Стиве встал и прислонился к акации. Вандерер заметил, что его голова была слишком мала относительно туловища; это придавало его неряшливой наружности беспомощный вид.
– Отверженное существо, – гневно пробормотал Зюссенгут и сделал такую гримасу, как будто почувствовал горечь во рту.
Он поправил шапочку и направился к Гизе. Потом они оба отошли к группе серебристых тополей в глубине сада.
– Почему же фрейлейн не может остаться здесь? – спросил Вандерер, пристально глядя на Стиве.
В эту минуту в сад вошла Анна Ксиландер. Анзельм угадал, что это она, потому что лицо Стиве изменилось. На нем появилось выражение любезной снисходительности и ласкового превосходства, что по отношению к мужественной и, видимо, очень энергичной девушке было довольно комично.
Она небрежно поцеловала его в щеку и спросила:
– Где же Гиза?
Тем временем из тумана выглянуло солнце, безучастно озаряя предметы свинцовым блеском. Зюссенгут с наслаждением огляделся вокруг, держа в руке свою зеленую шапочку. Струи свежего, пряного осеннего воздуха проносились по саду. Анна Ксиландер начала рассказывать о помолвке фрейлейн Фукс. Один из ее знакомых давал уроки в доме фабриканта, и она передавала то, что слышала от него о нравах этого дома, со свойственной ей грубоватой иронией.
– Люди проходят там жизненный путь словно поезда: каждый катится по своим рельсам. Этот дом настоящая сортировочная станция, где внимательно следят за тем, чтобы не произошло столкновения. Все поезда пусты, за исключением Ренаты. Она – маленький скорый поезд, наполненный нетерпеливыми, стремящимися вдаль пассажирами.
Все громко рассмеялись, даже Зюссенгут ухмыльнулся. Он слегка потрепал Анну Ксиландер по колену и сказал:
– Молодчина! Вот человек, который не склоняется ни перед какими идолами. По-моему, в этом и заключается искусство жить.
– Удивительный это будет брак, – сказал Стиве с такой печалью в голосе, что Анна Ксиландер насмешливо спросила, не голоден ли он.
Зюссенгут заговорил с пафосом. Гиза подошла к нему сзади и успокаивающе положила обе руки ему на плечи.
– Брак? И вы это называете браком? Сделку, в которой один гонится за красивой внешностью и миллионами, а другая – за громким титулом? Разве могут они когда-нибудь слиться, как воды двух потоков? Испытают ли они когда-нибудь мистический трепет такого слияния? Нет! Каждый будет изнывать от внутреннего одиночества. Никакая весна, никакая лунная ночь не сможет ничего поведать этой Ренате Фукс, никакая радость не будет ей доступна; увянет все, к чему бы она ни прикоснулась. Разве это не преступление? Когда женщина идет предназначенным ей природою путем, то она делается носительницей счастья. Каждый счастливый человек предотвращает десять преступлений. Таково мое мнение. А подобный брак есть мать десяти преступлений.
Речи Зюссенгута имели в себе нечто обволакивающее и уничтожали желание возражать.
– Фрейлейн Фукс приедет сюда, – сказала Гиза Шуман. Это были ее первые слова, и все изумленно устремили глаза на ее красные губы. Анна Ксиландер улыбнулась ей ободряющей улыбкой. Так как это сообщение, очевидно, смутило общество, Гиза сконфузилась.
– Она хочет писать с меня, – тихо продолжала девушка, – она уже начала. Я не знала, где она может видеться со мною, иначе как здесь, в вашем саду, господин Зюссенгут. Сначала она не хотела, потом сказала «да». Это было два дня назад. Она хочет писать эскиз пастелью. Она платит мне десять марок за час.
– О, это по-княжески, – сказала Анна.
– Она пишет твой портрет, – презрительно заговорил Зюссенгут, – знатная дама оказывает тебе милость. За десять марок в час она пользуется твоим самым большим сокровищем – красотой твоего тела, которому ты сама пока не знаешь цены. Но кто знает, может быть, когда-нибудь она придет к тебе, Гиза, и предложит свою герцогскую корону за твою печальную свободу.
Вандерера поразило, что Зюссенгут говорил Гизе «ты», тогда как она почтительно называла его господин Зюссенгут. Анзельм был взволнован всем, что происходило вокруг него, а сообщение Гизы вызвало в нем состояние беспокойного ожидания, которое, как ему казалось, испытывали и все присутствующие.
– Я полагаю, что она приедет только ради вас, – уныло сказала Гиза Зюссенгуту. Вандерер невольно кивнул головой, а Зюссенгут удивленно посмотрел на нее.
– Мы ей покажем, если она вздумает важничать, – сказала Анна Ксиландер и захохотала грубым, циничным смехом.
Зюссенгут попросил ее подняться наверх и сыграть что-нибудь на фисгармонии. Его кузины сейчас находились на кухне, и никто не мог ей помешать. Анна провела рукой по лбу, точно еще раз хотела припомнить все свои заботы, и направилась к дому.
Анзельму Вандереру казалось удивительным, что женщины так беспрекословно исполняют желания Зюссенгута. Очевидно, у него была над ними какая-то таинственная власть. Анна Ксиландер яростно забарабанила по клавишам, в резких диссонансах выражая свой неукротимый темперамент. Потом она успокоилась и заиграла мирное andante.
Зюссенгут сидел на краю колодца и держал руку Гизы в своей руке, тихонько подпевая. Потом он неожиданно поднялся и, приложив руку ко лбу в виде козырька, стал смотреть на улицу, на которой показался вдали элегантный экипаж.
III
– Я вас так давно не встречала, – сказала она.
Ему показалось, что Рената успела измениться. Ее улыбка была мимолетна, почти машинальна, движения вялы; глаза, когда она поднимала веки, были широко открыты.
– Не хотите ли опять немножко проводить меня? Я с удовольствием пройду пешком до города.
Когда они вышли за калитку, девушка сказала:
– Нужно пользоваться свободой, пока не поздно!
– Разве вы не думаете, что замужество еще более расширит рамки вашей свободы, фрейлейн?
Она посмотрела на него искоса.
