Страница:
– А где тебя носило? – бросила Ингрид капризным тоном, строя из себя королеву. – Ты должен был быть здесь уже три часа назад. Тебя ведь ждут!
– Так что, чаю не дашь? – спросил он, укоризненно склонив голову и заглядывая ей в глаза.
Соня увидела это – безмолвный диалог между людьми, которых связывает больше, чем просто какое-то общее дело. Глаза Готье, зеленые, насмешливые, излучали уверенность и что-то еще, не имеющее названия, уникально принадлежащее только ему. Глаза Ингрид молили о чем-то, известном только им двоим. Она злилась.
– Ты должен быть собранным, мы все здесь работаем, чтобы добиться успеха. Но если мы не будем репетировать… – Ингрид изо всех сил старалась изобразить безразличие, но спектакль проваливался. Она не справилась с ролью.
– Иня, а людям ты тоже не даешь чаю? – ухмыльнулся Готье. – Ладно, обойдемся. Сделаем сами, да? – Это он, кстати, сказал Соне, легко пробежавшись по ней равнодушным, немного насмешливым взглядом.
– Ты вообще понимаешь, что сам все время все разрушаешь? – завелась Ингрид, и Готье моментально помрачнел.
– Только не надо опять про тех двух козлов-продюсеров. Говорю тебе, они и не собирались нас брать! – тихо и скорее зло сказал он ей.
– Ты не знаешь! Ты не можешь знать, тебя тут не было, а они были, и сидели, и ждали тебя, но ты не приехал. ТЕБЕ НАДО БЫЛО ПОБЫТЬ ОДНОМУ! – практически прокричала Ингрид.
Она слишком долго ждала и теперь не могла остановиться, хотя и сама понимала, что лучше бы не продолжать в таком духе. Готье побледнел, потом повернулся и вышел из кухни. Воцарилась тишина. Через пару минут Ингрид вскочила и побежала за ним вслед. Володя проводил ее взглядом, подошел к Соне и спросил, хочет ли она поехать домой.
– Нет, – ответила она к его удивлению и, конечно, ничего больше не пояснила. Только встала и налила Володе и себе кофе, который Ингрид начала делать, да так и не доделала. Володя пожал плечами. Все кончилось минут через пятнадцать, в течение которых еще несколько человек спаслись бегством из студии и набились в кухню. Все сидели, обсуждали странности погоды, что-то насвистывали, говорили о том, что репетиции уже, скорее всего, не будет… и было это так, будто такие чаепития и такие разговоры велись на этой кухне уже в миллионный раз. А затем в кухню влетела Ингрид, лицо ее было румяным, а волосы растрепанными, и была она другой. За ней неторопливо вошел Готье. Голос у него был спокойный, мир был восстановлен, вулкан по имени Ингрид закончил извержение, на этот вечер по крайней мере.
– Иня, ты такая красивая, когда злишься! Ну, не будь такой букой.
– Не называй меня так, – сказала она, но уже не зло.
– Давайте лучше играть, – предложил Готье, улыбнувшись. – Вовка, ты принес варган?
– Да, привез, – кивнул Володя и побежал за сумкой.
– Ну и отлично, – кивнул Готье и снова посмотрел на Соню, хоть она и делала все, чтобы только не привлекать к себе внимания. – Так кто вы?
– Это Соня. Она с Вовкой, – пояснила Ингрид.
– И как тебе наша музыка? – спросил Готье Соню.
Володя подошел к нему и принялся что-то объяснять шепотом, краснея от неудобства.
– Что? – Готье прищурился и посмотрел на гостью внимательнее.
Соня только усмехнулась. Люди просто не могут обходиться без слов, как без пищи. Им физически плохо в тишине, и каждый раз каждый новый человек, узнававший о такой вот ее молчаливой особенности, был вынужден приноравливаться к ней по-своему. Большая часть людей решала, что она, Соня, имеет какие-то проблемы, скорее всего, умственного характера. Это объяснение было самым простым и понятным, оно давало возможность сформировать четкую собственную позицию. Она могла быть разной – от агрессивно осуждающей (таких надо дома держать) до благородно сочувствующей (тише, давайте не будем ее смущать). Это была как раз позиция Володи – он все время боялся Соню засмущать, чем ее невероятно смешил. Были еще такие, которых Соня про себя называла деятелями. Они через пять минут после объяснений говорили что-то вроде:
– А вот у меня есть отличный знакомый психолог, он как раз специализируется в этой области. Давай я ему позвоню! – Таких Соня терпеть не могла. К сожалению, они встречались чаще, чем хотелось бы. Больше всего ей нравились такие, как Ингрид. Она ни на секунду не удивилась Сониной молчаливости, а просто села и начала с ней говорить. Теперь Соня стояла и думала, к какой категории будет отнесен Готье. Он же, кивнув, внимательно посмотрел на нее, и в его глазах пробудился интерес.
– Значит, это ты Элиза? – спросил он вдруг.
– Почему Элиза? – опешил Володя. – Соня.
– И кто твои братья? – спросил Готье, обращаясь только к Соне. Она совершенно не понимала, о чем он, и уже вполне решила, что проблемы умственного характера есть и у него.
Но тут Готье продолжил:
– У меня есть сестра, Витка. Это от Виктории, сокращенно. Она младше меня на восемь лет, и меня постоянно заставляли читать ей книжки, – сказал он, посмотрев на Соню со странной улыбкой. – Хочет убить двух зайцев, знаешь ли: и меня приучить к чтению, и ей чтобы на ночь, значит, не читать. Мать у нас была человеком рациональным, всегда могла найти мне применение. Чтобы и от меня была польза. А Витка всегда требовала, чтобы я читал сказку «Дикие лебеди». Не помнишь? Это Андерсен. Витка в детстве любила эту сказку, была просто помешана на ней. – Готье усмехнулся, в то время как Соня смотрела на него с недоумением. – Про принцессу, которая молчала, потому что должна была сплести братьям рубашки. О, я эту сказку на всю жизнь запомнил! Сейчас меня разбуди среди ночи – расскажу ее целиком без запинки. А ты кого спасаешь, сестрица Элиза?
Соня молчала, пораженная, а Готье не прерывал молчания и просто смотрел на нее изучающе. Потом вдруг, словно что-то для себя понял, тряхнул головой и потерял к ней интерес.
– Ну что ж, пусть побудет. Принесите мне камертон! – приказал Готье и ушел, не дожидаясь ответа.
