Все свое детство и юность Ингрид летала между стремительно меняющейся Москвой и относительно неизменным Берлином. Ингрид, конечно, не могла не видеть тех перемен, что произошли с городом ее отца после падения Берлинской стены, однако все эти перемены были ерундой по сравнению с полным перерождением Москвы советской в Москву постсоветскую. Ингрид сравнивала оба эти мира, похожие на утопию и антиутопию и такие же непреодолимо разные. В результате всей совокупности обстоятельств ее жизни и специфической семейной ситуации Ингрид выросла в совершенно невероятное существо – эгоистичное, но и необыкновенно красивое. Она была умна, говорила на двух языках, образование получила в Германии, но была достаточно ленива и зациклена на себе. Она увлекалась самыми разными вещами, однако никогда не доводила начатого до конца и ни во что не погружалась всерьез, и прежде всего потому, что в этом не было необходимости.
При безоговорочной любви отца и умелом наставлении матери Ингрид действительно научилась получать от жизни все, что хотела. Только вот хотела она совсем не того, что хотели для нее родители. Уже несколько раз ей предоставлялась счастливая возможность выйти замуж за весьма достойного мужчину, молодого и красивого, с хорошей жизненной позицией, из хорошей семьи. Но Ингрид отказывалась.
В Москве она преимущественно жила в родительской квартире, в доме, расположенном недалеко от Московского зоопарка, она не работала и ничем особенным не занималась. Сейчас бы ее без всяких проблем отнесли к светским львицам и оставили бы в покое, но в те времена ругали ее и стыдили за подобный образ жизни. Родители даже попытались ограничить ее в деньгах. Но этот метод воспитания тоже не сработал.
Ингрид никогда не испытывала недостатка в деньгах, они поступали непонятно откуда. Она ездила на самой последней модели «Ауди», красной, конечно же, дорого одевалась, летала отдыхать во Францию и никогда не просыпалась по утрам раньше двенадцати часов. Ей постоянно звонили какие-то непонятные личности, и родители по-настоящему за нее беспокоились. Но она была уже совершенно взрослая, и что можно было с ней поделать?!
Года четыре назад за Ингрид начал всерьез ухаживать один бизнесмен – весьма богатый и уважаемый человек, которого даже родители одобрили, хоть и не без оговорок. Ингрид не слишком-то отвечала на его чувства, но зато он нашел ее «кнопку» – да, оказалось, что и у Ингрид есть «кнопка», и этот самый бизнесмен ее нашел. Он сказал, что у Ингрид есть талант.
До этого никто и никогда не говорил Ингрид, что у нее есть талант. Все, безусловно, признавали, что у нее есть внешние данные, есть фигура и шарм, а также то, чего никогда не может быть много – обаяние и сексуальность. Но талант?
Бизнесмен нашел у нее талант музыкального характера, и хотя до этого Ингрид была от музыки далека, дальше, чем Владивосток от Москвы, его комплименты и посулы имели совершенно невероятное воздействие. Ингрид всерьез увлеклась музыкой. Ее образование – экономическое – никоим образом не отвечало ее жизненным устремлениям. Она всегда хотела заниматься чем-то изысканным, чем-то творческим и мечтала с полным правом быть частью богемы. На этом-то и сыграл бизнесмен, вовсю превознося ее талант, голос и в особенности пластику, к которой был особенно расположен.
Результат этих ухаживаний удивил всех. Была закуплена подходящая таланту Ингрид песня, были сшиты костюмы, найдены все нужные люди. Даже был написан сценарий клипа, и должны были начаться съемки. Бизнесмен потерял голову совершенно, подарил Ингрид квартиру на метро «Сокол», которую, по ее капризу, переоборудовали в студию. Он даже сделал ей предложение, хоть и оказался сам на тот момент женат, а потом куда-то исчез с горизонта. Возможно, скрытая за кулисами жена решила выйти на сцену, возможно, бизнесмен попал в какое-то затруднительное положение. Факт был фактом – он исчез, перестал звонить и отвечать на звонки. Не сказать, чтобы Ингрид была опечалена. Ведь она была молода, перед ней были открыты все дороги, и к тому же теперь она знала, чего хочет. А она хотела музыку, в любом виде.
Вернее, скажем так, Ингрид хотела славы. Она больше не желала просто быть чьей-то женой, она больше не желала разделить судьбу своей матери. Она хотела, чтобы говорили о ней, а не о ком-то еще и чтобы на встречах именно она была главной в списке.
Конечно, бизнесмена было жаль. От него она могла получить много пользы, но ведь оставалась квартира, оставались продюсеры, наработанные связи. Даже отснятый материал для клипа и права на одну песню. Но все это вскоре стало неважным, потому что Ингрид встретила Готье.
– Что ты, сумасшедшая? Как можно умереть от счастья? Чудовищно и банально, знаешь. Как «слиться в поцелуе на фоне заката, когда теплые океанские волны лижут песок». Ты пробовала когда-нибудь лизать песок? – смеялся Готье, запутывая руками ее длинные волосы.
– Ты хуже жвачки, которая прилипает, – после тебя волосы вообще невозможно расчесать.
– Самые солнечные волосы в мире, – говорил он, с сожалением убирая пальцы. Он их любил, говорил, что таких сияющих рыжих волос просто не бывает и что за них он готов поставить памятник какому-нибудь Менделееву – за создание науки химии, которая дала миру такие прекрасные красители.
– Это мой натуральный цвет, – возмущалась Ингрид. Хотя, конечно, это были специальные составы, ее мать присылала ей из Германии. Натуральный цвет! Самое сложное в работе «красивой женщины» – выглядеть натурально. От Ингрид и в самом деле падали в обморок все мужчины – от двадцатилетних до семидесятилетних. Но не Готье. Он любил ее волосы, однако это совершенно ничего не меняло. Ингрид была совершенно уверена в том, что он ее не любит. Он вообще никого не любил. Никого и ничего, кроме своих безумных снов, мыслей, в которые проваливался, как в параллельную реальность. Он ценил только мир звуков, от которого действительно был без ума.
Это-то и было самым сложным – смириться с тем, что, как бы ты ни старалась и каких бы успехов ни добилась, ты остаешься номером «два», что совершенно Ингрид не устраивало. Она пыталась бороться. Безуспешно старалась вызывать в нем ревность, приводила ухажеров, тех же продюсеров, показывала свою значимость, кричала и требовала, когда не оставалось терпения, но Готье было все равно.
– Иня, мне плевать, с кем ты таскаешься. Мне даже плевать, если ты спишь с ними. Мне даже плевать, спишь ты со мной или нет. Ты взрослый человек и можешь делать все, что хочешь, – говорил он, пожимая плечами.
– Ты только делаешь вид, что так думаешь! – кричала Ингрид, но в глубине души больше всего боялась, что он говорит всерьез. Он был странный, этот мужчина. Он был устроен совершенно по-другому, не как все. Ему никто не был нужен, а с таким недостатком очень трудно мириться.
