Страница:
Они хлопочут о своей свободе. И называются эти люди – преступники. Они сами себе драматурги, режиссеры и актеры в том горестном и постыдном спектакле, на который они лучше всего не приглашали бы ни одного зрителя, но однажды являюсь я и заставляю проиграть для меня лично весь фарс, драму или трагедию, рожденную ими в человеческих страданиях; и тогда я становлюсь для них публикой, рецензентом, реперткомом и приемной комиссией.
И как бы они ни были сподобны дару перевоплощения – а они всегда стремятся влезть в чужую шкуру: одни бездарно, другие старательно, третьи просто талантливо, – все они стараются исключительно истово, поскольку твердо верят, что, обманув меня своим перевоплощением, они вернут себе свободу.
Тысячи спектаклей я посмотрел. И думаю, что оценить актерское дарование могу.
Полгода назад видный режиссер пригласил Катю «показаться». Она при мне договаривалась с ним по телефону. Почему-то встречу назначили в ЦДРИ. Как я не хотел, чтобы она шла на эту муку! А она хотела. Она ведь готовилась к радости.
Я бросил все дела и приехал к трем часам в ЦДРИ, чтобы дождаться ее после экзамена. В старом здании было пусто и тихо. На втором этаже из-за двери я услышал приглушенный Катин голос, бархатный, покойный, срезанный по амплитуде страстей. Дверь была чуть приоткрыта, я заглянул в щелку. Катя читала что-то, по-моему, из «Марии Стюарт», резко, как-то неровно двигалась, а интонации в монологе звучали, будто подложенные фонограммой «Вести с полей».
А режиссер сидел в кресле, маленький, усталый, желто-серый, точно упавший в пыль мандарин. У него был рассеяный вид, и он все время быстро, сипло покашливал и потирал желтыми пальцами запавшие виски, словно старался вспомнить что-то очень важное, и никак эта потерянная мыслишка не давала ему покоя.
Эта потерянная им мысль явно не давала покоя и Кате, потому что она двигалась все хуже и хуже, и режиссер становился все озабоченней, и что-то он ей потом долго-долго говорил, заботливо, снисходительно и успокаивающе. И когда я вел Катю по лестнице, почти ослепшую от слез, всю такую крепкую, румяную от досады и бешеного тока крови, повторяющую все время горько: «О-очень, о-очень плохой!» – я не мог ей объяснить, что режиссер никакой не «очень плохой», а скорее даже он ужасно хороший и, уж во всяком случае, очень несчастный, талантливый человек, который все помнил, а во время Катиного показа одно позабыл – как называется его желто-серая болезнь, и Катя не могла этого сообразить, а я видел, я знал – рак, и Катино горе, которое он ей причинил своим отказом, было такой пушинкой и ерундой по сравнению с тем, что обрушилось на этого человека, что я не смог выразить ей как следует своего сочувствия, а она решила, что я злорадствую…
Я вылез из постели, нехотя сделал несколько гимнастических движений, потом махнул рукой на физкультуру: за сегодняшнее дежурство мне предоставлена будет возможность подвигаться до седьмого пота.
Выпил холодного молока и поехал на Петровку.
4
5
И как бы они ни были сподобны дару перевоплощения – а они всегда стремятся влезть в чужую шкуру: одни бездарно, другие старательно, третьи просто талантливо, – все они стараются исключительно истово, поскольку твердо верят, что, обманув меня своим перевоплощением, они вернут себе свободу.
Тысячи спектаклей я посмотрел. И думаю, что оценить актерское дарование могу.
Полгода назад видный режиссер пригласил Катю «показаться». Она при мне договаривалась с ним по телефону. Почему-то встречу назначили в ЦДРИ. Как я не хотел, чтобы она шла на эту муку! А она хотела. Она ведь готовилась к радости.
Я бросил все дела и приехал к трем часам в ЦДРИ, чтобы дождаться ее после экзамена. В старом здании было пусто и тихо. На втором этаже из-за двери я услышал приглушенный Катин голос, бархатный, покойный, срезанный по амплитуде страстей. Дверь была чуть приоткрыта, я заглянул в щелку. Катя читала что-то, по-моему, из «Марии Стюарт», резко, как-то неровно двигалась, а интонации в монологе звучали, будто подложенные фонограммой «Вести с полей».
А режиссер сидел в кресле, маленький, усталый, желто-серый, точно упавший в пыль мандарин. У него был рассеяный вид, и он все время быстро, сипло покашливал и потирал желтыми пальцами запавшие виски, словно старался вспомнить что-то очень важное, и никак эта потерянная мыслишка не давала ему покоя.
Эта потерянная им мысль явно не давала покоя и Кате, потому что она двигалась все хуже и хуже, и режиссер становился все озабоченней, и что-то он ей потом долго-долго говорил, заботливо, снисходительно и успокаивающе. И когда я вел Катю по лестнице, почти ослепшую от слез, всю такую крепкую, румяную от досады и бешеного тока крови, повторяющую все время горько: «О-очень, о-очень плохой!» – я не мог ей объяснить, что режиссер никакой не «очень плохой», а скорее даже он ужасно хороший и, уж во всяком случае, очень несчастный, талантливый человек, который все помнил, а во время Катиного показа одно позабыл – как называется его желто-серая болезнь, и Катя не могла этого сообразить, а я видел, я знал – рак, и Катино горе, которое он ей причинил своим отказом, было такой пушинкой и ерундой по сравнению с тем, что обрушилось на этого человека, что я не смог выразить ей как следует своего сочувствия, а она решила, что я злорадствую…
Я вылез из постели, нехотя сделал несколько гимнастических движений, потом махнул рукой на физкультуру: за сегодняшнее дежурство мне предоставлена будет возможность подвигаться до седьмого пота.
Выпил холодного молока и поехал на Петровку.