– Не смейтесь над тем, что я сейчас скажу. Я очень люблю лошадей, охоту, леса, собственную яхту – всем этим я скоро буду обладать. И, однако, иногда мне кажется, что это совсем не то, что мне нужно.
– Не ведут ли вас ваши поверхностные желания совсем в другую сторону?
– Кто знает... Как много хотелось бы мне вам рассказать, – прибавила она почти тоскливо.
– Я думаю, вы бессильны противостоять какой бы то ни было воле, стремящейся подчинить вашу. Поэтому вы беспокойны, как магнитная стрелка.
– Как странно, – промолвила она, останавливаясь.
– Что?
– То же самое сказал Зюссенгут.
Он заметил ее недоверчивый взгляд и пожал плечами.
– В сущности, то, что я сказал, очень банально.
– Нет, насчет магнитной стрелки.
– Я никогда не говорил с Зюссенгутом о вас.
– Это начинает меня тревожить, – прошептала Рената.
Они продолжали разговор, с виду поверхностный и в то же время полный значения, начав игру взаимного искания, в которой простые слова приобретают иной, скрытый смысл. Рената остановилась на перекрестке и сказала с восторгом:
– Здесь так хорошо, что мне не хочется идти дальше. И она крикнула подъехавшему кучеру, чтобы тот вернулся назад и подождал ее у ресторана.
– Посмотрите, как все сверкает и блестит! Это ласточки, там вверху? Солнце такое бледное, а лес фиолетовый. С этой стороны бескрайняя равнина. Когда я была ребенком, то думала, что за ней кончается свет и если туда дойдешь, то упадешь вниз, точно с крыши.
Анзельм задумчиво спросил, пользуется ли она полной свободой.
Она мечтательным взором посмотрела вдаль, потом ее лицо вдруг подернулось грустью, и она прошептала:
– Я ищу.
– Вы ищете?
Девушка повернулась к Вандереру и пристально посмотрела на него. Она побледнела, и взор ее принял выражение томительного ожидания.
– Я ищу человека, которому могла бы доверять. Испуганный этими простыми, но обязывающими словами, он безмолвно смотрел на нее.
– Видите, – тихо продолжала она, – вон там моя карета. Она принадлежит мне одной. Когда я езжу по улицам, то смотрю на встречные лица, мужские и женские. От женщин я давно уже ничего не ожидаю. Вы должны как-нибудь прийти к нам и познакомиться с моими сестрами и подругами. Тогда сами увидите, можно ли от них чего-нибудь ожидать.
Она сняла белую перчатку и подняла вуаль.
– Вы страдаете, – сказал серьезно Анзельм и сделал движение, как будто хотел взять ее за руку.
– Да, мне тяжело, – произнесла она так, будто только что пришла к этому убеждению.
– Мне бы не хотелось быть навязчивым, но если вы позволите, то моей жизненной задачей будет приобрести ваше доверие, если его нет, или оправдать его, если оно есть.
– Герцогиня Рената, – не правда ли, звучит красиво? – спросила она удивленного Анзельма, которому этот вопрос показался как нельзя менее следующим из предыдущего. Но, взглянув на девушку, он увидел, что она борется со слезами, стараясь улыбнуться.
– Не можете ли вы сказать мне, что вас мучает? – спросил он.
– Больше всего Эльвина Симон, – вырвалось у нее, и взгляд ее стал странно беспокоен.
– Эльвина Симон? Кто она такая?
Эльвина была кроткой и гордой девушкой. У нее была миниатюрная изящная фигура. Если бы не озабоченное выражение, лицо ее было бы почти красиво. Когда с ней заговаривали, она улыбалась неописуемой улыбкой: с любовью и нежностью, словно прося о снисхождении. Ее глаза, желтовато-серые днем, вечером темнели, становились темно-синими, сияющими, влажными, тихими, задумчивыми.
Рената любила эту девушку, но относилась к ней со странной сдержанностью, причина которой лежала в самом существе Эльвины. Она была полна почтительности, никогда не говорила чего-нибудь, что можно было бы превратно истолковать, не жаловалась, не была недовольна. Рената хорошо помнила красное летнее платье с черной бархатной отделкой, которое Эльвина всегда носила и в котором она казалась еще тоньше и стройнее. На улице на нее часто смотрели, но в своем простодушии она не замечала взглядов ни мужчин, ни женщин.
Однажды днем, в мае, подруги гуляли по берегу Иза-ра. Эльвина рассказывала о своей матери, что делала очень редко: она оживленно говорила, иногда смеялась и при этом смотрела на Ренату, как будто спрашивая, хорошо ли это. Вдруг она остановилась, прижала руку к груди, и губы ее задрожали. Рената, встревоженная, спросила, что с ней, но та не ответила. Они повернули обратно, и, когда пришли к дому Эльвины, там оказались чужие люди. С ее матерью случился удар, она была мертва. Эльвина не сказала ни слова. Она сидела с неподвижным взором. Рената горячо просила ее пойти с ней, но она не слышала. Рената оставалась с ней до ночи. На следующий день Рената заболела; она написала Эль-вине, но не получила ответа, а когда через неделю выздоровела и пошла к подруге, квартира оказалась пуста, и Ренате сообщили, что Эльвина уехала с братом.
С тех пор прошло три года. Несколько дней тому назад Рената опять встретила Эльвину.
Она шла домой пешком, потому что в экипаже сломалось дышло. В том районе есть несколько улиц, пользующихся дурной славой; там можно увидеть лица, каких в городе не встретишь. Но Рената шла без страха, хотя уже наступила темнота. Мимо нее проходили мужчины и женщины, возвращавшиеся с работы, с грохотом проезжали тяжелые возы. Вдруг Рената увидела знакомое лицо, как раз в тот момент, когда сзади нее зажегся фонарь. Она испугалась, но потом успокоилась и остановилась. Перед ней стояла девушка и смотрела на улицу, полную людей и пыли. Рената решила, что это не может быть Эльвина, но, когда собралась пойти дальше, та взглянула на нее. Сначала она равнодушно, а потом почти гневно оглядела нарядное платье, потом побледнела, как полотно. Рената окликнула подругу по имени; та улыбнулась каменной улыбкой и продолжала улыбаться, когда они рядом пошли дальше. Сначала Эльвина шла медленно, и Рената стала спрашивать ее, где она теперь, как ей живется, куда она пропала. Девушка не отвечала и шла все быстрее; вдруг, когда Рената, запыхавшись, уже едва переводила дыхание, Эль-вина остановилась в мрачном маленьком переулке за пивоварней. Она взяла Ренату за руку, увлекла ее в темные ворота какого-то дома и сказала, что теперь Рената должна уйти, дальше ей идти нельзя. Затем она начала безутешно плакать, повернувшись лицом к стене. Ее слезам не было конца, и Рената, не находившая слов, гладила подругу по волосам; ей овладело смутное предчувствие.