Соня постояла в нерешительности. Такую реакцию она встречала впервые. Помедлив еще несколько минут, она пошла за всеми.
Двери в стеклянное «зазеркалье» были открыты, все начали настраиваться, сыгрываться, кто-то сел на барабаны, и помещение наполнилось шумом. Группа, которую собрал Готье, состояла из приличного количества народу, и не все были одинаково хороши. Володька играл на духовых, самых разных, по большей части народных. Было не так просто найти музыкантов, специализирующихся на народных инструментах, и в этом крылась причина, почему Володьку до сих пор держали. Играл он не очень. Так бывает.
Жизнь несправедлива, и, к примеру, Соня, не испытывающая по этому поводу никакого экстаза, легко и без усилий проникала в техническую суть любого музыкального приема, любой задачи. Она прекрасно чувствовала, где надо добавить, а где убрать Crescendo или Allegro. Для нее в этом не было никаких проблем, она была такой от природы. Это было еще кое-что, что она узнала о себе. Она была способна к музыкальным наукам, как некоторые способны к иностранным языкам. Тем печальнее, что это было ей не слишком-то интересно, потому что Володька отдал бы все на свете, чтобы иметь такую же легкость и расположенность к этому, ведь он-то музыку обожал. Он поступал в Гнесинку трижды, играл на гитаре и балалайке. Он репетировал часами. У него горели глаза, а Соня только зевала от скуки. Что ж, жизнь несправедлива. Володя не умел чего-то такого, из-за чего все остальное просыпалось сквозь пальцы. Чего-то, что умела (хоть и без всякого реального желания) Соня. И, безусловно, умел Готье.
– Ну что ж, сыграем. Давайте-ка что-то для разогрева. Давайте «Волю» для начала, – сказал он.
Соня пристроилась в уголке. Мелодия сначала больше походила на хаос из-за несыгранности инструментов, но постепенно очистилась, выделились партии, была сведена громкость. Все привносили свой необходимый звук в общее дело. Готье играл на гитаре и пел. У него был чистый голос, средней высоты тембр, не тенор, скорее баритон, но с хорошим диапазоном и с бархатным, мягким звучанием. Словом, красивый голос от природы. Его привлекательное лицо, когда он запел, засветилось и наполнилось какой-то внутренней радостью, и в этот момент стало ясно, что для него эта музыка, эта песня – простая в общем-то и имеющая только некоторые отблески народных мотивов – главное, то, что наполняет его смыслом. А все остальное… Сейчас все остальное было от него невероятно далеко.
Они останавливались много раз, переигрывали какие-то отдельные куски, меняли что-то. Брали другие песни, другие проигрыши, пробовали варианты. Их музыка звучала хоть и не вполне, но довольно профессионально. Клавишник был хуже всех, даже хуже Володи, и Готье постоянно на него ругался, требовал, чтобы тот собрался. От Володи, в общем, многого-то не ждали. Он добавлял этого самого «этно» и делал это вполне добротно. Клавишник должен был вносить весомый вклад, а он сбивался, терял ритм. Впрочем, даже при всем этом музыка существовала.
То, что делал Готье, имело смысл. Это было ясно, чувствовалось в любой песне. И то, что Соня так отчетливо увидела в его зеленых глазах, теперь стало ясно – он был талантлив. Не просто стремился произвести впечатление или заработать денег. Или выделиться как-то из огромной толпы молодых мужчин, стремящихся к успеху. Он делал музыку, и это дело было, безусловно, главным для него. И эта внутренняя преданность наполняла все вокруг него смыслом. Даже Соня, хоть это и было ей несвойственно, почувствовала, что во всем этом что-то есть. Одну песню она с удивлением узнала – она слышала ее однажды на какой-то радиостанции.
Готье был деятельным и собранным, и силы его не кончались, а, наоборот, только прибывали. Они играли до поздней ночи, а Соня все сидела и слушала. Она даже забыла позвонить бабушке, а такого с ней раньше никогда не бывало. Соня задумалась. Стоило бы выбраться из репетиционной, но она не стала – боялась потревожить Готье. Ей нравилось на него смотреть, а то, что бабушка будет ругаться, это ей показалось пустяком. Вряд ли бабушка нагрянет к ней после этого с проверкой. Для этого она ей слишком доверяла. Скорее всего, решит, что Соня просто раньше времени уснула.
Через несколько часов непрерывной игры, обессилев, Ингрид запросила пощады, у нее затекли плечи и шея. Она держала бубны слишком высоко.
– Давайте перекусим.
– Иня, жрать вредно – можно потолстеть. Особенно после шести, – дразнился Готье.
– А сейчас уже не после шести, а почти около того! – хмыкнула, нисколько не обидевшись, Ингрид. Во всем, что касалось внешности, она знала себе цену, и никто не смог бы поколебать ее уверенности в себе.
– Давай ты пойдешь и сваришь пельмени, а мы тут еще помучаем клавиши, – предложил Готье.
Однако клавишник, усталый белобрысый парень с татуировкой на плече, замотал головой.
– Если бы я еще понимал, чего тебе надо. Готье, ты просто педант. Все вполне нормально.
– Мне не надо нормально. Мне надо – чтоб никаких этих твоих смазанных переходов. Думаешь, все на свете можно скрыть за «эхом»? Моя музыка – это чистые переходы от тишины к звуку и обратно. А у тебя – сплошной гул.
Готье говорил легко, без нажима, но было видно, что он недоволен. Так же как и то, что белобрысому на это наплевать. Он словно бы и не был здесь, он напоминал студента, отбывающего скучную лекцию.
– Ну нет, я тоже хочу пельмени. Иня все разварит, как всегда, – возмутился клавишник, вскочил и пошел на кухню.
Через несколько минут вся группа перебазировалась на кухню. Готье потянулся – все-таки тело немного затекло за время работы, раздраженно растрепал свои темные, чуть не доходящие до линии подбородка волосы, вьющиеся и спутанные, и тоже направился на кухню. Соня осталась одна. Она не хотела пельменей, да и вообще не привыкла есть посреди ночи. Когда все ушли, она подошла к клавишам и нажала кнопку «On».
Знала ли она, что делает? Пожалуй, знала. Рассчитывала она на эффект – пожалуй, нет. Она много времени в своей, пусть и короткой еще жизни посвятила наблюдениям и сравнениям, так что понимала прекрасно, что все не так просто и что серьезные вопросы не решаются с помощью мимолетных порывов. Тем не менее, пока в студии никого не было, Соня села за клавиши и стала играть.
