«Солонинка — солона, а свининка — дорога.Нам сейчас тоже трудно и больно, но это трудности и болезни рождения и роста. От вашего благоразумия зависит не превратить собственный социальный склероз в агонию всего вашего предприятия!
Ты же, редечка— душа, хоть горька, да дешева...»
Раздались возмущенные протесты коммерсантов, некоторые повскакали с мест.
Красин воскликнул властно:
— Я прошу меня не перебивать и дослушать до конца в обмен на мою откровенность. Итак, мы по горло сыты бесконечными дипломатическими играми в Форейн— оффисе и Уайтхолле. И предела этой говорильне не видно. Но к вам приехали сегодня с четкой целью: мы выйдем отсюда либо с окончательной договоренностью, либо с окончательным разрывом...
Морозов сказал невозмутимо:
— Не пугайте нас, господин Красин...
Красин широко улыбнулся:
— Да что вы! Просто у нас остается надежда удовлетворить наши интересы в какой— то другой фирме, вы же никогда не получите контрагента, равного Советской Республике. Никогда, до скончания дней! Надеюсь, господа, что я обрисовал коммерческую ситуацию с исчерпывающей ясностью... Какие будут суждения?
После тяжелой паузы Востротин сказал:
— Соизвольте уточнить ваши конкретные деловые предложения, господин Красин...
Красин опустился на место.
— С удовольствием. Я уполномочен Советским правительством выдать «Закупсбыту» сертификат на ведение всех коммерческих операций для Сибирской хлебной экспедиции в устья Оби и Енисея.
Кушаков поинтересовался:
— Леонид Борисович, а какие принимаем на себя обязательства мы?
Красин быстро повернулся к нему:
— Вы закупаете у английских фирм — поскольку нам они не продают — сельскохозяйственные машины, инструменты, типографское и маслоделательное оборудование, химикалии, мануфактуру, галантерею и целый ряд других необходимых нам товаров. Вот их список...
Востротин взял список, мельком просмотрел его, отчеркивая отдельные позиции ногтем. Спросил:
— С этим ясно. А далее?
Красин пожал плечами:
— Далее? Срочно фрахтуете английские и норвежские суда и перебрасываете эти товары в Мурманск и Архангельск.
Востротин прищурился:
— Фрахт в одну сторону?
Красин удивился:
— Зачем же? В Архангельске на эти суда будут перегружены хлеб, меха, волос, кожа, смола и другой экспорт, который доставит из Сибири наша экспедиция. Торговать так торговать!
Кушаков сказал задумчиво:
— Леонид Борисович, мы весьма наслышаны о вашем проекте доставить сибирский хлеб Северным морским путем. Хочу заметить, что я опытный коммерсант, старый судоводитель и полярник: участвовал в экспедиции Георгия Седова, снаряжал экспедиции Русанова и Брусилова. И потому с полной ответственностью заявляю: мне это представляется утопией. Подобный переход, я думаю, невозможен.
Красин покачал головой:
— Ах, господа, господа! Когда же вы отучитесь «с полной ответственностью» заявлять о том, что возможно и что невозможно для нашего народа! Сколько об этом говорено... Ничему вас жизнь не учит!
Константин Иванович Морозов взволновался:
— Но мы многим рискуем! Если у вас не получится, мы можем вовсе вылететь в трубу!
Красин решительно опровергнул:
— Вы ничем не рискуете! Ваши кредиты будет гарантировать Шведский банк. Это я вам заявляю уже не как коммерсант...
— А как?... — поднял бровь Востротин.
— А как народный комиссар и член Советского правительства, — твердо сказал Красин. — Первого октября текущего года сибирский хлеб будет доставлен в Архангельск и перегружен на ваши суда. Итак?...
Купцы переглянулись. По— видимому, их сломил деловой напор Красина.
Востротин встал и с улыбкой воскликнул:
— А— а! Была не была! По рукам, многоуважаемый господин народный комиссар!
Ногин засмеялся:
— Вот так бы давно!
Кушаков, наморщив лоб, сказал деловито:
— Остается только уточнить бонус — процент отчислений в нашу пользу.
— Чтобы не обмануть ваши гуманистические побуждения, — уточнил Красин со смешком...
Почти в тот же час всего за несколько кварталов от «Закупсбыта» крупнейший лондонский финансист Иоаннес Лид принимал в роскошном кабинете своего оффиса генералов Миллера и Марушевского.
На столе — кофе, коньяк, сигары.