– Бога ради, уходите, Рената, вам здесь нельзя оставаться, – прошептала Эльвина.
– Что вы делаете, Эльвина? – со страхом спросила Рената.
– Ко мне приходят мужчины, – сказала Эльвина, широко открыв глаза и тотчас же закрыв их.
Рената задрожала. Конечно, она слышала, что девушки продаются, но для нее это оставалось пустым звуком. И лучшая из всех, Эльвина? Рената не могла больше говорить. Она молча ушла.
Но больше всего удивило его то, что весь этот бессвязный рассказ звучал как покаяние в какой-то вине. Ванде-рер был смущен и молчал. Только когда они подошли к ее экипажу, он попросил у Ренаты разрешения написать ей то, что думает по поводу услышанного рассказа. Она взглянула на него отсутствующим взглядом, села в коляску и уехала. Вандерер медленно шел к городу, и в душе его звучали вопросы Ренаты: «Каким образом случается, что девушки торгуют собой? Действительно ли это дурные, заслуживающие презрения девушки? Неужели в них не остается ничего прежнего? Надо ли их спасать, или это бесплодно? Кто виноват в том, что они стали такими? Мне кажется, как будто я вдруг прозрела. Но я вижу лишь вещи, понять которых не могу, и не знаю, смею ли я их видеть или должна делать вид, что я по-прежнему слепа?»
IV
Вошла сестра Ренаты Лони и сказала, что сейчас должны приехать баронесса Терке и Эрнестина Йен-сен с матерью. Мама позвала Ренату вниз. Но зачем они Ренате? Зачем ей их показная дружба, их холодные поцелуи, их несносные сплетни? Нет, они ей не нужны. Зачем ей герцог с его невозмутимой холодностью и вспыхивавшим то и дело в глазах вечным вожделением? Он ей тоже не нужен.
Но что же ей нужно? Она не знала.
Вандерер был тоже приглашен; третьего дня он оставил карточку.
Сначала приехали дамы Терке. Баронесса Терке, сопя и задыхаясь, сыпала любезностями, а ее слишком раскрашенное лицо походило на маску. Молодая графиня Адель, бывая в обществе, не делала ни одного движения, которое не было бы аристократично; она говорила с преувеличенной рассудительностью и натянуто улыбалась. Но пустота ее души сквозила во всем. Эрне-стина Йенсен была некрасива. Когда она приходила от кого-нибудь в восторг, то опускала голову и смотрела исподлобья. Она изнемогала от тайных желаний, но из страха, что их заметят, выработала этот восторженный, ставший привычным взгляд снизу вверх.
Шел банальный разговор о новых книгах и театре.
Графиня Терке сидела за роялем, и ее пальцы слегка касались клавишей, отчего звуки как бы скользили по бархату. Рената прислушивалась к этим звукам и улыбалась рассеянной улыбкой всему, что говорилось, даже рассказу баронессы о какой-то девушке, уехавшей вместе со своим возлюбленным в Брюссель, где она умерла с голоду. Это была глубоко поучительная история. Фрейлейн Йенсен покраснела, когда было произнесено слово «возлюбленный», и, опустив голову, устремила взор куда-то на потолок. Баронесса смеялась, так как даже в ужасной драме голодной смерти находила комический элемент. Рената молча улыбалась, и мысли ее уносились в неведомую страну.
Лакей доложил о приезде герцога, а несколько минут спустя впорхнули сестры Ренаты с Анзельмом Вандерером, громко болтая. Вошел герцог, все поднялись, и комната, казалось, наполнилась торжественностью. Рената пошла навстречу своему жениху, и они вежливо поцеловались. Герцогу было лет сорок пять. Он производил впечатление много путешествовавшего чужестранца, все повидавшего и ничему не удивляющегося. В нем не было ничего придворного; он напоминал скорее русского эмигранта из знатных дворян. Он славился своей независимостью, свободой политических взглядов, путешествиями и конюшнями, а также любовными приключениями. Светские сплетницы утверждали, что не было ни одной страны, где бы не побывал герцог и где не склонил бы к близости невинную душу. Одни говорили, что в диких африканских джунглях он соблазнил юную дочь вождя и та покончила с собою, узнав, что возлюбленный покидает ее. Другие уточняли, что произошло это не в Африке, а в заброшенной северной деревушке и что соблазненная девушка вовсе не свела счеты с жизнью, а до сих пор воспитывает белокурого малыша. Отличить правду от вымысла в этих рассказах не представлялось возможным, но было очевидно: география пикантных похождений герцога была обширна, и сам он был не прочь похвастать своими подвигами в мужском обществе. Близкие Ренаты старались всячески оградить ее от подобных историй, и все же полностью скрыть правду о любвеобильном характере жениха им, конечно, не удавалось.
Рената наблюдала, как герцог разговаривал с дамами. Она сидела за роялем, откинув назад голову, и глубокое равнодушие к жизни охватывало ее. Высокое общественное положение, которое она должна была занять, казалось ей затертым льдами северным полюсом. Сестры и другие молодые девушки подошли к ней хихикая, говорили ей льстивые слова и просили сыграть что-нибудь. Рената заиграла вальс, свою собственную фантазию. Присутствующие болтали, не обращая внимания на музыку. Графиня Терке жаловалась герцогу на распространение социализма. В углу, за ширмочкой, баронесса рассказывала Вандере-ру о том, что в воззрениях собаки Тигра произошла решительная перемена, а именно: он стал интересоваться музыкой.