Она сделала это абсолютно бессознательно, ей просто нужно было чем-то заняться, чтобы иметь причины остаться – а это и было ее целью, ее задачей, и больше не было ничего, решительно ничего, что она могла сделать. Слова тут не могли бы помочь. Что она могла сказать? «Можно я останусь?» Зачем? «Давайте я помою посуду?» Возможно, но не факт. Могли бы и прогнать. Так что она стала играть, и это было логично, хоть музыка сама по себе и не была ей интересна. Зато ей был интересен Готье.
Впрочем, этого могли и не заметить, ведь дверь в репетиционную была плотно закрыта, а сама комната, как известно, плотно обита звукоизолирующим материалом. Все ушли в кухню, и никто, по-хорошему, мог не услышать того, как Соня, со свойственной ей тщательностью и последовательностью, переигрывает все те мелодии и мотивы, которые так портил белобрысый клавишник. За несколько часов они были проиграны миллион раз, и то, что она запомнила их, не было ни удивительным, ни экстраординарным, особенно для человека, который, как ни крути, занимался столько лет музыкой.
Она сидела на круглом стуле, отрегулированном под другой рост, развернувшись спиной к двери, и перебирала мелодии, что-то прибавляла, импровизируя, поправляла какие-то неправильные, с ее точки зрения, места. Все это было для нее вопросом больше техники, чем вдохновения. Если вдохновение как таковое и пришло к ней неожиданно в тот момент, она его не идентифицировала и не поняла. Она просто играла, а Володя открыл дверь, чтобы позвать ее в кухню. Он не понял, почему она осталась сидеть одна, увидел, что ее отсутствия никто не заметил. Приоткрыл дверь и застыл в изумлении.
– Что это? – раздался из кухни голос Готье.
Соня вздрогнула и обернулась. Готье с Володей стояли в двери и таращились на нее.
– Она… она… – бормотал Володя, – лучшая на курсе.
– Да что ты? – хмыкнула Ингрид. – Вот так сюрприз. Так тут налицо заговор!
– Но как, когда? У нее что, записи? – спросил хмурый белобрысый.
– Может, Володька что-то приносил?
– Большая часть материала даже не записана, – вмешалась Ингрид.
Готье молчал. Соня, естественно, тоже молчала как убитая. Потом Готье подошел к Соне и коротко скомандовал:
– Повтори.
Соня помедлила, а потом начала снова с того места, на котором он ее прервал.
– А «Мурку» могешь? – хмыкнул белобрысый. – А так-то любой дурак сумеет.
Но его жалкие попытки как-то обесценить происходящее не нашли отклика. Все стояли и слушали молча, несколько ошарашенные, с такими лицами, что Соне даже стало немного смешно. Потом Готье сказал:
– Иня, иди подшуми Элизе. Попробуем!
– У меня пельмени убегут! – фыркнула Ингрид с дивана. – Им плевать на твою музыку.
– И я тебя тоже люблю, – рассмеялся Готье. – Пусть Санька последит.
Санька – это и был белобрысый клавишник – зло посмотрел на Соню и ушел, сильно хлопнув дверью. Ингрид взяла в руки бубны, Готье схватил гитару, Володька взялся за флейту, но Готье помотал головой – не надо. А Соня на минуту замерла, пытаясь понять, что происходит. Потом она заиграла.
Глава 3
– Так что, чаю не дашь? – спросил он, укоризненно склонив голову и заглядывая ей в глаза.
Соня увидела это – безмолвный диалог между людьми, которых связывает больше, чем просто какое-то общее дело. Глаза Готье, зеленые, насмешливые, излучали уверенность и что-то еще, не имеющее названия, уникально принадлежащее только ему. Глаза Ингрид молили о чем-то, известном только им двоим. Она злилась.
– Ты должен быть собранным, мы все здесь работаем, чтобы добиться успеха. Но если мы не будем репетировать… – Ингрид изо всех сил старалась изобразить безразличие, но спектакль проваливался. Она не справилась с ролью.
– Иня, а людям ты тоже не даешь чаю? – ухмыльнулся Готье. – Ладно, обойдемся. Сделаем сами, да? – Это он, кстати, сказал Соне, легко пробежавшись по ней равнодушным, немного насмешливым взглядом.
– Ты вообще понимаешь, что сам все время все разрушаешь? – завелась Ингрид, и Готье моментально помрачнел.
– Только не надо опять про тех двух козлов-продюсеров. Говорю тебе, они и не собирались нас брать! – тихо и скорее зло сказал он ей.
– Ты не знаешь! Ты не можешь знать, тебя тут не было, а они были, и сидели, и ждали тебя, но ты не приехал. ТЕБЕ НАДО БЫЛО ПОБЫТЬ ОДНОМУ! – практически прокричала Ингрид.
Она слишком долго ждала и теперь не могла остановиться, хотя и сама понимала, что лучше бы не продолжать в таком духе. Готье побледнел, потом повернулся и вышел из кухни. Воцарилась тишина. Через пару минут Ингрид вскочила и побежала за ним вслед. Володя проводил ее взглядом, подошел к Соне и спросил, хочет ли она поехать домой.
– Нет, – ответила она к его удивлению и, конечно, ничего больше не пояснила. Только встала и налила Володе и себе кофе, который Ингрид начала делать, да так и не доделала. Володя пожал плечами. Все кончилось минут через пятнадцать, в течение которых еще несколько человек спаслись бегством из студии и набились в кухню. Все сидели, обсуждали странности погоды, что-то насвистывали, говорили о том, что репетиции уже, скорее всего, не будет… и было это так, будто такие чаепития и такие разговоры велись на этой кухне уже в миллионный раз. А затем в кухню влетела Ингрид, лицо ее было румяным, а волосы растрепанными, и была она другой. За ней неторопливо вошел Готье. Голос у него был спокойный, мир был восстановлен, вулкан по имени Ингрид закончил извержение, на этот вечер по крайней мере.
– Иня, ты такая красивая, когда злишься! Ну, не будь такой букой.
– Не называй меня так, – сказала она, но уже не зло.
– Давайте лучше играть, – предложил Готье, улыбнувшись. – Вовка, ты принес варган?
– Да, привез, – кивнул Володя и побежал за сумкой.
– Ну и отлично, – кивнул Готье и снова посмотрел на Соню, хоть она и делала все, чтобы только не привлекать к себе внимания. – Так кто вы?