ТИХОНОВ СТАНИСЛАВ ПАВЛОВИЧ
возраст – 30 лет
место работы – Управление Московского уголовного розыска Главного Управления внутренних дел Москвы
должность – старший инспектор отдела УМУР ГУВД
звание – капитан милиции
стаж в органах внутренних дел – 7 лет 2 месяца 3 дня
поощрения и награды – почетный знак «Отличник милиции», ценные подарки, благодарностив
взыскания – не имеет
…За время работы в отделе проявил себя дисциплинированным и вдумчивым сотрудником, к порученному делу относится добросовестно. Честен, лично храбр, хотя иногда медлителен. Излишне прямолинеен по отношению к обвиняемым, но этот недостаток изживает. Общественные нагрузки исполняет ответственно. За раскрытие ряда преступлений поощрялся руководством Министерства и Главного управления. Звание «капитан милиции» носит 4 года 2 месяца…
…заслуживает представления к очередному специальному званию «майор милиции».
Члены аттестационной комиссии
Из аттестации
4
Рита Ушакова
Я нажала ручку высокой стеклянной двери с табличкой «Оперативный зал», дверь мягко подалась. Обширное помещение с окнами во всю стену, точь-в-точь кабинет управления крупной электростанции, который я видела недавно в кинохронике: красивые, ярко окрашенные пульты с мириадами кнопок, лампочек и выключателей, трубки, микрофоны, экраны. За пультами и около них – люди в милицейской форме. Я поискала глазами – около письменного стола стоял высокий милиционер с большими звездами на погонах, видимо главный. Я шагнула к нему:
– Здравствуйте. Я новый судмедэксперт… – и протянула направление.
Полковник приветливо улыбнулся всем своим гладким, свежим красивым лицом, кивнул на центральный пульт:
– Я уже меняюсь. Вот начальник сегодняшней смены. – И громко позвал: – Григорий Иваныч, принимай пополнение…
Григорий Иваныч оторвался от тетрадки, внимательно посмотрел на меня, встал, подошел, представился:
– Подполковник Севергин Григорий Иванович. Прошу любить и жаловать… – Взял у меня направление, прочитал его и добавил протяжно: – Маргарита Борисовна… Вы впервые?…
– Меня попросили заменить на время отпуска Возницыну, – кивнула я.
– Ну что ж, дело хорошее… – Севергин доброжелательно посмотрел на меня сквозь сильные очки в тонкой золотой оправе. – Дело хорошее. Познакомим вас… работа обыкновенная. Раньше в милиции не приходилось?
– Не-ет, не приходилось. – Я почему-то смущенно помотала головой и подумала, что единственный раз имела дело с милицией в качестве автолюбителя-нарушителя.
На нашем стареньком «Запорожце» я ухитрилась въехать на улицу с односторонним движением, прозевав знак, и меня тут же остановил орудовец. «Слушайте, да вы ездить совсем не умеете!» – сказал орудовец. «У меня права!» – возразила я, передавая ему новенькие корочки. Не раскрывая их, лейтенант бросил взгляд на елку, лежащую на заднем сиденье, ухмыльнулся: «Вам небось их Дед Мороз принес! Разворачивайтесь быстренько, да на знаки впредь смотрите!» А теперь мне предстояло целый месяц самой работать в милиции, и попадись тот орудовец, могла бы предъявить ему удостоверение эксперта при дежурной части Главного управления внутренних дел, да «Запорожца» больше не было: уходя из дому, мой бывший супруг сказал, что на имущество не претендует, но ездить ему на работу далеко и сложно, и он хотел бы… Ездить в подмосковный санаторий, куда он устроился врачом-терапевтом, было действительно сложно, тем наш раздел имущества и завершился.
– Вы оглядитесь пока минуточку-другую, – сказал Григорий Иванович. – Я тут разберусь с хозяйством и покажу вам где у нас что…
Он вернулся за пульт к своей тетрадке, а я стала «оглядываться». Посмотреть тут, прямо скажем, было на что. Против окон почти всю стену занимала огромная светящаяся карта Москвы. То тут, то там вспыхивали на ней красные лампочки с цифрами: «37», «8», «119». Я сообразила, что это номера отделений милиции. На другой стене рядами висели телевизионные экраны, на одном из них был виден движущийся людской поток, автомобили. И хотя дома я включаю телевизор очень редко, здесь заинтересовалась: что там такое показывают спозаранку. Подошла поближе и, вглядевшись, узнала площадь Маяковского. Объектив медленно поворачивался от Концертного зала Чайковского, показывал стремительную лавину автомобилей, уносящихся с Садовой в туннель, потом появились очертания гостиницы «Пекин», кинотеатра… Меня в первый момент озадачило, что вся эта кинохроника идет без комментария диктора, но тут к пульту подошел коренастый капитан, нажал какую-то рукоятку, и на соседнем экране возник Белорусский вокзал, и снова – машины, машины, люди… Капитан деловито черкнул что-то в записной книжке и выключил телевизор: только тогда до меня дошло, что кинохроника здесь ни при чем, это прямой показ с улицы, нужный, наверное, зачем-то дежурной части. Посмотрев еще немного телевизор, я подошла к стрекотавшему телетайпу, который неторопливо пережевывал бесконечную ленту. «…С места происшествия скрылся» – прочитала я очередную строчку, и, словно рассердившись на меня, аппарат глухо бормотнул что-то и, не останавливаясь, начал печатать с абзаца: «Сегодня, 13 сентября, в Центральном клубе милиции совещание организаторов художественной самодеятельности. Начало в 17 часов…»
Мне захотелось курить. Я достала из сумочки сигареты, но спички, как всегда, забыла, и теперь неудобно было отрывать занятых людей от дела, тем более что никто из них и не курил. Только Григорий Иваныч сосредоточенно посасывал сигаретку за своим пультом. Ну ладно, потерплю, тем более что зал понемногу заполнялся новыми людьми – видимо, это моя смена. Вот один из них, высокий, тощий, подошел к тому капитану, коренастому, который включал телевизор, что-то негромко сказал ему и хлопнул по плечу. Коренастый оглянулся на световое табло – каждую минуту на нем вспыхивали ярким оранжевым светом цифры: 09.36, 09.37, 09.38 – и засмеялся:
– Начальник, как известно, приходит на работу вовремя как раз в тот день, когда ты опаздываешь!..
Высокий обернулся, посмотрел на часы и сказал сердито:
– Позавидуешь, твой-то всегда приходит вовремя! – и неожиданно захохотал, обнажив такие крепкие длинные зубы и в таком количестве, словно сам Господь Бог в подарок на рожденье взял их щедрой горстью и сыпанул ему в рот.