– Прелестно, восхитительно! – защебетали молодые девушки, когда Рената закончила играть. Вставая, она зацепилась своим прелестным кружевным платьем за педаль. Вандерер подбежал и ловко освободил ее.
– Мы проезжали через Аугсбург, очень красивый город. Штутгарт тоже красивый город. И Фрейбург хорошенький город. Да... Там у профессора Шауфли-на Рената встретилась с герцогом. Герцог влюбился в нее с первого взгляда. Что касается Ренаты, то никогда нельзя узнать, что у нее на душе. Потом мы поехали в Баден-Баден. Прекрасное, почти волшебное место, но там слишком жарко. Однажды Рената ехала верхом, и лошадь ее чего-то испугалась; вдруг подбежал какой-то господин и схватил животное под уздцы... Это был герцог. С тех пор они стали встречаться чаще, разумеется, в моем присутствии. Да-а...
– Это очень интересно, – вежливо пробормотал Вандерер.
Рената подошла к матери и спросила что-то насчет вин. Фрау Фукс поднялась и ушла. Рената устало опустилась на ее место.
– Я получила ваше письмо, – сказала она, нахмуривая лоб, – и мне было досадно, что вы его написали.
Так как Вандерер молчал, то девушка, немножко нервничая, продолжала:
– Моя мать рассказывала вам, конечно, баденскую историю? Это она делает всегда. Но я должна вам сказать, что лошадь удержал вовсе не герцог, а его спутник, майор фон Шталек. Мама находит, что моим спасителем вполне мог бы быть и герцог, и рассказывает именно этот вариант. Но, несмотря на все, мама очень добрая женщина.
– Вы сегодня заметно нервничаете, – сказал Вандерер.
– Да, я плохо спала. Вчера мы были на «Тристане».
– Вам понравилось?
– Эта опера меня очень утомила. Я не понимаю подобной музыки, и в то же время боюсь понять. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Не совсем. Вот что я хотел сказать вам, фрейлейн: я нашел работу для Эльвины Симон, она уже устроилась туда и живет на другой квартире.
Рената сначала побледнела, потом покраснела, улыбнулась и положила руку на руку молодого человека.
– Этого я вам никогда не забуду.
Затем она встала и ушла более легкой походкой, чем пришла.
Вандереру не хотелось возвращаться в большую гостиную, из которой доносился гул голосов. На мольберте в углу стоял набросанный Ренатою портрет Гизы. Линии тела этой восточной красавицы, страстной, побуждающей к дерзким мыслям и поступкам, были безукоризненно переданы на холсте. Тонкая изящная рука в браслетах поддерживала высокую грудь. В другой руке натурщицы было полупрозрачное покрывало, которое не могло скрыть от зрителей милых округлостей обнаженной нимфы и лишь подчеркивало ее совершенство. Этот образ, как ни странно, будил в Вандерере мечты об обладании другой женщиной – не столь вызывающе чувственной, но становившейся с каждым часом все желаннее. Вандереру показалось, что, глядя на формы восточной женщины, олицетворяющей собою полноту чувств, он снова ощутил приближение настоящей любви. Не потому ли решила изобразить ее Рената, что и сама она оказалась на пороге новой жизни, в которой, отдавшись мужчине, ей предстояло изведать глубины чувственности и постичь смысл своих тайных желаний? Потом Вандерер вспомнил слова Зюссенгута: «Эта Гиза Шуман – самое чистое, самое совершенное, самое чудесное и достойное зависти существо, как физически, так и нравственно. Она испытала тяжелую депрессию, вызванную тяготами жизни, но победила судьбу силою своего девичества. Только полный отказ от псевдоморали и ложного стыда сможет полностью исцелить эту женщину и вернуть ей утерянную способность радоваться жизни».
Потом Зюссенгут, взяв с Вандерера обещание молчать, рассказал ему историю Гизы. Ее родители были бедными и корыстолюбивыми людьми. Однажды некая, по-видимому, светская дама сообщила им, что Гизой сильно заинтересовано одно высокопоставленное лицо, видевшее ее в мастерской художника. Пошли переговоры, о которых молодая девушка не должна была ничего знать. Родителям пообещали значительную сумму в том случае, если Гиза согласится на предлагаемые условия. Ей предстояло воплотить в жизнь фантазию этого господина, пожелавшего видеть себя восточным ханом, чьи прихоти в постели беспрекословно выполнит послушная наложница. За три часа подобного удовольствия господин был готов щедро одарить семью Гизы. Это была форменная продажа. Гизе было назначено прийти в бывшую мастерскую в Амалиенштрассе. Прежде Гиза служила моделью только для изображения головы, и никакие уговоры не могли заставить ее позировать обнаженной для написания тела. Но чрезвычайно любезные и матерински нежные увещевания знатной дамы рассеяли наконец ее сомнения. Мастерская находилась рядом с квартирой Зюс-сенгута. Зюссенгут, по обыкновению, спал после обеда, как вдруг его разбудили страшные глухие вопли. Едва успел он одеться, как мимо его окна пробежала молодая девушка, обнаженная, обезумевшая, с поднятыми кверху руками и запрокинутой назад головой.
Он узнал ее; она давно служила для него предметом восторга. Зюссенгут бросился за ней. Дальнейшее Вандереру известно. Гиза долго не могла ничего рассказать; одно лишь воспоминание о случившемся вызывало у нее истерику. Судебное следствие было, разумеется, приостановлено, и дело постарались замять. «Я-то знаю, кто был этот высокопоставленный господин, но многие причины заставляют меня молчать», – добавил рассказчик.
– Отверженное существо, – гневно пробормотал Зюссенгут и сделал такую гримасу, как будто почувствовал горечь во рту.
Он поправил шапочку и направился к Гизе. Потом они оба отошли к группе серебристых тополей в глубине сада.
– Почему же фрейлейн не может остаться здесь? – спросил Вандерер, пристально глядя на Стиве.
В эту минуту в сад вошла Анна Ксиландер. Анзельм угадал, что это она, потому что лицо Стиве изменилось. На нем появилось выражение любезной снисходительности и ласкового превосходства, что по отношению к мужественной и, видимо, очень энергичной девушке было довольно комично.