Лид говорил по— русски:
— Я готов вас выслушать самым внимательным образом, господа. — Слова он произносил с еле заметным акцентом.
Покашливая от волнения, Миллер начал:
— Господин Лид, вы являетесь одним из тех западных финансистов, чьи интересы в огромной мере связаны с Россией...
Иоаннес Лид наклонил голову в знак согласия.
— Если я не ошибаюсь, господин Лид, стоимость вашего имущества в России превышает девять миллионов золотых рублей, — продолжал Миллер.
Пуская ровные кольца сигарного дыма, Лид слабо усмехнулся:
— Буржуа — люди подозрительные и суеверные. Они не любят, когда кто— нибудь считает их деньги...
Марушэвский по— солдатски прямо сострил:
— Поэтому большевики, не считая, забрали все ваши заводы, фактории и пароходства?
Лид продолжал усмехаться.
— Да, этим господам не откажешь в решительности, — спокойно сказал он. — А вы, как я понимаю, по— видимому, хотите предложить мне мое имущество обратно?
Миллер патетически воскликнул:
— Безусловно, господин Лид! Вы все сможете вернуть. Но сейчас нам нужна и ваша помощь...
— В чем она должна выразиться? — осторожно осведомился финансист.
— Нашему движению нужны средства, — сказал Миллер. Марушевский перебил его:
— Но еще больше нам необходимо ваше влияние в правительственных кругах Великобритании, — решительно сказал он и взял со стола сигару.
Лид протянул ему сигарный нож.
— В каком направлении должно быть использовано мое влияние?
Миллер выпалил:
— Нужно подготовить новую совместную русско— английскую экспедицию на Север России!
Лид выпустил три плотных колечка дыма, проследил за ними, последнее рассеял кончиком сигары. Сказал:
— Понятно... — Встал, неспешно прошелся по пушистому ковру, остановился напротив Миллера: — Как вы представляете это конкретно?
— Мы располагаем сильным, хорошо законспирированным подпольем в Архангельске, — сказал Миллер. — Оно сообщает, что большевики намерены в конце лета перебросить из Сибири миллион с лишним пудов продовольствия, накормить Север, а остальное распродать в Лондоне...
Лид присел на подлокотник кресла, спросил коротко:
— Что вы предлагаете?
Снова выскочил вперед Марушевский:
— Чтобы английский флот разгромил караван с хлебом и прочими товарами!
Сглаживая бестактность коллеги, Миллер сказал с пафосом:
— Чудовищный голод и болезни парализуют способность большевиков к сопротивлению, и англо— русский десант захватит Север России без всяких потерь!
— Но, помнится, подобные попытки уже предпринимались, — не без сарказма сказал Лид. — В конце прошлого года ваша армия насчитывала двадцать пять тысяч солдат и офицеров, если не ошибаюсь...
— Так ведь Англия... — гневно начал Миллер, однако Лид предостерегающе поднял палец, и генерал умолк.
Лид продолжал:
— Двадцать пять тысяч, если не ошибаюсь. Плюс офицеры— инструкторы войск стран Антанты. Плюс отряд датских ландскнехтов — свыше ста человек...
— Но ведь датчане ни в одном бою не участвовали! — жалобно воскликнул Миллер.
— Неважно, — сказал Лид.
— Как это — неважно? — возмутился Марушевский. — Если бы Антанта не эвакуировала регулярные войска...
Лид перебил его:
— Вместо них правительства Великобритании, Соединенных Штатов и Франции набрали достаточно много добровольцев. Мало того: были мобилизованы все русские за границей, даже бывшие военнопленные в Германии — около десяти тысяч воинов. Не так ли, господа?
— Но в Россию— то они так и не прибыли?! — с недоумением сказал Миллер. Разговор получался сумбурный, путаный, без ясных позиций.
— Могут прибыть! — заверил Лид. — И не только они: бригаду финских добровольцев обещал сформировать Маннергейм, в Бельгии готовится отряд авиаторов...
Марушевский вскочил со стула.
— Так о чем же мы спорим? — закричал он. — Польская армия Пилсудского не сегодня— завтра войдет в Киев. Над всем Югом России нависает армия генерала Врангеля! Поймите — скоординированный с трех сторон удар свалит большевистскую Россию окончательно! О чем мы спорим?
Лид отпил глоток коньяка, посмотрел бокал на свет, осторожно поставил его на стол, сказал задумчиво:
— Практически ни о чем. Поскольку план у вас, по— видимому, прекрасный. И по— моему, выполнимый. Но — без меня.