Ему и успех не был особенно нужен. Когда они познакомились, Готье сидел на чьей-то кухне и наигрывал какие-то мелодии на гитаре. Его длинные пальцы легко и свободно летали по грифу гитары, так, словно бы жили своей собственной жизнью, а сам Готье в этот момент думал о чем-то о своем.
Ингрид присела на корточки рядом с ним, чего он даже, кажется, не заметил, и стала слушать. Мелодия, которую он наигрывал, была чистой, наполненной, практически готовой.
– Слушай, это неплохо! – хмыкнула Ингрид. В то время ее только-только оставил невесть куда скрывшийся спонсор-бизнесмен. – Совсем неплохо.
– Спасибо эльфам, – кивнул Готье и продолжил наигрывать.
Ингрид подождала, когда он закончит, но он даже, кажется, не отдавал себе отчет, что кто-то сидит и чего-то ждет от него.
– А можешь спеть что-нибудь? – спросила она, когда возникла небольшая пауза в его безостановочном гитарном монологе.
Он повернулся к ней, и тогда она впервые увидела его глаза – зеленые, неяркие, скорее цвета морских водорослей. Он посмотрел на нее, чуть подергал бровями и улыбнулся.
– Воля эльфов – закон! – И запел.
Что же это было? Кажется, «Лунная радуга». Голос оказался тоже чистым и наполненным, было видно, что человек пел, и пел много. Песня кончилась, а Ингрид уже потерялась в этих странных переливах.
– А есть записи?
– А зачем? – пожал плечами Готье. И в этом был весь он. Он никогда не понимал: зачем? Записывать альбомы, пытаться пробиться на радио, кланяться в ноги продюсерам, раздавать диски всем направо и налево. Путь на сцену был тернист, требовалось звериное упорство, волчьи клыки, гуттаперчевая совесть. Все это Ингрид поняла, когда записывала клип, разговаривала со всеми этими маслеными, улыбчивыми людьми, ощупывающими ее глазами.
– Ну а зачем ты поешь? Ты сам пишешь?
– Сам.
– А зачем?
– Чтобы было. – Он пожал плечами, отложил гитару и вышел.
Готье не любил разговоров. Сколько раз потом, когда Ингрид в изнеможении забрасывала его аргументами – неопровержимыми, достоверными, – он просто вставал и уходил. Бросал что-то типа «Иня, не будь букой» – и уходил. Никаких сил!
Как и почему они остались вместе, было для нее вообще тайной за семью печатями. В тот день он не обращал на нее никакого внимания и не реагировал ни на одну из ее штучек, просто смотрел своими большими, немного затуманенными, отстраненными зелеными глазами и улыбался. Она старалась, она хотела его впечатлить. Длинный и несуразный, совершенно неправильный – он не курил, не пил, морщился, когда кто-то матерился и был демонстративно «зеленым», природным. Он не хотел ничего того, что было принято хотеть. Он хотел, чтобы люди перестали ездить на машинах, а снова стали бы ездить на лошадях. Ей было нечем его поразить. К концу вечера она выпила больше, чем нужно, так как никакого самообладания не осталось. Она уже решила, что уедет с вечеринки с другим. Она была слишком хороша для слез и не собиралась терять самооценку. Лучший способ поправить здоровье – мужские комплименты и мужские объятия.
Поздно вечером, когда ничего спиртного уже не осталось (текила кончилась, и даже соль, и лимон), Готье вдруг встал и подошел к ней.
– Хочешь, я поеду с тобой? – спросил он.
Ингрид опешила. Буквально распахнула глаза и рот от удивления, лихорадочно соображая, как отреагировать на такое. Хочет ли она? Сказать по правде, очень! Почему? Черт его знает. Но ведь не скажешь же так просто – да, поехали, я тебе отдамся. Так же не делается, верно?
– Тебе что, негде переночевать? – Это было единственное, что пришло ей в голову.
Готье замер, непонимание отразилось в его красивых глазах. Он облизнул губы, помедлил, потом покачал головой.
– Почему? У меня есть дом. – И замолчал.
Он стоял перед ней, глядя ей в глаза. Все было предельно просто, и это было гораздо сложнее. Ну что, ему разве трудно действовать традиционными методами? Предложить ее проводить? Спросить про чашечку кофе? Предложить показать пластинки или картины? Есть столько условно признанных «приличными» способов уйти с вечеринки с совершенно незнакомой женщиной, и как же можно вот так, напрямую, спросить, а не хочешь ли, чтоб я поехал с тобой? Тоже мне, поручик Ржевский. «Разрешите вам впендюрить!» Ингрид была возмущена, она была оскорблена, она была уже совершенно готова сказать ему об этом, но вместо этого произнесла совсем другое.
– Я живу возле зоопарка.
– Я люблю зверей, – сказал Готье. Потом, словно вдруг забыв о предложении, которое только что сделал, повернулся и пошел обратно в гостиную.
Ингрид стояла и чувствовала себя полной идиоткой. У нее горели щеки, она была скорее зла, чем заинтригована. Так с ней еще ни разу не поступали. Тут Готье вернулся из гостиной, с гитарой в руках.
– Ну что, идем? – спросил он, протянув ей руку.
И все! Она пошла за ним, как прирученный мустанг, послушно и покорно. Много раз она спрашивала себя, что было бы, если бы она осталась. Ни одного шанса, что он бы стал ее уговаривать, делать какие-то шаги. Он бы пожал плечами и ушел один. Было бы это лучше? Было бы хуже? Она затруднялась ответить. Безусловно, она бы избежала многих проблем.
Они не жили вместе, хотя зачастую это выглядело именно так. Они много времени проводили вместе, но это не значило ровно ничего. Он был как деревенский кот одной из московских подруг Ингрид. Кота звали кто Степаном, кто Василием Ивановичем, а кто и просто Котом. Он был большой и красивый, завелся он у подруги сам собой – пришел в один прекрасный день к дверям ее загородной дачи, круглогодичной ведомственной трехэтажной постройки. У подруги отец был – генерал, а генерал, как известно, не звание, а счастье. Дом строили солдаты, и он получился теплым, комфортным и громадным.
Чей этот кот был изначально, история умалчивает, и выяснить этого не удалось. Людей, которые со временем привязались к Степану и считали его своим, было несколько. Кот был ухоженный, сытый, приходил далеко не ко всем, и те, кого он решал осчастливить своим появлением, благодарно кормили его, гладили, рассказывали о своей жизни. Иногда Кот оставался, иногда приходил и почти сразу уходил, иногда мог прожить и неделю. Подруга любила этого Кота, хотела увезти его в Москву, но Кот будто чувствовал ее планы и скрывался каждый раз, стоило ей только задуматься о клетке-переноске. Готье был такой же. Он не жил с Ингрид, даже если не выходил из ее студии неделями. Он там обитал. Квартиру Ингрид, ту, что находилась в непосредственной близости от Московского зоопарка, Готье не любил и практически не появлялся там – слишком гламурной она была, слишком много там было диванов, больших плазменных телевизоров, постеров с изображением Манхэттена. Он предпочитал студию, так что Ингрид фактически переселилась туда, хоть ей и не хватало бархатного комфорта ее уютной квартиры. Но что поделаешь – Готье есть Готье.