Она небрежно поцеловала его в щеку и спросила:
– Где же Гиза?
3
Она подошла к Зюссенгуту и Гизе, стоявшим у колодца, и между ними завязался оживленный разговор. Гиза Шуман схватила руку Анны, расстроенное лицо которой стало как будто старше. Только ее честные голубые глаза оставались молодыми.Тем временем из тумана выглянуло солнце, безучастно озаряя предметы свинцовым блеском. Зюссенгут с наслаждением огляделся вокруг, держа в руке свою зеленую шапочку. Струи свежего, пряного осеннего воздуха проносились по саду. Анна Ксиландер начала рассказывать о помолвке фрейлейн Фукс. Один из ее знакомых давал уроки в доме фабриканта, и она передавала то, что слышала от него о нравах этого дома, со свойственной ей грубоватой иронией.
– Люди проходят там жизненный путь словно поезда: каждый катится по своим рельсам. Этот дом настоящая сортировочная станция, где внимательно следят за тем, чтобы не произошло столкновения. Все поезда пусты, за исключением Ренаты. Она – маленький скорый поезд, наполненный нетерпеливыми, стремящимися вдаль пассажирами.
Все громко рассмеялись, даже Зюссенгут ухмыльнулся. Он слегка потрепал Анну Ксиландер по колену и сказал:
– Молодчина! Вот человек, который не склоняется ни перед какими идолами. По-моему, в этом и заключается искусство жить.
– Удивительный это будет брак, – сказал Стиве с такой печалью в голосе, что Анна Ксиландер насмешливо спросила, не голоден ли он.
Зюссенгут заговорил с пафосом. Гиза подошла к нему сзади и успокаивающе положила обе руки ему на плечи.
– Брак? И вы это называете браком? Сделку, в которой один гонится за красивой внешностью и миллионами, а другая – за громким титулом? Разве могут они когда-нибудь слиться, как воды двух потоков? Испытают ли они когда-нибудь мистический трепет такого слияния? Нет! Каждый будет изнывать от внутреннего одиночества. Никакая весна, никакая лунная ночь не сможет ничего поведать этой Ренате Фукс, никакая радость не будет ей доступна; увянет все, к чему бы она ни прикоснулась. Разве это не преступление? Когда женщина идет предназначенным ей природою путем, то она делается носительницей счастья. Каждый счастливый человек предотвращает десять преступлений. Таково мое мнение. А подобный брак есть мать десяти преступлений.
Речи Зюссенгута имели в себе нечто обволакивающее и уничтожали желание возражать.
– Фрейлейн Фукс приедет сюда, – сказала Гиза Шуман. Это были ее первые слова, и все изумленно устремили глаза на ее красные губы. Анна Ксиландер улыбнулась ей ободряющей улыбкой. Так как это сообщение, очевидно, смутило общество, Гиза сконфузилась.
– Она хочет писать с меня, – тихо продолжала девушка, – она уже начала. Я не знала, где она может видеться со мною, иначе как здесь, в вашем саду, господин Зюссенгут. Сначала она не хотела, потом сказала «да». Это было два дня назад. Она хочет писать эскиз пастелью. Она платит мне десять марок за час.
– О, это по-княжески, – сказала Анна.
– Она пишет твой портрет, – презрительно заговорил Зюссенгут, – знатная дама оказывает тебе милость. За десять марок в час она пользуется твоим самым большим сокровищем – красотой твоего тела, которому ты сама пока не знаешь цены. Но кто знает, может быть, когда-нибудь она придет к тебе, Гиза, и предложит свою герцогскую корону за твою печальную свободу.
Вандерера поразило, что Зюссенгут говорил Гизе «ты», тогда как она почтительно называла его господин Зюссенгут. Анзельм был взволнован всем, что происходило вокруг него, а сообщение Гизы вызвало в нем состояние беспокойного ожидания, которое, как ему казалось, испытывали и все присутствующие.
– Я полагаю, что она приедет только ради вас, – уныло сказала Гиза Зюссенгуту. Вандерер невольно кивнул головой, а Зюссенгут удивленно посмотрел на нее.
– Мы ей покажем, если она вздумает важничать, – сказала Анна Ксиландер и захохотала грубым, циничным смехом.
Зюссенгут попросил ее подняться наверх и сыграть что-нибудь на фисгармонии. Его кузины сейчас находились на кухне, и никто не мог ей помешать. Анна провела рукой по лбу, точно еще раз хотела припомнить все свои заботы, и направилась к дому.
Анзельму Вандереру казалось удивительным, что женщины так беспрекословно исполняют желания Зюссенгута. Очевидно, у него была над ними какая-то таинственная власть. Анна Ксиландер яростно забарабанила по клавишам, в резких диссонансах выражая свой неукротимый темперамент. Потом она успокоилась и заиграла мирное andante.
Зюссенгут сидел на краю колодца и держал руку Гизы в своей руке, тихонько подпевая. Потом он неожиданно поднялся и, приложив руку ко лбу в виде козырька, стал смотреть на улицу, на которой показался вдали элегантный экипаж.
III
1
Фрейлейн Фукс дружески кивнула Анзельму и подошла к Гизе и Зюссенгуту. Она извинилась перед молодой девушкой за то, что сегодня не сможет писать с нее, а попробует начать через несколько дней. Затем она заговорила с Зюссенгутом. Сначала беседа носила характер светской болтовни, потом стал говорить один Зюс-сенгут, спокойно и непринужденно, немного рисуясь. Рената внимательно слушала, глядя в землю и чертя по песку изящным зонтиком. Время от времени она поднимала голову, чтобы (Анзельм улыбнулся подмеченной им черте) подуть на вуаль. Линии на песке становились все запутаннее, рука, чертившая их, все беспокойнее. Наконец, она решительным жестом подала руку Зюссенгуту и подошла к Вандереру, который торопливо прощался со Стиве, точно его ожидали неотложные дела.– Я вас так давно не встречала, – сказала она.
Ему показалось, что Рената успела измениться. Ее улыбка была мимолетна, почти машинальна, движения вялы; глаза, когда она поднимала веки, были широко открыты.
