Тихонов посмотрел на него испытующе:
— Я и раньше знал, что ты вор и убийца. Но я думал, что ты не глуп. Смотри, — Тихонов открыл стол, достал оттуда кастет и сберегательные книжки. — Вот этим кастетом ты проломил Коржаеву череп. А это сберегательные книжки, которые ты у него украл после убийства. А мы их нашли за батареей на твоей хазе в Останкине. Ты собирался получить вклады по этим книжкам, подделав подпись Коржаева, но побоялся сделать это сейчас, дожидаясь, пока дело немного заглохнет. Так? Да вот, видишь, не заглохло. Будешь теперь говорить?
— Не знаю я ничего и говорить ничего не буду.
— Смотри, дело хозяйское. Я к тебе, честно скажу, никакого сочувствия не испытываю. Но мой долг тебя предупредить еще раз: нераскаявшихся преступников суд не любит и отмеряет им полной мерой за все их делишки.
— Из заключения бежал — это было. А остальное — вы еще докажите, что я преступник.
— А тебе мало?
— Мало. Никакого Коржаева я не знаю, а книжки вчера нашел в Останкинском парке.
Тихонов подошел к открытому окну, облокотился на подоконник, внимательно посмотрел на Крота. Несмотря на утренний холодок, у Крота струился по лицу липкий пот. Глаза покраснели, вылезая из орбит, тряслись губы, пальцы, дрожали колени. «Какая же они все-таки мразь», — подумал брезгливо Стас.
— Испытываешь мое терпение, Костюк?
— Не виноват я. Вы докажите… Это ошибка.
— Ладно, допустим, хотя все, что ты говоришь, — низкопробная трусливая ложь. Час назад ты стрелял в меня и в моих товарищей, а сейчас требуешь юридических доказательств того, что ты преступник. Хорошо, я тебе их приведу. Отвечай: когда ты был последний раз в Одессе?
— Никогда вообще не был.
— Снова врешь. Тогда я тебе это расскажу. Всю первую декаду июля шли дожди. И когда ты поехал в Одессу, ты взял на всякий случай плащ-дождевик. Шестнадцатого числа, в день твоего отлета из Одессы, там моросил дождь. Оформив на посадке билет, ты положил его в этот бумажник, в карман пиджака. На перронном контроле ты предъявил посадочный талон и засунул его по рассеянности в карман плаща. В Москве самолетный билет ты сразу выбросил, а про посадочный талон со штампом Одесского аэропорта позабыл. Поскольку ты эти две недели на улицу не вылезал, твой плащ преспокойно висел в шкафу у Елизаветы Куликовой. А в плаще не менее спокойно лежал твой посадочный талон. Устраивает тебя такое доказательство?
— А может быть, я просто так не хотел говорить, что я был в Одессе? Я туда лечиться, может, ездил?
— И по пути заглянул к Коржаеву?
— Не знаю я никакого Коржаева.
— Эх ты… Смотри, вот дактилоскопическая пленка с отпечатком указательного пальца правой руки, который ты оставил на настольных часах Коржаева. Ясно?
— Не виноват! Не винова-ат я! — закричал истошно Крот, захлебываясь собственным воплем. — Хромой, собака, заставил!
— Замолчи! — крикнул Тихонов. — Даю тебе последний шанс: где встречается Хромой с иностранцем?
— На сто восьмом километре Минского шоссе. Я сам сказал, я сам, запомните!..
— Я и раньше знал, что ты вор и убийца. Но я думал, что ты не глуп. Смотри, — Тихонов открыл стол, достал оттуда кастет и сберегательные книжки. — Вот этим кастетом ты проломил Коржаеву череп. А это сберегательные книжки, которые ты у него украл после убийства. А мы их нашли за батареей на твоей хазе в Останкине. Ты собирался получить вклады по этим книжкам, подделав подпись Коржаева, но побоялся сделать это сейчас, дожидаясь, пока дело немного заглохнет. Так? Да вот, видишь, не заглохло. Будешь теперь говорить?
— Не знаю я ничего и говорить ничего не буду.
— Смотри, дело хозяйское. Я к тебе, честно скажу, никакого сочувствия не испытываю. Но мой долг тебя предупредить еще раз: нераскаявшихся преступников суд не любит и отмеряет им полной мерой за все их делишки.
— Из заключения бежал — это было. А остальное — вы еще докажите, что я преступник.
— А тебе мало?
— Мало. Никакого Коржаева я не знаю, а книжки вчера нашел в Останкинском парке.
Тихонов подошел к открытому окну, облокотился на подоконник, внимательно посмотрел на Крота. Несмотря на утренний холодок, у Крота струился по лицу липкий пот. Глаза покраснели, вылезая из орбит, тряслись губы, пальцы, дрожали колени. «Какая же они все-таки мразь», — подумал брезгливо Стас.
— Испытываешь мое терпение, Костюк?
— Не виноват я. Вы докажите… Это ошибка.
— Ладно, допустим, хотя все, что ты говоришь, — низкопробная трусливая ложь. Час назад ты стрелял в меня и в моих товарищей, а сейчас требуешь юридических доказательств того, что ты преступник. Хорошо, я тебе их приведу. Отвечай: когда ты был последний раз в Одессе?
— Никогда вообще не был.
— Снова врешь. Тогда я тебе это расскажу. Всю первую декаду июля шли дожди. И когда ты поехал в Одессу, ты взял на всякий случай плащ-дождевик. Шестнадцатого числа, в день твоего отлета из Одессы, там моросил дождь. Оформив на посадке билет, ты положил его в этот бумажник, в карман пиджака. На перронном контроле ты предъявил посадочный талон и засунул его по рассеянности в карман плаща. В Москве самолетный билет ты сразу выбросил, а про посадочный талон со штампом Одесского аэропорта позабыл. Поскольку ты эти две недели на улицу не вылезал, твой плащ преспокойно висел в шкафу у Елизаветы Куликовой. А в плаще не менее спокойно лежал твой посадочный талон. Устраивает тебя такое доказательство?
— А может быть, я просто так не хотел говорить, что я был в Одессе? Я туда лечиться, может, ездил?