– Это Соня. Она с Вовкой, – пояснила Ингрид.
– И как тебе наша музыка? – спросил Готье Соню.
Володя подошел к нему и принялся что-то объяснять шепотом, краснея от неудобства.
– Что? – Готье прищурился и посмотрел на гостью внимательнее.
Соня только усмехнулась. Люди просто не могут обходиться без слов, как без пищи. Им физически плохо в тишине, и каждый раз каждый новый человек, узнававший о такой вот ее молчаливой особенности, был вынужден приноравливаться к ней по-своему. Большая часть людей решала, что она, Соня, имеет какие-то проблемы, скорее всего, умственного характера. Это объяснение было самым простым и понятным, оно давало возможность сформировать четкую собственную позицию. Она могла быть разной – от агрессивно осуждающей (таких надо дома держать) до благородно сочувствующей (тише, давайте не будем ее смущать). Это была как раз позиция Володи – он все время боялся Соню засмущать, чем ее невероятно смешил. Были еще такие, которых Соня про себя называла деятелями. Они через пять минут после объяснений говорили что-то вроде:
– А вот у меня есть отличный знакомый психолог, он как раз специализируется в этой области. Давай я ему позвоню! – Таких Соня терпеть не могла. К сожалению, они встречались чаще, чем хотелось бы. Больше всего ей нравились такие, как Ингрид. Она ни на секунду не удивилась Сониной молчаливости, а просто села и начала с ней говорить. Теперь Соня стояла и думала, к какой категории будет отнесен Готье. Он же, кивнув, внимательно посмотрел на нее, и в его глазах пробудился интерес.
– Значит, это ты Элиза? – спросил он вдруг.
– Почему Элиза? – опешил Володя. – Соня.
– И кто твои братья? – спросил Готье, обращаясь только к Соне. Она совершенно не понимала, о чем он, и уже вполне решила, что проблемы умственного характера есть и у него.
Но тут Готье продолжил:
– У меня есть сестра, Витка. Это от Виктории, сокращенно. Она младше меня на восемь лет, и меня постоянно заставляли читать ей книжки, – сказал он, посмотрев на Соню со странной улыбкой. – Хочет убить двух зайцев, знаешь ли: и меня приучить к чтению, и ей чтобы на ночь, значит, не читать. Мать у нас была человеком рациональным, всегда могла найти мне применение. Чтобы и от меня была польза. А Витка всегда требовала, чтобы я читал сказку «Дикие лебеди». Не помнишь? Это Андерсен. Витка в детстве любила эту сказку, была просто помешана на ней. – Готье усмехнулся, в то время как Соня смотрела на него с недоумением. – Про принцессу, которая молчала, потому что должна была сплести братьям рубашки. О, я эту сказку на всю жизнь запомнил! Сейчас меня разбуди среди ночи – расскажу ее целиком без запинки. А ты кого спасаешь, сестрица Элиза?
Соня молчала, пораженная, а Готье не прерывал молчания и просто смотрел на нее изучающе. Потом вдруг, словно что-то для себя понял, тряхнул головой и потерял к ней интерес.
– Ну что ж, пусть побудет. Принесите мне камертон! – приказал Готье и ушел, не дожидаясь ответа.
Соня постояла в нерешительности. Такую реакцию она встречала впервые. Помедлив еще несколько минут, она пошла за всеми.
Двери в стеклянное «зазеркалье» были открыты, все начали настраиваться, сыгрываться, кто-то сел на барабаны, и помещение наполнилось шумом. Группа, которую собрал Готье, состояла из приличного количества народу, и не все были одинаково хороши. Володька играл на духовых, самых разных, по большей части народных. Было не так просто найти музыкантов, специализирующихся на народных инструментах, и в этом крылась причина, почему Володьку до сих пор держали. Играл он не очень. Так бывает.
Жизнь несправедлива, и, к примеру, Соня, не испытывающая по этому поводу никакого экстаза, легко и без усилий проникала в техническую суть любого музыкального приема, любой задачи. Она прекрасно чувствовала, где надо добавить, а где убрать Crescendo или Allegro. Для нее в этом не было никаких проблем, она была такой от природы. Это было еще кое-что, что она узнала о себе. Она была способна к музыкальным наукам, как некоторые способны к иностранным языкам. Тем печальнее, что это было ей не слишком-то интересно, потому что Володька отдал бы все на свете, чтобы иметь такую же легкость и расположенность к этому, ведь он-то музыку обожал. Он поступал в Гнесинку трижды, играл на гитаре и балалайке. Он репетировал часами. У него горели глаза, а Соня только зевала от скуки. Что ж, жизнь несправедлива. Володя не умел чего-то такого, из-за чего все остальное просыпалось сквозь пальцы. Чего-то, что умела (хоть и без всякого реального желания) Соня. И, безусловно, умел Готье.
– Ну что ж, сыграем. Давайте-ка что-то для разогрева. Давайте «Волю» для начала, – сказал он.
Соня пристроилась в уголке. Мелодия сначала больше походила на хаос из-за несыгранности инструментов, но постепенно очистилась, выделились партии, была сведена громкость. Все привносили свой необходимый звук в общее дело. Готье играл на гитаре и пел. У него был чистый голос, средней высоты тембр, не тенор, скорее баритон, но с хорошим диапазоном и с бархатным, мягким звучанием. Словом, красивый голос от природы. Его привлекательное лицо, когда он запел, засветилось и наполнилось какой-то внутренней радостью, и в этот момент стало ясно, что для него эта музыка, эта песня – простая в общем-то и имеющая только некоторые отблески народных мотивов – главное, то, что наполняет его смыслом. А все остальное… Сейчас все остальное было от него невероятно далеко.
Они останавливались много раз, переигрывали какие-то отдельные куски, меняли что-то. Брали другие песни, другие проигрыши, пробовали варианты. Их музыка звучала хоть и не вполне, но довольно профессионально. Клавишник был хуже всех, даже хуже Володи, и Готье постоянно на него ругался, требовал, чтобы тот собрался. От Володи, в общем, многого-то не ждали. Он добавлял этого самого «этно» и делал это вполне добротно. Клавишник должен был вносить весомый вклад, а он сбивался, терял ритм. Впрочем, даже при всем этом музыка существовала.
То, что делал Готье, имело смысл. Это было ясно, чувствовалось в любой песне. И то, что Соня так отчетливо увидела в его зеленых глазах, теперь стало ясно – он был талантлив. Не просто стремился произвести впечатление или заработать денег. Или выделиться как-то из огромной толпы молодых мужчин, стремящихся к успеху. Он делал музыку, и это дело было, безусловно, главным для него. И эта внутренняя преданность наполняла все вокруг него смыслом. Даже Соня, хоть это и было ей несвойственно, почувствовала, что во всем этом что-то есть. Одну песню она с удивлением узнала – она слышала ее однажды на какой-то радиостанции.
Готье был деятельным и собранным, и силы его не кончались, а, наоборот, только прибывали. Они играли до поздней ночи, а Соня все сидела и слушала. Она даже забыла позвонить бабушке, а такого с ней раньше никогда не бывало. Соня задумалась. Стоило бы выбраться из репетиционной, но она не стала – боялась потревожить Готье. Ей нравилось на него смотреть, а то, что бабушка будет ругаться, это ей показалось пустяком. Вряд ли бабушка нагрянет к ней после этого с проверкой. Для этого она ей слишком доверяла. Скорее всего, решит, что Соня просто раньше времени уснула.
Через несколько часов непрерывной игры, обессилев, Ингрид запросила пощады, у нее затекли плечи и шея. Она держала бубны слишком высоко.
– Давайте перекусим.
– Иня, жрать вредно – можно потолстеть. Особенно после шести, – дразнился Готье.
– А сейчас уже не после шести, а почти около того! – хмыкнула, нисколько не обидевшись, Ингрид. Во всем, что касалось внешности, она знала себе цену, и никто не смог бы поколебать ее уверенности в себе.
– Давай ты пойдешь и сваришь пельмени, а мы тут еще помучаем клавиши, – предложил Готье.
Однако клавишник, усталый белобрысый парень с татуировкой на плече, замотал головой.
– Если бы я еще понимал, чего тебе надо. Готье, ты просто педант. Все вполне нормально.
– Мне не надо нормально. Мне надо – чтоб никаких этих твоих смазанных переходов. Думаешь, все на свете можно скрыть за «эхом»? Моя музыка – это чистые переходы от тишины к звуку и обратно. А у тебя – сплошной гул.
Готье говорил легко, без нажима, но было видно, что он недоволен. Так же как и то, что белобрысому на это наплевать. Он словно бы и не был здесь, он напоминал студента, отбывающего скучную лекцию.
– Ну нет, я тоже хочу пельмени. Иня все разварит, как всегда, – возмутился клавишник, вскочил и пошел на кухню.
Через несколько минут вся группа перебазировалась на кухню. Готье потянулся – все-таки тело немного затекло за время работы, раздраженно растрепал свои темные, чуть не доходящие до линии подбородка волосы, вьющиеся и спутанные, и тоже направился на кухню. Соня осталась одна. Она не хотела пельменей, да и вообще не привыкла есть посреди ночи. Когда все ушли, она подошла к клавишам и нажала кнопку «On».
Знала ли она, что делает? Пожалуй, знала. Рассчитывала она на эффект – пожалуй, нет. Она много времени в своей, пусть и короткой еще жизни посвятила наблюдениям и сравнениям, так что понимала прекрасно, что все не так просто и что серьезные вопросы не решаются с помощью мимолетных порывов. Тем не менее, пока в студии никого не было, Соня села за клавиши и стала играть.
Она сделала это абсолютно бессознательно, ей просто нужно было чем-то заняться, чтобы иметь причины остаться – а это и было ее целью, ее задачей, и больше не было ничего, решительно ничего, что она могла сделать. Слова тут не могли бы помочь. Что она могла сказать? «Можно я останусь?» Зачем? «Давайте я помою посуду?» Возможно, но не факт. Могли бы и прогнать. Так что она стала играть, и это было логично, хоть музыка сама по себе и не была ей интересна. Зато ей был интересен Готье.
Впрочем, этого могли и не заметить, ведь дверь в репетиционную была плотно закрыта, а сама комната, как известно, плотно обита звукоизолирующим материалом. Все ушли в кухню, и никто, по-хорошему, мог не услышать того, как Соня, со свойственной ей тщательностью и последовательностью, переигрывает все те мелодии и мотивы, которые так портил белобрысый клавишник. За несколько часов они были проиграны миллион раз, и то, что она запомнила их, не было ни удивительным, ни экстраординарным, особенно для человека, который, как ни крути, занимался столько лет музыкой.
Она сидела на круглом стуле, отрегулированном под другой рост, развернувшись спиной к двери, и перебирала мелодии, что-то прибавляла, импровизируя, поправляла какие-то неправильные, с ее точки зрения, места. Все это было для нее вопросом больше техники, чем вдохновения. Если вдохновение как таковое и пришло к ней неожиданно в тот момент, она его не идентифицировала и не поняла. Она просто играла, а Володя открыл дверь, чтобы позвать ее в кухню. Он не понял, почему она осталась сидеть одна, увидел, что ее отсутствия никто не заметил. Приоткрыл дверь и застыл в изумлении.
– Что это? – раздался из кухни голос Готье.
Соня вздрогнула и обернулась. Готье с Володей стояли в двери и таращились на нее.
– Она… она… – бормотал Володя, – лучшая на курсе.
– Да что ты? – хмыкнула Ингрид. – Вот так сюрприз. Так тут налицо заговор!
– Но как, когда? У нее что, записи? – спросил хмурый белобрысый.
– Может, Володька что-то приносил?
– Большая часть материала даже не записана, – вмешалась Ингрид.
Готье молчал. Соня, естественно, тоже молчала как убитая. Потом Готье подошел к Соне и коротко скомандовал:
– Повтори.
Соня помедлила, а потом начала снова с того места, на котором он ее прервал.
– А «Мурку» могешь? – хмыкнул белобрысый. – А так-то любой дурак сумеет.
Но его жалкие попытки как-то обесценить происходящее не нашли отклика. Все стояли и слушали молча, несколько ошарашенные, с такими лицами, что Соне даже стало немного смешно. Потом Готье сказал:
– Иня, иди подшуми Элизе. Попробуем!
– У меня пельмени убегут! – фыркнула Ингрид с дивана. – Им плевать на твою музыку.
– И я тебя тоже люблю, – рассмеялся Готье. – Пусть Санька последит.
Санька – это и был белобрысый клавишник – зло посмотрел на Соню и ушел, сильно хлопнув дверью. Ингрид взяла в руки бубны, Готье схватил гитару, Володька взялся за флейту, но Готье помотал головой – не надо. А Соня на минуту замерла, пытаясь понять, что происходит. Потом она заиграла.