– Не хотите ли опять немножко проводить меня? Я с удовольствием пройду пешком до города.
Когда они вышли за калитку, девушка сказала:
– Нужно пользоваться свободой, пока не поздно!
– Разве вы не думаете, что замужество еще более расширит рамки вашей свободы, фрейлейн?
Она посмотрела на него искоса.
– Не смейтесь над тем, что я сейчас скажу. Я очень люблю лошадей, охоту, леса, собственную яхту – всем этим я скоро буду обладать. И, однако, иногда мне кажется, что это совсем не то, что мне нужно.
– Не ведут ли вас ваши поверхностные желания совсем в другую сторону?
– Кто знает... Как много хотелось бы мне вам рассказать, – прибавила она почти тоскливо.
– Я думаю, вы бессильны противостоять какой бы то ни было воле, стремящейся подчинить вашу. Поэтому вы беспокойны, как магнитная стрелка.
– Как странно, – промолвила она, останавливаясь.
– Что?
– То же самое сказал Зюссенгут.
Он заметил ее недоверчивый взгляд и пожал плечами.
– В сущности, то, что я сказал, очень банально.
– Нет, насчет магнитной стрелки.
– Я никогда не говорил с Зюссенгутом о вас.
– Это начинает меня тревожить, – прошептала Рената.
Они продолжали разговор, с виду поверхностный и в то же время полный значения, начав игру взаимного искания, в которой простые слова приобретают иной, скрытый смысл. Рената остановилась на перекрестке и сказала с восторгом:
– Здесь так хорошо, что мне не хочется идти дальше. И она крикнула подъехавшему кучеру, чтобы тот вернулся назад и подождал ее у ресторана.
– Посмотрите, как все сверкает и блестит! Это ласточки, там вверху? Солнце такое бледное, а лес фиолетовый. С этой стороны бескрайняя равнина. Когда я была ребенком, то думала, что за ней кончается свет и если туда дойдешь, то упадешь вниз, точно с крыши.
Анзельм задумчиво спросил, пользуется ли она полной свободой.
Она мечтательным взором посмотрела вдаль, потом ее лицо вдруг подернулось грустью, и она прошептала:
– Я ищу.
– Вы ищете?
Девушка повернулась к Вандереру и пристально посмотрела на него. Она побледнела, и взор ее принял выражение томительного ожидания.
– Я ищу человека, которому могла бы доверять. Испуганный этими простыми, но обязывающими словами, он безмолвно смотрел на нее.
– Видите, – тихо продолжала она, – вон там моя карета. Она принадлежит мне одной. Когда я езжу по улицам, то смотрю на встречные лица, мужские и женские. От женщин я давно уже ничего не ожидаю. Вы должны как-нибудь прийти к нам и познакомиться с моими сестрами и подругами. Тогда сами увидите, можно ли от них чего-нибудь ожидать.
Она сняла белую перчатку и подняла вуаль.
– Вы страдаете, – сказал серьезно Анзельм и сделал движение, как будто хотел взять ее за руку.
– Да, мне тяжело, – произнесла она так, будто только что пришла к этому убеждению.
– Мне бы не хотелось быть навязчивым, но если вы позволите, то моей жизненной задачей будет приобрести ваше доверие, если его нет, или оправдать его, если оно есть.
– Герцогиня Рената, – не правда ли, звучит красиво? – спросила она удивленного Анзельма, которому этот вопрос показался как нельзя менее следующим из предыдущего. Но, взглянув на девушку, он увидел, что она борется со слезами, стараясь улыбнуться.
– Не можете ли вы сказать мне, что вас мучает? – спросил он.
– Больше всего Эльвина Симон, – вырвалось у нее, и взгляд ее стал странно беспокоен.
– Эльвина Симон? Кто она такая?
2
Рената познакомилась с Эльвиной Симон три года тому назад. Летом девушка иногда приходила в дом фабриканта, и они устраивали различные игры. Они познакомились у синьоры Миджели, у которой брали уроки итальянского языка, – Эльвина собиралась поступить в контору своего брата в Милане, а Рената занималась для развлечения. Эльвина, жившая со своей бедной матерью, платила за уроки очень мало. Но об этом Рената узнала гораздо позже.Эльвина была кроткой и гордой девушкой. У нее была миниатюрная изящная фигура. Если бы не озабоченное выражение, лицо ее было бы почти красиво. Когда с ней заговаривали, она улыбалась неописуемой улыбкой: с любовью и нежностью, словно прося о снисхождении. Ее глаза, желтовато-серые днем, вечером темнели, становились темно-синими, сияющими, влажными, тихими, задумчивыми.
Рената любила эту девушку, но относилась к ней со странной сдержанностью, причина которой лежала в самом существе Эльвины. Она была полна почтительности, никогда не говорила чего-нибудь, что можно было бы превратно истолковать, не жаловалась, не была недовольна. Рената хорошо помнила красное летнее платье с черной бархатной отделкой, которое Эльвина всегда носила и в котором она казалась еще тоньше и стройнее. На улице на нее часто смотрели, но в своем простодушии она не замечала взглядов ни мужчин, ни женщин.
Однажды днем, в мае, подруги гуляли по берегу Иза-ра. Эльвина рассказывала о своей матери, что делала очень редко: она оживленно говорила, иногда смеялась и при этом смотрела на Ренату, как будто спрашивая, хорошо ли это. Вдруг она остановилась, прижала руку к груди, и губы ее задрожали. Рената, встревоженная, спросила, что с ней, но та не ответила. Они повернули обратно, и, когда пришли к дому Эльвины, там оказались чужие люди. С ее матерью случился удар, она была мертва. Эльвина не сказала ни слова. Она сидела с неподвижным взором. Рената горячо просила ее пойти с ней, но она не слышала. Рената оставалась с ней до ночи. На следующий день Рената заболела; она написала Эль-вине, но не получила ответа, а когда через неделю выздоровела и пошла к подруге, квартира оказалась пуста, и Ренате сообщили, что Эльвина уехала с братом.
С тех пор прошло три года. Несколько дней тому назад Рената опять встретила Эльвину.