— И по пути заглянул к Коржаеву?
— Не знаю я никакого Коржаева.
— Эх ты… Смотри, вот дактилоскопическая пленка с отпечатком указательного пальца правой руки, который ты оставил на настольных часах Коржаева. Ясно?
— Не виноват! Не винова-ат я! — закричал истошно Крот, захлебываясь собственным воплем. — Хромой, собака, заставил!
— Замолчи! — крикнул Тихонов. — Даю тебе последний шанс: где встречается Хромой с иностранцем?
— На сто восьмом километре Минского шоссе. Я сам сказал, я сам, запомните!..
Пять часов утра
… — Альфа, Альфа! Я Луна, я Луна! Прием, — Шадрин по привычке, как в телефонную трубку, подул в микрофон и сразу же услышал в наушниках далекий, измененный шумом и расстоянием голос Кольцова:
— Я Альфа, я Альфа. Прием.
— Луна. Вношу уточнения по новым сведениям. Встреча объектов состоится через два часа на сто восьмом километре Минского шоссе. Подтвердите слышимость.
— Я Альфа. Вас слышу отлично. Благодарю…
— Вега, Вега! Я Луна, я Луна! Прием…
Голос Приходько метнулся в комнату мгновенно, как будто он стоял за дверью:
— Я Вега! Прием.
— Я Луна. Ваш объект направится в сторону Минского шоссе. Встреча намечена на сто восьмом километре. Предлагаю поблизости от точки рандеву выпустить его вперед. Подтвердите…
— Я Вега. Хорошо слышу. Вас понял. Это что, уже Крот толкует? — не удержался Сергей.
— Я Луна! Все в порядке, не нарушайте график связи, — улыбнулся Шадрин. — Отбой…
— Я Альфа, я Альфа. Прием.
— Луна. Вношу уточнения по новым сведениям. Встреча объектов состоится через два часа на сто восьмом километре Минского шоссе. Подтвердите слышимость.
— Я Альфа. Вас слышу отлично. Благодарю…
— Вега, Вега! Я Луна, я Луна! Прием…
Голос Приходько метнулся в комнату мгновенно, как будто он стоял за дверью:
— Я Вега! Прием.
— Я Луна. Ваш объект направится в сторону Минского шоссе. Встреча намечена на сто восьмом километре. Предлагаю поблизости от точки рандеву выпустить его вперед. Подтвердите…
— Я Вега. Хорошо слышу. Вас понял. Это что, уже Крот толкует? — не удержался Сергей.
— Я Луна! Все в порядке, не нарушайте график связи, — улыбнулся Шадрин. — Отбой…
Половина шестого
— Счастливого пути! Приезжайте к нам снова, — сказала дежурная.
Макс Цинклер шел гостиничным коридором и думал о том, какой же это все-таки дурацкий народ. Чего ради, спрашивается, его гак сердечно провожает эта дежурная? В хороших отелях Европы прислуга вышколена не хуже, но их сердечность оплачивается чаевыми. А эти же и чаевых не берут! Может быть, это идет от их традиционного гостеприимства? Нет, так не бывает. Только деньги порождают обязательства. Он предпочитает иметь дело с такими, как этот хромой разбойник.
Сонный швейцар вынес к машине его чемодан, помог уложить в багажник.
— Счастливого пути! — приложил руку к зеленой фуражке.
Цинклер протянул ему полтинник. Швейцар улыбнулся:
— Вот этого не надо. Провожать гостей входит в мою обязанность.
Цинклер ничего не ответил, сел в машину, зло захлопнул дверь. «Дурацкая голова! Страна дураков! Пожалуй, приеду снова на следующий год. Договорюсь с Балашовым и приеду…»
Мотор вздрогнул, зарычал. Упали обороты — вздохнул, ласково зашелестел. Цинклер посмотрел на часы: 5.35. Пора трогаться. Он посмотрел налево, направо. Улица еще безлюдна и тиха. Отпустил педаль сцепления — баранку налево, включил мигалку, — баранку направо, выехал на Ботаническую улицу. «С нами бог!..»
— Давай поехал, — сдавленным голосом сказал Приходько. Сзади, метрах в пятистах от них, стремительно спускался по Ботанической улице белый «мерседес». Но оперативная «Волга» уже набирала обороты, и расстояние сокращалось очень медленно. Потом скорости сравнялись, и они пошли с одинаковым интервалом, впереди — серая «Волга», сзади — белый «мерседес». Мелькнул слева Шереметьевский музей, вход в Останкинский парк. Дымящийся утренний туман зацепился за телевизионную башню.
— Вот здесь где-то Стас брал Крота, — сказал Приходько.
Впереди ехала одинокая «Волга». «Наверное, в центр едет, надо тянуться за ней, а то еще запутаюсь в этих поворотах, — подумал Цинклер. — Ничего, с нами бог…»
… — Ну-ка нажми посильнее, — сказал Сергей. — Он теперь никуда не денется.
«Волга» проскочила путепровод, с шелестом и свистом пошла по Шереметьевской. С поворота было видно, как на путепровод влетел «мерседес».
— Луна, Луна! Я Вега, я Вега! Прием!
— Я Луна. Прием.
— Я Вега. Веду за собой объект на дистанции полкилометра. На Садовой собираюсь выпустить вперед.
— Добро, — голос Шадрина звучал немного надтреснуто.
— Вы устали, наверное, Борис Иваныч?
— Ладно, не отвлекайся. Вот тут Стас — желает вам удачи…
— Спасибо. Привет ему. Отбой.
«…Они неплохо водят свои коляски. Я еду за этой „Волгой“ уже одиннадцать километров и не могу обогнать, хотя мой „мерс“ вдвое сильнее. Интересно, собрался уже этот хромой разбойник или еще чешется? Свинья. Только бы он не напакостил чего-нибудь, а уж за себя я спокоен», — Цинклер выбросил в окно окурок и поднял стекло.