Больше всего ее бесила эта его ненормальная особенность – встать, открыть дверь и выйти куда-нибудь на несколько дней. Ни ответа, ни привета. Пишите письма до востребования. Но сколько она ни пробовала на него влиять, ничего не помогало. И Ингрид смирилась. Потому что выбор перед ней стоял совершенно простой. Либо принимать его таким, как есть, либо…
Она не представляла себе жизни без Готье. Ингрид старалась скрывать это от всех, даже от самой себя, а в особенности от Готье, но именно он, конечно, читал в ней, как в открытой книге. Он никогда ничего не делал с этим знанием. Пару раз только бросил грустно:
– Будь осторожней со своим сердцем, Иня.
– Что? Почему?
– Неужели ты веришь в любовь?
– Нет, конечно! – фыркнула она. – Что за глупости!
Любви в том семейно-созидательном контексте, который всегда подразумевается, когда говорится о любви, не было в его системе координат. В мире Готье были птицы, деревья, были звери и свежескошенная трава, но любви в том понимании, в каком это от природы несет в себе любая женщина, в нем не было. Он не мечтал никого завоевать. Он не боялся измен. Он не хотел продолжить свой род. Возможно, это просто не было своевременным, возможно, он просто был еще слишком молод.
Впрочем, не так уж он был и молод. Ему было около двадцати пяти, он был лишь чуть младше Ингрид, и она могла бы поклясться, что он никогда не изменится, навсегда останется Лелем, сидящим под березой с дудочкой и воспевающим рассвет. Между ним и такими мужчинами, как Рудольф, отец Ингрид, не было ничего общего. Но это никак не помогало Ингрид, когда его не было дома, перестать его ждать. То, что она чувствовала, было чисто физическим, на уровне биологических процессов, на уровне гормонов и неосознанных, неконтролируемых реакций. Чувство было совершенно нерациональным, бесполезным и даже опасным – но необоримым. Любовь зла…
Любовь. Нельзя сказать, что Ингрид была рада своей любви. Она много бы дала, чтобы вернуться к той беззаботной, эгоистичной жизни, которой жила прежде и которую она так любила. Быть номером «два» ей было невыносимо. Думать о том, что когда-нибудь Готье не вернется к ней, – еще хуже.
Идея создать музыкальную группу принадлежала Ингрид. Это, конечно, не означало, что до нее эту идею никто никогда не озвучивал перед Готье. Многие говорили, и многие убеждались, что Готье до этого нет никакого дела. И когда Ингрид сказала ему, лежа на постели, замотанная в мятую простыню, о том, что хочет заниматься продвижением его музыки, он только усмехнулся:
– Зачем? Это все пустое.
– А что не пустое? Ездить по всем этим диким шабашам? – возмутилась она. – Сидеть в этих палатках, есть тушенку?
– Ты не любишь тушенку? – Он рассмеялся, протянул к ней руки и попытался стащить простыню. Он не придавал разговору никакого значения.
– Разве ты не хочешь заработать денег?
– Мне ведь много не надо, – пожал он плечами. – Все, что нужно, у меня есть.
– Что у тебя есть? – Ингрид вырвалась из его рук.
Она хотела создать эту группу, хотела, чтобы их с Готье объединяло что-то еще, кроме этих бессонных ночей и утренних чаепитий. Она считала его талантливым. Но даже если бы она считала его бездарным… Ингрид прекрасно знала, как устроен этот мир и что люди остаются вместе только по каким-то серьезным причинам. Рука руку моет. Его руки были нужны ей, как воздух. Нужно дать ему то, что он оценит, – и он будет рядом с ней. Нужно дать ему что-то, что не могут дать другие. Нужно действовать так, как когда-то действовал ее бизнесмен.
– Ты не хочешь, чтобы люди услышали твою музыку?
– Они и так ее слышат. Я играю ее все время.
– Ну что ты такое!.. – Ингрид всплеснула руками и задумалась. – А разве ты не хочешь иметь возможность сделать что-то по-настоящему важное и большое в этой жизни, в этом мире? Ты можешь стать звездой и говорить о мире, о природе, ты можешь убеждать людей в том, во что веришь! – Ингрид была более чем красноречива. Ей было глубоко плевать и на мир во всем мире, и на природу, и на судьбу бенгальского тигра, но ей не было плевать на Готье. И он сказал «Да».
Глава 4
При безоговорочной любви отца и умелом наставлении матери Ингрид действительно научилась получать от жизни все, что хотела. Только вот хотела она совсем не того, что хотели для нее родители. Уже несколько раз ей предоставлялась счастливая возможность выйти замуж за весьма достойного мужчину, молодого и красивого, с хорошей жизненной позицией, из хорошей семьи. Но Ингрид отказывалась.
В Москве она преимущественно жила в родительской квартире, в доме, расположенном недалеко от Московского зоопарка, она не работала и ничем особенным не занималась. Сейчас бы ее без всяких проблем отнесли к светским львицам и оставили бы в покое, но в те времена ругали ее и стыдили за подобный образ жизни. Родители даже попытались ограничить ее в деньгах. Но этот метод воспитания тоже не сработал.
Ингрид никогда не испытывала недостатка в деньгах, они поступали непонятно откуда. Она ездила на самой последней модели «Ауди», красной, конечно же, дорого одевалась, летала отдыхать во Францию и никогда не просыпалась по утрам раньше двенадцати часов. Ей постоянно звонили какие-то непонятные личности, и родители по-настоящему за нее беспокоились. Но она была уже совершенно взрослая, и что можно было с ней поделать?!
Года четыре назад за Ингрид начал всерьез ухаживать один бизнесмен – весьма богатый и уважаемый человек, которого даже родители одобрили, хоть и не без оговорок. Ингрид не слишком-то отвечала на его чувства, но зато он нашел ее «кнопку» – да, оказалось, что и у Ингрид есть «кнопка», и этот самый бизнесмен ее нашел. Он сказал, что у Ингрид есть талант.
До этого никто и никогда не говорил Ингрид, что у нее есть талант. Все, безусловно, признавали, что у нее есть внешние данные, есть фигура и шарм, а также то, чего никогда не может быть много – обаяние и сексуальность. Но талант?
Бизнесмен нашел у нее талант музыкального характера, и хотя до этого Ингрид была от музыки далека, дальше, чем Владивосток от Москвы, его комплименты и посулы имели совершенно невероятное воздействие. Ингрид всерьез увлеклась музыкой. Ее образование – экономическое – никоим образом не отвечало ее жизненным устремлениям. Она всегда хотела заниматься чем-то изысканным, чем-то творческим и мечтала с полным правом быть частью богемы. На этом-то и сыграл бизнесмен, вовсю превознося ее талант, голос и в особенности пластику, к которой был особенно расположен.