— Почему? — в один голос воскликнули Миллер и Марушевский.
— В ноябре 1917 года я встретился с Лениным...
— Вы — с Лениным? — удивился Миллер.
— Да. Я — с Лениным. Могу утверждать, что я был первым империалистом, которому дал аудиенцию большевистский премьер... — Лид засмеялся: — Он произвел на меня большое впечатление.
— В каком смысле? — спросил Марушевский.
— В том смысле, что Ленин — выдающаяся личность. Настолько огромная, что я тогда сделал ошибку.
— Какую?
— Недооценив его. Я подумал тогда, что это он ошибается в своем представлении о мире и о времени, как всякая историческая фигура, опередившая свою эпоху. И потому обреченная на гибель. Чуть позднее выяснилось, что ошибся я, а вовсе не он.
— История России далеко еще не окончена! — с гневом произнес Марушевский.
— Вот именно! — живо подхватил Лид. — Она только начинается. Но, к сожалению, с нового листа.
Миллер спросил со сдерживаемой злостью:
— Отчего же вы так пессимистически оцениваете белое движение?
Лид развел руками:
— Потому что у вас нет людей. У вас полно исполнителей, статистов, пешек. А людей нет.
— Вы клевещете на подвиг сыновей великой России, отдавших жизнь в борьбе с заразой большевизма! — с привычным пафосом провозгласил Миллер.
Лид покачал головой:
— Нет, я говорю только правду. Я сам ошибся, недооценив Ленина. Поэтому и решил сделать ставку на реставрацию монархии в России. Попытался организовать побег царской семьи на ледоколе из Тобольска — не смогли найти толковых людей. Я проехал всю Россию и встретился с адмиралом Колчаком. Я предложил адмиралу Колчаку организовать рейд через Ледовитый океан военных транспортов и торговых судов. И снова не нашли людей...
Лид щелкнул золотой зажигалкой, раскуривая погасшую сигару. Некурящий Миллер неприязненно покосился на него.
— Наконец, я поддержал Северное правительство Чайковского, — закончил Лид. — Этот оказался просто глупым и праздным болтуном...
Миллер спросил с вызовом:
— По— вашему выходит — вовсе обезлюдела Россия?
— Нет. — Лид снова взял в руки бокал, пригубил. — Россия не обезлюдела. Я внимательно слежу за всем, происходящим там. Имеется совсем другой вывод: Россия просто больше не хочет вас!
— Конечно! — Миллер обиженно поджал губы. — Можно подумать, Россия мечтает о большевиках...
— Этого я утверждать не стану. Но вас Россия исторгла. Вы все — белые вожди России — как тени египетских фараонов: повелители всего, чего нет. Это факт!
Апоплексически— красный Марушевский сказал дрожащим от злости голосом:
— Мне представляется, господин Лид, вы тешите свое самолюбие, пытаясь унизить двух заслуженных русских военных, столь претерпевших...
Лид вскочил на ноги:
— Упаси бог! Но вы пришли ко мне, чтобы я помог вам вернуться вождями нации. А я уверен, что вождей нации не привозят в обозах оккупационных войск.
Миллер и Марушевский тоже встали, и, уже направляясь к дверям, Миллер заявил:
— Запомните, господин Лид, мы еще будем в России! И тогда вы пожалеете о своем безверии. Тогда вам захочется вернуться в нашем обозе к своим фабрикам, складам, пароходам и факториям!
Лид громко засмеялся:
— Господа генералы, в этом ваша главная беда — вы строите большую политику не на идеях, а на личных отношениях! А я — политик и делец. И, несмотря на вашу угрозу, все— таки — как это ни удивительно — постараюсь вам всемерно помочь...
Генералы замерли в дверях.
Лид спокойно закончил:
— Держите меня в курсе всех дел. Англия не может сейчас участвовать ни в каких открытых операциях против Красной России — у нас есть свои рабочие...
— Но как же тогда, — с недоумением начал Миллер.
Лид, прищурив светлые глаза, пояснил:
— Очень просто... Если крейсер ее величества случайно натолкнется в Ледовитом океане на караван большевистских кораблей... Знаете, в море ведь всякое может случиться...
Белая ночь плыла над городом, над морем. Было тепло, тихо. Лена и Шестаков медленно, устало шли по пристани.
Вдоль пирса и на рейде мирно спали ремонтируемые суда, чуть покачиваясь на пологой волне.