Она шла домой пешком, потому что в экипаже сломалось дышло. В том районе есть несколько улиц, пользующихся дурной славой; там можно увидеть лица, каких в городе не встретишь. Но Рената шла без страха, хотя уже наступила темнота. Мимо нее проходили мужчины и женщины, возвращавшиеся с работы, с грохотом проезжали тяжелые возы. Вдруг Рената увидела знакомое лицо, как раз в тот момент, когда сзади нее зажегся фонарь. Она испугалась, но потом успокоилась и остановилась. Перед ней стояла девушка и смотрела на улицу, полную людей и пыли. Рената решила, что это не может быть Эльвина, но, когда собралась пойти дальше, та взглянула на нее. Сначала она равнодушно, а потом почти гневно оглядела нарядное платье, потом побледнела, как полотно. Рената окликнула подругу по имени; та улыбнулась каменной улыбкой и продолжала улыбаться, когда они рядом пошли дальше. Сначала Эльвина шла медленно, и Рената стала спрашивать ее, где она теперь, как ей живется, куда она пропала. Девушка не отвечала и шла все быстрее; вдруг, когда Рената, запыхавшись, уже едва переводила дыхание, Эль-вина остановилась в мрачном маленьком переулке за пивоварней. Она взяла Ренату за руку, увлекла ее в темные ворота какого-то дома и сказала, что теперь Рената должна уйти, дальше ей идти нельзя. Затем она начала безутешно плакать, повернувшись лицом к стене. Ее слезам не было конца, и Рената, не находившая слов, гладила подругу по волосам; ей овладело смутное предчувствие.
– Бога ради, уходите, Рената, вам здесь нельзя оставаться, – прошептала Эльвина.
– Что вы делаете, Эльвина? – со страхом спросила Рената.
– Ко мне приходят мужчины, – сказала Эльвина, широко открыв глаза и тотчас же закрыв их.
Рената задрожала. Конечно, она слышала, что девушки продаются, но для нее это оставалось пустым звуком. И лучшая из всех, Эльвина? Рената не могла больше говорить. Она молча ушла.
3
Все это она рассказала Вандереру короткими, отрывистыми фразами, то краснея, то бледнея, то нетерпеливо, то страстно, то умолкая на мгновение, чтобы взять себя в руки. «Почему именно мне?» – думал Вандерер; он находил это загадочным; сияющий день, казалось, померк.Но больше всего удивило его то, что весь этот бессвязный рассказ звучал как покаяние в какой-то вине. Ванде-рер был смущен и молчал. Только когда они подошли к ее экипажу, он попросил у Ренаты разрешения написать ей то, что думает по поводу услышанного рассказа. Она взглянула на него отсутствующим взглядом, села в коляску и уехала. Вандерер медленно шел к городу, и в душе его звучали вопросы Ренаты: «Каким образом случается, что девушки торгуют собой? Действительно ли это дурные, заслуживающие презрения девушки? Неужели в них не остается ничего прежнего? Надо ли их спасать, или это бесплодно? Кто виноват в том, что они стали такими? Мне кажется, как будто я вдруг прозрела. Но я вижу лишь вещи, понять которых не могу, и не знаю, смею ли я их видеть или должна делать вид, что я по-прежнему слепа?»
IV
1
Рената сидела в своей комнате. Лампа под китайским абажуром бросала кругом мягкий свет. В открытые окна видны были качающиеся деревья, пожелтевшая листва, озаренная последним отблеском заката. С нижнего этажа доносилась суета: это слуги под руководством фрау Фукс накрывали столы. Рената во второй раз перечитывала письмо Вандерера, который благодарил ее за доверие и писал, что есть вещи, которые при неожиданном с ними столкновении кажутся гораздо более чудовищными, чем они являются на самом деле. Рената чувствовала, что эти витиеватые речи – лишь трусливая увертка, и раскаивалась в своей откровенности. Он был не тот, кого она искала.Вошла сестра Ренаты Лони и сказала, что сейчас должны приехать баронесса Терке и Эрнестина Йен-сен с матерью. Мама позвала Ренату вниз. Но зачем они Ренате? Зачем ей их показная дружба, их холодные поцелуи, их несносные сплетни? Нет, они ей не нужны. Зачем ей герцог с его невозмутимой холодностью и вспыхивавшим то и дело в глазах вечным вожделением? Он ей тоже не нужен.
Но что же ей нужно? Она не знала.
Вандерер был тоже приглашен; третьего дня он оставил карточку.
Сначала приехали дамы Терке. Баронесса Терке, сопя и задыхаясь, сыпала любезностями, а ее слишком раскрашенное лицо походило на маску. Молодая графиня Адель, бывая в обществе, не делала ни одного движения, которое не было бы аристократично; она говорила с преувеличенной рассудительностью и натянуто улыбалась. Но пустота ее души сквозила во всем. Эрне-стина Йенсен была некрасива. Когда она приходила от кого-нибудь в восторг, то опускала голову и смотрела исподлобья. Она изнемогала от тайных желаний, но из страха, что их заметят, выработала этот восторженный, ставший привычным взгляд снизу вверх.
Шел банальный разговор о новых книгах и театре.
Графиня Терке сидела за роялем, и ее пальцы слегка касались клавишей, отчего звуки как бы скользили по бархату. Рената прислушивалась к этим звукам и улыбалась рассеянной улыбкой всему, что говорилось, даже рассказу баронессы о какой-то девушке, уехавшей вместе со своим возлюбленным в Брюссель, где она умерла с голоду. Это была глубоко поучительная история. Фрейлейн Йенсен покраснела, когда было произнесено слово «возлюбленный», и, опустив голову, устремила взор куда-то на потолок. Баронесса смеялась, так как даже в ужасной драме голодной смерти находила комический элемент. Рената молча улыбалась, и мысли ее уносились в неведомую страну.
Рената наблюдала, как герцог разговаривал с дамами. Она сидела за роялем, откинув назад голову, и глубокое равнодушие к жизни охватывало ее. Высокое общественное положение, которое она должна была занять, казалось ей затертым льдами северным полюсом. Сестры и другие молодые девушки подошли к ней хихикая, говорили ей льстивые слова и просили сыграть что-нибудь. Рената заиграла вальс, свою собственную фантазию. Присутствующие болтали, не обращая внимания на музыку. Графиня Терке жаловалась герцогу на распространение социализма. В углу, за ширмочкой, баронесса рассказывала Вандере-ру о том, что в воззрениях собаки Тигра произошла решительная перемена, а именно: он стал интересоваться музыкой.