Макс Цинклер шел гостиничным коридором и думал о том, какой же это все-таки дурацкий народ. Чего ради, спрашивается, его гак сердечно провожает эта дежурная? В хороших отелях Европы прислуга вышколена не хуже, но их сердечность оплачивается чаевыми. А эти же и чаевых не берут! Может быть, это идет от их традиционного гостеприимства? Нет, так не бывает. Только деньги порождают обязательства. Он предпочитает иметь дело с такими, как этот хромой разбойник.
Сонный швейцар вынес к машине его чемодан, помог уложить в багажник.
— Счастливого пути! — приложил руку к зеленой фуражке.
Цинклер протянул ему полтинник. Швейцар улыбнулся:
— Вот этого не надо. Провожать гостей входит в мою обязанность.
Цинклер ничего не ответил, сел в машину, зло захлопнул дверь. «Дурацкая голова! Страна дураков! Пожалуй, приеду снова на следующий год. Договорюсь с Балашовым и приеду…»
Мотор вздрогнул, зарычал. Упали обороты — вздохнул, ласково зашелестел. Цинклер посмотрел на часы: 5.35. Пора трогаться. Он посмотрел налево, направо. Улица еще безлюдна и тиха. Отпустил педаль сцепления — баранку налево, включил мигалку, — баранку направо, выехал на Ботаническую улицу. «С нами бог!..»
— Давай поехал, — сдавленным голосом сказал Приходько. Сзади, метрах в пятистах от них, стремительно спускался по Ботанической улице белый «мерседес». Но оперативная «Волга» уже набирала обороты, и расстояние сокращалось очень медленно. Потом скорости сравнялись, и они пошли с одинаковым интервалом, впереди — серая «Волга», сзади — белый «мерседес». Мелькнул слева Шереметьевский музей, вход в Останкинский парк. Дымящийся утренний туман зацепился за телевизионную башню.
— Вот здесь где-то Стас брал Крота, — сказал Приходько.
Впереди ехала одинокая «Волга». «Наверное, в центр едет, надо тянуться за ней, а то еще запутаюсь в этих поворотах, — подумал Цинклер. — Ничего, с нами бог…»
… — Ну-ка нажми посильнее, — сказал Сергей. — Он теперь никуда не денется.
«Волга» проскочила путепровод, с шелестом и свистом пошла по Шереметьевской. С поворота было видно, как на путепровод влетел «мерседес».
— Луна, Луна! Я Вега, я Вега! Прием!
— Я Луна. Прием.
— Я Вега. Веду за собой объект на дистанции полкилометра. На Садовой собираюсь выпустить вперед.
— Добро, — голос Шадрина звучал немного надтреснуто.
— Вы устали, наверное, Борис Иваныч?
— Ладно, не отвлекайся. Вот тут Стас — желает вам удачи…
— Спасибо. Привет ему. Отбой.
«…Они неплохо водят свои коляски. Я еду за этой „Волгой“ уже одиннадцать километров и не могу обогнать, хотя мой „мерс“ вдвое сильнее. Интересно, собрался уже этот хромой разбойник или еще чешется? Свинья. Только бы он не напакостил чего-нибудь, а уж за себя я спокоен», — Цинклер выбросил в окно окурок и поднял стекло.
Шесть часов утра
Балашов повернул ключ зажигания и подумал, что впервые сам идет на реализацию задуманного дела. Раньше для этого существовали Крот, Джага. Да мало ли их было, людей на подхвате! Сам он этим не занимался. Он придумывал, организовывал, учил, но руками ни к чему не прикасался, — это делали другие. А теперь надо самому. Да, он придумал такое дело, что никто не должен даже догадываться. Только Крот знает. Но о нем мы позаботимся…
Джага протер замшей лобовое стекло, подошел ближе:
— Виктор Михалыч, мне вас здесь дожидаться?
— А чего тебе здесь дожидаться? Поезжай домой, я вечером тебе позвоню. Тогда рассчитаемся.
— Хорошо. Если Крот позвонит, что сказать?
— Пошли его к черту. Скажи, пусть со всеми вопросами ко мне обращается.
— Ладненько. Вы не в город едете?
— А твое какое дело?
— Да я не к тому… С вами хотел на машине доехать.
— Перебьешься. На электричке прекрасно доедешь.
— Да я что? Я так! Я думал, может, помочь надо будет или еще чего…
— Поменьше думай, здоровее будешь. Иди ворота открой!
Машина пролетела мимо Джаги, обдав его грязью из глинистой лужи под колесами. Джага стер с лица мутные капли, стряхнул с брюк комья жидкой глины, посмотрел вслед исчезающей в туманном мареве «Волге»… «Сволочь хромая!» — плюнул и пошел в сторону станции.
…— Луна, Луна! Альфа, Альфа! Я Звезда, я Звезда… Черная «Волга» ушла в сторону Минского шоссе. Второй направился в сторону станции. Организуйте встречу…
— Я Луна! Вас понял…
— Я Альфа! Сообщение принял. Отбой…
Джага протер замшей лобовое стекло, подошел ближе:
— Виктор Михалыч, мне вас здесь дожидаться?
— А чего тебе здесь дожидаться? Поезжай домой, я вечером тебе позвоню. Тогда рассчитаемся.
— Хорошо. Если Крот позвонит, что сказать?
— Пошли его к черту. Скажи, пусть со всеми вопросами ко мне обращается.
— Ладненько. Вы не в город едете?
— А твое какое дело?
— Да я не к тому… С вами хотел на машине доехать.
— Перебьешься. На электричке прекрасно доедешь.
— Да я что? Я так! Я думал, может, помочь надо будет или еще чего…
— Поменьше думай, здоровее будешь. Иди ворота открой!
Машина пролетела мимо Джаги, обдав его грязью из глинистой лужи под колесами. Джага стер с лица мутные капли, стряхнул с брюк комья жидкой глины, посмотрел вслед исчезающей в туманном мареве «Волге»… «Сволочь хромая!» — плюнул и пошел в сторону станции.