Результат этих ухаживаний удивил всех. Была закуплена подходящая таланту Ингрид песня, были сшиты костюмы, найдены все нужные люди. Даже был написан сценарий клипа, и должны были начаться съемки. Бизнесмен потерял голову совершенно, подарил Ингрид квартиру на метро «Сокол», которую, по ее капризу, переоборудовали в студию. Он даже сделал ей предложение, хоть и оказался сам на тот момент женат, а потом куда-то исчез с горизонта. Возможно, скрытая за кулисами жена решила выйти на сцену, возможно, бизнесмен попал в какое-то затруднительное положение. Факт был фактом – он исчез, перестал звонить и отвечать на звонки. Не сказать, чтобы Ингрид была опечалена. Ведь она была молода, перед ней были открыты все дороги, и к тому же теперь она знала, чего хочет. А она хотела музыку, в любом виде.
Вернее, скажем так, Ингрид хотела славы. Она больше не желала просто быть чьей-то женой, она больше не желала разделить судьбу своей матери. Она хотела, чтобы говорили о ней, а не о ком-то еще и чтобы на встречах именно она была главной в списке.
Конечно, бизнесмена было жаль. От него она могла получить много пользы, но ведь оставалась квартира, оставались продюсеры, наработанные связи. Даже отснятый материал для клипа и права на одну песню. Но все это вскоре стало неважным, потому что Ингрид встретила Готье.
* * *
Их отношения продолжались уже больше года, и иногда Ингрид задумывалась над тем, какого рода это были отношения, и были ли это вообще отношения. Что-то было, это безусловно, это неоспоримо. Были нелепо короткие ночи, были поразительно длинные дни, когда она ждала его. Она, которая вообще никого никогда не ждала и которая терпеть не могла никакие рамки и ограничения. Были короткие моменты странного, необъяснимого счастья, такого сильного, что она чувствовала, что может от него умереть.– Что ты, сумасшедшая? Как можно умереть от счастья? Чудовищно и банально, знаешь. Как «слиться в поцелуе на фоне заката, когда теплые океанские волны лижут песок». Ты пробовала когда-нибудь лизать песок? – смеялся Готье, запутывая руками ее длинные волосы.
– Ты хуже жвачки, которая прилипает, – после тебя волосы вообще невозможно расчесать.
– Самые солнечные волосы в мире, – говорил он, с сожалением убирая пальцы. Он их любил, говорил, что таких сияющих рыжих волос просто не бывает и что за них он готов поставить памятник какому-нибудь Менделееву – за создание науки химии, которая дала миру такие прекрасные красители.
– Это мой натуральный цвет, – возмущалась Ингрид. Хотя, конечно, это были специальные составы, ее мать присылала ей из Германии. Натуральный цвет! Самое сложное в работе «красивой женщины» – выглядеть натурально. От Ингрид и в самом деле падали в обморок все мужчины – от двадцатилетних до семидесятилетних. Но не Готье. Он любил ее волосы, однако это совершенно ничего не меняло. Ингрид была совершенно уверена в том, что он ее не любит. Он вообще никого не любил. Никого и ничего, кроме своих безумных снов, мыслей, в которые проваливался, как в параллельную реальность. Он ценил только мир звуков, от которого действительно был без ума.
Это-то и было самым сложным – смириться с тем, что, как бы ты ни старалась и каких бы успехов ни добилась, ты остаешься номером «два», что совершенно Ингрид не устраивало. Она пыталась бороться. Безуспешно старалась вызывать в нем ревность, приводила ухажеров, тех же продюсеров, показывала свою значимость, кричала и требовала, когда не оставалось терпения, но Готье было все равно.
– Иня, мне плевать, с кем ты таскаешься. Мне даже плевать, если ты спишь с ними. Мне даже плевать, спишь ты со мной или нет. Ты взрослый человек и можешь делать все, что хочешь, – говорил он, пожимая плечами.
– Ты только делаешь вид, что так думаешь! – кричала Ингрид, но в глубине души больше всего боялась, что он говорит всерьез. Он был странный, этот мужчина. Он был устроен совершенно по-другому, не как все. Ему никто не был нужен, а с таким недостатком очень трудно мириться.
Ему и успех не был особенно нужен. Когда они познакомились, Готье сидел на чьей-то кухне и наигрывал какие-то мелодии на гитаре. Его длинные пальцы легко и свободно летали по грифу гитары, так, словно бы жили своей собственной жизнью, а сам Готье в этот момент думал о чем-то о своем.
Ингрид присела на корточки рядом с ним, чего он даже, кажется, не заметил, и стала слушать. Мелодия, которую он наигрывал, была чистой, наполненной, практически готовой.
– Слушай, это неплохо! – хмыкнула Ингрид. В то время ее только-только оставил невесть куда скрывшийся спонсор-бизнесмен. – Совсем неплохо.
– Спасибо эльфам, – кивнул Готье и продолжил наигрывать.
Ингрид подождала, когда он закончит, но он даже, кажется, не отдавал себе отчет, что кто-то сидит и чего-то ждет от него.
– А можешь спеть что-нибудь? – спросила она, когда возникла небольшая пауза в его безостановочном гитарном монологе.
Он повернулся к ней, и тогда она впервые увидела его глаза – зеленые, неяркие, скорее цвета морских водорослей. Он посмотрел на нее, чуть подергал бровями и улыбнулся.
– Воля эльфов – закон! – И запел.
Что же это было? Кажется, «Лунная радуга». Голос оказался тоже чистым и наполненным, было видно, что человек пел, и пел много. Песня кончилась, а Ингрид уже потерялась в этих странных переливах.
– А есть записи?
– А зачем? – пожал плечами Готье. И в этом был весь он. Он никогда не понимал: зачем? Записывать альбомы, пытаться пробиться на радио, кланяться в ноги продюсерам, раздавать диски всем направо и налево. Путь на сцену был тернист, требовалось звериное упорство, волчьи клыки, гуттаперчевая совесть. Все это Ингрид поняла, когда записывала клип, разговаривала со всеми этими маслеными, улыбчивыми людьми, ощупывающими ее глазами.
– Ну а зачем ты поешь? Ты сам пишешь?
– Сам.
– А зачем?
– Чтобы было. – Он пожал плечами, отложил гитару и вышел.
Готье не любил разговоров. Сколько раз потом, когда Ингрид в изнеможении забрасывала его аргументами – неопровержимыми, достоверными, – он просто вставал и уходил. Бросал что-то типа «Иня, не будь букой» – и уходил. Никаких сил!
Как и почему они остались вместе, было для нее вообще тайной за семью печатями. В тот день он не обращал на нее никакого внимания и не реагировал ни на одну из ее штучек, просто смотрел своими большими, немного затуманенными, отстраненными зелеными глазами и улыбался. Она старалась, она хотела его впечатлить. Длинный и несуразный, совершенно неправильный – он не курил, не пил, морщился, когда кто-то матерился и был демонстративно «зеленым», природным. Он не хотел ничего того, что было принято хотеть. Он хотел, чтобы люди перестали ездить на машинах, а снова стали бы ездить на лошадях. Ей было нечем его поразить. К концу вечера она выпила больше, чем нужно, так как никакого самообладания не осталось. Она уже решила, что уедет с вечеринки с другим. Она была слишком хороша для слез и не собиралась терять самооценку. Лучший способ поправить здоровье – мужские комплименты и мужские объятия.
Поздно вечером, когда ничего спиртного уже не осталось (текила кончилась, и даже соль, и лимон), Готье вдруг встал и подошел к ней.