Шестаков, лицо — в машинном масле, окинул корабли взглядом и сказал Лене:
— Я так долго не мог привыкнуть к их силуэтам.
— Почему?
— Я ведь всегда плавал на боевых судах — у них приземистые, злые контуры хищников.
Лена заметила:
— А эти — добродушные, пузатые работяги. Посмотри, они даже горбятся от усталости... Знаешь, Коля, мне эти как— то больше по сердцу!
Шестаков засмеялся:
— Если по— честному говорить, Леночка, то мне — в последнее время — тоже!
Лена вздохнула:
— Папа в эти дни совсем домой не приходит. Как у него сил хватает!
Шестаков кивнул:
— Мы с ним сегодня на «Седове» проворачивали главную машину. Он еще на судне остался...
— Папа говорит, что с Англией какие— то новые осложнения?
— У нас с ней все время какие— нибудь осложнения, — усмехнулся Шестаков.
— А война не может снова начаться?
Шестаков развел руками:
— Кто его знает! Рассказывают, жил на свете один добрый стекольщик. Он сам мастерил замечательные рогатки и раздаривал их окрестным мальчишкам...
— Хитрый!
— Да. Вот мне политика Англии напоминает того стекольщика... Но думаю, что в открытую они сейчас не сунутся — побоятся...
Лена обогнала Шестакова, заглянула ему в глаза:
— Мы с тобой совсем сумасшедшие. Такая ночь, а мы говорим о политике!..
Шестаков смущенно улыбнулся:
— Ты первая начала... А потом, ничего не попишешь, Леночка: для кого— то это политика, а для нас с тобой — вся наша будущая жизнь. Да и сегодняшняя, собственно. Давай— ка подсластим ее!
Лена удивилась:
— А как?
— Залезь, пожалуйста, ко мне в верхний карман — у меня руки грязные...
Лена достала из кармана Шестакова аккуратный бумажный пакетик.
Развернула — а там пять кусков сахара!
— Ой, Коленька, сахар! Где же ты его достал?
Шестаков сказал торжественно:
— Мадемуазель Элен, это вам вместо цветов!
Лена сказала грустно:
— Они здесь, к сожалению, в это время не растут...
Шестаков покачал головой:
— К сожалению. А что касается сахара, то я его у Сергея Щекутьева выменял на банку гуталина. Он ведь неслыханный франт, а мои сапоги Иван Соколков — он их звал «кобеднишними» — давно загнал.
Лена с удовольствием разгрызла кусок сахара, со смехом сказала:
— Ой, как вкусно! Я, когда была маленькой, очень сласти любила...
— Я тоже!
— Стяну чего— нибудь на кухне, залезу в угол дивана в отцовском кабинете и требую от него сказку!
— А он тебе рассказывал сказки?
— Папа рассказывал мне одну сказку, бесконечно длинную, он ее сам для меня придумывал... — В голосе Лены слышалась любовь к отцу. — Про витязя Циклона, который полюбил сказочную фею Цикломену и все время воевал из— за нее со злым принцем Антициклоном. Я уж не помню, чем там у них закончилось соперничество...
Шестаков долго смотрел ей в глаза... Так долго, что она покраснела. И спросила:
— Ну что ты так на меня смотришь?...
— Я помню, чем закончилось, — весело сказал Шестаков. — Циклон подстерег на архангельском пирсе Цикломену и, не снимая рабочей робы витязя, признался ей в любви. А потом поцеловал в сахарные уста...
Берс тщательно прицелился из револьвера, подняв его на уровень лица.
Плавно нажал спусковой крючок.
Раздался выстрел, и вбежавшему в комнату Чаплицкому представилось невероятное зрелище: голова Берса со странным стеклянным звоном разлетелась фонтаном сверкающих колючих осколков.
Чаплицкий застыл на месте.
Придя в себя, медленно спросил:
— В чем дело? Вы с ума сошли, Берс?
Берс задумчиво рассматривал револьвер, стоя перед разбитым зеркалом.
Потом так же медленно ответил:
— Насколько я могу судить, нет... Пока...
— Тогда зачем?...
— Мне пришло в голову, что никому не удается увидеть собственную смерть... как бы со стороны.
Чаплицкий прищурился:
— И вы решили порепетировать перед зеркалом?
Берс с отвращением бросил револьвер на диван.
— Да. Человек должен знать, как он выглядит, отправляясь ад патрэс...
— Возрадовались бы ваши праотцы, ничего не скажешь, — насмешливо протянул Чаплицкий.
