребенок, стала говорить тише.
– Что поделывает господин Гудштикер? Как он поживает? – с презрительной усмешкой спросила Елена. – Вы, кажется, близко познакомились с ним, ездите вместе на прогулки?
– Вот как? Разве уже и это всем известно? – с наивным удивлением спросила Рената.
– Все известно, – сухо ответила Елена, и лоб ее покраснел, – все! А вам бы следовало особенно остерегаться, именно вам, Рената!
– Именно мне?..
Елена вскочила и схватилась руками за голову.
– Эта жизнь опротивела мне до смерти! – хрипло вырвалось у нее.
В эту минуту послышался скрип сапог доктора, и Елена с удивительной быстротой снова приняла спокойный вид. Увидев Ренату, доктор был, видимо, поражен, высоко поднял брови, затем сделал короткий и надменный поклон и стал ходить взад и вперед по комнате. Рената хотела встать и уйти, но сидела как прикованная под ледяным взором доктора, который вскоре подошел к ней и остановился в почтительной позе.
– Сударыня, – кротко заговорил он и скрестил на груди руки, – я веду жизнь, которая строго контролируется обществом, и должен, к сожалению, следить за тем, чтобы в моем доме не бывали личности, скомпрометировавшие себя своим образом жизни или знакомством с людьми опозоренными. То и другое я должен поставить вам на вид...
– Ради бога, не продолжайте, я ухожу, ухожу... – прошептала Рената, бледная как мел.
Задыхаясь, бежала она из этого дома, чувствуя себя так, как будто ее избили до крови. Зачем все еще светит это надоедливое солнце?.. «Неужели я в самом деле заслуживаю подобных оскорблений?»– подумала она, останавливаясь на углу и прижимая руку к груди.
Целый час бродила Рената по улицам. Проходя мимо театра, она посмотрела на афишу, прошла в кассу и купила билет, хотя тотчас же забыла, что будут играть. Она надеялась, что, возможно, музыка заглушит боль нанесенной ей раны.
Играли «Тристана и Изольду». Рената была немножко разочарована, потому что хорошо помнила, какую скуку однажды навеяла на нее эта опера. Но на сей раз случилось нечто неожиданное, музыка Вагнера подействовала так, будто Рената пила вино из невидимого бокала. Она испугалась собственной жизни; с удвоенной силой девушка почувствовала свои страдания. Потом все это исчезло, и душу наполнило пламенное желание найти во что бы то ни стало то, ради чего она покинула отчий дом. Ей казалось, что ни один уголок ее сердца не остался не освещенным; теперь ей стали понятны содержание и смысл того глубокого томления, которым было проникнуто все ее существо, и втайне Рената благодарила творческий ум, давший ей прозрение.
2
Когда Гудштикер пришел после своего возвращения к Ренате, он много рассказывал ей о своей родине, о том восторге и поклонении, с какими его там встречали.– Это наконец надоело мне, и я едва дождался отъезда.
– Можно ли быть таким пессимистом!
– Да, весна на меня во всех отношениях действует скверно. Я чувствую себя так, как будто у меня в костях свинец. Скажите, Рената, можете ли хоть вы немножко выносить меня?
– О да, – сказала она с нерешительной улыбкой.
– Значит, мы с вами заключим дружеский союз?
– Но ведь мы и без того уже друзья.
– Конечно. Но представьте себе, я испытываю безумное желание получить от вас дружеский поцелуй.
– Нет, этого не надо, – поспешно ответила Рената. Она встала, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу.
По противоположному тротуару двигалась одинокая черная фигура. «Это моя судьба, – подумала Рената, – она ходит по улице, поднимает глаза и смотрит на меня неподвижным взором».
Гудштикер предложил Ренате прогуляться, и она согласилась, только чтобы не оставаться одной. Потом они зашли в кафе, где Гудштикер был почетным завсегдатаем, и он с удовольствием уселся у окна. Ему льстило, что с ним была красивая девушка, привлекавшая всеобщее внимание.
Жизнь Ренаты потекла уныло, не доставляя никаких приятных впечатлений. По утрам она сидела одна; в час девушка из соседней харчевни приносила ей обед в закрытой корзинке; там были почки или телячья грудинка, картофель и салат. Рената едва могла проглотить несколько кусков, так все было безвкусно и пахло салом. Потом приходил Гудштикер, и, если была хорошая погода, они шли гулять на берег Изара, к лесному замку или к Талькирхену. Гудштикер во время этих прогулок говорил о своем предназначении как писателя, о своих планах, о своем мировоззрении, о своем знании жизни, о хорошем или дурном настроении, о своем одиночестве и разочарованиях. Речь его катилась гладко и быстро, точно экипаж на резиновых шинах. Для него расцветала природа; для него шумела река, пела в лесу кукушка, полз муравей, сияло на голубом небе солнце. Рената слушала и слушала, и казалась себе мелкой, как червяк на дороге. Если весь мир принадлежит этому человеку, то что же остается тогда для нее?..