– Хочешь, я поеду с тобой? – спросил он.
Ингрид опешила. Буквально распахнула глаза и рот от удивления, лихорадочно соображая, как отреагировать на такое. Хочет ли она? Сказать по правде, очень! Почему? Черт его знает. Но ведь не скажешь же так просто – да, поехали, я тебе отдамся. Так же не делается, верно?
– Тебе что, негде переночевать? – Это было единственное, что пришло ей в голову.
Готье замер, непонимание отразилось в его красивых глазах. Он облизнул губы, помедлил, потом покачал головой.
– Почему? У меня есть дом. – И замолчал.
Он стоял перед ней, глядя ей в глаза. Все было предельно просто, и это было гораздо сложнее. Ну что, ему разве трудно действовать традиционными методами? Предложить ее проводить? Спросить про чашечку кофе? Предложить показать пластинки или картины? Есть столько условно признанных «приличными» способов уйти с вечеринки с совершенно незнакомой женщиной, и как же можно вот так, напрямую, спросить, а не хочешь ли, чтоб я поехал с тобой? Тоже мне, поручик Ржевский. «Разрешите вам впендюрить!» Ингрид была возмущена, она была оскорблена, она была уже совершенно готова сказать ему об этом, но вместо этого произнесла совсем другое.
– Я живу возле зоопарка.
– Я люблю зверей, – сказал Готье. Потом, словно вдруг забыв о предложении, которое только что сделал, повернулся и пошел обратно в гостиную.
Ингрид стояла и чувствовала себя полной идиоткой. У нее горели щеки, она была скорее зла, чем заинтригована. Так с ней еще ни разу не поступали. Тут Готье вернулся из гостиной, с гитарой в руках.
– Ну что, идем? – спросил он, протянув ей руку.
И все! Она пошла за ним, как прирученный мустанг, послушно и покорно. Много раз она спрашивала себя, что было бы, если бы она осталась. Ни одного шанса, что он бы стал ее уговаривать, делать какие-то шаги. Он бы пожал плечами и ушел один. Было бы это лучше? Было бы хуже? Она затруднялась ответить. Безусловно, она бы избежала многих проблем.
Они не жили вместе, хотя зачастую это выглядело именно так. Они много времени проводили вместе, но это не значило ровно ничего. Он был как деревенский кот одной из московских подруг Ингрид. Кота звали кто Степаном, кто Василием Ивановичем, а кто и просто Котом. Он был большой и красивый, завелся он у подруги сам собой – пришел в один прекрасный день к дверям ее загородной дачи, круглогодичной ведомственной трехэтажной постройки. У подруги отец был – генерал, а генерал, как известно, не звание, а счастье. Дом строили солдаты, и он получился теплым, комфортным и громадным.
Чей этот кот был изначально, история умалчивает, и выяснить этого не удалось. Людей, которые со временем привязались к Степану и считали его своим, было несколько. Кот был ухоженный, сытый, приходил далеко не ко всем, и те, кого он решал осчастливить своим появлением, благодарно кормили его, гладили, рассказывали о своей жизни. Иногда Кот оставался, иногда приходил и почти сразу уходил, иногда мог прожить и неделю. Подруга любила этого Кота, хотела увезти его в Москву, но Кот будто чувствовал ее планы и скрывался каждый раз, стоило ей только задуматься о клетке-переноске. Готье был такой же. Он не жил с Ингрид, даже если не выходил из ее студии неделями. Он там обитал. Квартиру Ингрид, ту, что находилась в непосредственной близости от Московского зоопарка, Готье не любил и практически не появлялся там – слишком гламурной она была, слишком много там было диванов, больших плазменных телевизоров, постеров с изображением Манхэттена. Он предпочитал студию, так что Ингрид фактически переселилась туда, хоть ей и не хватало бархатного комфорта ее уютной квартиры. Но что поделаешь – Готье есть Готье.
Больше всего ее бесила эта его ненормальная особенность – встать, открыть дверь и выйти куда-нибудь на несколько дней. Ни ответа, ни привета. Пишите письма до востребования. Но сколько она ни пробовала на него влиять, ничего не помогало. И Ингрид смирилась. Потому что выбор перед ней стоял совершенно простой. Либо принимать его таким, как есть, либо…
Она не представляла себе жизни без Готье. Ингрид старалась скрывать это от всех, даже от самой себя, а в особенности от Готье, но именно он, конечно, читал в ней, как в открытой книге. Он никогда ничего не делал с этим знанием. Пару раз только бросил грустно:
– Будь осторожней со своим сердцем, Иня.
– Что? Почему?
– Неужели ты веришь в любовь?
– Нет, конечно! – фыркнула она. – Что за глупости!
Любви в том семейно-созидательном контексте, который всегда подразумевается, когда говорится о любви, не было в его системе координат. В мире Готье были птицы, деревья, были звери и свежескошенная трава, но любви в том понимании, в каком это от природы несет в себе любая женщина, в нем не было. Он не мечтал никого завоевать. Он не боялся измен. Он не хотел продолжить свой род. Возможно, это просто не было своевременным, возможно, он просто был еще слишком молод.
Впрочем, не так уж он был и молод. Ему было около двадцати пяти, он был лишь чуть младше Ингрид, и она могла бы поклясться, что он никогда не изменится, навсегда останется Лелем, сидящим под березой с дудочкой и воспевающим рассвет. Между ним и такими мужчинами, как Рудольф, отец Ингрид, не было ничего общего. Но это никак не помогало Ингрид, когда его не было дома, перестать его ждать. То, что она чувствовала, было чисто физическим, на уровне биологических процессов, на уровне гормонов и неосознанных, неконтролируемых реакций. Чувство было совершенно нерациональным, бесполезным и даже опасным – но необоримым. Любовь зла…
Любовь. Нельзя сказать, что Ингрид была рада своей любви. Она много бы дала, чтобы вернуться к той беззаботной, эгоистичной жизни, которой жила прежде и которую она так любила. Быть номером «два» ей было невыносимо. Думать о том, что когда-нибудь Готье не вернется к ней, – еще хуже.
Идея создать музыкальную группу принадлежала Ингрид. Это, конечно, не означало, что до нее эту идею никто никогда не озвучивал перед Готье. Многие говорили, и многие убеждались, что Готье до этого нет никакого дела. И когда Ингрид сказала ему, лежа на постели, замотанная в мятую простыню, о том, что хочет заниматься продвижением его музыки, он только усмехнулся:
– Зачем? Это все пустое.
– А что не пустое? Ездить по всем этим диким шабашам? – возмутилась она. – Сидеть в этих палатках, есть тушенку?
– Ты не любишь тушенку? – Он рассмеялся, протянул к ней руки и попытался стащить простыню. Он не придавал разговору никакого значения.
– Разве ты не хочешь заработать денег?
– Мне ведь много не надо, – пожал он плечами. – Все, что нужно, у меня есть.
– Что у тебя есть? – Ингрид вырвалась из его рук.