Широко распахнув двери, быстрым, решительным шагом пересек зал молодой парень в кожаном реглане, нагнулся к Севергину и что-то заговорщицки зашептал ему на ухо, кивая все время в сторону дверей. Величественно проследовал седой осанистый мужчина в пенсне, молча поздоровался с дежурными, вежливо кивнул мне. Тихо гудели за пультами зуммеры, и со всех сторон раздавались приглушенные ответы: «Помдежурного по городу Батов слушает…», «Помдежурного по городу Угрюмов передает…», «Тридцать девятое, свяжитесь с диспетчером Мосэнерго…».
– Что у вас, сто девятое? – громко спросил коренастый капитан. – И торопливо заскрипел пером в журнале. Положил трубку, подошел к письменному столу: – Товарищ подполковник, на улице Зорге, во дворе дома двенадцать упавшим деревом придавило женщину…
Красивый офицер недовольно сморщился, бросил взгляд на часовое табло – 09.44 – и приказал:
– Опергруппу на выезд.
Вот оно, значит, как происходит. Я ведь нахожусь здесь как бы в составе опергруппы и выезжаю с нею вместе. Вот и первый выезд.
– Нет, доктор, не спешите, – сказал красивый офицер. – Это еще наша смена. Вы свое через шестнадцать минут возьмете…
А капитан тем временем говорил в микрофон негромко:
– Водитель Петренко, следователь Сазонов, угрозыск Тищенко, медицина и криминалист очередные. Дорохов, твоя очередь? Давай быстренько к машине… Мало ли что собирался…
Севергин подошел ко мне и сказал:
– Хозяйство наше я вам покажу чуточку позже, как минута выдастся, а то сейчас город принимать пора. Вон там у нас зал «02» – первые помощники наши; здесь, за дверью, – радиоцентр и телетайпный зал. Ваше помещение – на первом этаже, там и стол, и коечка есть, отдохнуть в перерыве… – По лицу Севергина я безошибочно видела, что понравилась ему, и мне это почему-то было особенно приятно, наверное, оттого, что этот пожилой человек много всякого в жизни повидал и если нового знакомого одобряет, значит, видит в нем нечто симпатичное. – Вы пока познакомьтесь с народом. Это майор Микито, мой боевой зам…
Толстый статный майор с вислыми запорожскими усами с достоинством кивнул мне, и мы подошли к тому тощему, зубастому, который шутил с приятелем насчет начальства, приходящего на работу не вовремя. Зубастый щелкнул каблуками, по-военному представился:
– Помдежурного капитан Дубровский. – Был он вроде серьезен, но в глазах прыгали веселые неугомонные искры.
– Наш водитель Алик Задирака, ас – первый класс… – показал Севергин на парня в кожанке, и тот приветливо мне улыбнулся. – А это наша криминалистика. Эксперт научно-технического отдела Ной Маркович Халецкий, будьте знакомы.
Я протянула руку седому мужчине в пенсне, он вежливо пожал ее. Севергин, глядя через мою голову, сказал в это время:
– А вот и сыщик наш пожаловал. Мог бы, Стас, и поторопиться, у нас доктор новый…
Я оглянулась – в дверях стоял Стас Тихонов. Я его сразу узнала.
– Здравствуйте. Я новый судмедэксперт… – и протянула направление.
Полковник приветливо улыбнулся всем своим гладким, свежим красивым лицом, кивнул на центральный пульт:
– Я уже меняюсь. Вот начальник сегодняшней смены. – И громко позвал: – Григорий Иваныч, принимай пополнение…
Григорий Иваныч оторвался от тетрадки, внимательно посмотрел на меня, встал, подошел, представился:
– Подполковник Севергин Григорий Иванович. Прошу любить и жаловать… – Взял у меня направление, прочитал его и добавил протяжно: – Маргарита Борисовна… Вы впервые?…
– Меня попросили заменить на время отпуска Возницыну, – кивнула я.
– Ну что ж, дело хорошее… – Севергин доброжелательно посмотрел на меня сквозь сильные очки в тонкой золотой оправе. – Дело хорошее. Познакомим вас… работа обыкновенная. Раньше в милиции не приходилось?
– Не-ет, не приходилось. – Я почему-то смущенно помотала головой и подумала, что единственный раз имела дело с милицией в качестве автолюбителя-нарушителя.
На нашем стареньком «Запорожце» я ухитрилась въехать на улицу с односторонним движением, прозевав знак, и меня тут же остановил орудовец. «Слушайте, да вы ездить совсем не умеете!» – сказал орудовец. «У меня права!» – возразила я, передавая ему новенькие корочки. Не раскрывая их, лейтенант бросил взгляд на елку, лежащую на заднем сиденье, ухмыльнулся: «Вам небось их Дед Мороз принес! Разворачивайтесь быстренько, да на знаки впредь смотрите!» А теперь мне предстояло целый месяц самой работать в милиции, и попадись тот орудовец, могла бы предъявить ему удостоверение эксперта при дежурной части Главного управления внутренних дел, да «Запорожца» больше не было: уходя из дому, мой бывший супруг сказал, что на имущество не претендует, но ездить ему на работу далеко и сложно, и он хотел бы… Ездить в подмосковный санаторий, куда он устроился врачом-терапевтом, было действительно сложно, тем наш раздел имущества и завершился.
– Вы оглядитесь пока минуточку-другую, – сказал Григорий Иванович. – Я тут разберусь с хозяйством и покажу вам где у нас что…
Он вернулся за пульт к своей тетрадке, а я стала «оглядываться». Посмотреть тут, прямо скажем, было на что. Против окон почти всю стену занимала огромная светящаяся карта Москвы. То тут, то там вспыхивали на ней красные лампочки с цифрами: «37», «8», «119». Я сообразила, что это номера отделений милиции. На другой стене рядами висели телевизионные экраны, на одном из них был виден движущийся людской поток, автомобили. И хотя дома я включаю телевизор очень редко, здесь заинтересовалась: что там такое показывают спозаранку. Подошла поближе и, вглядевшись, узнала площадь Маяковского. Объектив медленно поворачивался от Концертного зала Чайковского, показывал стремительную лавину автомобилей, уносящихся с Садовой в туннель, потом появились очертания гостиницы «Пекин», кинотеатра… Меня в первый момент озадачило, что вся эта кинохроника идет без комментария диктора, но тут к пульту подошел коренастый капитан, нажал какую-то рукоятку, и на соседнем экране возник Белорусский вокзал, и снова – машины, машины, люди… Капитан деловито черкнул что-то в записной книжке и выключил телевизор: только тогда до меня дошло, что кинохроника здесь ни при чем, это прямой показ с улицы, нужный, наверное, зачем-то дежурной части. Посмотрев еще немного телевизор, я подошла к стрекотавшему телетайпу, который неторопливо пережевывал бесконечную ленту. «…С места происшествия скрылся» – прочитала я очередную строчку, и, словно рассердившись на меня, аппарат глухо бормотнул что-то и, не останавливаясь, начал печатать с абзаца: «Сегодня, 13 сентября, в Центральном клубе милиции совещание организаторов художественной самодеятельности. Начало в 17 часов…»
Мне захотелось курить. Я достала из сумочки сигареты, но спички, как всегда, забыла, и теперь неудобно было отрывать занятых людей от дела, тем более что никто из них и не курил. Только Григорий Иваныч сосредоточенно посасывал сигаретку за своим пультом. Ну ладно, потерплю, тем более что зал понемногу заполнялся новыми людьми – видимо, это моя смена. Вот один из них, высокий, тощий, подошел к тому капитану, коренастому, который включал телевизор, что-то негромко сказал ему и хлопнул по плечу. Коренастый оглянулся на световое табло – каждую минуту на нем вспыхивали ярким оранжевым светом цифры: 09.36, 09.37, 09.38 – и засмеялся:
– Начальник, как известно, приходит на работу вовремя как раз в тот день, когда ты опаздываешь!..
Высокий обернулся, посмотрел на часы и сказал сердито:
– Позавидуешь, твой-то всегда приходит вовремя! – и неожиданно захохотал, обнажив такие крепкие длинные зубы и в таком количестве, словно сам Господь Бог в подарок на рожденье взял их щедрой горстью и сыпанул ему в рот.
Широко распахнув двери, быстрым, решительным шагом пересек зал молодой парень в кожаном реглане, нагнулся к Севергину и что-то заговорщицки зашептал ему на ухо, кивая все время в сторону дверей. Величественно проследовал седой осанистый мужчина в пенсне, молча поздоровался с дежурными, вежливо кивнул мне. Тихо гудели за пультами зуммеры, и со всех сторон раздавались приглушенные ответы: «Помдежурного по городу Батов слушает…», «Помдежурного по городу Угрюмов передает…», «Тридцать девятое, свяжитесь с диспетчером Мосэнерго…».
– Что у вас, сто девятое? – громко спросил коренастый капитан. – И торопливо заскрипел пером в журнале. Положил трубку, подошел к письменному столу: – Товарищ подполковник, на улице Зорге, во дворе дома двенадцать упавшим деревом придавило женщину…
Красивый офицер недовольно сморщился, бросил взгляд на часовое табло – 09.44 – и приказал:
– Опергруппу на выезд.
Вот оно, значит, как происходит. Я ведь нахожусь здесь как бы в составе опергруппы и выезжаю с нею вместе. Вот и первый выезд.
– Нет, доктор, не спешите, – сказал красивый офицер. – Это еще наша смена. Вы свое через шестнадцать минут возьмете…
А капитан тем временем говорил в микрофон негромко:
– Водитель Петренко, следователь Сазонов, угрозыск Тищенко, медицина и криминалист очередные. Дорохов, твоя очередь? Давай быстренько к машине… Мало ли что собирался…
Севергин подошел ко мне и сказал:
– Хозяйство наше я вам покажу чуточку позже, как минута выдастся, а то сейчас город принимать пора. Вон там у нас зал «02» – первые помощники наши; здесь, за дверью, – радиоцентр и телетайпный зал. Ваше помещение – на первом этаже, там и стол, и коечка есть, отдохнуть в перерыве… – По лицу Севергина я безошибочно видела, что понравилась ему, и мне это почему-то было особенно приятно, наверное, оттого, что этот пожилой человек много всякого в жизни повидал и если нового знакомого одобряет, значит, видит в нем нечто симпатичное. – Вы пока познакомьтесь с народом. Это майор Микито, мой боевой зам…
Толстый статный майор с вислыми запорожскими усами с достоинством кивнул мне, и мы подошли к тому тощему, зубастому, который шутил с приятелем насчет начальства, приходящего на работу не вовремя. Зубастый щелкнул каблуками, по-военному представился:
– Помдежурного капитан Дубровский. – Был он вроде серьезен, но в глазах прыгали веселые неугомонные искры.
– Наш водитель Алик Задирака, ас – первый класс… – показал Севергин на парня в кожанке, и тот приветливо мне улыбнулся. – А это наша криминалистика. Эксперт научно-технического отдела Ной Маркович Халецкий, будьте знакомы.
Я протянула руку седому мужчине в пенсне, он вежливо пожал ее. Севергин, глядя через мою голову, сказал в это время:
– А вот и сыщик наш пожаловал. Мог бы, Стас, и поторопиться, у нас доктор новый…
Я оглянулась – в дверях стоял Стас Тихонов. Я его сразу узнала.
Дежурная часть Главного управления внутренних дел обеспечивает немедленное эффективное реагирование в соответствии с законом на сообщения о нарушениях общественного порядка: преступлениях, стихийных бедствиях и других чрезвычайных происшествиях.
Из инструкции
5
Старший инспектор МУРа Станислав Тихонов
Я увидел Риту – и сердце, как зазевавшийся ударник, сделало паузу на три такта. И сразу же рванулось вдогонку, частя и сбиваясь:
– Рита?
– Здравствуй, Стас! Я так рада тебя видеть!