Глава 3
Ингрид Шеллер родилась и выросла в Москве. А родилась она только потому, что ее мать должна была заполучить, захомутать и привязать к себе ее отца, сорокалетнего Рудольфа Шеллера, чистокровного немца, родившегося в Гамбурге. Ингрид-то и понадобилась Насте Полозовой, чтобы она могла окончательно утвердиться в статусе супруги обеспеченного немца.
История была стара, как мир, хотя в те годы, в начале 70-х, такое случалось нечасто.
Рудольф Шеллер – инженер, специализировавшийся в области металлургии, живший в ту пору в ФРГ, оказался вовлечен в грандиозную сделку века, условно именовавшуюся «Газ-трубы». Речь шла о создании нового газопровода между СССР и Европой, чего до той поры не было в истории, и таким образом Рудольф попал в советскую Россию. Последовательность событий была достаточно случайна, он просто оказался в нужное время в нужном месте.
Россия того времени произвела на Рудольфа неизгладимое впечатление. Позднее он говорил, что словно оказался в параллельной реальности, где действуют совершенно другие законы физики и где, к примеру, если сильно подпрыгнуть, можно взлететь и допрыгнуть до стратосферы. Все сигналы, столь обычные для остального мира – улыбки, вежливые вопросы, кивки, – здесь вызывали самые странные реакции – вплоть до грубой брани или испуганного бегства. С другой стороны, именно здесь Рудольф неожиданно обратился в персону VIP, только потому что жил в «Интуристе», носил бейсболки и говорил на иностранном языке.
Знакомство с Анастасией Полозовой было стремительным и ошеломляющим для обеих сторон, но в большей степени все же именно для Рудольфа. Мать Ингрид влюбилась в Рудольфа Шеллера сразу же, как только его увидела и даже раньше, задолго до их встречи. Про нее можно было сказать, что она была той самой, первой советской «бимбо», охотницей на олигархов в стране, где олигархи еще даже не появились как класс.
Анастасия Полозова – спортсменка, комсомолка и просто красавица – не мечтала построить ни Байкало-Амурскую магистраль, ни крепкую советскую семью. Она хотела удачно выйти замуж.
Будучи женщиной умной или скорее мудрой, Анастасия не стала относиться к своей природной красоте, как к приятной данности, и уж точно, она понимала, что такая красота не вечна и требует жертв, причем немедленных. Она работала над своей внешностью так, как если бы готовилась стать моделью, говоря современным языком. Тогда моделей было еще не так много, и об искусстве поддерживать и улучшать свою внешность говорилось очень мало. Советская женщина должна была:
а) вносить посильный вклад в дело строительства коммунизма;
б) быть хорошим товарищем, состоять в партии;
в) ходить на субботник.
Любовь считалась светлым чувством, и играть этим чувством запрещалось. Любовь должна была «нечаянно нагрянуть» к женщине как раз в тот момент, когда она собирает картошку или еще какой урожай, невзирая на грязные руки, перемазанное лицо и мятый платок на голове.
Все это никоим образом не сочеталось с внутренними убеждениями Анастасии Полозовой. Она была убеждена, что таким образом к ней нагрянет любовь, от которой она потом всю жизнь не отмоется. Ее мечты были иными, и ради них она старательно обесцвечивала волосы гидроперитом, умело готовила в домашних условиях маски для лица, бегала трусцой и шила модные наряды, раз уж это был единственный пристойный способ одеваться красиво в серой и строгой России. И все это – ради призрачной мечты однажды, когда придет ОН, уж не упустить свой шанс.
О том, как именно должен выглядеть ОН, Анастасия имела весьма смутные представления. Дипломат как минимум, а лучше лауреат премии, вокалист популярного ВИО, дирижер симфонического оркестра… Она, конечно, не мечтала о принцах заморских – такие мечты в головы советским женщинам не залетали вовсе. Она просто хотела найти холостого министра и создавала для этого возможности, помня о том, что «мы не ждем милостей от природы и взять их – наша задача».
Анастасия выбрала для себя профессию стюардессы, имея романтические представления об этой работе, но представления эти, к сожалению, не оправдались. Работа была трудной и скучной, пункты прибытия и отлетов слились в один сплошной ком из холодных гостиниц и пустых аэропортов северных городов. Она была в восторге от героини по имени Наташа из оглушительно-чувственного фильма «Еще раз про любовь». Она видела в этой Наташе себя и рыдала навзрыд, когда героиня фильма в исполнении Дорониной не пришла на последнее свидание. Но через несколько лет Анастасия признала – «принцев» в воздухе так же много, как и на поле с картошкой, в основном рабочие и колхозники. Никаких особенных лауреатов. В Оренбург, Ужгород и Уренгой лауреаты не летали. Нечего им там было делать.
Анастасия была девушкой практичной и стремилась попасть на международные рейсы, но эта дверь не то что была для нее закрыта – никакой двери и вовсе не было. Молодых, красивых и в самовольно укороченных форменных юбках стюардесс на международные рейсы не брали, так как на кадрах в гражданской авиации, знаете ли, тоже не дураки сидели. Анастасия взрослела, приходила в отчаяние.
Надо отдать ей должное, хоть и по всем приметам ее усилиям было суждено пойти прахом, она «не опускала» ни рук, ни расчески, ни тюбика с краской. Как только выдавалась возможность, Анастасия усаживалась в шезлонг и предавала свое упругое тело сжигающему солнечному огню, загорала и продолжала отвергать предложения если не рук и сердец, то уж приятных вечеров и корзин с фруктами точно. А таких предложений поступало – море. Все остальные девушки вокруг нее пали, а она стояла, как Берлинская стена. Выдержка и целеустремленность – редкий дар, умение, которому она впоследствии научит и Ингрид. Анастасия уже почти пересекла стратегически важный рубеж в тридцать лет, когда чудо все-таки произошло, с лихвой окупив годы страданий и лишений.
Рудольф летел на место укладки трубопровода, в Оренбург, летел обычным рейсом, по обычному советскому билету, что было, конечно, ненормально и политически некорректно, но международных рейсов в такое место просто не придумали. Анастасия разносила напитки и раздавала пледы. Когда он улыбнулся ей и спросил что-то о сигаретах, она сразу поняла, что это ОН и что если не сейчас, то, скорее всего, никогда.
У Рудольфа не было ни одного шанса. Из самолета он вышел уже безнадежно влюбленным и убежденным, что неожиданно встретил свою судьбу. Свидания в аэропортах, судорожное штудирование самоучителей по немецкому языку, фотографии на память, долгие разговоры, из которых Анастасия понимала максимум несколько слов. Тогда не существовало еще никаких пособий по соблазнению, но Анастасия делала все правильно, делала все так, что потрясенный внезапным чувством Рудольф был готов бросить к ее ногам все, что имел, тем более что по их западным меркам имел он не так уж много. Ему было около сорока, он никогда не был женат, и его карьера была самой обычной – до того момента, как был подписан эпохальный договор «Газ-трубы».
Тут-то и скрывалась проблема. Любовь любовью, но ради прекрасных серых глаз русской красавицы, пусть даже и очень-очень любимой, Рудольфу бы пришлось пойти на крупный скандал и, скорее всего, попрощаться с карьерой. Не за этим, ой, не за этим посылали его в СССР! И Рудольф раздумывал.
И тут на помощь матери пришла Ингрид. Как последний, совершенно неоспоримый аргумент в пользу большого, но не очень советского чувства, поглотившего душу и сердце Рудольфа Шеллера.
Однажды, когда Ингрид была подростком и испытывала свою мать на прочность вспыльчивостью, криками и бесконечной безалаберностью, она спросила мать, зачем та ее родила. Такого рода вопросы весьма часто задают подростки, просто как аргумент в защиту немытых тарелок и нежелания учиться.
– Я родила тебя, чтобы удержать твоего отца и заставить его жениться, – отчеканила Анастасия, холодно улыбаясь. – И если ты будешь себя хорошо вести, и тебя научу, как добиваться в жизни всего, чего пожелаешь.
– Я никогда не буду такой, как ты, – самонадеянно заявила Ингрид, но уже через несколько месяцев изменила свое мнение.
Позже Ингрид стала прекрасной ученицей все еще прекрасной учительницы и во многом ее превзошла.
Естественно, под влиянием доводов будущего отцовства Рудольф Шеллер женился и действительно чуть было не получил черную метку, но время уже стремительно шло к началу конца советского строя, и его опыт и вклад в газовотрубную отрасль оказался более весомым, чем его личная жизнь. Их оставили вместе с одним условием – семья должна жить здесь, в России. Так, на всякий случай. Как бы чего не вышло.
Но через несколько лет и это условие растворилось в небытии, начались совершенно другие времена, и все перевернулось с ног на голову.
Рудольф стал очень обеспеченным человеком и окончательно погрузился в семью. Он купил уютный таунхаус в пригороде Берлина и квартиру в Москве. В дочери он просто души не чаял, что нимало помогло росту ее самооценки. Особенно учитывая то, что девочка пошла в мать и была одновременно красива и амбициозна. Рудольф Шеллер просто наглядеться на нее не мог.
За долгие годы спокойной и, надо сказать, счастливой супружеской жизни Анастасия Дмитриевна Шеллер превратилась именно в такую женщину, какой всегда мечтала стать – в респектабельную, умопомрачительную красавицу средних лет, вокруг которой никогда не стихал восторженный шепоток. В свои пятьдесят с небольшим она выглядела если не моложе, то уж точно более ухоженной и стильной, чем в пору юности, и у нее было чему поучиться. К концу перестройки Анастасия Шеллер окончательно осела в Берлине, оставив дочери возможность жить-поживать да добра наживать в Москве. Ингрид предпочитала Москву.
История была стара, как мир, хотя в те годы, в начале 70-х, такое случалось нечасто.
Рудольф Шеллер – инженер, специализировавшийся в области металлургии, живший в ту пору в ФРГ, оказался вовлечен в грандиозную сделку века, условно именовавшуюся «Газ-трубы». Речь шла о создании нового газопровода между СССР и Европой, чего до той поры не было в истории, и таким образом Рудольф попал в советскую Россию. Последовательность событий была достаточно случайна, он просто оказался в нужное время в нужном месте.
Россия того времени произвела на Рудольфа неизгладимое впечатление. Позднее он говорил, что словно оказался в параллельной реальности, где действуют совершенно другие законы физики и где, к примеру, если сильно подпрыгнуть, можно взлететь и допрыгнуть до стратосферы. Все сигналы, столь обычные для остального мира – улыбки, вежливые вопросы, кивки, – здесь вызывали самые странные реакции – вплоть до грубой брани или испуганного бегства. С другой стороны, именно здесь Рудольф неожиданно обратился в персону VIP, только потому что жил в «Интуристе», носил бейсболки и говорил на иностранном языке.
Знакомство с Анастасией Полозовой было стремительным и ошеломляющим для обеих сторон, но в большей степени все же именно для Рудольфа. Мать Ингрид влюбилась в Рудольфа Шеллера сразу же, как только его увидела и даже раньше, задолго до их встречи. Про нее можно было сказать, что она была той самой, первой советской «бимбо», охотницей на олигархов в стране, где олигархи еще даже не появились как класс.
Анастасия Полозова – спортсменка, комсомолка и просто красавица – не мечтала построить ни Байкало-Амурскую магистраль, ни крепкую советскую семью. Она хотела удачно выйти замуж.
Будучи женщиной умной или скорее мудрой, Анастасия не стала относиться к своей природной красоте, как к приятной данности, и уж точно, она понимала, что такая красота не вечна и требует жертв, причем немедленных. Она работала над своей внешностью так, как если бы готовилась стать моделью, говоря современным языком. Тогда моделей было еще не так много, и об искусстве поддерживать и улучшать свою внешность говорилось очень мало. Советская женщина должна была:
а) вносить посильный вклад в дело строительства коммунизма;
б) быть хорошим товарищем, состоять в партии;
в) ходить на субботник.
Любовь считалась светлым чувством, и играть этим чувством запрещалось. Любовь должна была «нечаянно нагрянуть» к женщине как раз в тот момент, когда она собирает картошку или еще какой урожай, невзирая на грязные руки, перемазанное лицо и мятый платок на голове.
Все это никоим образом не сочеталось с внутренними убеждениями Анастасии Полозовой. Она была убеждена, что таким образом к ней нагрянет любовь, от которой она потом всю жизнь не отмоется. Ее мечты были иными, и ради них она старательно обесцвечивала волосы гидроперитом, умело готовила в домашних условиях маски для лица, бегала трусцой и шила модные наряды, раз уж это был единственный пристойный способ одеваться красиво в серой и строгой России. И все это – ради призрачной мечты однажды, когда придет ОН, уж не упустить свой шанс.