Она хотела создать эту группу, хотела, чтобы их с Готье объединяло что-то еще, кроме этих бессонных ночей и утренних чаепитий. Она считала его талантливым. Но даже если бы она считала его бездарным… Ингрид прекрасно знала, как устроен этот мир и что люди остаются вместе только по каким-то серьезным причинам. Рука руку моет. Его руки были нужны ей, как воздух. Нужно дать ему то, что он оценит, – и он будет рядом с ней. Нужно дать ему что-то, что не могут дать другие. Нужно действовать так, как когда-то действовал ее бизнесмен.
– Ты не хочешь, чтобы люди услышали твою музыку?
– Они и так ее слышат. Я играю ее все время.
– Ну что ты такое!.. – Ингрид всплеснула руками и задумалась. – А разве ты не хочешь иметь возможность сделать что-то по-настоящему важное и большое в этой жизни, в этом мире? Ты можешь стать звездой и говорить о мире, о природе, ты можешь убеждать людей в том, во что веришь! – Ингрид была более чем красноречива. Ей было глубоко плевать и на мир во всем мире, и на природу, и на судьбу бенгальского тигра, но ей не было плевать на Готье. И он сказал «Да».
Глава 4
Группа «Сайонара» появилась год назад ценой невероятных усилий со стороны Ингрид. Появилась – это громко сказано. Был собран какой-никакой состав, была разработана какая-никакая программа. Песни у Готье были, но проблема заключалась в самом Готье. Ему, кажется, ничего этого было не нужно. Если бы не Ингрид, ничего бы не получилось. Все, что делал Готье, – это исчезал, потом приходил и говорил, что все не так и все не то. Он не хотел имитировать звуки народных инструментов на синтезаторе, он хотел настоящие народные инструменты. Он хотел записывать звуки природы, в то время как любое чириканье и стрекотание можно было прекрасно найти в музыкальных библиотеках. В общем, с ним были проблемы.
Проблемы были еще и с тем, что для Готье, если уж он брался за дело, никого не было достаточно, никто не был для него хорош. Сам Готье, как ни странно, профессиональным музыкантом не был, чего, конечно, никак нельзя было предположить, если послушать, что и как он играл. Лучше всего он играл на гитаре, но и на клавишах он был вполне ничего себе, так же как и на скрипке, виолончели и даже барабанах. Ингрид до сих пор не составила полный список инструментов, на которых он мог играть. Поэтому для нее было шоком узнать, что музыке он обучался в каком-то музыкальном кружке в детстве – и все, дальше сам.
– Как же так? – опешила она, не зная, что теперь писать в пресс-релизе, их самом первом пресс-релизе, о солисте группы «Феникс». Ингрид поначалу хотела назвать группу «Феникс».
– Ну, извини, если я тебя разочаровал, – усмехнулся Готье.
Тогда Ингрид осознала, что она плачевно мало знает о самом Готье. Где он вырос? Кто были его родители? Где они сейчас? В каких они отношениях с сыном, что думают о его музыке и его увлечении природой и этносом? Ингрид ничего этого не знала. Она знала только, что он имел паспорт на имя Павла Зарубина, она нашла его у него в сумке.
Да, она копалась в его сумке. Она бы с удовольствием покопалась у него в голове, если бы была такая возможность. Она была аккуратна, положила все на свое место, он бы никогда не узнал об этом. Не было никакого риска, он был в ванной, она слышала звуки льющейся воды. В мире, где она выросла, было не принято доверять людям. Нужно было знать о людях все наверняка.
Из паспорта она поняла только то, что странный незнакомец на фотографии, отдаленно напоминавший Готье, был на год с небольшим младше нее, Ингрид, не был женат, не имел детей и судимостей и был прописан на постоянное место жительства на улице Ивана Франко. Позже, в одном из редких личных разговоров, Готье косвенно упомянул, что рос без отца. Из разговора с Элизой вдруг выяснилось, что у него была сестра и что он ей читал сказки. Вот и вся информация, которой располагала Ингрид. Легче ей не стало, а вопросов стало только больше. По крайней мере, стало ясно, что он остается на ночь в квартире Ингрид действительно не потому, что ему некуда пойти, и что прописка ему не нужна.
Это она знала и сама. То, что Готье от нее ничего не ждет, можно было понять уже по тому, как он на нее смотрит. Скорее ей от него было что-то нужно. Он сам – вот то, что ей было нужно, целиком и полностью. Никогда в жизни до этого не любившая никого, Ингрид совершенно не понимала, что делать со всей этой бездной страхов и надежд, что делать с желанием приковаться к Готье наручниками.
«Чтобы удержать – нужно отпустить. На очень длинный поводок. Не звони сама, будь всегда чуть рассеянна и ленива, будь самодостаточна. Пусть ты будешь нужна ему больше, чем он тебе. Пусть он добивается тебя», – так говорила мама Ингрид, Анастасия Шеллер.
Ингрид же с ужасом понимала, что, если отпустить Готье, он улетит и не вернется. С ним эти игры не работали, а уж она пробовала, не сомневайтесь. И через какое-то время, где-то через полгода после их знакомства, Ингрид вдруг поняла, что все неправильно. Он нужен ей больше. Он не будет ее добиваться. Зачем добиваться того, кто и так тянет к тебе руки с мольбой. Как его удержать?..
Ингрид действовала по схеме. Она хотела стать ему нужной. В принципе, это было умно. Она представлялась пиар-менеджером, продюсером, куратором, спонсором – любыми словами, которые бы подошли к той или иной публике. Она старалась привлечь аудиторию к группе «Феникс» и делала это любыми возможными способами. Первый состав группы менялся, и сегодня остался только клавишник Александр. Зато пришел Володя, который, к радости Ингрид, удовлетворил взыскательному вкусу Готье – он умел играть как на гитаре, что в ряде случаев было полезно, так и на некоторых народных инструментах, не очень хорошо, не гениально, но умел. Достаточно умел, скажем так.
Зато Володя имел почти неограниченный доступ к этим самым инструментам, будучи студентом отделения народных инструментов. Что-то он брал на кафедре, что-то занимал у своих многочисленных знакомых. Он даже смог достать как-то набор колоколов – от серебристо-заливистого до густого, басистого. В этом было Володино несомненное достоинство, он был ценным приобретением для коллектива. А главное – он был очарован Готье, он был готов на все, и совершенно бесплатно. За идею, а идея была в том, чтобы Ингрид могла удержать Готье.
Еще приезжал, но не на каждую репетицию, Костик Леший – бородатый парень, склонный к туризму и пьянству. Он играл на гитаре и стоял на басах. К нему не было больших вопросов, кроме одного – периодически он дурно влиял на Готье, заманивая его в леса. Тогда Ингрид нервничала и злилась. В лесах все может случиться, в лесах, знаете ли, своя жизнь, свои русалки. Сама она пробовала эти самые прелести лесной жизни, была немедленно укушена клещом и эвакуирована обратно, в родной урбан.
– Немедленно в Берлин! – кричала мама. – В России медицины нет! Ты можешь заболеть энцефалитом.
– Консилиум! Немедленно в Кремлевку, она может не долететь до Берлина! – сухо и четко командовал отец.