…— Луна, Луна! Альфа, Альфа! Я Звезда, я Звезда… Черная «Волга» ушла в сторону Минского шоссе. Второй направился в сторону станции. Организуйте встречу…
— Я Луна! Вас понял…
— Я Альфа! Сообщение принял. Отбой…
Шесть часов пятьдесят пять минут
«Хорошо, что на запад, — подумал Балашов. — Солнце в затылок, не слепит…»
Впереди неторопливо тряслась старенькая «Волга». Через полминуты Балашов догнал ее, требовательно заревел фанфарой. Машина послушно отвалила к обочине. Нажал до отказа на акселератор. Легко, безо всякого усилия, черная «Волга» резко набрала скорость, обогнала «старуху». Сбоку на столбе мелькнула табличка «100 км». Через несколько минут старая машина исчезла где-то позади…
— …Вега, Вега! Я Альфа. Только что меня обогнал Балашов. Идет на скорости сто двадцать. Нахожусь на девяносто девятом километре. Прием.
— Вас понял. За вами на дистанции пять километров идет «мерседес». Скорость сто — сто десять. Жду указаний. Отбой…
Впереди неторопливо тряслась старенькая «Волга». Через полминуты Балашов догнал ее, требовательно заревел фанфарой. Машина послушно отвалила к обочине. Нажал до отказа на акселератор. Легко, безо всякого усилия, черная «Волга» резко набрала скорость, обогнала «старуху». Сбоку на столбе мелькнула табличка «100 км». Через несколько минут старая машина исчезла где-то позади…
— …Вега, Вега! Я Альфа. Только что меня обогнал Балашов. Идет на скорости сто двадцать. Нахожусь на девяносто девятом километре. Прием.
— Вас понял. За вами на дистанции пять километров идет «мерседес». Скорость сто — сто десять. Жду указаний. Отбой…
Семь часов
На сто седьмом километре Балашов выключил двигатель. Стихла бешеная сутолока поршней, замолк ровный могучий гул. Только шуршал под колесами чуть слышно асфальт, и от этой внезапной тишины, от грохота крови в висках, от судорожного боя сердца Балашов оглох. Машина катилась по инерции еще километр. Миновав столб с загнувшейся табличкой «108», он свернул на обочину, затормозил. Руки тряслись, и он никак не мог зажечь сигарету — ломались спички. Вспомнил про автомобильную зажигалку, махнул рукой, бросил сигарету на пол — некогда. Вышел на шоссе, открыл басажник, вытащил на асфальт четыре канистры. Сзади приближалась знакомая старая «Волга»…
…— Вега! Я Альфа. Балашов остановился на сто восьмом километре, вынул из багажника четыре канистры. Прием.
— Альфа! Я Вега. «Мерседес» прошел сто третий километр. Они должны встретиться через три минуты. Прием.
— Высылаю наблюдение. Перед сто седьмым километром непросматриваемое закругление шоссе. Остановитесь там. Отбой…
…"Волга" проскрипела мимо, ушла дальше, исчезла за поворотом. Балашов достал из багажника домкрат, приладил к подножке, оглянулся, рывком нажал на вороток. На противоположной стороне шоссе, зашипев пневматическими тормозами, с лязгом остановился самосвал.
— Эй, загораешь? — крикнул, высунувшись из окна кабины, водитель. — Помочь, что ли?
— Да нет, спасибо, друг, у меня запаска есть, — спокойно ответил Балашов.
Фыркнув, самосвал умчался.
«Чтоб вас черт всех побрал, доброхоты проклятые!» — подумал Хромой.
…Цинклер, не снижая скорости, перегнулся назад и достал из саквояжа на заднем сиденье большой сверток, плотно упакованный пергаментной бумагой и перевязанный шпагатом. Подержав в руке, тяжело вздохнул и положил на сиденье рядом с собой. Потом опустил окно правой дверцы…
…Оперативная «Волга», не отворачивая к обочине, притормозила за поворотом. Толмачев выскочил из машины, перебежал ленту асфальта, сильным прыжком преодолел кювет и скрылся в высоких придорожных кустах. Он мчался, не разбирая дороги, по перелеску, продираясь сквозь густые заросли орешника, перепрыгивая через пеньки и муравьиные кучи. Успеть, только успеть сейчас. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее! Пот заливает глаза. Успеть. И не разбить кинокамеру с телеобъективом. Быстрее!..
…— Вега! Я Альфа. Балашов остановился на сто восьмом километре, вынул из багажника четыре канистры. Прием.
— Альфа! Я Вега. «Мерседес» прошел сто третий километр. Они должны встретиться через три минуты. Прием.
— Высылаю наблюдение. Перед сто седьмым километром непросматриваемое закругление шоссе. Остановитесь там. Отбой…
…"Волга" проскрипела мимо, ушла дальше, исчезла за поворотом. Балашов достал из багажника домкрат, приладил к подножке, оглянулся, рывком нажал на вороток. На противоположной стороне шоссе, зашипев пневматическими тормозами, с лязгом остановился самосвал.
— Эй, загораешь? — крикнул, высунувшись из окна кабины, водитель. — Помочь, что ли?
— Да нет, спасибо, друг, у меня запаска есть, — спокойно ответил Балашов.
Фыркнув, самосвал умчался.
«Чтоб вас черт всех побрал, доброхоты проклятые!» — подумал Хромой.
…Цинклер, не снижая скорости, перегнулся назад и достал из саквояжа на заднем сиденье большой сверток, плотно упакованный пергаментной бумагой и перевязанный шпагатом. Подержав в руке, тяжело вздохнул и положил на сиденье рядом с собой. Потом опустил окно правой дверцы…
…Оперативная «Волга», не отворачивая к обочине, притормозила за поворотом. Толмачев выскочил из машины, перебежал ленту асфальта, сильным прыжком преодолел кювет и скрылся в высоких придорожных кустах. Он мчался, не разбирая дороги, по перелеску, продираясь сквозь густые заросли орешника, перепрыгивая через пеньки и муравьиные кучи. Успеть, только успеть сейчас. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее! Пот заливает глаза. Успеть. И не разбить кинокамеру с телеобъективом. Быстрее!..
Семь часов три минуты
Балашов поднял голову и увидел, что к нему стремительно приближается белый «мерседес». Он разогнулся и махнул рукой. Заскрипели тормоза, и машина, гася скорость, стала прижиматься к асфальту, как напуганная собака.
Не съезжая с проезжей части, «мерседес» замер рядом с черной «Волгой». Цинклер крикнул:
— Кладите их прямо на… декке… на криша, в багажник!..
— А вы разве не выйдете?
— Быстро, черт вас забирай! Быстро, шнель!..
Балашов попытался забросить на крышный багажник сразу две канистры, но не смог — тяжело. Пришлось одну поставить обратно на асфальт.
— Доннерветтер! — красные щеки Цинклера тряслись.
— Еще один канистр наверх, еще один, еще…
— Деньги!
Цинклер протянул в окно сверток.
— Здесь все? Никакой ошибки нет?
— Идите к черту! Я вам будут написать…
«Мерседес» рванулся и, с визгом набирая скорость, исчез за поворотом.
…Толмачев судорожно открывал защелку камеры — кончилась пленка…
Не съезжая с проезжей части, «мерседес» замер рядом с черной «Волгой». Цинклер крикнул:
— Кладите их прямо на… декке… на криша, в багажник!..
— А вы разве не выйдете?
— Быстро, черт вас забирай! Быстро, шнель!..
Балашов попытался забросить на крышный багажник сразу две канистры, но не смог — тяжело. Пришлось одну поставить обратно на асфальт.
— Доннерветтер! — красные щеки Цинклера тряслись.
— Еще один канистр наверх, еще один, еще…
— Деньги!
Цинклер протянул в окно сверток.
— Здесь все? Никакой ошибки нет?
— Идите к черту! Я вам будут написать…
«Мерседес» рванулся и, с визгом набирая скорость, исчез за поворотом.
…Толмачев судорожно открывал защелку камеры — кончилась пленка…
Семь часов шесть минут
— Вега, Вега! Я Альфа. Только что прошел «мерседес». На крышном багажнике — четыре канистры. Полагаю, что детали в них. Балашов, по-видимому, на месте. Можете его брать. Я следую дальше за «мерседесом». Прием.
— Вас понял. Отбой…
— Вас понял. Отбой…
Семь часов восемь минут
Балашов смотрел еще мгновение вслед «мерседесу», прижав к груди сверток. «Ничего, у меня скоро такой же красавец будет», — подумал он. Потом положил сверток в машину и стал опускать домкрат. Рядом остановилась «Волга». «Ох, уж эти мне помощники, бог вам смерти не дает!» — и зло сказал подходящим к нему парням:
— Не надо, мне ничего, не надо! Езжайте себе своей дорогой!
Приходько усмехнулся:
— А наша дорога как раз к вам и ведет. Вы арестованы, гражданин Балашов…
— Не надо, мне ничего, не надо! Езжайте себе своей дорогой!
Приходько усмехнулся:
— А наша дорога как раз к вам и ведет. Вы арестованы, гражданин Балашов…
Семь часов пятьдесят пять минут
Джага посмотрел на небо и подумал: «Сегодня, слава богу, хоть не так жарко будет! Выдрыхнусь за всю эту ночь проклятущую». Он вошел в свой подъезд, и почему-то от темноты и запаха псины на лестнице его охватила тревога. Он шел заплетающимся шагом по ступенькам, тяжело вздыхал и негромко матерился. Повернул ключ в замке, открыл дверь, и сердце сбилось с ритма, застучало, больно заерзало в груди.
— Гражданин Мосин?
— Д-да, то есть н-нет…
— Вы арестованы…
— Гражданин Мосин?
— Д-да, то есть н-нет…
— Вы арестованы…
Восемь часов ровно
— Прямо после обыска везите его сюда, — сказал Шадрин и положил трубку на рычаг.
Подошел к окну, легко и радостно засмеялся, разогнав морщины по углам лица.
— Вот и кончился самый длинный день…
Подошел к окну, легко и радостно засмеялся, разогнав морщины по углам лица.
— Вот и кончился самый длинный день…
ЧАСТЬ IV.
Поединки
Каков удельный вес бензина?
Заполните декларацию, — таможенник протянул Цинклеру бланк. Офицер в зеленой фуражке внимательно читал его паспорт. Лицо пограничника было спокойно, вежливо, непроницаемо.
«С нами бог! Все будет в порядке. Это способ, проверенный на самых жестких западных таможнях…»
Достал «паркер», написал в декларации фамилию, имя. Ручку заело. Он посмотрел на свет золотое перо, резко стряхнул его. Ручка не писала. Он взглянул снова на свет и увидел, как перед окном таможни остановилась зеленая «Волга». «Где-то я ее видел», — подумал Цинклер и сразу же забыл о ней. Стряхнул еще раз ручку, аккуратно вывел во всех графах подряд — оружие, валюта, драгоценности — «не имею». Затейливо, с росчерком и завитушками, расписался. Таможенник о чем-то разговаривал с двумя мужчинами. Цинклер нетерпеливо постучал перстнем в полированную доску барьера:
— Я есть готов. Прошу выполнять формальность.
— Пожалуйста. Покажите мне содержимое вашего чемодана.
Цинклер одновременно щелкнул замками чемодана.
— Можете все видеть.
— Освободите чемодан от вещей.
Пограничник подошел ближе. Двое, приехавшие на зеленой «Волге», сидели в углу за журнальным столиком, негромко переговаривались и смеялись. Цинклер сшил сухую прорезь рта в одну нитку, рывком перевернул чемодан на досмотровой стол. Таможенный контролер бегло осмотрел его вещи, взял чемодан в руки. Пальцы прошлись по швам обивки, замерли в углах. Потом ослабли, чемодан аккуратно лег на стол. Таможенник сдвинул фуражку на затылок, мгновение подумал и достал из кармана небольшую отвертку. Дно чемодана было закреплено восемью фигурными кнопками. Таможенник подсунул под шляпку отвертку — и первая легко выскочила.
— Вы имеете ломать чужой вещь, — сказал, не меняясь в лице, Цинклер.
— Что вы, ломать! Соберем обратно — и видно не будет, что кто-то трогал.
Последняя кнопка вылетела из гнезда и зазвенела на мраморном полу. Таможенник поддел отверткой картон и легко вынул его. Под ним синело нейлоновым брюхом второе дно.
— Сантиметра четыре второе дно-то, а? — сказал Цинклеру, весело улыбаясь, таможенник.
— Это есть точно. Четыре сантиметр. Но я знаю, что два дно в чемодан — не есть запрещено. Это есть мое личное дело.
— Да, конечно, если во втором дне через границу ничего запрещенного не перевозится, это можно. Только уж простите за профессиональное любопытство — зачем вам этот тайник?
— Я могу объяснить. Я много ездить по Европе с коммерческие дела. Прислуга в отелях часто интересоваться тем, что лежит в чемодан. Поэтому я возить здесь деловые документ. Вы понимаете?
— Вполне. Давайте теперь осмотрим ваш автомобиль…
Заглянув в кабину, таможенник попросил открыть багажник. Инструментальная сумка, запасное колесо, четыре ровно поставленные канистры.
— Ничего себе, запаслись вы бензином, — удивился таможенник, вынимая одну канистру. Крякнул. — Однако!
Цинклер засуетился:
— Ваш бензин есть очень дешевый. Мне ехать в далекая дорога, мне хватит до дома.
Контролер засмеялся:
— Отлично! А на каком сорте бензина ездите? У вас же машина капризная, наверное? — и открыл горловину канистры.
Цинклер затравленно обернулся. Сзади стояли невозмутимый пограничник и те двое, что подъехали позже.
— Сорт? Не помню. Высокий сорт…
Таможенник наклонил канистру, и из нее плеснула, разливаясь на асфальте радужным пятном, струйка бензина.
— Господин Цинклер, вы не помните случайно удельный вес бензина?
— Я вас не понимайт…
— Я про удельный вес говорю. Это физическая единица, равная весу одного кубического сантиметра вещества. Помните?
— Да-а, — растерянно сказал Цинклер. Его красные склеротические щеки медленно серели.
— Так каков же у бензина удельный вес?
— Я это не знаю.
— Я тоже точно не помню. По-моему, он немного меньше удельного веса воды. Но это неважно. Предположим, что он одинаковый. Предположим?
— Предположим. Но я не понимаю, почему вы об этом говорите? — Цинклер снова обернулся и понял, что эти двое стоят здесь и с улыбкой слушают их разговор совсем не случайно. Ему стало тяжело дышать.
— Сейчас поймете, — продолжал таможенник. — Вы же коммерсант, наверняка должны уметь быстро считать. Вот перемножьте: один кубический сантиметр воды весит один грамм. В литре тысяча кубических сантиметров, в этой канистре двадцать литров. Сам он весит два килограмма. Сколько она должна весить полная?
— Двадцать два килограмма, — автоматически ответил Цинклер.
— Вот-вот! И я так же полагаю. А эта канистра — готов поспорить — весит не меньше сорока. Что же отсюда следует?
Цинклер, хрипло сопя, с ненавистью смотрел на улыбающегося контролера.
— А следует отсюда, что в канистре есть еще что-то, кроме бензина. Так? Молчите? Тогда давайте вместе взглянем, — он сел на корточки и засунул в горловину прутик. Прутик влез сантиметров на десять и уперся во что-то. Таможенник поводил им в баке, встал и развел руками: — Что-то мелковата ваша канистра. — Потом сказал пограничнику: — Женя, не в службу, а в дружбу, дай ведерочко.
— Да вот, пожалуйста, — сказал один из приезжих — тот, что помоложе, — и достал ведро из своей машины, стоявшей рядом.
— Спасибо. Продолжим наши опыты по курсу занимательной арифметики, господин Цинклер. Это обычное ведро стандартной емкости — десять литров. Канистра ваша полна до горловины, значит, ее содержимое должно заполнить два таких ведра. Посмотрим, как это у нас получится. — Контролер перевернул бак над ведром. Бензин с шумом ринулся сквозь узкое горло, зашипел и иссяк, едва налив ведро. — Имеем новую загадку — уже не весовую, а емкостную. И решение ее сводится, я полагаю, к тому же ответу: в канистре что-то есть. Так, господин Цинклер?
— Так. Но вы не имеете права…
— Имеем, — уверенно вмешался молчавший до сих пор Кольцов. — И вам бессмысленно устраивать комедию, господин Цинклер, хотя бы потому, что валюта, которую вы везли в двойном дне вашего чемодана, уже изъята у вашего сообщника. Давайте лучше распаивать канистры…
«С нами бог! Все будет в порядке. Это способ, проверенный на самых жестких западных таможнях…»
Достал «паркер», написал в декларации фамилию, имя. Ручку заело. Он посмотрел на свет золотое перо, резко стряхнул его. Ручка не писала. Он взглянул снова на свет и увидел, как перед окном таможни остановилась зеленая «Волга». «Где-то я ее видел», — подумал Цинклер и сразу же забыл о ней. Стряхнул еще раз ручку, аккуратно вывел во всех графах подряд — оружие, валюта, драгоценности — «не имею». Затейливо, с росчерком и завитушками, расписался. Таможенник о чем-то разговаривал с двумя мужчинами. Цинклер нетерпеливо постучал перстнем в полированную доску барьера:
— Я есть готов. Прошу выполнять формальность.
— Пожалуйста. Покажите мне содержимое вашего чемодана.
Цинклер одновременно щелкнул замками чемодана.
— Можете все видеть.
— Освободите чемодан от вещей.
Пограничник подошел ближе. Двое, приехавшие на зеленой «Волге», сидели в углу за журнальным столиком, негромко переговаривались и смеялись. Цинклер сшил сухую прорезь рта в одну нитку, рывком перевернул чемодан на досмотровой стол. Таможенный контролер бегло осмотрел его вещи, взял чемодан в руки. Пальцы прошлись по швам обивки, замерли в углах. Потом ослабли, чемодан аккуратно лег на стол. Таможенник сдвинул фуражку на затылок, мгновение подумал и достал из кармана небольшую отвертку. Дно чемодана было закреплено восемью фигурными кнопками. Таможенник подсунул под шляпку отвертку — и первая легко выскочила.
— Вы имеете ломать чужой вещь, — сказал, не меняясь в лице, Цинклер.
— Что вы, ломать! Соберем обратно — и видно не будет, что кто-то трогал.
Последняя кнопка вылетела из гнезда и зазвенела на мраморном полу. Таможенник поддел отверткой картон и легко вынул его. Под ним синело нейлоновым брюхом второе дно.
— Сантиметра четыре второе дно-то, а? — сказал Цинклеру, весело улыбаясь, таможенник.
— Это есть точно. Четыре сантиметр. Но я знаю, что два дно в чемодан — не есть запрещено. Это есть мое личное дело.
— Да, конечно, если во втором дне через границу ничего запрещенного не перевозится, это можно. Только уж простите за профессиональное любопытство — зачем вам этот тайник?
— Я могу объяснить. Я много ездить по Европе с коммерческие дела. Прислуга в отелях часто интересоваться тем, что лежит в чемодан. Поэтому я возить здесь деловые документ. Вы понимаете?
— Вполне. Давайте теперь осмотрим ваш автомобиль…
Заглянув в кабину, таможенник попросил открыть багажник. Инструментальная сумка, запасное колесо, четыре ровно поставленные канистры.
— Ничего себе, запаслись вы бензином, — удивился таможенник, вынимая одну канистру. Крякнул. — Однако!
Цинклер засуетился:
— Ваш бензин есть очень дешевый. Мне ехать в далекая дорога, мне хватит до дома.
Контролер засмеялся:
— Отлично! А на каком сорте бензина ездите? У вас же машина капризная, наверное? — и открыл горловину канистры.
Цинклер затравленно обернулся. Сзади стояли невозмутимый пограничник и те двое, что подъехали позже.
— Сорт? Не помню. Высокий сорт…
Таможенник наклонил канистру, и из нее плеснула, разливаясь на асфальте радужным пятном, струйка бензина.
— Господин Цинклер, вы не помните случайно удельный вес бензина?
— Я вас не понимайт…
— Я про удельный вес говорю. Это физическая единица, равная весу одного кубического сантиметра вещества. Помните?
— Да-а, — растерянно сказал Цинклер. Его красные склеротические щеки медленно серели.
— Так каков же у бензина удельный вес?
— Я это не знаю.
— Я тоже точно не помню. По-моему, он немного меньше удельного веса воды. Но это неважно. Предположим, что он одинаковый. Предположим?
— Предположим. Но я не понимаю, почему вы об этом говорите? — Цинклер снова обернулся и понял, что эти двое стоят здесь и с улыбкой слушают их разговор совсем не случайно. Ему стало тяжело дышать.
— Сейчас поймете, — продолжал таможенник. — Вы же коммерсант, наверняка должны уметь быстро считать. Вот перемножьте: один кубический сантиметр воды весит один грамм. В литре тысяча кубических сантиметров, в этой канистре двадцать литров. Сам он весит два килограмма. Сколько она должна весить полная?
— Двадцать два килограмма, — автоматически ответил Цинклер.
— Вот-вот! И я так же полагаю. А эта канистра — готов поспорить — весит не меньше сорока. Что же отсюда следует?
Цинклер, хрипло сопя, с ненавистью смотрел на улыбающегося контролера.
— А следует отсюда, что в канистре есть еще что-то, кроме бензина. Так? Молчите? Тогда давайте вместе взглянем, — он сел на корточки и засунул в горловину прутик. Прутик влез сантиметров на десять и уперся во что-то. Таможенник поводил им в баке, встал и развел руками: — Что-то мелковата ваша канистра. — Потом сказал пограничнику: — Женя, не в службу, а в дружбу, дай ведерочко.
— Да вот, пожалуйста, — сказал один из приезжих — тот, что помоложе, — и достал ведро из своей машины, стоявшей рядом.
— Спасибо. Продолжим наши опыты по курсу занимательной арифметики, господин Цинклер. Это обычное ведро стандартной емкости — десять литров. Канистра ваша полна до горловины, значит, ее содержимое должно заполнить два таких ведра. Посмотрим, как это у нас получится. — Контролер перевернул бак над ведром. Бензин с шумом ринулся сквозь узкое горло, зашипел и иссяк, едва налив ведро. — Имеем новую загадку — уже не весовую, а емкостную. И решение ее сводится, я полагаю, к тому же ответу: в канистре что-то есть. Так, господин Цинклер?
— Так. Но вы не имеете права…
— Имеем, — уверенно вмешался молчавший до сих пор Кольцов. — И вам бессмысленно устраивать комедию, господин Цинклер, хотя бы потому, что валюта, которую вы везли в двойном дне вашего чемодана, уже изъята у вашего сообщника. Давайте лучше распаивать канистры…
«Как, Балашов, правильно я говорю?»
— Я вас уверяю, что вы дорого заплатите за этот произвол! Вам никто не позволит безнаказанно шельмовать честного советского человека! Перед самыми высокими инстанциями вы будете отвечать за то, что незаконно задержали меня!
Тихонов сел поудобнее, с откровенным интересом разглядывая Хромого.
— Вы ошибаетесь, гражданин Балашов…
— Я не ошибаюсь! Я знаю, чем вы и ваши приспешники руководствовались, подбросив мне в машину пакет с иностранными деньгами! Это провокация! Я требую вызова прокурора!
— Все-таки, Балашов, вы ошибаетесь, — засмеялся Тихонов. — Вы не задержаны. Вы арестованы. Законно. Вот постановление о вашем аресте. С санкции прокурора.
— Я найду, кому пожаловаться и на прокурора! Хотя, вероятнее всего, прокурор был просто введен в заблуждение…
Тихонов откинулся на стуле, побарабанил пальцами по столу:
— Слушайте, Балашов, вы опытный и деловой человек. Но вы, судя по всему, полагаете, что имеете дело с простаками. Напрасно. Здесь ваши номера не пройдут. Постарайтесь это понять.
— Вы меня не запугивайте!
— Зачем же? Просто я вам помогаю уяснить обстановку. А вся эта ваша истерика недорого стоит. У нас здесь и не с такими заявлениями выступали. Я, честно говоря, предполагал, что вы придумаете что-нибудь поновее. А это все я уже слышал.
— Вот это минутное сознание своего могущества вам дорого обойдется.
— Уже было. В самом начале вы об этом говорили.
— И повторять буду до тех пор, пока не восторжествует справедливость.
— Мне смешно вас в чем-то разубеждать. Вы же сами не верите в то, что говорите. Но в одном позвольте заверить: «справедливость» в вашем понимании не восторжествует. Нет. И вообще, время для светской беседы истекает. Давайте перейдем к делу. Ведь все ваши «протесты»— обыкновенный пробный шар. Вам сейчас очень любопытно, что я знаю. Случайно вас взяли или это результат нашей операции? Все эпизоды знаю или только кусок ухватил? Известны мне соучастники или нет? Ну и конечно, кто из них гуляет на воле, а кто сидит в соседней комнате? Как, Балашов, правильно я говорю?
— Ну, допустим. Я бы хотел знать по крайней мере, в чем меня обвиняют…
— Вы, конечно, меньше всего рассчитываете на мою откровенность. А вот я вас удивлю, Балашов. Я расскажу вам сейчас историю одного любовно задуманного, тщательно организованного и лихо совершенного преступления.
— Что ж, давайте. Послушаю опус из милицейской фантастики, — криво усмехнулся Балашов.
— Это не милицейская фантастика. Это наши будни. А чтобы нам не углубляться в дебри уголовной фантастики, я по ходу рассказа буду зачитывать показания Макса Цинклера, устраивать вам очные ставки с Геннадием Костюком, предъявлять детали, похищенные и изготовленные по вашему указанию Юрием Мосиным…
Тихонов подошел к сейфу, достал толстую коричневую папку.
— Вот оно, дело номер тысяча восемьсот тридцать один, — указал Балашову глазами на обложку, — по обвинению Балашова, Костюка и других…
Тихонов сел поудобнее, с откровенным интересом разглядывая Хромого.
— Вы ошибаетесь, гражданин Балашов…
— Я не ошибаюсь! Я знаю, чем вы и ваши приспешники руководствовались, подбросив мне в машину пакет с иностранными деньгами! Это провокация! Я требую вызова прокурора!
— Все-таки, Балашов, вы ошибаетесь, — засмеялся Тихонов. — Вы не задержаны. Вы арестованы. Законно. Вот постановление о вашем аресте. С санкции прокурора.
— Я найду, кому пожаловаться и на прокурора! Хотя, вероятнее всего, прокурор был просто введен в заблуждение…
Тихонов откинулся на стуле, побарабанил пальцами по столу:
— Слушайте, Балашов, вы опытный и деловой человек. Но вы, судя по всему, полагаете, что имеете дело с простаками. Напрасно. Здесь ваши номера не пройдут. Постарайтесь это понять.
— Вы меня не запугивайте!
— Зачем же? Просто я вам помогаю уяснить обстановку. А вся эта ваша истерика недорого стоит. У нас здесь и не с такими заявлениями выступали. Я, честно говоря, предполагал, что вы придумаете что-нибудь поновее. А это все я уже слышал.
— Вот это минутное сознание своего могущества вам дорого обойдется.
— Уже было. В самом начале вы об этом говорили.
— И повторять буду до тех пор, пока не восторжествует справедливость.
— Мне смешно вас в чем-то разубеждать. Вы же сами не верите в то, что говорите. Но в одном позвольте заверить: «справедливость» в вашем понимании не восторжествует. Нет. И вообще, время для светской беседы истекает. Давайте перейдем к делу. Ведь все ваши «протесты»— обыкновенный пробный шар. Вам сейчас очень любопытно, что я знаю. Случайно вас взяли или это результат нашей операции? Все эпизоды знаю или только кусок ухватил? Известны мне соучастники или нет? Ну и конечно, кто из них гуляет на воле, а кто сидит в соседней комнате? Как, Балашов, правильно я говорю?
— Ну, допустим. Я бы хотел знать по крайней мере, в чем меня обвиняют…
— Вы, конечно, меньше всего рассчитываете на мою откровенность. А вот я вас удивлю, Балашов. Я расскажу вам сейчас историю одного любовно задуманного, тщательно организованного и лихо совершенного преступления.
— Что ж, давайте. Послушаю опус из милицейской фантастики, — криво усмехнулся Балашов.
— Это не милицейская фантастика. Это наши будни. А чтобы нам не углубляться в дебри уголовной фантастики, я по ходу рассказа буду зачитывать показания Макса Цинклера, устраивать вам очные ставки с Геннадием Костюком, предъявлять детали, похищенные и изготовленные по вашему указанию Юрием Мосиным…
Тихонов подошел к сейфу, достал толстую коричневую папку.
— Вот оно, дело номер тысяча восемьсот тридцать один, — указал Балашову глазами на обложку, — по обвинению Балашова, Костюка и других…
Эпилог
«…Объявляется посадка на самолет ТУ-104, следующий рейсом No 506 по маршруту Москва — Одесса…»
— Ну, Стас, это меня вызывают, — сказал Приходько.
Тихонов допил кофе, поставил чашку на мраморный столик. Чашка слабо звякнула. Точка.
Пронзительно закричал сиреной электрокар. Целый поезд тележек двигался к огромным грузовым самолетам, грохотавшим на краю аэродрома. На тележках возвышались аккуратные контейнеры. Тихонов посторонился, пропуская поезд, и увидел четкую надпись на крашеном дереве обивки:
— Ну, Стас, это меня вызывают, — сказал Приходько.
Тихонов допил кофе, поставил чашку на мраморный столик. Чашка слабо звякнула. Точка.
Пронзительно закричал сиреной электрокар. Целый поезд тележек двигался к огромным грузовым самолетам, грохотавшим на краю аэродрома. На тележках возвышались аккуратные контейнеры. Тихонов посторонился, пропуская поезд, и увидел четкую надпись на крашеном дереве обивки:
"Осторожно! Не кантовать!
Часы «Столица».
Сделано в СССР,
Получатель м-р Уильям Келли,
«Тайм продактс лимитед»
Лондон"