Зазвонил телефон, Шадрин поднял руку, и все разом смолкли.
-- Шадрин. Да-да, слушаю, Стас. Нашли? Ты думаешь, он там? А кто эта Берковская? Понятно. Шарапов согласен? Так. Хорошо, хорошо, сделаю. Проводника с собакой вышлю. Ладно, ладно, у нас все нормально, Связь имеем. Ну давай, Стасик, желаю удачи. Слушай... Ты ведь у нас большой гусар, смотри, Стас, не лезь напролом. Ну ладно, не буду... Давай, Стасик, счастливо... Ждем тебя!..
Брякнула трубка на рычаге.
-- Стас с Шараповым пошли брать Крота. У этого негодяя есть "вальтер", и неизвестно, сколько у него патронов.
Приходько сдвинул доску в сторону. На пол упала пешка. Сергей сухо хрустнул пальцами...
Час ночи
В наступившей тишине ветер хлестнул с неожиданной силой. Стукнула рама.
-- Прикрой, -- сказал Балашов.
Джага встал, кряхтя и тяжело посапывая, подошел к окну.
-- Гроза будет, Виктор Михалыч...
-- Это хорошо. А еще лучше, если бы она утром зарядила, да надолго.
-- Уж чего хорошего, -- вздохнул Джага.
-- Ты что, грозы боишься?
-- Да не боюсь, а как-то не по себе: дьявольская это сила.
-- Ты, может быть, в бога веришь?
-- Как вам сказать: верить не верю, а с почтением отношусь...
-- Это почему?
-- А вдруг он есть, бог? Пли что-нибудь в этом роде? А потом спросится за все, а?
-- Хм, коммерческий подходец у тебя ко всевышнему!
-- А как же? Обратно ж, в нашем деле удача все решает...
-- Тоже мне джентльмен удачи! -- зло засмеялся Балашов.
-- Не. Я не жентельмен. Я человек простой, но свое разумение имею.
-- Какое же это у тебя разумение?
-- Я так полагаю: когда господь бог, если он есть, делил человеческий фарт, то нарезал он его ломтями, как пирог. А народу много, и все свой кусок отхватить хотят. У кого, значит, голова вострее, а локти крепче, те первыми к пирогу и протолкались. Посочней ломти, с начинкой разобрали. А те, кто головой тупее да хребтом слабее, при корках и крошках остались.
-- Ты эту библейскую политэкономию сам придумал?
-- От батяни слышал.
-- Твой батяня, видать, крупный мыслитель был. Кулак, наверное?
-- Почему ж кулак? -- обиделся Джага. -- Не кулак. А хозяин справный был. Разорили. Дочиста разорили, босяки. Когда погнали лошадей на колхозный двор, думал, блтяня кончится -- почернел аж.
-- А где ж была твоя вострая голова тогда да крепкие локти?
-- Ну-у! Они ж миром всем грабили. Обчеством, погибели на них нет!
-- Подался бы в банду...
-- Не. Вот батяня подался тогда. Через месяц притащили, перед сельсоветом бросили -- дырка от уха до уха.
-- А ты?
-- А чего я? Я жить хочу...
-- Значит, созидаешь общество, против которого шел твой батяня?
-- Я им насозидал, как же! Дня не работал на месте, где украсть нельзя...
-- Так ты ж полжизни в тюрьмах провел!
-- Это факт. Не любят, они, когда мы того... Да уж тут ничего не сделаешь. Сила солому ломит. Потому и вас нашел...
-- А я тебе Христос Спаситель?
-- Не. У вас голова острая, а у меня локти крепкие.
-- А если на Петровке найдется голова повострее да локти покрепче?
-- Риск -- благородное дело. И опять же -- кто смел, тот и съел.
-- Ты у меня прямо сказитель народный... -- сказал Балашов. Подумал: "Нет, не должно быть головы вострее. Все продумано до секунды, до детальки мельчайшей. Этот кретин по-своему прав: их сила в том, что все они -- миром. Никогда бы им не сыграть со мной один на один. Но они все вместе. А я один. Совсем один. И некому даже рассказать, похвастаться, как один человек обыграл огромную машину. Интересно, Джага догадывается, что я замыслил? Вряд ли. Об этом знают еще два человека на свете -- Макс и Крот. За Макса можно быть спокойным. А вот Крот? С Кротом надо как-то разобраться... Ах, если бы только завтра все удалось! Должно, должно, должно удаться! Крот свое дело сделал, и его необходимо убрать. Его не должно быть теперь. Опасен, знает очень много. И в милиции сильно засвечен. Даже если потом найдут его почтенный прах, вряд ли директор Новодевичьего кладбища станет искать ему участок. Беглый вор -- решат, что с уголовниками-подельщиками .не рассчитался... Кому он нужен -- искать концы? Вычеркнут из розыска и спасибо скажут. Значит, решено.
Теперь с Джагой. Завтра, тьфу-тьфу, не сглазить, возвращаюсь с операции, даю куш в зубы -- и пошел к чертовой матери! С семи часов тридцати минут он из фирмы уволен. Раз и навсегда. Он пьяница и рвань. Обязательно сгорит на каком-нибудь деле. Это он тут такой философ-молодец, а на Петровке ему язык живо развяжут. Поэтому больше с ним -- ни-ни-ни. Если не будет Крота, Джага -- единственный свидетель. Допустим, засыплется на чем-то и его зубры с Петровки "расколют". А дальше что? Доказательства? Никаких. И все тут. На одном показании дело в суд не пошлешь. Надо позаботиться, чтобы к завтрашнему вечеру в доме винтика, стрелочки не осталось. И вообще, пора кончать с часовой деятельностью. Время уже поработало на меня неплохо..."
Джага спал в кресле, свистя носом. Толстая нижняя губа отвисла, на подбородке показалась струйка слюны.
"Свинья, -- подумал Балашов. -- Дай ему хутор, пару лошадей, так его от счастья понос прохватит. Хотя он уже так развращен, что его даже на себя работать не заставишь. Вот украсть -- это да! Тут он мастак. Ох, как вы мне надоели, мерзкие рыла! Смешно, что мы с ним рядом толкаемся в очереди за жирными пирогами...
...Только бы вышло завтра! Только бы вышло! Всех, всех, всех обмануть, вывернуться, уйти! И пусть, пусть никто не увидит, как вырву себе свободу..."
Он сидел в кресле долго, неподвижно, пока не задремал...
Два часа ночи
Они вылезли из машины, и Стас поразился тишине, которая повисла над Останкином. Ветер сник, но духоты уже такой не было. Тихонов поднял вверх лицо, и сразу же ему попала в глаз большая капля. Вторая ударила в лоб, в ухо, щекотно скользнула за шиворот. Пошел теплый тяжелый дождь. Голубая змеистая молния наискось рассекла темноту, и Тихонов увидел, что Шарапов тоже стоит, подняв лицо вверх, и открытым ртом ловит капли дождя.
Глухой утробный рокот за горизонтом смолк на мгновение, и вдруг небо над ними раскололось со страшным грохотом.
От неожиданности Савельев даже вздрогнул и съежился.
-- Рано ежишься, -- толкнул его в бок Шарапов.-- Ты грозы не бойся, она нам сейчас на руку.
-- А я и не боюсь, -- мотнул головой Савельев. Шарапов сказал:
-- Ты кепку надень.
-- Зачем? -- удивился Савельев.