После всех сделанных уколов, прививок, после месяца паники и воплей со стороны зарубежной родни Ингрид поклялась никогда больше не переступать черты русского леса.
– Почему они никого больше не кусают? – поражалась Ингрид. – Почему только меня.
– Это они за Сталинград мстят, – пожал плечами Готье. – Чуют вражескую кровь! У нас теперь клещи вместо партизан.
– Ты дурак! – разозлилась она.
Но с тех пор Готье с полным правом уходил в леса. Поэтому басиста Лешего Ингрид не любила, но терпела. Играл он неплохо. Еще был гармонист Яша, но он приезжал лишь на записи. Гармонь в музыке Готье была востребована совсем чуть-чуть, и Яша через какое-то время сказал, что сидеть и пить плохой растворимый кофе он может и у себя дома. В общем, от него не было проблем.
В этом составе плюс сама Ингрид, бьющая в бубны, шуршащая разнообразной перкуссией, они и записали первые версии нескольких песен. Это было бы трудно назвать альбомом, но Ингрид знала, что для движения вперед нужна порой всего одна песня. Так что она ждать не стала, начала раскручивать то, что имела. Она даже выпустила постматериалы – футболки, чашки и календарики с птицей, вылетающей из огня…
Готье не говорил ничего, не сопротивлялся и не возражал. Казалось, все пойдет гладко и сладко, без сюрпризов, как и любила Ингрид.
«Лунная радуга» – любимая песня Ингрид – с трудом, но прошла по формату на одну радиостанцию. Не сказать, что для этого не пришлось воспользоваться старыми и очень личными связями, которые возникли еще в период, когда Ингрид думала о собственной музыкальной карьере. Во всяком случае, песню согласились разместить. Презентацию назначили, и календарики уже пришли из печати, когда на одной из первых встреч с нужными людьми Готье вдруг сказал:
– Группа «Сайонара» играет этнорок, если вы хотите упростить все до определений. Лично я считаю, что мы создаем новый жанр.
– «Сайонара»? – переспросил ведущий, с недоумением глядя в пресс-релиз.
Ингрид покраснела.
– Группа «Феникс», – поправила она Готье.
Тот посмотрел на нее с непониманием и, покачав головой, повторил:
– «Сайонара». В переводе с японского – «Прощай».
Он был невозмутим. В тот раз, кажется впервые, Ингрид кричала и швырялась вещами. Выставить ее дурой прямо в прямом эфире? Это что, какая-то специальная злая шутка? Он что, не мог поделиться идеями раньше, когда она, к примеру, отдавала в производство все эти майки? Черт!
– «Сайонара»? Какая, к черту, «Сайонара» и почему? Ты что, хочешь сказать «Прощай» всем нашим слушателям, всем твоим слушателям, черт побери! Готье, ты свихнулся?
– Кто сказал, что я хоть когда-то был нормальным? – усмехнулся он и как ни в чем не бывало сказал: – Иня, нам нужен кто-то на дудочки.
– Кто-то на дудочки? Мне нужен валидол! – фыркала она.
Готье был невозможен. Совершенно невозможен. Но с тех пор, как образовалась группа, у Ингрид появилась хотя бы призрачная гарантия того, что он останется в ее жизни и никуда не уйдет. Хотя бы тут она ощущала подобие стабильности, хотя бы так могла потушить тот огонь, который ее пожирал, когда Готье не было рядом.
Она не была счастлива. Она была зависима от него, несвободна, будто он вошел в ее тело и стал ему необходим для жизни. Он стал частью ее системы координат. Но счастлива? Впрочем, самой себе она бы это вряд ли сказала, вряд ли призналась бы себе в таком. Она злилась на Готье, обижалась на него, все больше курила, просто чтобы его позлить. Ингрид хотела его получить – целиком и полностью. Хотела этого тем сильнее, чем меньше шансов у нее на это было.
– Знаешь, я не думаю, что способен на все это «долго и счастливо», – сказал он ей как-то, лежа в постели.
– О чем ты? – лениво потянулась Ингрид. Это был один из самых счастливых моментов ее жизни. – Ты хочешь сказать, что звезда рок-н-ролла должна умереть молодой?
– Я о том, как ты разложила мое барахло в своей квартире – бритва в стаканчике, футболки в шкафчике. Как будто мы живем вместе. Думаешь, если мои вещи здесь, и я тоже всегда буду сюда возвращаться?
– А почему нет? – улыбнулась она, хотя в области солнечного сплетения что-то сжалось в комок, и стало трудно дышать.
Проблемы были еще и с тем, что для Готье, если уж он брался за дело, никого не было достаточно, никто не был для него хорош. Сам Готье, как ни странно, профессиональным музыкантом не был, чего, конечно, никак нельзя было предположить, если послушать, что и как он играл. Лучше всего он играл на гитаре, но и на клавишах он был вполне ничего себе, так же как и на скрипке, виолончели и даже барабанах. Ингрид до сих пор не составила полный список инструментов, на которых он мог играть. Поэтому для нее было шоком узнать, что музыке он обучался в каком-то музыкальном кружке в детстве – и все, дальше сам.
– Как же так? – опешила она, не зная, что теперь писать в пресс-релизе, их самом первом пресс-релизе, о солисте группы «Феникс». Ингрид поначалу хотела назвать группу «Феникс».
– Ну, извини, если я тебя разочаровал, – усмехнулся Готье.
Тогда Ингрид осознала, что она плачевно мало знает о самом Готье. Где он вырос? Кто были его родители? Где они сейчас? В каких они отношениях с сыном, что думают о его музыке и его увлечении природой и этносом? Ингрид ничего этого не знала. Она знала только, что он имел паспорт на имя Павла Зарубина, она нашла его у него в сумке.
Да, она копалась в его сумке. Она бы с удовольствием покопалась у него в голове, если бы была такая возможность. Она была аккуратна, положила все на свое место, он бы никогда не узнал об этом. Не было никакого риска, он был в ванной, она слышала звуки льющейся воды. В мире, где она выросла, было не принято доверять людям. Нужно было знать о людях все наверняка.
Из паспорта она поняла только то, что странный незнакомец на фотографии, отдаленно напоминавший Готье, был на год с небольшим младше нее, Ингрид, не был женат, не имел детей и судимостей и был прописан на постоянное место жительства на улице Ивана Франко. Позже, в одном из редких личных разговоров, Готье косвенно упомянул, что рос без отца. Из разговора с Элизой вдруг выяснилось, что у него была сестра и что он ей читал сказки. Вот и вся информация, которой располагала Ингрид. Легче ей не стало, а вопросов стало только больше. По крайней мере, стало ясно, что он остается на ночь в квартире Ингрид действительно не потому, что ему некуда пойти, и что прописка ему не нужна.
Это она знала и сама. То, что Готье от нее ничего не ждет, можно было понять уже по тому, как он на нее смотрит. Скорее ей от него было что-то нужно. Он сам – вот то, что ей было нужно, целиком и полностью. Никогда в жизни до этого не любившая никого, Ингрид совершенно не понимала, что делать со всей этой бездной страхов и надежд, что делать с желанием приковаться к Готье наручниками.