Сказала она это громко, искренне, и все наши молодцы, занятые своими делами, повернулись к нам, потому что ее голос как-то легко, без сопротивления перекрыл коммутаторный клекот, глухое бормотание Микито, диктовавшего что-то в селектор, металлическое чоканье телетайпа, скрученные в споре басок Севергина и фальцет Давыдова, смех Скуратова и Халецкого, которым Задирака вполголоса рассказывал анекдот. Все повернулись к нам: Рита шла мне навстречу с протянутыми руками, я невольно двинулся к ней, и наша встреча посредине оперативного зала, наверное, исторгла бы слезы творческого счастья у директора Народного театра милиции Ивана Васильевича Зурина. Что касается меня, то я бы предпочел после восьми лет, что мы не виделись, встретиться с Ритой в менее официальной обстановке, при меньшем количестве зрителей, с меньшим общественным вниманием.
– Ага, Тихонов и тут раньше поспел! – сказал Скуратов.
– Друзья встречаются вновь! – крикнул всегда боящийся опоздать Задирака.
– В молодости мы никогда не встречаем старых друзей, мы с ними только «видимся» или «созваниваемся», – усмехнулся Халецкий.
– «Эксперт» и «инспектор» – рифмуется? – спросил собаковод Одинцов, сооружающий стишата для стенгазеты.
– Вам, товарищ Ушакова, как начинающему эксперту, будет очень полезно пообщаться с Тихоновым! – обнадежил своим пронзительным голосом Давыдов.
– А-аригинально! – подбил бабки закончивший передачу Микито.
И только Григорий Иваныч ничего не сказал. Он смотрел, прищурясь, своими близорукими глазами, и мне на миг показалось, что он все знает про нас, про все то прошлое – давным-давно сгоревшее, засыпанное пеплом забвения. Он похлопал меня по плечу:
– Хорошо, что ты сегодня; в моей смене. Давно мы с тобой не дежурили, дружок…
Задирака включил приемник радиотрансляции.
– …Острый политический и конституционный кризис в Австралии привел к смещению правительства… – сказала Катя.
– Теща просит приехать – кабана зарезать, а я крови до жути боюсь, – не слушая, бормотал Микито на ухо Одинцову.
– …Из Москвы в Бонн отбыл федеральный министр иностранных дел ФРГ Геншер, – доверительно сообщила Катя. Она всегда так говорит: будто какую-то тайну сообщает – может быть, и не очень даже секрет, но лишнего болтать не стоит.
– Ну что, притомился? – спросил Севергин Давыдова.
– Да ничего. Знаешь ведь – волчок стоит, пока крутится, – махнул рукой тот.
– Это же надо, глупость какая: зуб мудрости надумал резаться, – вздыхал Одинцов, и лицо у него, с чуть вздувшейся щекой, было обиженное, сердитое и несчастное.
– …Губернатор Алабамы расист Уоллес официально подтвердил свое намерение добиваться избрания на пост президента от демократической партии… – сказала Катя, и в голосе ее было искреннее огорчение по поводу реакционных планов губернатора-расиста.
– По коням? – спросил Севергин.
Давыдов встал, одернул на животе мундир, и мы все поднялись. Хотя нет такой уставной обязанности, но традиции бывают часто сильнее любых уставных предписаний. И Севергин замер «смирно».
– Ответственный дежурный по городу Москве подполковник Давыдов город сдал!..
– Ответственный дежурный подполковник Севергин город принял!..
На табло электронных часов прыгнула цифра, и на серой плите засочилась рубиново – 10.06.
– Вы слушаете программу «Маяк», – сказала нам всем Катя. – На волне «Маяка» – музыка из кинофильмов…
Я поворачивал ручку радиоприемника, и Катин голос в нем медленно исчезал…
– Внимание, товарищи, – сказал Севергин и с указочкой в руках подошел к автоматическому плану-схеме города. – В Москве появился опасный преступник. Вчерашнюю и позавчерашнюю сводки читали?
Смена ответила дружным хором: «Читали!», и только я отстал от всех немного, потому что слушал Катю и в то же время смотрел на Риту.
– Вот здесь, здесь и здесь… – он показал на кружочки отделений милиции в Октябрьском районе, мигавшие красными лампочками – знаком нераскрытого длящегося преступления. – Суммируем коротенько. Позавчера в двадцать один пятнадцать по адресу улица Коперника, семь, в лифт одновременно с гражданкой Осокоревой, тридцати девяти лет, инвалидом второй группы, вошел неизвестный. На четвертом этаже он остановил лифт, под угрозой ножа забрал у потерпевшей сумочку, снял с руки часы и золотое кольцо. Затем опустил лифт на второй этаж, вынул из сумочки двадцать рублей и вышел, бросив в последний момент в кабину сумочку с документами…
Я раскрыл свой блокнот, записал адрес и фамилию потерпевшей.
– Вчера, в двадцать пятьдесят, – продолжал Севергин, – в доме одиннадцать по Ломоносовскому проспекту, при аналогичных обстоятельствах, преступник отнял десять рублей, часы и серьги у гражданки Селивановой, пятидесяти лет. Потерпевшая пыталась оказать сопротивление, и тогда преступник нанес ей демонстративное ранение ножом в плечо. В состоянии острого нервного потрясения гражданка Селиванова доставлена в Первую Градскую, где ей оказана медицинская помощь…
«Кто-то из местных ребят шурует, – подумал я, – с улицы Коперника на Ломоносовский пройти – только за угол свернуть; определенно видно, что лень от дома отойти, молодой, наверное…»
– Ровно через час сходное преступление было совершено также по соседству… – Севергин показал на плане-схеме точку. – В доме десять по улице Строителей. Здесь во дворе много зелени, темновато. Гражданин Боярский, семидесяти четырех лет, неожиданно столкнулся с каким-то молодым человеком. От удара упали на землю очки Боярского. С извинениями, очень любезно молодой человек помог Боярскому отыскать очки, которые оказались разбитыми. Неизвестный предложил проводить Боярского до квартиры. В лифте, под угрозой ножа, преступник отобрал у потерпевшего бумажник, снял с руки часы. Так же, как и в первых двух случаях, опустив лифт на второй этаж, преступник нанес Боярскому сильный удар ребром ладони по глазам и скрылся, предварительно бросив в кабину бумажник, из которого вынул семьдесят пять рублей…
Рита шепотом спросила меня:
– А как он выглядел, этот бандит?