-- У тебя волосы в темноте, как светофор, горят. Савельев и Тихонов негромко засмеялись. Подъехала "пионерка".
-- Вот и проводник с собакой, -- сказал Шарапов, и все облегченно вздохнули, потому что ждать в таком напряжении было невмоготу.
Они стояли за квартал от дома Ларионихи. Подошли еще два оперативника. Дождь размочил папиросу Шарапова, и он бросил ее в быстро растекавшуюся лужу. Снова раздался чудовищный удар, и в неверном дрогнувшем свете молнии Тихонов заметил, что у Шарапова очень усталое лицо и тяжелые мешки под глазами.
-- Внимание! -- одним словом Шарапов выключил всех из прошлого, из забот, из всего, что сейчас могло отвлечь и что не входило в короткое режущее слово "операция". -- Внимание! Окна в доме открыты. Все они выходят на фасад. Черного хода нет. К двери идут Тихонов и проводник Качанов с собакой. Ты ей, Качанов, объясни на ее собачьем языке, чтобы она, упаси бог, не тявкнула. Севельев, Аверкин и Зив занимают место под окнами в мертвой зоне -- если будет стрелять из комнаты, он в них не попадет. Я на машине подъеду одновременно с вами и наведу прожектор на окна. Включаю и выключаю прожектор по команде Тихонова. В окна прыгнете все сразу.
Тихонов подумал, что он зря так настаивал на том, чтобы идти первым. Шарапов оставил себе самое опасное место -- под прожектором, он все время на свету будет. Но теперь уже поздно рассуждать.
-- Все ясно? -- переспросил Шарапов. -- Пошли!
Снова ударил гром. Шарапов легонько хлопнул Тихонова ладонью по спине, и из мокрого пиджака в брюки ливанула вода.
-- Давай, Стас. Ты счастливчик, я верю...
Дождь взъярился, как будто мстил за весь иссушающий знойный день, который начался когда-то очень давно и все еще не кончился, и конца ему не было видно, и будет длиться он, наверное, вечно.
Стас пошел через стену дождя и заорал Савельеву во весь голос, потому что вокруг все равно шумело, трещало и ревело:
-- Не торопи-ись смотри! Прыгнете, когда кри-икну!
До дома было сто шагов. И Тихонов прибавил шагу, чтобы быстрее дойти и не думать о том, что болит где-то в груди и что Крот будет из темноты стрелять, гад, как в тире. И почему-то не было звенящего внутри напряжения, как в парикмахерской, когда говорил с Лизой, а в голове продолжала обращаться вокруг невидимой оси одна мысль: "Возьмем, возьмем, возьмем! Не убьет, не убьет, не убьет!" Потом подумал: "А почему их надо живьем, гадов, брать, когда, они в тебя стреляют?" Махнул оперативникам рукой и, нагнувшись, пробежал к крыльцу через палисадник. Тяжело топотнул вслед Качанов, и неслышной тенью скользнула собака. "Тише",-- зло шепнул Тихонов, оступился в глинистую лужу и подумал некстати: "Пропали мои итальянские мокасы". Грохнуло наверху с такой силой, что у Тихонова зазвенело в ушах. Молния судорогой свела небо, и Стас увидел, что "пионерка" беззвучно подъехала к палисаднику. Ну, все, можно.
Стас нажал на дверцу сенцов, и она со скрипом подалась. От этого мерзкого скрипа замерло сердце, но тотчас же снова загрохотал гром, и море этого шума поглотило все другие звуки. В сенцах было тише, но густая беспорядочная дробь на железной крыше отбивала тревогу, не давая вздохнуть, остановиться, повернуть назад. Тихонов мазнул фонариком по сеням, и мятый желтый луч вырвал из мглы ржавые ведра, банки, тряпье, доски и лом. "Когда-то я очень любил стук дождя. А лом -- это хорошо", -- подумал Стас и заколотил в дверь. На улице гремело уже без остановки, и Тихонову казалось, что это он выбивает из старой дощатой двери гром...
...Гром ударил над самой крышей, как будто огромной палкой по железу, и Крот открыл глаза. Гром. И стук. Нет, это не гром! Это стучат в дверь. Он лежал одетый на диване. Стук. Стук. Шарканье и шепот: "Господи Иисусе, спаси и помилуй... Святой Николай-заступник..." Он распрямился, как сломанная пружина, и прыгнул на середину комнаты. Старуха перекрестилась на желтый, тускло мерцавший под лампадой киот и направилась к двери. Крот схватил ее за кацавейку, но старуха уже громко спросила: "Кто?"
-- Откройте, из милиции!
Старуха не успела ответить и полетела в угол. Она шмякнулась тяжело, как старый пыльный мешок, и в ее белых, выцветших от старости глазах плавал ужас. Она повернула голову к иконе и хотела еще раз перекреститься, но сил не хватило, и она только смотрела в холодные бесстрастные глаза бога, и по ее серой сморщенной щеке текла мутная слеза...
-- Откройте, Евдокия Ларионовна!
Крот перебежал через комнату и, подпрыгнув, задул лампадку. Все погрузилось в мрак, и только дождь, разрываемый глухим треском, неистовствовал за окном... В окно, только в окно!
Держа в руке "вальтер", Крот отбросил раму, и тотчас же в глаза ударил палящий сноп голубоватого света. Свет рассек дождевую штору, и в нем плясало много маленьких дымящихся радуг. Крот выстрелил навскидку в свет, что-то хлопнуло, и свет погас. Но Крот уже рванулся от окна -- там хода нет!
Дверь затряслась, и он услышал злой, дрожащий от напряжения голос:
-- Крот, открой дверь!
-- Ах, падло, я тебе сейчас открою! -- прохрипел Крот и два раза выстрелил в дверь -- тра-ах! тра-ах!
Тихонов почувствовал соленый вкус на языке, и сразу же заболела губа. Черт! Прикусил от злости! Вот, сволочь! Стреляет. Но в дверь можешь стрелять до завтра -- эти номера мы знаем... Стоя за брусом дверной коробки, он подсунул в щель под дверью лом.
-- Евдокия Ларионовна! -- закричал он. -- Лягте на пол!
Крот снова метнулся к окну. И снова в лицо ударил свет, злой, безжалостный, бесконечный. Он отошел в угол комнаты. "Вот тебе Хромой и отвалил долю. Полную, с довеском. Девять граммов на довесок. Ну, рано радуетесь, псы, так меня не возьмете!"
Свет прожектора заливал комнату призрачным сиянием. Отсюда стрелять по нему нельзя. Подойти к окну -- застрелят. В углу всхлипывала и хрипела старуха.
-- Костюк, я тебе последний раз говорю: сдавайся!
Крот закрыл лицо ладонями. "Господи, что ж я, зверь? Загнали, загнали совсем..." Дверь заскрипела натужно, пронзительно, и Крот снова выстрелил в нее. Полетели щепки.
Пуля звякнула по лому. Тихонов почувствовал, что все его тело связано из железных тросов. Зазвенела жила на шее, и дверь с грохотом упала в комнату. Качанов прижался к стене, держа овчарку за морду. Тихонов, стоя с другой стороны, поднял руку и, набрав полную грудь воздуха, закричал: "Гаси-и!" Тотчас же погас прожектор. Качанов, наклонившись к собаке, шепнул: "Такыр, взять!" В неожиданно наступившем мраке Костюку показалось, что он ослеп, но ужас подсказал ему, где опасность, и, не разобрав даже, что это, выстрелил навстречу метнувшемуся на него серому мускулистому телу. Овчарка успела ударить его в грудь, и, падая, он выстрелил еще раз в рослую тень в дверях, но Савельев уже перепрыгнул через подоконник в комнату.
Полыхнула молния, и Савельев увидел на полу в квадрате света неловко повернутую кисть с пистолетом, и эта кисть стремительно приближалась, росла, и Савельев всю свою ненависть, все напряжение сегодняшней ночи вложил в удар ногой. Пистолет отлетел под стол. Аверин схватил Крота за голову, заворачивая нельсон. Металлическим звоном брякнули наручники...
Кто-то включил свет. Тихонов сидел на полу, зажав лицо руками. К нему подбежал Шарапов:
-- Ты ранен?
-- По-моему, этот гад выбил мне глаз...
Шарапов отвел его руки от лица, внимательно по: смотрел. И вдруг засмеялся:
-- Ничего! Понимаешь, ничего нет! Это тебя пулей контузило немного.
Тихонов болезненно усмехнулся:
-- Мне только окриветь не хватало...
Врач делал укол старухе. Суетились оперативники, понятые подписывали протокол обыска. Тихонов, закрыв ладонью глаз, перелистывал четыре сберегательные книжки на имя Порфирия Викентьевича Коржаева...
-- Посмотри, что я нашел, -- протянул ему Шарапов тяжелый, обернутый изоляционной лентой кастет. -- В пальто его, в шкафу лежал.
Тихонов подкинул кастет на руке.
-- Ничего штучка. Ею он, наверное, Коржаева и упокоил.
Савельев сказал:
-- Столько нервов на такую сволоту потратили. Застрелить его надо было.
Тихонов хлопнул оперативника по плечу:
-- Нельзя. Мы не закон! Закон с него за все спросит...
Крот, в наручниках, лежал на животе как мертвый. Тихонов наклонился к нему, потряс за пиджак:
-- Вставай, Костюк. Належишься еще... Дождь стал стихать. Шарапов сказал:
-- Ну что, сынок, похоже, гроза кончилась...
-- У нас -- да.
Было три часа ночи...
Три часа ночи
...Балашов просыпается не сразу. Он открывает глаза. И сразу же раздается оглушительный треск. Небо за окном озаряется голубым светом. Из открытого окна в комнату хлещет дождь. Джага сонно сопит в кресле напротив.
"А гроза сейчас кстати. На двести километров вокруг ни души, наверное".
Толкнул ногой Джагу:
-- Вставай, тетеря!
-- А-а?
-- В ухо на! Вставай, пошли...
На веранде Балашов накинул плащ на голову, раздраженно спросил:
-- Ну, чего ты крутишься? Идем!
-- Накрыться бы чем, ишь как поливает, -- неуверенно сказал Джага.
-- Боишься свой смокинг замочить? Ни черта тебе не будет! -- и шагнул наружу, в дождь...
...Момента, когда отворилась дверь балашовской дачи, Валя не заметила. Только когда хлопнула крышка багажника тускло блестевшей в струях дождя "Волги", она увидела две серые тени с канистрами в руках. Громыхнул еще раскат, и тотчас же, как будто ставя на нем точку, с легким звоном захлопнулся багажник. Двое растворились в дверях дачи. Снова вспыхнула молния, и снова грохот...
Половина четвертого
-- До самой границы Цинклера все равно брать не будем,-- сказал Кольцов. -- Толмачев уже сообщил в Брест. Там нас будут ждать.
-- Надо только не спугнуть его по дороге, а то он живо груз сбросит.
Шадрин открыл пачку сигарет -- пусто. Он достал из ящика новую, распечатал.
-- Это какая уже за сегодня? -- спросил Кольцов.
-- Ишь ты, за сегодня! Наше сегодня началось вчера. А кончится когда -еще неизвестно.
-- Самый длинный день в году, -- усмехнулся Кольцов. -- Мы Цинклера трогать не будем, пока не заполнит таможенную декларацию. Тут ему уже игры назад нет. Взят с поличным.
-- За ребят наших волнуюсь -- там, с Кротом... И сразу же зазвонил телефон:
-- Товарищ Шадрин? Докладывает дежурный сто тридцать восьмого отделения Трифонов. Ваши товарищи уже взяли Костюка и выехали на Петровку, минут через пятнадцать будут.
-- Пострадавших нет?
-- Нет. Промокли только сильно и синяков, конечно, парочку схватили...
-- Спасибо большое! -- Шадрин радостно засмеялся. -- Ульянов, зови Приходько скорее, он по коридору ходит, нервничает.
И снова звонок. В наступившей тишине был слышен голос оперативного дежурного, бившийся в мембране телефона:
-- Товарищ Шадрин! Сообщение от Звезды: десять минут назад ваши клиенты в темноте, под дождем, вынесли из сарая и погрузили в машину четыре канистры с бензином, после чего вернулись домой. В помещении темно. Ваши распоряжения?
-- Продолжать работу. В район наблюдения выходит спецмашина. Все.
-- Интересно, что это Балашов так бензином загрузился? -- сказал Шадрин Кольцову. -- Неужели в дальний путь собрался? Как-то маловероятно, ведь он же должен быть на работе. Тогда зачем ему столько бензина?
-- Непонятно пока. Ладно, на месте разберемся, Борис, со мной поедет Толмачев. Я хочу сам присмотреть за Балашовым. А ты минут через пятнадцать посылай ребят перехватить Цинклера...
Провожая вторую группу, Шадрин напомнил Приходько:
-- Цинклер распорядился разбудить его в пять тридцать. Не исключено, однако, что эта старая лиса может вылезти из норы раньше. Так что смотрите не прозевайте. Ну, ни пуха...
-- Эх, жалко, хотел Стаса повидать, -- сказал Приходько.
-- Ничего, отложим вашу встречу до завтра.
-- Вы имеете в виду -- до сегодня, до утра.
-- А, черт. Конечно. Сегодня уже идет полным ходом. Удачи вам, ребята...
Распахнулись ворота. Оперативная машина стремительно вылетела в переулок. На повороте пронзительно заскрипели покрышки. Еще дымился мокрый асфальт, на улицах гасли фонари. Откуда-то издалека донесся короткий тревожный вскрик сирены оперативной машины...
Четыре часа утра
Крот сидел на стуле боком, глядя в окно. Тихонов подошел к выключателю, повернул его, и, когда в комнате погас свет, стало видно, что утро уже наступило.
-- Вот мы и встретились, наконец, гражданин Костюк, он же Ланде, он же Орлов...
-- Я к вам на свидание не рвался.
-- Это уж точно. Зато мы очень хотели повидаться. Вот и довелось все-таки.
-- А чего это вам так не терпелось? -- нагло спросил Крот, пока в голове еще умирала мысль: "Может быть, не все знают..."
-- Во-первых, Костюк, должок ваш перед исправительно-трудовой колонией не отработан... Крот перехватил вздох.
-- А во-вторых, есть у меня еще один вопрос к вам.
-- Это какой же еще вопрос?
Стас перегнулся через стол и, глядя Кроту прямо в глаза, спросил тихо:
-- Вы за что Коржаева убили?
Крот отшатнулся и медленно, заплетаясь языком, сказал:
-- К-какого К-коржаева?
-- Одесского Коржаева. Вашего с Хромым да с Джагой компаньона.
-- Я не знаю никакого Коржаева! -- закричал визгливо Крот. -- Что вы мне шьете, псы проклятые! Не видел, не знаю никакого Коржаева. Пушку держал, за это отвечу, а чужого не шейте! А-а !!!
Тихонов сидел, спокойно откинувшись в кресле, чуть заметно улыбался. Крот заходился в крике. Тихонов вдруг резко хлопнул ладонью по столу, и Крот от неожиданности замолк. Стас засмеялся:
-- Вот так, Костюк. И не вздумай мне устраивать здесь представление. Мне с тобой сейчас некогда возиться. Может быть, когда Балашов тебе расскажет, зачем ты ездил в Одессу две недели назад, ты вспомнишь, кто такой Коржаев.
-- Вот и спрашивайте у того, кто вас послал ко мне.
-- Глупо. Нас послал закон. И ты сам себе отрезал пути к отступлению, потому что единственное, на что ты еще мог рассчитывать, -- это снисхождение суда за чистосердечное раскаяние.
-- Я никого не убивал, -- упрямо сказал Крот. -- Это Хромой на меня со злобы настучал. Он сам вор.
-- Ты мне отвечай на мои вопросы. О Хромом я не меньше тебя знаю. Последний раз я тебя спрашиваю: за что ты убил Коржаева?
-- Никого я не убивал.
Тихонов посмотрел на него испытующе:
-- Я и раньше знал, что ты вор и убийца. Но я думал, что ты не глуп. Смотри, -- Тихонов открыл стол, достал оттуда кастет и сберегательные книжки.
-- Вот этим кастетом ты проломил Коржаеву череп. А это сберегательные книжки, которые ты у него украл после убийства. А мы их нашли за батареей на твоей хазе в Останкине. Ты собирался получить вклады по этим книжкам, подделав подпись Коржаева, но побоялся сделать это сейчас, дожидаясь, пока дело немного заглохнет. Так? Да вот, видишь, не заглохло. Будешь теперь говорить?
-- Не знаю я ничего и говорить ничего не буду.
-- Смотри, дело хозяйское. Я к тебе, честно скажу, никакого сочувствия не испытываю. Но мой долг тебя предупредить еще раз: нераскаявшихся преступников суд не любит и отмеряет им полной мерой за все их делишки.
-- Из заключения бежал -- это было. А остальное -- вы еще докажите, что я преступник.
-- А тебе мало?
-- Мало. Никакого Коржаева я не знаю, а книжки вчера нашел в Останкинском парке.
Тихонов подошел к открытому окну, облокотился на подоконник, внимательно посмотрел на Крота. Несмотря на утренний холодок, у Крота струился по лицу липкий пот. Глаза покраснели, вылезая из орбит, тряслись губы, пальцы, дрожали колени. "Какая же они все-таки мразь", -- подумал брезгливо Стас.
-- Испытываешь мое терпение, Костюк?
-- Не виноват я. Вы докажите... Это ошибка.
-- Ладно, допустим, хотя все, что ты говоришь, -- низкопробная трусливая ложь. Час назад ты стрелял в меня и в моих товарищей, а сейчас требуешь юридических доказательств того, что ты преступник. Хорошо, я тебе их приведу. Отвечай: когда ты был последний раз в Одессе?
-- Никогда вообще не был.
-- Снова врешь. Тогда я тебе это расскажу. Всю первую декаду июля шли дожди. И когда ты поехал в Одессу, ты взял на всякий случай плащ-дождевик. Шестнадцатого числа, в день твоего отлета из Одессы, там моросил дождь. Оформив на посадке билет, ты положил его в этот бумажник, в карман пиджака. На перронном контроле ты предъявил посадочный талон и засунул его по рассеянности в карман плаща. В Москве самолетный билет ты сразу выбросил, а про посадочный талон со штампом Одесского аэропорта позабыл. Поскольку ты эти две недели на улицу не вылезал, твой плащ преспокойно висел в шкафу у Елизаветы Куликовой. А в плаще не менее спокойно лежал твой посадочный талон. Устраивает тебя такое доказательство?
-- А может быть, я просто так не хотел говорить, что я был в Одессе? Я туда лечиться, может, ездил?
-- И по пути заглянул к Коржаеву?
-- Не знаю я никакого Коржаева.
-- Эх ты... Смотри, вот дактилоскопическая пленка с отпечатком указательного пальца правой руки, который ты оставил на настольных часах Коржаева. Ясно?
-- Не виноват! Не винова-ат я! -- закричал истошно Крот, захлебываясь собственным воплем. -- Хромой, собака, заставил!
-- Замолчи! -- крикнул Тихонов.-- Даю тебе последний шанс: где встречается Хромой с иностранцем?
-- На сто восьмом километре Минского шоссе. Я сам сказал, я сам, запомните!..
Пять часов утра
... -- Альфа, Альфа! Я Луна, я Луна! Прием, -- Шадрин по привычке, как в телефонную трубку, подул в микрофон и сразу же услышал в наушниках далекий, измененный шумом и расстоянием голос Кольцова:
-- Я Альфа, я Альфа. Прием.
-- Луна. Вношу уточнения по новым сведениям. Встреча объектов состоится через два часа на сто восьмом километре Минского шоссе. Подтвердите слышимость.
-- Я Альфа. Вас слышу отлично. Благодарю...
-- Вега, Вега! Я Луна, я Луна! Прием... Голос Приходько метнулся в комнату мгновенно, как будто он стоял за дверью:
-- Я Вега! Прием.
-- Я Луна. Ваш объект направится в сторону Минского шоссе. Встреча намечена на сто восьмом километре. Предлагаю поблизости от точки рандеву выпустить его вперед. Подтвердите...
-- Я Вега. Хорошо слышу. Вас понял. Это что, уже Крот толкует? -- не удержался Сергей.
-- Я Луна! Все в порядке, не нарушайте график связи, -- улыбнулся Шадрин. -- Отбой...
Половина шестого
-- Счастливого пути! Приезжайте к нам снова, -- сказала дежурная.
Макс Цинклер шел гостиничным коридором и думал о том, какой же это все-таки дурацкий народ. Чего ради, спрашивается, его гак сердечно провожает эта дежурная? В хороших отелях Европы прислуга вышколена не хуже, но их сердечность оплачивается чаевыми. А эти же и чаевых не берут! Может быть, это идет от их традиционного гостеприимства? Нет, так не бывает. Только деньги порождают обязательства. Он предпочитает иметь дело с такими, как этот хромой разбойник.
Сонный швейцар вынес к машине его чемодан, помог уложить в багажник.
-- Счастливого пути! -- приложил руку к зеленой фуражке.
Цинклер протянул ему полтинник. Швейцар улыбнулся:
-- Вот этого не надо. Провожать гостей входит в мою обязанность.
Цинклер ничего не ответил, сел в машину, зло захлопнул дверь. "Дурацкая голова! Страна дураков! Пожалуй, приеду снова на следующий год. Договорюсь с Балашовым и приеду..."
Мотор вздрогнул, зарычал. Упали обороты -- вздохнул, ласково зашелестел. Цинклер посмотрел на часы: 5.35. Пора трогаться. Он посмотрел налево, направо. Улица еще безлюдна и тиха. Отпустил педаль сцепления -баранку налево, включил мигалку, -- баранку направо, выехал на Ботаническую улицу. "С нами бог!.."
-- Шадрин. Да-да, слушаю, Стас. Нашли? Ты думаешь, он там? А кто эта Берковская? Понятно. Шарапов согласен? Так. Хорошо, хорошо, сделаю. Проводника с собакой вышлю. Ладно, ладно, у нас все нормально, Связь имеем. Ну давай, Стасик, желаю удачи. Слушай... Ты ведь у нас большой гусар, смотри, Стас, не лезь напролом. Ну ладно, не буду... Давай, Стасик, счастливо... Ждем тебя!..
Брякнула трубка на рычаге.
-- Стас с Шараповым пошли брать Крота. У этого негодяя есть "вальтер", и неизвестно, сколько у него патронов.
Приходько сдвинул доску в сторону. На пол упала пешка. Сергей сухо хрустнул пальцами...
Час ночи
В наступившей тишине ветер хлестнул с неожиданной силой. Стукнула рама.
-- Прикрой, -- сказал Балашов.
Джага встал, кряхтя и тяжело посапывая, подошел к окну.
-- Гроза будет, Виктор Михалыч...
-- Это хорошо. А еще лучше, если бы она утром зарядила, да надолго.
-- Уж чего хорошего, -- вздохнул Джага.
-- Ты что, грозы боишься?
-- Да не боюсь, а как-то не по себе: дьявольская это сила.
-- Ты, может быть, в бога веришь?
-- Как вам сказать: верить не верю, а с почтением отношусь...
-- Это почему?
-- А вдруг он есть, бог? Пли что-нибудь в этом роде? А потом спросится за все, а?
-- Хм, коммерческий подходец у тебя ко всевышнему!
-- А как же? Обратно ж, в нашем деле удача все решает...
-- Тоже мне джентльмен удачи! -- зло засмеялся Балашов.
-- Не. Я не жентельмен. Я человек простой, но свое разумение имею.
-- Какое же это у тебя разумение?
-- Я так полагаю: когда господь бог, если он есть, делил человеческий фарт, то нарезал он его ломтями, как пирог. А народу много, и все свой кусок отхватить хотят. У кого, значит, голова вострее, а локти крепче, те первыми к пирогу и протолкались. Посочней ломти, с начинкой разобрали. А те, кто головой тупее да хребтом слабее, при корках и крошках остались.
-- Ты эту библейскую политэкономию сам придумал?
-- От батяни слышал.
-- Твой батяня, видать, крупный мыслитель был. Кулак, наверное?
-- Почему ж кулак? -- обиделся Джага. -- Не кулак. А хозяин справный был. Разорили. Дочиста разорили, босяки. Когда погнали лошадей на колхозный двор, думал, блтяня кончится -- почернел аж.
-- А где ж была твоя вострая голова тогда да крепкие локти?
-- Ну-у! Они ж миром всем грабили. Обчеством, погибели на них нет!
-- Подался бы в банду...
-- Не. Вот батяня подался тогда. Через месяц притащили, перед сельсоветом бросили -- дырка от уха до уха.
-- А ты?
-- А чего я? Я жить хочу...
-- Значит, созидаешь общество, против которого шел твой батяня?
-- Я им насозидал, как же! Дня не работал на месте, где украсть нельзя...
-- Так ты ж полжизни в тюрьмах провел!
-- Это факт. Не любят, они, когда мы того... Да уж тут ничего не сделаешь. Сила солому ломит. Потому и вас нашел...
-- А я тебе Христос Спаситель?
-- Не. У вас голова острая, а у меня локти крепкие.
-- А если на Петровке найдется голова повострее да локти покрепче?
-- Риск -- благородное дело. И опять же -- кто смел, тот и съел.
-- Ты у меня прямо сказитель народный... -- сказал Балашов. Подумал: "Нет, не должно быть головы вострее. Все продумано до секунды, до детальки мельчайшей. Этот кретин по-своему прав: их сила в том, что все они -- миром. Никогда бы им не сыграть со мной один на один. Но они все вместе. А я один. Совсем один. И некому даже рассказать, похвастаться, как один человек обыграл огромную машину. Интересно, Джага догадывается, что я замыслил? Вряд ли. Об этом знают еще два человека на свете -- Макс и Крот. За Макса можно быть спокойным. А вот Крот? С Кротом надо как-то разобраться... Ах, если бы только завтра все удалось! Должно, должно, должно удаться! Крот свое дело сделал, и его необходимо убрать. Его не должно быть теперь. Опасен, знает очень много. И в милиции сильно засвечен. Даже если потом найдут его почтенный прах, вряд ли директор Новодевичьего кладбища станет искать ему участок. Беглый вор -- решат, что с уголовниками-подельщиками .не рассчитался... Кому он нужен -- искать концы? Вычеркнут из розыска и спасибо скажут. Значит, решено.
Теперь с Джагой. Завтра, тьфу-тьфу, не сглазить, возвращаюсь с операции, даю куш в зубы -- и пошел к чертовой матери! С семи часов тридцати минут он из фирмы уволен. Раз и навсегда. Он пьяница и рвань. Обязательно сгорит на каком-нибудь деле. Это он тут такой философ-молодец, а на Петровке ему язык живо развяжут. Поэтому больше с ним -- ни-ни-ни. Если не будет Крота, Джага -- единственный свидетель. Допустим, засыплется на чем-то и его зубры с Петровки "расколют". А дальше что? Доказательства? Никаких. И все тут. На одном показании дело в суд не пошлешь. Надо позаботиться, чтобы к завтрашнему вечеру в доме винтика, стрелочки не осталось. И вообще, пора кончать с часовой деятельностью. Время уже поработало на меня неплохо..."
Джага спал в кресле, свистя носом. Толстая нижняя губа отвисла, на подбородке показалась струйка слюны.
"Свинья, -- подумал Балашов. -- Дай ему хутор, пару лошадей, так его от счастья понос прохватит. Хотя он уже так развращен, что его даже на себя работать не заставишь. Вот украсть -- это да! Тут он мастак. Ох, как вы мне надоели, мерзкие рыла! Смешно, что мы с ним рядом толкаемся в очереди за жирными пирогами...
...Только бы вышло завтра! Только бы вышло! Всех, всех, всех обмануть, вывернуться, уйти! И пусть, пусть никто не увидит, как вырву себе свободу..."
Он сидел в кресле долго, неподвижно, пока не задремал...
Два часа ночи
Они вылезли из машины, и Стас поразился тишине, которая повисла над Останкином. Ветер сник, но духоты уже такой не было. Тихонов поднял вверх лицо, и сразу же ему попала в глаз большая капля. Вторая ударила в лоб, в ухо, щекотно скользнула за шиворот. Пошел теплый тяжелый дождь. Голубая змеистая молния наискось рассекла темноту, и Тихонов увидел, что Шарапов тоже стоит, подняв лицо вверх, и открытым ртом ловит капли дождя.
Глухой утробный рокот за горизонтом смолк на мгновение, и вдруг небо над ними раскололось со страшным грохотом.
От неожиданности Савельев даже вздрогнул и съежился.
-- Рано ежишься, -- толкнул его в бок Шарапов.-- Ты грозы не бойся, она нам сейчас на руку.
-- А я и не боюсь, -- мотнул головой Савельев. Шарапов сказал:
-- Ты кепку надень.
-- Зачем? -- удивился Савельев.
-- У тебя волосы в темноте, как светофор, горят. Савельев и Тихонов негромко засмеялись. Подъехала "пионерка".
-- Вот и проводник с собакой, -- сказал Шарапов, и все облегченно вздохнули, потому что ждать в таком напряжении было невмоготу.
Они стояли за квартал от дома Ларионихи. Подошли еще два оперативника. Дождь размочил папиросу Шарапова, и он бросил ее в быстро растекавшуюся лужу. Снова раздался чудовищный удар, и в неверном дрогнувшем свете молнии Тихонов заметил, что у Шарапова очень усталое лицо и тяжелые мешки под глазами.
-- Внимание! -- одним словом Шарапов выключил всех из прошлого, из забот, из всего, что сейчас могло отвлечь и что не входило в короткое режущее слово "операция". -- Внимание! Окна в доме открыты. Все они выходят на фасад. Черного хода нет. К двери идут Тихонов и проводник Качанов с собакой. Ты ей, Качанов, объясни на ее собачьем языке, чтобы она, упаси бог, не тявкнула. Севельев, Аверкин и Зив занимают место под окнами в мертвой зоне -- если будет стрелять из комнаты, он в них не попадет. Я на машине подъеду одновременно с вами и наведу прожектор на окна. Включаю и выключаю прожектор по команде Тихонова. В окна прыгнете все сразу.
Тихонов подумал, что он зря так настаивал на том, чтобы идти первым. Шарапов оставил себе самое опасное место -- под прожектором, он все время на свету будет. Но теперь уже поздно рассуждать.
-- Все ясно? -- переспросил Шарапов. -- Пошли!
Снова ударил гром. Шарапов легонько хлопнул Тихонова ладонью по спине, и из мокрого пиджака в брюки ливанула вода.
-- Давай, Стас. Ты счастливчик, я верю...
Дождь взъярился, как будто мстил за весь иссушающий знойный день, который начался когда-то очень давно и все еще не кончился, и конца ему не было видно, и будет длиться он, наверное, вечно.
Стас пошел через стену дождя и заорал Савельеву во весь голос, потому что вокруг все равно шумело, трещало и ревело:
-- Не торопи-ись смотри! Прыгнете, когда кри-икну!
До дома было сто шагов. И Тихонов прибавил шагу, чтобы быстрее дойти и не думать о том, что болит где-то в груди и что Крот будет из темноты стрелять, гад, как в тире. И почему-то не было звенящего внутри напряжения, как в парикмахерской, когда говорил с Лизой, а в голове продолжала обращаться вокруг невидимой оси одна мысль: "Возьмем, возьмем, возьмем! Не убьет, не убьет, не убьет!" Потом подумал: "А почему их надо живьем, гадов, брать, когда, они в тебя стреляют?" Махнул оперативникам рукой и, нагнувшись, пробежал к крыльцу через палисадник. Тяжело топотнул вслед Качанов, и неслышной тенью скользнула собака. "Тише",-- зло шепнул Тихонов, оступился в глинистую лужу и подумал некстати: "Пропали мои итальянские мокасы". Грохнуло наверху с такой силой, что у Тихонова зазвенело в ушах. Молния судорогой свела небо, и Стас увидел, что "пионерка" беззвучно подъехала к палисаднику. Ну, все, можно.
Стас нажал на дверцу сенцов, и она со скрипом подалась. От этого мерзкого скрипа замерло сердце, но тотчас же снова загрохотал гром, и море этого шума поглотило все другие звуки. В сенцах было тише, но густая беспорядочная дробь на железной крыше отбивала тревогу, не давая вздохнуть, остановиться, повернуть назад. Тихонов мазнул фонариком по сеням, и мятый желтый луч вырвал из мглы ржавые ведра, банки, тряпье, доски и лом. "Когда-то я очень любил стук дождя. А лом -- это хорошо", -- подумал Стас и заколотил в дверь. На улице гремело уже без остановки, и Тихонову казалось, что это он выбивает из старой дощатой двери гром...
...Гром ударил над самой крышей, как будто огромной палкой по железу, и Крот открыл глаза. Гром. И стук. Нет, это не гром! Это стучат в дверь. Он лежал одетый на диване. Стук. Стук. Шарканье и шепот: "Господи Иисусе, спаси и помилуй... Святой Николай-заступник..." Он распрямился, как сломанная пружина, и прыгнул на середину комнаты. Старуха перекрестилась на желтый, тускло мерцавший под лампадой киот и направилась к двери. Крот схватил ее за кацавейку, но старуха уже громко спросила: "Кто?"
-- Откройте, из милиции!
Старуха не успела ответить и полетела в угол. Она шмякнулась тяжело, как старый пыльный мешок, и в ее белых, выцветших от старости глазах плавал ужас. Она повернула голову к иконе и хотела еще раз перекреститься, но сил не хватило, и она только смотрела в холодные бесстрастные глаза бога, и по ее серой сморщенной щеке текла мутная слеза...
-- Откройте, Евдокия Ларионовна!
Крот перебежал через комнату и, подпрыгнув, задул лампадку. Все погрузилось в мрак, и только дождь, разрываемый глухим треском, неистовствовал за окном... В окно, только в окно!
Держа в руке "вальтер", Крот отбросил раму, и тотчас же в глаза ударил палящий сноп голубоватого света. Свет рассек дождевую штору, и в нем плясало много маленьких дымящихся радуг. Крот выстрелил навскидку в свет, что-то хлопнуло, и свет погас. Но Крот уже рванулся от окна -- там хода нет!
Дверь затряслась, и он услышал злой, дрожащий от напряжения голос:
-- Крот, открой дверь!
-- Ах, падло, я тебе сейчас открою! -- прохрипел Крот и два раза выстрелил в дверь -- тра-ах! тра-ах!
Тихонов почувствовал соленый вкус на языке, и сразу же заболела губа. Черт! Прикусил от злости! Вот, сволочь! Стреляет. Но в дверь можешь стрелять до завтра -- эти номера мы знаем... Стоя за брусом дверной коробки, он подсунул в щель под дверью лом.
-- Евдокия Ларионовна! -- закричал он. -- Лягте на пол!
Крот снова метнулся к окну. И снова в лицо ударил свет, злой, безжалостный, бесконечный. Он отошел в угол комнаты. "Вот тебе Хромой и отвалил долю. Полную, с довеском. Девять граммов на довесок. Ну, рано радуетесь, псы, так меня не возьмете!"
Свет прожектора заливал комнату призрачным сиянием. Отсюда стрелять по нему нельзя. Подойти к окну -- застрелят. В углу всхлипывала и хрипела старуха.
-- Костюк, я тебе последний раз говорю: сдавайся!
Крот закрыл лицо ладонями. "Господи, что ж я, зверь? Загнали, загнали совсем..." Дверь заскрипела натужно, пронзительно, и Крот снова выстрелил в нее. Полетели щепки.
Пуля звякнула по лому. Тихонов почувствовал, что все его тело связано из железных тросов. Зазвенела жила на шее, и дверь с грохотом упала в комнату. Качанов прижался к стене, держа овчарку за морду. Тихонов, стоя с другой стороны, поднял руку и, набрав полную грудь воздуха, закричал: "Гаси-и!" Тотчас же погас прожектор. Качанов, наклонившись к собаке, шепнул: "Такыр, взять!" В неожиданно наступившем мраке Костюку показалось, что он ослеп, но ужас подсказал ему, где опасность, и, не разобрав даже, что это, выстрелил навстречу метнувшемуся на него серому мускулистому телу. Овчарка успела ударить его в грудь, и, падая, он выстрелил еще раз в рослую тень в дверях, но Савельев уже перепрыгнул через подоконник в комнату.
Полыхнула молния, и Савельев увидел на полу в квадрате света неловко повернутую кисть с пистолетом, и эта кисть стремительно приближалась, росла, и Савельев всю свою ненависть, все напряжение сегодняшней ночи вложил в удар ногой. Пистолет отлетел под стол. Аверин схватил Крота за голову, заворачивая нельсон. Металлическим звоном брякнули наручники...
Кто-то включил свет. Тихонов сидел на полу, зажав лицо руками. К нему подбежал Шарапов:
-- Ты ранен?
-- По-моему, этот гад выбил мне глаз...
Шарапов отвел его руки от лица, внимательно по: смотрел. И вдруг засмеялся:
-- Ничего! Понимаешь, ничего нет! Это тебя пулей контузило немного.
Тихонов болезненно усмехнулся:
-- Мне только окриветь не хватало...
Врач делал укол старухе. Суетились оперативники, понятые подписывали протокол обыска. Тихонов, закрыв ладонью глаз, перелистывал четыре сберегательные книжки на имя Порфирия Викентьевича Коржаева...
-- Посмотри, что я нашел, -- протянул ему Шарапов тяжелый, обернутый изоляционной лентой кастет. -- В пальто его, в шкафу лежал.
Тихонов подкинул кастет на руке.
-- Ничего штучка. Ею он, наверное, Коржаева и упокоил.
Савельев сказал:
-- Столько нервов на такую сволоту потратили. Застрелить его надо было.
Тихонов хлопнул оперативника по плечу:
-- Нельзя. Мы не закон! Закон с него за все спросит...
Крот, в наручниках, лежал на животе как мертвый. Тихонов наклонился к нему, потряс за пиджак:
-- Вставай, Костюк. Належишься еще... Дождь стал стихать. Шарапов сказал:
-- Ну что, сынок, похоже, гроза кончилась...
-- У нас -- да.
Было три часа ночи...
Три часа ночи
...Балашов просыпается не сразу. Он открывает глаза. И сразу же раздается оглушительный треск. Небо за окном озаряется голубым светом. Из открытого окна в комнату хлещет дождь. Джага сонно сопит в кресле напротив.
"А гроза сейчас кстати. На двести километров вокруг ни души, наверное".
Толкнул ногой Джагу:
-- Вставай, тетеря!
-- А-а?
-- В ухо на! Вставай, пошли...
На веранде Балашов накинул плащ на голову, раздраженно спросил:
-- Ну, чего ты крутишься? Идем!
-- Накрыться бы чем, ишь как поливает, -- неуверенно сказал Джага.
-- Боишься свой смокинг замочить? Ни черта тебе не будет! -- и шагнул наружу, в дождь...
...Момента, когда отворилась дверь балашовской дачи, Валя не заметила. Только когда хлопнула крышка багажника тускло блестевшей в струях дождя "Волги", она увидела две серые тени с канистрами в руках. Громыхнул еще раскат, и тотчас же, как будто ставя на нем точку, с легким звоном захлопнулся багажник. Двое растворились в дверях дачи. Снова вспыхнула молния, и снова грохот...
Половина четвертого
-- До самой границы Цинклера все равно брать не будем,-- сказал Кольцов. -- Толмачев уже сообщил в Брест. Там нас будут ждать.
-- Надо только не спугнуть его по дороге, а то он живо груз сбросит.
Шадрин открыл пачку сигарет -- пусто. Он достал из ящика новую, распечатал.
-- Это какая уже за сегодня? -- спросил Кольцов.
-- Ишь ты, за сегодня! Наше сегодня началось вчера. А кончится когда -еще неизвестно.
-- Самый длинный день в году, -- усмехнулся Кольцов. -- Мы Цинклера трогать не будем, пока не заполнит таможенную декларацию. Тут ему уже игры назад нет. Взят с поличным.
-- За ребят наших волнуюсь -- там, с Кротом... И сразу же зазвонил телефон:
-- Товарищ Шадрин? Докладывает дежурный сто тридцать восьмого отделения Трифонов. Ваши товарищи уже взяли Костюка и выехали на Петровку, минут через пятнадцать будут.
-- Пострадавших нет?
-- Нет. Промокли только сильно и синяков, конечно, парочку схватили...
-- Спасибо большое! -- Шадрин радостно засмеялся. -- Ульянов, зови Приходько скорее, он по коридору ходит, нервничает.
И снова звонок. В наступившей тишине был слышен голос оперативного дежурного, бившийся в мембране телефона:
-- Товарищ Шадрин! Сообщение от Звезды: десять минут назад ваши клиенты в темноте, под дождем, вынесли из сарая и погрузили в машину четыре канистры с бензином, после чего вернулись домой. В помещении темно. Ваши распоряжения?
-- Продолжать работу. В район наблюдения выходит спецмашина. Все.
-- Интересно, что это Балашов так бензином загрузился? -- сказал Шадрин Кольцову. -- Неужели в дальний путь собрался? Как-то маловероятно, ведь он же должен быть на работе. Тогда зачем ему столько бензина?
-- Непонятно пока. Ладно, на месте разберемся, Борис, со мной поедет Толмачев. Я хочу сам присмотреть за Балашовым. А ты минут через пятнадцать посылай ребят перехватить Цинклера...
Провожая вторую группу, Шадрин напомнил Приходько:
-- Цинклер распорядился разбудить его в пять тридцать. Не исключено, однако, что эта старая лиса может вылезти из норы раньше. Так что смотрите не прозевайте. Ну, ни пуха...
-- Эх, жалко, хотел Стаса повидать, -- сказал Приходько.
-- Ничего, отложим вашу встречу до завтра.
-- Вы имеете в виду -- до сегодня, до утра.
-- А, черт. Конечно. Сегодня уже идет полным ходом. Удачи вам, ребята...
Распахнулись ворота. Оперативная машина стремительно вылетела в переулок. На повороте пронзительно заскрипели покрышки. Еще дымился мокрый асфальт, на улицах гасли фонари. Откуда-то издалека донесся короткий тревожный вскрик сирены оперативной машины...
Четыре часа утра
Крот сидел на стуле боком, глядя в окно. Тихонов подошел к выключателю, повернул его, и, когда в комнате погас свет, стало видно, что утро уже наступило.
-- Вот мы и встретились, наконец, гражданин Костюк, он же Ланде, он же Орлов...
-- Я к вам на свидание не рвался.
-- Это уж точно. Зато мы очень хотели повидаться. Вот и довелось все-таки.
-- А чего это вам так не терпелось? -- нагло спросил Крот, пока в голове еще умирала мысль: "Может быть, не все знают..."
-- Во-первых, Костюк, должок ваш перед исправительно-трудовой колонией не отработан... Крот перехватил вздох.
-- А во-вторых, есть у меня еще один вопрос к вам.
-- Это какой же еще вопрос?
Стас перегнулся через стол и, глядя Кроту прямо в глаза, спросил тихо:
-- Вы за что Коржаева убили?
Крот отшатнулся и медленно, заплетаясь языком, сказал:
-- К-какого К-коржаева?
-- Одесского Коржаева. Вашего с Хромым да с Джагой компаньона.
-- Я не знаю никакого Коржаева! -- закричал визгливо Крот. -- Что вы мне шьете, псы проклятые! Не видел, не знаю никакого Коржаева. Пушку держал, за это отвечу, а чужого не шейте! А-а !!!
Тихонов сидел, спокойно откинувшись в кресле, чуть заметно улыбался. Крот заходился в крике. Тихонов вдруг резко хлопнул ладонью по столу, и Крот от неожиданности замолк. Стас засмеялся:
-- Вот так, Костюк. И не вздумай мне устраивать здесь представление. Мне с тобой сейчас некогда возиться. Может быть, когда Балашов тебе расскажет, зачем ты ездил в Одессу две недели назад, ты вспомнишь, кто такой Коржаев.
-- Вот и спрашивайте у того, кто вас послал ко мне.
-- Глупо. Нас послал закон. И ты сам себе отрезал пути к отступлению, потому что единственное, на что ты еще мог рассчитывать, -- это снисхождение суда за чистосердечное раскаяние.
-- Я никого не убивал, -- упрямо сказал Крот. -- Это Хромой на меня со злобы настучал. Он сам вор.
-- Ты мне отвечай на мои вопросы. О Хромом я не меньше тебя знаю. Последний раз я тебя спрашиваю: за что ты убил Коржаева?
-- Никого я не убивал.
Тихонов посмотрел на него испытующе:
-- Я и раньше знал, что ты вор и убийца. Но я думал, что ты не глуп. Смотри, -- Тихонов открыл стол, достал оттуда кастет и сберегательные книжки.
-- Вот этим кастетом ты проломил Коржаеву череп. А это сберегательные книжки, которые ты у него украл после убийства. А мы их нашли за батареей на твоей хазе в Останкине. Ты собирался получить вклады по этим книжкам, подделав подпись Коржаева, но побоялся сделать это сейчас, дожидаясь, пока дело немного заглохнет. Так? Да вот, видишь, не заглохло. Будешь теперь говорить?
-- Не знаю я ничего и говорить ничего не буду.
-- Смотри, дело хозяйское. Я к тебе, честно скажу, никакого сочувствия не испытываю. Но мой долг тебя предупредить еще раз: нераскаявшихся преступников суд не любит и отмеряет им полной мерой за все их делишки.
-- Из заключения бежал -- это было. А остальное -- вы еще докажите, что я преступник.
-- А тебе мало?
-- Мало. Никакого Коржаева я не знаю, а книжки вчера нашел в Останкинском парке.
Тихонов подошел к открытому окну, облокотился на подоконник, внимательно посмотрел на Крота. Несмотря на утренний холодок, у Крота струился по лицу липкий пот. Глаза покраснели, вылезая из орбит, тряслись губы, пальцы, дрожали колени. "Какая же они все-таки мразь", -- подумал брезгливо Стас.
-- Испытываешь мое терпение, Костюк?
-- Не виноват я. Вы докажите... Это ошибка.
-- Ладно, допустим, хотя все, что ты говоришь, -- низкопробная трусливая ложь. Час назад ты стрелял в меня и в моих товарищей, а сейчас требуешь юридических доказательств того, что ты преступник. Хорошо, я тебе их приведу. Отвечай: когда ты был последний раз в Одессе?
-- Никогда вообще не был.
-- Снова врешь. Тогда я тебе это расскажу. Всю первую декаду июля шли дожди. И когда ты поехал в Одессу, ты взял на всякий случай плащ-дождевик. Шестнадцатого числа, в день твоего отлета из Одессы, там моросил дождь. Оформив на посадке билет, ты положил его в этот бумажник, в карман пиджака. На перронном контроле ты предъявил посадочный талон и засунул его по рассеянности в карман плаща. В Москве самолетный билет ты сразу выбросил, а про посадочный талон со штампом Одесского аэропорта позабыл. Поскольку ты эти две недели на улицу не вылезал, твой плащ преспокойно висел в шкафу у Елизаветы Куликовой. А в плаще не менее спокойно лежал твой посадочный талон. Устраивает тебя такое доказательство?
-- А может быть, я просто так не хотел говорить, что я был в Одессе? Я туда лечиться, может, ездил?
-- И по пути заглянул к Коржаеву?
-- Не знаю я никакого Коржаева.
-- Эх ты... Смотри, вот дактилоскопическая пленка с отпечатком указательного пальца правой руки, который ты оставил на настольных часах Коржаева. Ясно?
-- Не виноват! Не винова-ат я! -- закричал истошно Крот, захлебываясь собственным воплем. -- Хромой, собака, заставил!
-- Замолчи! -- крикнул Тихонов.-- Даю тебе последний шанс: где встречается Хромой с иностранцем?
-- На сто восьмом километре Минского шоссе. Я сам сказал, я сам, запомните!..
Пять часов утра
... -- Альфа, Альфа! Я Луна, я Луна! Прием, -- Шадрин по привычке, как в телефонную трубку, подул в микрофон и сразу же услышал в наушниках далекий, измененный шумом и расстоянием голос Кольцова:
-- Я Альфа, я Альфа. Прием.
-- Луна. Вношу уточнения по новым сведениям. Встреча объектов состоится через два часа на сто восьмом километре Минского шоссе. Подтвердите слышимость.
-- Я Альфа. Вас слышу отлично. Благодарю...
-- Вега, Вега! Я Луна, я Луна! Прием... Голос Приходько метнулся в комнату мгновенно, как будто он стоял за дверью:
-- Я Вега! Прием.
-- Я Луна. Ваш объект направится в сторону Минского шоссе. Встреча намечена на сто восьмом километре. Предлагаю поблизости от точки рандеву выпустить его вперед. Подтвердите...
-- Я Вега. Хорошо слышу. Вас понял. Это что, уже Крот толкует? -- не удержался Сергей.
-- Я Луна! Все в порядке, не нарушайте график связи, -- улыбнулся Шадрин. -- Отбой...
Половина шестого
-- Счастливого пути! Приезжайте к нам снова, -- сказала дежурная.
Макс Цинклер шел гостиничным коридором и думал о том, какой же это все-таки дурацкий народ. Чего ради, спрашивается, его гак сердечно провожает эта дежурная? В хороших отелях Европы прислуга вышколена не хуже, но их сердечность оплачивается чаевыми. А эти же и чаевых не берут! Может быть, это идет от их традиционного гостеприимства? Нет, так не бывает. Только деньги порождают обязательства. Он предпочитает иметь дело с такими, как этот хромой разбойник.
Сонный швейцар вынес к машине его чемодан, помог уложить в багажник.
-- Счастливого пути! -- приложил руку к зеленой фуражке.
Цинклер протянул ему полтинник. Швейцар улыбнулся:
-- Вот этого не надо. Провожать гостей входит в мою обязанность.
Цинклер ничего не ответил, сел в машину, зло захлопнул дверь. "Дурацкая голова! Страна дураков! Пожалуй, приеду снова на следующий год. Договорюсь с Балашовым и приеду..."
Мотор вздрогнул, зарычал. Упали обороты -- вздохнул, ласково зашелестел. Цинклер посмотрел на часы: 5.35. Пора трогаться. Он посмотрел налево, направо. Улица еще безлюдна и тиха. Отпустил педаль сцепления -баранку налево, включил мигалку, -- баранку направо, выехал на Ботаническую улицу. "С нами бог!.."