Берс нехотя покосился на него:
— У вас есть ко мне претензии?
— Ну что вы, сэр... Не то слово... Н— но... — Он пожевал губами, будто подбирая слова.
— Да?
— Выражаясь поэтически, в прелестном бутоне вашего цветочка сидит здоров— у— ущий червяк. Вы клонитесь долу, как Пизанская башня...
Берс безразлично возразил:
— Ну, допустим. Я — как Пизанская башня. Клонюсь. А вы несокрушимы, как Гибралтарская скала. Допустим... Но если не так... аллегорически?
— Пожалуйста. Наша бедная родина истекает кровью, а ее защитник репетирует собственную кончину перед зеркалом, как... простите меня... как провинциальный актер!
— У вас есть для меня более интересное занятие? — задиристо спросил Берс.
Чаплицкий спокойно ответил:
— Есть. Сегодня на рассвете в Архангельский порт прибыл транспорт «Руссель». Он доставил из— за границы котельный уголь, на котором большевистский караван пойдет за сибирским хлебушком.
— И что?...
Чаплицкий присел к столу.
— Если вознести транспорт к небесам... а говоря точнее, опустить его на дно морское... Вопрос о хлебном походе просто закончится.
— Вы хотите поручить это мне? — спросил Берс вяло.
Чаплицкий испытующе посмотрел на него:
— Видите ли, в этом деле есть опасность, конечно...
Берс выставил вперед ладони:
— Не надо! Я не гимназистка, господин каперанг. Й вообще, мне сильно надоела вся эта оперетта... так что я давно готов... вознестись.
Чаплицкий продекламировал:
— «Вот агнец божий... — отворил шкаф и вынул из него округлый плоский сверток, — ...который берет на себя... грехи мира...»
Развернул сверток — это была самодельная магнитная бомба. Чаплицкий объяснил Берсу принцип ее действия.
— Если вот этот стерженек вы отведете до упора, — показал он на рукоятку часового механизма, — то вознесение состоится через пятнадцать минут. Времени вполне достаточно, чтобы удалиться с места событий.
Берс рассеянно кивнул.
Чаплицкий поставил на стол флягу в замшевом футляре, свинтил с нее металлическую крышку— стаканчик, налил до края и с видимым удовольствием выпил. Снова наполнил стаканчик густой желтоватой влагой, протянул ротмистру:
— А теперь, геноссе Берс, хлебните вот этого зелья — оно прошло огонь, воду и латунные трубы...
Дышать на топливном причале морского порта было трудно — в воздухе плотной стеной стояла едкая всепроникающая угольная пыль.
К стенке прижался пароход «Руссель». С палуб его по наклонным сходням непрерывной вереницей шли люди. Они были тяжело нагружены кулями с корабельным углем.
Разгрузка началась недавно, но на площадке пирса уже высилась основательная гора угля и росла она прямо на глазах — люди старались.
К пассажирскому трапу подошел человек в длиннополом штатском пальто, на голове у него была низко нахлобученная кепка с большим козырьком.
Вооруженному матросу, стоявшему на вахте, он негромко сообщил пароль:
— «Красный Север»...
— «Карский рейд»... — так же негромко отозвался вахтенный.
Осмотрел человека с головы до ног и спросил требовательно:
— Пропуск?
Человек протянул ему бумажку.
Матрос по слогам прочитал ее вслух:
— «Ку— ты— рин Се— мен Ива— но— вич... Ре— ви— зор...»
Спрятал пропуск за отворот бушлата:
— Проходите...
Это был Берс.
Лавируя между грузчиками, ротмистр направился на корму. Вахтенный провожал его взглядом, пока он не исчез за палубными надстройками...
Берс спустился на нижнюю палубу. Сверился с планом судна, полученным от Чаплицкого, ощупал бомбу, им же ловко подвешенную на ременной петле под пальто.
Глубоко вздохнул и направился к машинному отделению.
...Разгрузка угля продолжалась, когда Берс вновь появился на палубе. Он неторопливо шагал к пассажирскому трапу и уже взялся за поручень, когда на пути его появился широкоплечий парень в кожанке.
Он подозрительно всмотрелся в Берса:
— Постойте— ка, гражданин...
Берс остановился.
— Вы откуда, гражданин? — спросил парень.
Берс ответил вполне спокойно:
— Из финансовой комиссии городского совета...
— Кто будете?
— Я ревизор...
Парень в кожанке — чекист, как сообразил Берс, — никак не отставал:
— Документик ваш позвольте...