В плохую погоду они шли в кафе. Там к столу Гуд-штикера подходили люди, в большинстве своем назойливые и любопытные. Рената знакомилась с ними и, как правило, приветствовала их кивком головы, который означал: я ничего не имею против вас. Гудштикер представлял их ей. Все они были известными литераторами, художниками и публицистами. Но никто из них не нравился Ренате. «Так вот те мужчины, – думала она, – которым мы хотим нравиться, пока не знаем их. Мужчины, говорящие о женщинах как о воскресном удовольствии, которое можно получить и в будний день».
Ужинала Рената вместе с Гудштикером в ресторане или у себя в мастерской. В последнем случае Гудштикер покупал в гастрономах разные деликатесы и сидел с Ренатой часами напролет, читая ей вслух. Сначала он уходил в десять часов, потом стал оставаться до часу, до двух, до трех часов ночи. Так наступил конец мая. В глазах людей Рената была, без сомнения, любовницей Гудштикера; намекавшие на подобную связь взгляды и мины были довольно недвусмысленны. Она знала это и относилась к такому мнению безразлично. Рената думала, что и ему нет дела до пересудов, и не заговаривала об этом. Но однажды Гудштикер сам заговорил на данную тему.
– Что делать, – сказал он. – Со своей стороны я могу только сказать, что было бы хорошо, если бы люди были правы.
– Это все равно как если бы человек начал воровать только потому, что его заподозрили в воровстве.
– И только? Больше вам нечего сказать, Рената?
– Нечего.
Гудштикер отложил книгу, которую собирался читать. Рената со страхом и глубоким разочарованием наблюдала за его омрачившимся лицом. Возможность разрыва бросала новый свет на тот скользкий путь, по которому она шла. За ужин платил он, Гудштикер; квартиру оплачивал он, хотя и от имени Ирены. Скоро Ренате потребуется новое платье; что тогда? Между тем Гудштикер встал и положил руку на плечо Ренаты. Она сидела точно окаменевшая. «Это дружеская ласка», – думала она. Но вот она увидела его глаза так близко, что могла сосчитать все морщинки на его разгоряченном лбу. И ей казалось, что не ее губы принимали поцелуи и не ее руки с силой оттолкнули прижимавшуюся к ней широкую грудь.
3
Через минуту отвергнутый Гудштикер взял шляпу, провел рукой по влажным, спутанным волосам, простился и ушел.«Одна, одна во всем мире!» – подумала Рената, и мороз пробежал по ее спине. Ей хотелось заснуть, но было холодно, и она не решалась раздеваться. Девушка начала беспокойно ходить по комнате во всех направлениях – вдоль, поперек и по кругу. На улице лил дождь; был холодный майский вечер. Долго она топталась по комнате, наконец остановилась перед зеркалом. Рената все еще находила себя красивой. Бледное лицо с глазами, полными ожидания, выглядевшее таким чуждым в зеркале, было совсем юным. Одиночество удручало ее; дождь стучал по крыше. «Если бы вернулся Гудштикер», – подумала она, забыв о случившемся.
На следующий день, когда приближался час, когда обыкновенно приходил Гудштикер, она лежала на кушетке, с виду безучастно, однако с тоской прислушивалась ко всяким шагам и к каждому шороху. И наконец он пришел. Но Рената была так измучена напряженным ожиданием, что едва поздоровалась с ним. Он стал перед ней на колени и обнял ее за шею; она позволила это. Он поцеловал ее, она и это позволила, но ничего не почувствовала, когда он прикоснулся к ее губам, не испытала ни малейшего волнения; над всем доминировал страх пред одиночеством и нуждою. Теперь она хорошо знала цену деньгам и, неподвижно лежа на кушетке, равнодушно наблюдая за тем, как скользили руки Гудштикера по ее груди и животу, с поразительной отчетливостью думала о том, купит ли он ей новое платье. В том, которое имелось у нее, летом нельзя было выходить на улицу. На минуту у нее сжалось горло от подступившего рыдания, потом все прошло. Она не сопротивлялась, когда Гудштикер высоко задрал подол ее платья и принялся неистово целовать ноги Ренаты, поднимаясь все выше и выше. Рената не возмущалась тем, что он исколол нежную кожу ее бедер своей щетиной. И лишь когда его рука попыталась проникнуть за шелк белья, она решительным и в то же время холодным голосом сказала: – Довольно.