За меня ответил Севергин:
– Во всех случаях действовал мужчина лет двадцати пяти, невысокого роста, узкоплечий, волосы темные, подстрижены ежиком, глаза карие, лицо бледное, нос прямой… Это данные, которые потерпевшие помнят определенно. И еще особенность: в первом случае он был в сером костюме, Осокорева запомнила – спортивного покроя, в двух следующих – в темном плаще с поднятым воротником…
– Ничего удивительного, – сказал я. – Позавчера было тепло и сухо, а вчера с утра похолодало и шел дождь. Вот он и надел плащ.
– Наверное, так, – кивнул Севергин. – По делу идет активная работа, район происшествий будет усиленно патрулироваться, а вы, товарищи, имейте в виду эту ситуацию, чтобы в случае сигнала отреагировать мгновенно. Служба «02» предупреждена…
– Слушай, Стас, – сказала Рита. – Но ведь это невероятный мерзавец! Ты обратил внимание, какие жертвы он себе выбирает?
Я молча кивнул. Объяснять ей, что, собственно говоря, все разбойники, грабители – мерзавцы, потому что финкой или пистолетом угрожают безоружному человеку, сейчас было неуместно. Я только сказал:
– У нас насмотришься всякого… – и сразу же пронзительно зазвенел телефон и замигала желтая лампочка на пульте.
Микито нажал тумблер и сказал в микрофон:
– Заместитель дежурного по городу слушает…
Мы все еще переговаривались о чем-то своем, таком, что связывало нас с прошедшим днем, только что проглоченным красным жерлом часов, шутили и огорчались, но все это было там – за незримым барьерчиком, когда Севергин еще не сказал: «Город принял!», потому что сводка Севергина, резкий звон и желтый блик сигнальной лампы Микито уже включили нас в долгую и муторную круговерть под названием «суточное оперативное дежурство по городу», и все, что происходило теперь с миллионами людей на сотнях километров улиц в бессчетном сонмище домов, стало нашим делом и нашей тревогой, нашим большим ожиданием неведомого, и Микито, прижимая трубку плечом, делал пометки в оперативном журнале, а потом, скосив на нас глаза, кивнул, дал отбой и сказал:
– Кража…
И все повернулись теперь к Микито, и я краем уха слушал его, хотя фиксировал только необходимую мне информацию, потому что по-прежнему смотрел на Риту, которая успела мне сказать:
– Ты совсем не изменился!..
Вот видишь, Рита, я совсем не изменился. Не повзрослел, не поумнел, не изморщинился?
А ты изменилась. Из хорошенькой угловатой девушки ты стала красивой зрелой женщиной. И нет в твоих глазах больше сияющей уверенности, что весь огромный мир, голубой и зеленый, создан, чтобы радовать тебя и служить тебе. Больше всего ты любила голубой и зеленый цвета. А теперь ты, наверное, любишь синий и оранжевый – ты ведь, в отличие от меня, сильно изменилась.
– …На улице Рихарда Зорге обворовали машину… – объяснил Микито.
Ах, Рита, как жаль, что и я сильно изменился! Я бы так мечтал остаться прежним, тем веселым лопоухим парнем, который безумел в твоем присутствии, стараясь каждый раз совершить поступок такой сложности, что никто из моих друзей и попробовать не мог с ним поспорить, и тем не менее с каждым очередным подвигом отдалявшимся от тебя все больше и больше…
– …Ночью с «Волги» сняли левую переднюю дверь…
Помнишь, Рита, как ночью ты показала мне на асфальтовый каток в Уланском переулке – на всем каталась, а на катке не доводилось! – и через минуту я уже запустил его усталый астматический мотор, сел за жирную от смазки, еще теплую баранку, и мы с тобой покатили неспешно по всем Сретенским переулкам, в клубах едкого солярового дыма, с оглушительным треском, и я слепнул от счастья на поворотах, когда тебя прижимало к моей спине.
– …Машина принадлежит известному хоккеисту – олимпийскому чемпиону Алексееву, – закончил Микито и поджал губы, мимически изображая значительность происшествия.
– Дай указание в сто девятое отделение и поставь на контроль в Ленинградском райуправлении, – распорядился Севергин.
– Григорий Иваныч, я, конечно, не вмешиваюсь, – развел руками Микито. – Но ведь такой человек Алексеев! Можно сказать, ас нашей ледовой дружины!..
Микито был заядлый болельщик, а комментатора Николая Озерова почитал крупнейшим художником слова и с большим вкусом повторял его любимые словечки и выражения.
– Ну и что? – посмотрел на него поверх очков Григорий Иваныч.
– Так им там на месте слабо разобраться! Если наша группа выедет, Тихонов все организует в два счета! Ведь тут же понимать надо – это Алексеев! Когда он под шайбы ложится, тоже ведь о себе не думает! А ему какое-то паршивое ворье может сбить весь психологический настрой!..
Григорий Иваныч засмеялся, покачал головой, посмотрел на красное табло электрочасов:
– Пожалуй, ты прав. Время еще раннее, тихое. Пусть группа готовится на выезд, а ты, Стас, запроси…
Мы переглянулись, и Севергин кивнул:
– Я тебе потом все по рации передам…
Рита недоуменно посмотрела на нас, Григорий Иваныч усмехнулся:
– Беготня – дело нехитрое. Работать надо экономно.
Я стал набирать номер автомагазина, а Севергин уже перешел на селекторную передачу:
– Внимание! Товарищи дежурные территориальных отделений! Ожидайте у телефонов!.. Ожидайте у телефонов!.. Ожидайте у телефонов!
Желто-жемчужными пузырьками всплывали бесчисленные лампочки на сером металле генерального пульта – вся милицейская сеть Москвы замыкалась на селектор Севергина.
– …Прошу всех ожидать, не все еще сняли трубки. Товарищи, говорит ответственный дежурный по городу Севергин…
– Рита?
– Здравствуй, Стас! Я так рада тебя видеть!
Сказала она это громко, искренне, и все наши молодцы, занятые своими делами, повернулись к нам, потому что ее голос как-то легко, без сопротивления перекрыл коммутаторный клекот, глухое бормотание Микито, диктовавшего что-то в селектор, металлическое чоканье телетайпа, скрученные в споре басок Севергина и фальцет Давыдова, смех Скуратова и Халецкого, которым Задирака вполголоса рассказывал анекдот. Все повернулись к нам: Рита шла мне навстречу с протянутыми руками, я невольно двинулся к ней, и наша встреча посредине оперативного зала, наверное, исторгла бы слезы творческого счастья у директора Народного театра милиции Ивана Васильевича Зурина. Что касается меня, то я бы предпочел после восьми лет, что мы не виделись, встретиться с Ритой в менее официальной обстановке, при меньшем количестве зрителей, с меньшим общественным вниманием.
– Ага, Тихонов и тут раньше поспел! – сказал Скуратов.
– Друзья встречаются вновь! – крикнул всегда боящийся опоздать Задирака.
– В молодости мы никогда не встречаем старых друзей, мы с ними только «видимся» или «созваниваемся», – усмехнулся Халецкий.
– «Эксперт» и «инспектор» – рифмуется? – спросил собаковод Одинцов, сооружающий стишата для стенгазеты.
– Вам, товарищ Ушакова, как начинающему эксперту, будет очень полезно пообщаться с Тихоновым! – обнадежил своим пронзительным голосом Давыдов.
– А-аригинально! – подбил бабки закончивший передачу Микито.
И только Григорий Иваныч ничего не сказал. Он смотрел, прищурясь, своими близорукими глазами, и мне на миг показалось, что он все знает про нас, про все то прошлое – давным-давно сгоревшее, засыпанное пеплом забвения. Он похлопал меня по плечу:
– Хорошо, что ты сегодня; в моей смене. Давно мы с тобой не дежурили, дружок…
Задирака включил приемник радиотрансляции.
– …Острый политический и конституционный кризис в Австралии привел к смещению правительства… – сказала Катя.
– Теща просит приехать – кабана зарезать, а я крови до жути боюсь, – не слушая, бормотал Микито на ухо Одинцову.
– …Из Москвы в Бонн отбыл федеральный министр иностранных дел ФРГ Геншер, – доверительно сообщила Катя. Она всегда так говорит: будто какую-то тайну сообщает – может быть, и не очень даже секрет, но лишнего болтать не стоит.
– Ну что, притомился? – спросил Севергин Давыдова.
– Да ничего. Знаешь ведь – волчок стоит, пока крутится, – махнул рукой тот.
– Это же надо, глупость какая: зуб мудрости надумал резаться, – вздыхал Одинцов, и лицо у него, с чуть вздувшейся щекой, было обиженное, сердитое и несчастное.
– …Губернатор Алабамы расист Уоллес официально подтвердил свое намерение добиваться избрания на пост президента от демократической партии… – сказала Катя, и в голосе ее было искреннее огорчение по поводу реакционных планов губернатора-расиста.
– По коням? – спросил Севергин.
Давыдов встал, одернул на животе мундир, и мы все поднялись. Хотя нет такой уставной обязанности, но традиции бывают часто сильнее любых уставных предписаний. И Севергин замер «смирно».
– Ответственный дежурный по городу Москве подполковник Давыдов город сдал!..
– Ответственный дежурный подполковник Севергин город принял!..
На табло электронных часов прыгнула цифра, и на серой плите засочилась рубиново – 10.06.
– Вы слушаете программу «Маяк», – сказала нам всем Катя. – На волне «Маяка» – музыка из кинофильмов…
Я поворачивал ручку радиоприемника, и Катин голос в нем медленно исчезал…
– Внимание, товарищи, – сказал Севергин и с указочкой в руках подошел к автоматическому плану-схеме города. – В Москве появился опасный преступник. Вчерашнюю и позавчерашнюю сводки читали?
Смена ответила дружным хором: «Читали!», и только я отстал от всех немного, потому что слушал Катю и в то же время смотрел на Риту.
– Вот здесь, здесь и здесь… – он показал на кружочки отделений милиции в Октябрьском районе, мигавшие красными лампочками – знаком нераскрытого длящегося преступления. – Суммируем коротенько. Позавчера в двадцать один пятнадцать по адресу улица Коперника, семь, в лифт одновременно с гражданкой Осокоревой, тридцати девяти лет, инвалидом второй группы, вошел неизвестный. На четвертом этаже он остановил лифт, под угрозой ножа забрал у потерпевшей сумочку, снял с руки часы и золотое кольцо. Затем опустил лифт на второй этаж, вынул из сумочки двадцать рублей и вышел, бросив в последний момент в кабину сумочку с документами…
Я раскрыл свой блокнот, записал адрес и фамилию потерпевшей.
– Вчера, в двадцать пятьдесят, – продолжал Севергин, – в доме одиннадцать по Ломоносовскому проспекту, при аналогичных обстоятельствах, преступник отнял десять рублей, часы и серьги у гражданки Селивановой, пятидесяти лет. Потерпевшая пыталась оказать сопротивление, и тогда преступник нанес ей демонстративное ранение ножом в плечо. В состоянии острого нервного потрясения гражданка Селиванова доставлена в Первую Градскую, где ей оказана медицинская помощь…
«Кто-то из местных ребят шурует, – подумал я, – с улицы Коперника на Ломоносовский пройти – только за угол свернуть; определенно видно, что лень от дома отойти, молодой, наверное…»
– Ровно через час сходное преступление было совершено также по соседству… – Севергин показал на плане-схеме точку. – В доме десять по улице Строителей. Здесь во дворе много зелени, темновато. Гражданин Боярский, семидесяти четырех лет, неожиданно столкнулся с каким-то молодым человеком. От удара упали на землю очки Боярского. С извинениями, очень любезно молодой человек помог Боярскому отыскать очки, которые оказались разбитыми. Неизвестный предложил проводить Боярского до квартиры. В лифте, под угрозой ножа, преступник отобрал у потерпевшего бумажник, снял с руки часы. Так же, как и в первых двух случаях, опустив лифт на второй этаж, преступник нанес Боярскому сильный удар ребром ладони по глазам и скрылся, предварительно бросив в кабину бумажник, из которого вынул семьдесят пять рублей…
Рита шепотом спросила меня:
– А как он выглядел, этот бандит?