– Прелестно, восхитительно! – защебетали молодые девушки, когда Рената закончила играть. Вставая, она зацепилась своим прелестным кружевным платьем за педаль. Вандерер подбежал и ловко освободил ее.
2
В комнате, выходившей в сад, был балкон, летом открытый, а с октября защищенный стеклянными рамами. Здесь сидел Вандерер с фрау Фукс. Она рассказывала ему о последней поездке на воды. Рассказ этот состоял, собственно, только из одних названий станций.– Мы проезжали через Аугсбург, очень красивый город. Штутгарт тоже красивый город. И Фрейбург хорошенький город. Да... Там у профессора Шауфли-на Рената встретилась с герцогом. Герцог влюбился в нее с первого взгляда. Что касается Ренаты, то никогда нельзя узнать, что у нее на душе. Потом мы поехали в Баден-Баден. Прекрасное, почти волшебное место, но там слишком жарко. Однажды Рената ехала верхом, и лошадь ее чего-то испугалась; вдруг подбежал какой-то господин и схватил животное под уздцы... Это был герцог. С тех пор они стали встречаться чаще, разумеется, в моем присутствии. Да-а...
– Это очень интересно, – вежливо пробормотал Вандерер.
Рената подошла к матери и спросила что-то насчет вин. Фрау Фукс поднялась и ушла. Рената устало опустилась на ее место.
– Я получила ваше письмо, – сказала она, нахмуривая лоб, – и мне было досадно, что вы его написали.
Так как Вандерер молчал, то девушка, немножко нервничая, продолжала:
– Моя мать рассказывала вам, конечно, баденскую историю? Это она делает всегда. Но я должна вам сказать, что лошадь удержал вовсе не герцог, а его спутник, майор фон Шталек. Мама находит, что моим спасителем вполне мог бы быть и герцог, и рассказывает именно этот вариант. Но, несмотря на все, мама очень добрая женщина.
– Вы сегодня заметно нервничаете, – сказал Вандерер.
– Да, я плохо спала. Вчера мы были на «Тристане».
– Вам понравилось?
– Эта опера меня очень утомила. Я не понимаю подобной музыки, и в то же время боюсь понять. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Не совсем. Вот что я хотел сказать вам, фрейлейн: я нашел работу для Эльвины Симон, она уже устроилась туда и живет на другой квартире.
Рената сначала побледнела, потом покраснела, улыбнулась и положила руку на руку молодого человека.
– Этого я вам никогда не забуду.
Затем она встала и ушла более легкой походкой, чем пришла.
Вандереру не хотелось возвращаться в большую гостиную, из которой доносился гул голосов. На мольберте в углу стоял набросанный Ренатою портрет Гизы. Линии тела этой восточной красавицы, страстной, побуждающей к дерзким мыслям и поступкам, были безукоризненно переданы на холсте. Тонкая изящная рука в браслетах поддерживала высокую грудь. В другой руке натурщицы было полупрозрачное покрывало, которое не могло скрыть от зрителей милых округлостей обнаженной нимфы и лишь подчеркивало ее совершенство. Этот образ, как ни странно, будил в Вандерере мечты об обладании другой женщиной – не столь вызывающе чувственной, но становившейся с каждым часом все желаннее. Вандереру показалось, что, глядя на формы восточной женщины, олицетворяющей собою полноту чувств, он снова ощутил приближение настоящей любви. Не потому ли решила изобразить ее Рената, что и сама она оказалась на пороге новой жизни, в которой, отдавшись мужчине, ей предстояло изведать глубины чувственности и постичь смысл своих тайных желаний? Потом Вандерер вспомнил слова Зюссенгута: «Эта Гиза Шуман – самое чистое, самое совершенное, самое чудесное и достойное зависти существо, как физически, так и нравственно. Она испытала тяжелую депрессию, вызванную тяготами жизни, но победила судьбу силою своего девичества. Только полный отказ от псевдоморали и ложного стыда сможет полностью исцелить эту женщину и вернуть ей утерянную способность радоваться жизни».
Потом Зюссенгут, взяв с Вандерера обещание молчать, рассказал ему историю Гизы. Ее родители были бедными и корыстолюбивыми людьми. Однажды некая, по-видимому, светская дама сообщила им, что Гизой сильно заинтересовано одно высокопоставленное лицо, видевшее ее в мастерской художника. Пошли переговоры, о которых молодая девушка не должна была ничего знать. Родителям пообещали значительную сумму в том случае, если Гиза согласится на предлагаемые условия. Ей предстояло воплотить в жизнь фантазию этого господина, пожелавшего видеть себя восточным ханом, чьи прихоти в постели беспрекословно выполнит послушная наложница. За три часа подобного удовольствия господин был готов щедро одарить семью Гизы. Это была форменная продажа. Гизе было назначено прийти в бывшую мастерскую в Амалиенштрассе. Прежде Гиза служила моделью только для изображения головы, и никакие уговоры не могли заставить ее позировать обнаженной для написания тела. Но чрезвычайно любезные и матерински нежные увещевания знатной дамы рассеяли наконец ее сомнения. Мастерская находилась рядом с квартирой Зюс-сенгута. Зюссенгут, по обыкновению, спал после обеда, как вдруг его разбудили страшные глухие вопли. Едва успел он одеться, как мимо его окна пробежала молодая девушка, обнаженная, обезумевшая, с поднятыми кверху руками и запрокинутой назад головой.
Он узнал ее; она давно служила для него предметом восторга. Зюссенгут бросился за ней. Дальнейшее Вандереру известно. Гиза долго не могла ничего рассказать; одно лишь воспоминание о случившемся вызывало у нее истерику. Судебное следствие было, разумеется, приостановлено, и дело постарались замять. «Я-то знаю, кто был этот высокопоставленный господин, но многие причины заставляют меня молчать», – добавил рассказчик.