О том, как именно должен выглядеть ОН, Анастасия имела весьма смутные представления. Дипломат как минимум, а лучше лауреат премии, вокалист популярного ВИО, дирижер симфонического оркестра… Она, конечно, не мечтала о принцах заморских – такие мечты в головы советским женщинам не залетали вовсе. Она просто хотела найти холостого министра и создавала для этого возможности, помня о том, что «мы не ждем милостей от природы и взять их – наша задача».
Анастасия выбрала для себя профессию стюардессы, имея романтические представления об этой работе, но представления эти, к сожалению, не оправдались. Работа была трудной и скучной, пункты прибытия и отлетов слились в один сплошной ком из холодных гостиниц и пустых аэропортов северных городов. Она была в восторге от героини по имени Наташа из оглушительно-чувственного фильма «Еще раз про любовь». Она видела в этой Наташе себя и рыдала навзрыд, когда героиня фильма в исполнении Дорониной не пришла на последнее свидание. Но через несколько лет Анастасия признала – «принцев» в воздухе так же много, как и на поле с картошкой, в основном рабочие и колхозники. Никаких особенных лауреатов. В Оренбург, Ужгород и Уренгой лауреаты не летали. Нечего им там было делать.
Анастасия была девушкой практичной и стремилась попасть на международные рейсы, но эта дверь не то что была для нее закрыта – никакой двери и вовсе не было. Молодых, красивых и в самовольно укороченных форменных юбках стюардесс на международные рейсы не брали, так как на кадрах в гражданской авиации, знаете ли, тоже не дураки сидели. Анастасия взрослела, приходила в отчаяние.
Надо отдать ей должное, хоть и по всем приметам ее усилиям было суждено пойти прахом, она «не опускала» ни рук, ни расчески, ни тюбика с краской. Как только выдавалась возможность, Анастасия усаживалась в шезлонг и предавала свое упругое тело сжигающему солнечному огню, загорала и продолжала отвергать предложения если не рук и сердец, то уж приятных вечеров и корзин с фруктами точно. А таких предложений поступало – море. Все остальные девушки вокруг нее пали, а она стояла, как Берлинская стена. Выдержка и целеустремленность – редкий дар, умение, которому она впоследствии научит и Ингрид. Анастасия уже почти пересекла стратегически важный рубеж в тридцать лет, когда чудо все-таки произошло, с лихвой окупив годы страданий и лишений.
Рудольф летел на место укладки трубопровода, в Оренбург, летел обычным рейсом, по обычному советскому билету, что было, конечно, ненормально и политически некорректно, но международных рейсов в такое место просто не придумали. Анастасия разносила напитки и раздавала пледы. Когда он улыбнулся ей и спросил что-то о сигаретах, она сразу поняла, что это ОН и что если не сейчас, то, скорее всего, никогда.
У Рудольфа не было ни одного шанса. Из самолета он вышел уже безнадежно влюбленным и убежденным, что неожиданно встретил свою судьбу. Свидания в аэропортах, судорожное штудирование самоучителей по немецкому языку, фотографии на память, долгие разговоры, из которых Анастасия понимала максимум несколько слов. Тогда не существовало еще никаких пособий по соблазнению, но Анастасия делала все правильно, делала все так, что потрясенный внезапным чувством Рудольф был готов бросить к ее ногам все, что имел, тем более что по их западным меркам имел он не так уж много. Ему было около сорока, он никогда не был женат, и его карьера была самой обычной – до того момента, как был подписан эпохальный договор «Газ-трубы».
Тут-то и скрывалась проблема. Любовь любовью, но ради прекрасных серых глаз русской красавицы, пусть даже и очень-очень любимой, Рудольфу бы пришлось пойти на крупный скандал и, скорее всего, попрощаться с карьерой. Не за этим, ой, не за этим посылали его в СССР! И Рудольф раздумывал.
И тут на помощь матери пришла Ингрид. Как последний, совершенно неоспоримый аргумент в пользу большого, но не очень советского чувства, поглотившего душу и сердце Рудольфа Шеллера.
Однажды, когда Ингрид была подростком и испытывала свою мать на прочность вспыльчивостью, криками и бесконечной безалаберностью, она спросила мать, зачем та ее родила. Такого рода вопросы весьма часто задают подростки, просто как аргумент в защиту немытых тарелок и нежелания учиться.
– Я родила тебя, чтобы удержать твоего отца и заставить его жениться, – отчеканила Анастасия, холодно улыбаясь. – И если ты будешь себя хорошо вести, и тебя научу, как добиваться в жизни всего, чего пожелаешь.
– Я никогда не буду такой, как ты, – самонадеянно заявила Ингрид, но уже через несколько месяцев изменила свое мнение.
Позже Ингрид стала прекрасной ученицей все еще прекрасной учительницы и во многом ее превзошла.
Естественно, под влиянием доводов будущего отцовства Рудольф Шеллер женился и действительно чуть было не получил черную метку, но время уже стремительно шло к началу конца советского строя, и его опыт и вклад в газовотрубную отрасль оказался более весомым, чем его личная жизнь. Их оставили вместе с одним условием – семья должна жить здесь, в России. Так, на всякий случай. Как бы чего не вышло.
Но через несколько лет и это условие растворилось в небытии, начались совершенно другие времена, и все перевернулось с ног на голову.
Рудольф стал очень обеспеченным человеком и окончательно погрузился в семью. Он купил уютный таунхаус в пригороде Берлина и квартиру в Москве. В дочери он просто души не чаял, что нимало помогло росту ее самооценки. Особенно учитывая то, что девочка пошла в мать и была одновременно красива и амбициозна. Рудольф Шеллер просто наглядеться на нее не мог.
За долгие годы спокойной и, надо сказать, счастливой супружеской жизни Анастасия Дмитриевна Шеллер превратилась именно в такую женщину, какой всегда мечтала стать – в респектабельную, умопомрачительную красавицу средних лет, вокруг которой никогда не стихал восторженный шепоток. В свои пятьдесят с небольшим она выглядела если не моложе, то уж точно более ухоженной и стильной, чем в пору юности, и у нее было чему поучиться. К концу перестройки Анастасия Шеллер окончательно осела в Берлине, оставив дочери возможность жить-поживать да добра наживать в Москве. Ингрид предпочитала Москву.