За меня ответил Севергин:
– Во всех случаях действовал мужчина лет двадцати пяти, невысокого роста, узкоплечий, волосы темные, подстрижены ежиком, глаза карие, лицо бледное, нос прямой… Это данные, которые потерпевшие помнят определенно. И еще особенность: в первом случае он был в сером костюме, Осокорева запомнила – спортивного покроя, в двух следующих – в темном плаще с поднятым воротником…
– Ничего удивительного, – сказал я. – Позавчера было тепло и сухо, а вчера с утра похолодало и шел дождь. Вот он и надел плащ.
– Наверное, так, – кивнул Севергин. – По делу идет активная работа, район происшествий будет усиленно патрулироваться, а вы, товарищи, имейте в виду эту ситуацию, чтобы в случае сигнала отреагировать мгновенно. Служба «02» предупреждена…
– Слушай, Стас, – сказала Рита. – Но ведь это невероятный мерзавец! Ты обратил внимание, какие жертвы он себе выбирает?
Я молча кивнул. Объяснять ей, что, собственно говоря, все разбойники, грабители – мерзавцы, потому что финкой или пистолетом угрожают безоружному человеку, сейчас было неуместно. Я только сказал:
– У нас насмотришься всякого… – и сразу же пронзительно зазвенел телефон и замигала желтая лампочка на пульте.
Микито нажал тумблер и сказал в микрофон:
– Заместитель дежурного по городу слушает…
Мы все еще переговаривались о чем-то своем, таком, что связывало нас с прошедшим днем, только что проглоченным красным жерлом часов, шутили и огорчались, но все это было там – за незримым барьерчиком, когда Севергин еще не сказал: «Город принял!», потому что сводка Севергина, резкий звон и желтый блик сигнальной лампы Микито уже включили нас в долгую и муторную круговерть под названием «суточное оперативное дежурство по городу», и все, что происходило теперь с миллионами людей на сотнях километров улиц в бессчетном сонмище домов, стало нашим делом и нашей тревогой, нашим большим ожиданием неведомого, и Микито, прижимая трубку плечом, делал пометки в оперативном журнале, а потом, скосив на нас глаза, кивнул, дал отбой и сказал:
– Кража…
И все повернулись теперь к Микито, и я краем уха слушал его, хотя фиксировал только необходимую мне информацию, потому что по-прежнему смотрел на Риту, которая успела мне сказать:
– Ты совсем не изменился!..
Вот видишь, Рита, я совсем не изменился. Не повзрослел, не поумнел, не изморщинился?
А ты изменилась. Из хорошенькой угловатой девушки ты стала красивой зрелой женщиной. И нет в твоих глазах больше сияющей уверенности, что весь огромный мир, голубой и зеленый, создан, чтобы радовать тебя и служить тебе. Больше всего ты любила голубой и зеленый цвета. А теперь ты, наверное, любишь синий и оранжевый – ты ведь, в отличие от меня, сильно изменилась.
– …На улице Рихарда Зорге обворовали машину… – объяснил Микито.
Ах, Рита, как жаль, что и я сильно изменился! Я бы так мечтал остаться прежним, тем веселым лопоухим парнем, который безумел в твоем присутствии, стараясь каждый раз совершить поступок такой сложности, что никто из моих друзей и попробовать не мог с ним поспорить, и тем не менее с каждым очередным подвигом отдалявшимся от тебя все больше и больше…
– …Ночью с «Волги» сняли левую переднюю дверь…
Помнишь, Рита, как ночью ты показала мне на асфальтовый каток в Уланском переулке – на всем каталась, а на катке не доводилось! – и через минуту я уже запустил его усталый астматический мотор, сел за жирную от смазки, еще теплую баранку, и мы с тобой покатили неспешно по всем Сретенским переулкам, в клубах едкого солярового дыма, с оглушительным треском, и я слепнул от счастья на поворотах, когда тебя прижимало к моей спине.
– …Машина принадлежит известному хоккеисту – олимпийскому чемпиону Алексееву, – закончил Микито и поджал губы, мимически изображая значительность происшествия.
– Дай указание в сто девятое отделение и поставь на контроль в Ленинградском райуправлении, – распорядился Севергин.
– Григорий Иваныч, я, конечно, не вмешиваюсь, – развел руками Микито. – Но ведь такой человек Алексеев! Можно сказать, ас нашей ледовой дружины!..
Микито был заядлый болельщик, а комментатора Николая Озерова почитал крупнейшим художником слова и с большим вкусом повторял его любимые словечки и выражения.
– Ну и что? – посмотрел на него поверх очков Григорий Иваныч.
– Так им там на месте слабо разобраться! Если наша группа выедет, Тихонов все организует в два счета! Ведь тут же понимать надо – это Алексеев! Когда он под шайбы ложится, тоже ведь о себе не думает! А ему какое-то паршивое ворье может сбить весь психологический настрой!..
Григорий Иваныч засмеялся, покачал головой, посмотрел на красное табло электрочасов:
– Пожалуй, ты прав. Время еще раннее, тихое. Пусть группа готовится на выезд, а ты, Стас, запроси…
Мы переглянулись, и Севергин кивнул:
– Я тебе потом все по рации передам…
Рита недоуменно посмотрела на нас, Григорий Иваныч усмехнулся:
– Беготня – дело нехитрое. Работать надо экономно.
Я стал набирать номер автомагазина, а Севергин уже перешел на селекторную передачу:
– Внимание! Товарищи дежурные территориальных отделений! Ожидайте у телефонов!.. Ожидайте у телефонов!.. Ожидайте у телефонов!
Желто-жемчужными пузырьками всплывали бесчисленные лампочки на сером металле генерального пульта – вся милицейская сеть Москвы замыкалась на селектор Севергина.
– …Прошу всех ожидать, не все еще сняли трубки. Товарищи, говорит ответственный дежурный по городу Севергин…
– Что вы чувствуете, заступая на дежурство по городу?
– Ответственность и тревогу: ответственность за порядок в городе и тревогу за человеческие судьбы…
Из интервью с дежурным по городу