— Я часовому отдал, — уже начиная волноваться, раздраженно сказал Берс.
— То пропуск. А ваш личный... мандат? Фамилия как? — Вопросы посыпались градом.
Берс открыл уже рот, чтобы назвать фамилию, и вдруг понял, что... забыл ее! Забыл «собственную» фамилию! Какая— то простая, плебейская кликуха... Ах, черт побери, глупость какая!..
Ротмистр достал бумажник, сделал вид, что ищет в нем документ.
Чекист терпеливо ждал.
— Вы знаете... глупость какая... — Берс растерянно шарил по всем карманам. — Я, похоже, забыл его дома...
Чекист сказал укоризненно:
— Да— а? Нехорошо. Документы надо с собой носить, гражданин. Время, сами знаете, какое... Придется пройти со мной разобраться.
Берс посмотрел на часы: оставалась одна минута, может быть полторы.
И он впервые за весь день ощутил страх.
Страх нарастал, как лавина, панический ужас охватил все его существо. Берс почувствовал, как в одно мгновение взмокла спина, в груди заколотилась мелкая, противная, опустошающая дрожь.
— Я на заседание опаздываю... Может, вот часовой... Он подтвердит... — бормотал Берс, неотрывно глядя на часы.
— Да вы не волнуйтесь, гражданин ревизор, — сказал чекист.
Он внимательно посмотрел на Берса. Подозрения его усилились, и он положил руку на плечо ротмистра.
Тот в ужасе отшатнулся.
Затравленно посмотрел вокруг.
И вдруг, оттолкнув чекиста, бросился к противоположному борту. Чекист побежал за ним.
Берс пересек палубу, и тогда часовой, уже давно с интересом наблюдавший всю сцену, вскинул винтовку.
Неторопливо прицелился беглецу в ноги.
И когда до борта ему оставалось несколько шагов пробежать — выстрелил.
Берс упал, но в животном страхе продолжал ползти к борту, волоча за собой простреленную ногу. В мозгу его мелькали расплывчатые, бессвязные, торопливые, как мыши, мысли, потом, разом исчезнув, они уступили место одной, самой важной, сразу ставшей четкой, очевидной, но уже безвозвратно запоздалой...
«Что сделал бы на моем месте Чаплицкий? Он сказал бы чекисту: документ, мой мандат, на берегу... у кого— то... кто ждет на пирсе... с портфелем... Ах, какой же я нелепый... Ведь главное — сойти с корабля... Поздно. Поздно!»
Чекист уже настиг его, схватил поперек корпуса, и в это мгновение мощный взрыв смел все окрест...
Шестаков и Болдырев стояли на причале морского порта, у стенки, где был взорван «Руссель».
В воде еще полно было всякого мусора, обломков, нефтяных пятен, оставшихся после взрыва. Чуть в стороне, вдоль причала, лежали тела погибших во время взрыва.
Болдырев подвел к ним Шестакова, указал на Берса:
— Вот он... Вахтенного, к счастью, только оглушило... Он этого липового ревизора сразу же опознал.
Шестаков спросил:
— А пропуск сохранился?
— Ну как же! Правда, он подмок маленько, но я его высушил... — Болдырев достал из кармана гимнастерки и аккуратно разгладил листок. — Вот, видите: Кутырин, Семен Иванович, ревизор финотдела. Подпись заместителя начальника штаба, печать. Все чин чином...
— И что, этот Кутырин рискнул...
Болдырев досадливо перебил:
— Да нет, настоящий Кутырин в командировке. Просто фамилию его использовали для блезиру.
Шестаков в задумчивости прошелся по причалу.
— А подпись замначштаба?
— С Алексеем Алексеевичем Шаговым я уже разговаривал. И пропуск ему показывал. Моя, говорит, подпись — похожа!.. Я, говорит, наверное, и от своей настоящей не смогу ее отличить.
Шестаков нахмурился:
— Ну, подпись, положим, могли срисовать. Есть способы. А печать?...
— Настоящая, по всему судя. Мы тут всем отделом ее разглядывали, даже в лупу смотрели.
— И что же, таким образом, выходит? — Шестаков, прищурясь, смотрел на Болдырева. — Подпись — похожая, фамилия — подлинная, печать настоящая. Да, он ведь и пароль вахтенному правильно сказал?
Болдырев побагровел.
— Выходит, таким образом, — невольно повторил он за Шестаковым и развел руками, — выходит, что пропуск выдали в нашем штабе. И пароль тоже.