«Чтобы удержать – нужно отпустить. На очень длинный поводок. Не звони сама, будь всегда чуть рассеянна и ленива, будь самодостаточна. Пусть ты будешь нужна ему больше, чем он тебе. Пусть он добивается тебя», – так говорила мама Ингрид, Анастасия Шеллер.
Ингрид же с ужасом понимала, что, если отпустить Готье, он улетит и не вернется. С ним эти игры не работали, а уж она пробовала, не сомневайтесь. И через какое-то время, где-то через полгода после их знакомства, Ингрид вдруг поняла, что все неправильно. Он нужен ей больше. Он не будет ее добиваться. Зачем добиваться того, кто и так тянет к тебе руки с мольбой. Как его удержать?..
Ингрид действовала по схеме. Она хотела стать ему нужной. В принципе, это было умно. Она представлялась пиар-менеджером, продюсером, куратором, спонсором – любыми словами, которые бы подошли к той или иной публике. Она старалась привлечь аудиторию к группе «Феникс» и делала это любыми возможными способами. Первый состав группы менялся, и сегодня остался только клавишник Александр. Зато пришел Володя, который, к радости Ингрид, удовлетворил взыскательному вкусу Готье – он умел играть как на гитаре, что в ряде случаев было полезно, так и на некоторых народных инструментах, не очень хорошо, не гениально, но умел. Достаточно умел, скажем так.
Зато Володя имел почти неограниченный доступ к этим самым инструментам, будучи студентом отделения народных инструментов. Что-то он брал на кафедре, что-то занимал у своих многочисленных знакомых. Он даже смог достать как-то набор колоколов – от серебристо-заливистого до густого, басистого. В этом было Володино несомненное достоинство, он был ценным приобретением для коллектива. А главное – он был очарован Готье, он был готов на все, и совершенно бесплатно. За идею, а идея была в том, чтобы Ингрид могла удержать Готье.
Еще приезжал, но не на каждую репетицию, Костик Леший – бородатый парень, склонный к туризму и пьянству. Он играл на гитаре и стоял на басах. К нему не было больших вопросов, кроме одного – периодически он дурно влиял на Готье, заманивая его в леса. Тогда Ингрид нервничала и злилась. В лесах все может случиться, в лесах, знаете ли, своя жизнь, свои русалки. Сама она пробовала эти самые прелести лесной жизни, была немедленно укушена клещом и эвакуирована обратно, в родной урбан.
– Немедленно в Берлин! – кричала мама. – В России медицины нет! Ты можешь заболеть энцефалитом.
– Консилиум! Немедленно в Кремлевку, она может не долететь до Берлина! – сухо и четко командовал отец.
После всех сделанных уколов, прививок, после месяца паники и воплей со стороны зарубежной родни Ингрид поклялась никогда больше не переступать черты русского леса.
– Почему они никого больше не кусают? – поражалась Ингрид. – Почему только меня.
– Это они за Сталинград мстят, – пожал плечами Готье. – Чуют вражескую кровь! У нас теперь клещи вместо партизан.
– Ты дурак! – разозлилась она.
Но с тех пор Готье с полным правом уходил в леса. Поэтому басиста Лешего Ингрид не любила, но терпела. Играл он неплохо. Еще был гармонист Яша, но он приезжал лишь на записи. Гармонь в музыке Готье была востребована совсем чуть-чуть, и Яша через какое-то время сказал, что сидеть и пить плохой растворимый кофе он может и у себя дома. В общем, от него не было проблем.
В этом составе плюс сама Ингрид, бьющая в бубны, шуршащая разнообразной перкуссией, они и записали первые версии нескольких песен. Это было бы трудно назвать альбомом, но Ингрид знала, что для движения вперед нужна порой всего одна песня. Так что она ждать не стала, начала раскручивать то, что имела. Она даже выпустила постматериалы – футболки, чашки и календарики с птицей, вылетающей из огня…
Готье не говорил ничего, не сопротивлялся и не возражал. Казалось, все пойдет гладко и сладко, без сюрпризов, как и любила Ингрид.
«Лунная радуга» – любимая песня Ингрид – с трудом, но прошла по формату на одну радиостанцию. Не сказать, что для этого не пришлось воспользоваться старыми и очень личными связями, которые возникли еще в период, когда Ингрид думала о собственной музыкальной карьере. Во всяком случае, песню согласились разместить. Презентацию назначили, и календарики уже пришли из печати, когда на одной из первых встреч с нужными людьми Готье вдруг сказал:
– Группа «Сайонара» играет этнорок, если вы хотите упростить все до определений. Лично я считаю, что мы создаем новый жанр.
– «Сайонара»? – переспросил ведущий, с недоумением глядя в пресс-релиз.
Ингрид покраснела.
– Группа «Феникс», – поправила она Готье.
Тот посмотрел на нее с непониманием и, покачав головой, повторил:
– «Сайонара». В переводе с японского – «Прощай».
Он был невозмутим. В тот раз, кажется впервые, Ингрид кричала и швырялась вещами. Выставить ее дурой прямо в прямом эфире? Это что, какая-то специальная злая шутка? Он что, не мог поделиться идеями раньше, когда она, к примеру, отдавала в производство все эти майки? Черт!
– «Сайонара»? Какая, к черту, «Сайонара» и почему? Ты что, хочешь сказать «Прощай» всем нашим слушателям, всем твоим слушателям, черт побери! Готье, ты свихнулся?
– Кто сказал, что я хоть когда-то был нормальным? – усмехнулся он и как ни в чем не бывало сказал: – Иня, нам нужен кто-то на дудочки.
– Кто-то на дудочки? Мне нужен валидол! – фыркала она.
Готье был невозможен. Совершенно невозможен. Но с тех пор, как образовалась группа, у Ингрид появилась хотя бы призрачная гарантия того, что он останется в ее жизни и никуда не уйдет. Хотя бы тут она ощущала подобие стабильности, хотя бы так могла потушить тот огонь, который ее пожирал, когда Готье не было рядом.
Она не была счастлива. Она была зависима от него, несвободна, будто он вошел в ее тело и стал ему необходим для жизни. Он стал частью ее системы координат. Но счастлива? Впрочем, самой себе она бы это вряд ли сказала, вряд ли призналась бы себе в таком. Она злилась на Готье, обижалась на него, все больше курила, просто чтобы его позлить. Ингрид хотела его получить – целиком и полностью. Хотела этого тем сильнее, чем меньше шансов у нее на это было.
– Знаешь, я не думаю, что способен на все это «долго и счастливо», – сказал он ей как-то, лежа в постели.
– О чем ты? – лениво потянулась Ингрид. Это был один из самых счастливых моментов ее жизни. – Ты хочешь сказать, что звезда рок-н-ролла должна умереть молодой?
– Я о том, как ты разложила мое барахло в своей квартире – бритва в стаканчике, футболки в шкафчике. Как будто мы живем вместе. Думаешь, если мои вещи здесь, и я тоже всегда буду сюда возвращаться?
– А почему нет? – улыбнулась она, хотя в области солнечного сплетения что-то сжалось в комок, и стало трудно дышать.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента