Возможно, эта обстоятельность в мелких технических деталях выглядит для непосвященного занудством. Но пока количество деталей не достигнет критической массы, событие не может состояться: ему нет основания. По мере же их накопления в один прекрасный момент оказывается, что действие незаметно уже идет полным ходом. Причем масштаб и незаурядность любого действия зависят лишь от комбинации обыденнейших деталей, этих первокирпичиков нашей жизни, которая есть не то сон, не то борьба противоположностей, не то реализм без берегов, медленно тянется, быстро проходит, преподносит сюрпризы и бьет ключом по голове. Кроме того, детали поучительны и расширяют кругозор, а это всегда может оказаться полезным.
   Мознаим и решил извлечь пользу из своих знаний. Он взялся опровергнуть сомнительный тезис передачи «Что? Где? Когда?!», якобы только в ней можно заработать деньги своим собственным умом. Если сравнить заработанные собственным умом деньги Ворошилова и, допустим, Мавроди, это может явиться актом правосудия в случае смерти Мавроди от смеха. Нет, господа телевизионные гроссмейстеры, чтобы заработать деньги собственным умом, надо знать прежде всего одно: как купить дешево и продеть дорого, оставшись с таким счастьем на свободе.
   Нефтеналивники вставали выше мостов, в Речпорту. Там перед выходом доукомплектовываются экипажи и оформляются документы перед загранкой.
   Мознаим взял больничный и поехал в Речпорт.
   Пятитысячник «Волго-Балт 39» стоял у стенки и испускал ауру мазута, как нефтяной магнат. Мознаим офицерской поступью взошел по трапу и велел бритоголовому губошлепу с повязкой вахтенного доложить о себе капитану.
   — Мастер отдыхает.
   — Исполнять!
   Пацан побурчал и отправился.
   Капитан поднялся навстречу в каюте, шаркнув тапочками и застегивая клетчатую рубашку.
   — Извините за вид, — сказал он, пожимая руку. — Мы здесь по-домашнему… я отдыхал. — Кивнул на кресло и придвинул пепельницу.
   — Какие дела к нам у Военно-Морского флота? Рюмку чаю хотите? — предложил он.
   — Виталий Николаевич, — представился Мознаим.
   — А я — Кирилл Николаевич! Как насчет ста грамм, Николаич?
   — Не сблюю-с! — раздул воображаемые гвардейские усы Мознаим.
   К бутылке азербайджанского коньяка прилагались лимон и печенье.
   — Настоящий, — уверил хозяин, снимая пробку, — на базе в Баку брали.
   Флотское гостеприимство не велит гнать обороты. Гость редок и тем ценен. Отчего не тяпнуть капитану с капитан-лейтенантом. Контакт? — есть контакт! — тогда и поговорим.
   Коньяк был без подделки, и контакт пришел с первой дозы.
   — Есть возможность помочь флоту, — серьезно поведал Мознаим.
   Кирилл Николаевич, как опытный капитан, не выказал безоглядной поспешности бросаться на помощь флоту. Он выдержал паузу и в качестве первой помощи налил по второй.
   Мознаим выпил, пососал лимон и построил предложение иначе:
   — Есть возможность заработать.
   — Это уже доходчивее. Так помочь или заработать? — уточнил капитан.
   — Ваше здоровье!
   — Ваше!
   Народ и армия едины: после третьей военный и гражданский флот закурили и перешли на ты.
   — Не тяни кота за хвост, — посоветовал капитан и сдул дым в стекло, туманя унылый невский пейзаж. — С чем пожаловал? Помощь — это святое, но спасателю следует премия в четверть стоимости груза, верно?
   — Я служу на «Авроре» — какой там груз?..
   Капитан был вынужден признать «Аврору» судном социально бесполезным, и с сожалением посмотрел на почти опустевшую бутылку. Мознаим опустил руку в портфель и восстановил натюрморт пол-литром «Кристалла» и баночкой красной икры.
   — Продай немного мазута, — сказал он.
   — Так бы сразу. Сколько?
   — Тонн пятьдесят.
   — Вы что, в поход собрались?! Ты меня с японским супертанкером не перепутал? У меня всего-то четыре тысячи в танках.
   — Ого. Будет три тысячи девятьсот пятьдесят. Ты считать умеешь?
   — Я считать умею. За недостачу пятидесяти тонн шведы выкатят такую претензию нашему грузовому агенту, а он ее переадресует грузоотправителю, что я потом замучусь взятки давать, чтоб дело замяли и визу не закрыли. Не-не-не, я в эти игры не играю!
   — А ведро нальешь?
   — Ведро налью.
   — За сколько?
   — За так.
   — А два?
   — И два налью.
   — Ну так налей тонн тридцать.
   — Много.
   — А сколько?
   — Две.
   — Да что мне, ботинки ими чистить, что ли? Вот черт, а у меня и деньги с собой. Ну ладно… — Мознаим снял со стола нежно булькнувшую бутылку, как бы взвесил задумчиво, убирать или все же употребить здесь, решительным выдохом изобразил молодецкое «Эх!» и свинтил головку.
   — У тебя нож есть?
   Красная икра была действительно ярко-красной, по контрасту с ней водочка отдавала в льдистую голубизну, и эстетика цветовой гаммы провоцировала слюноотделение.
   — Продолжение следует, — сказал Мознаим и налил. — Содержание предыдущей серии вам известно. Сцена первая: тебе нужны сто баксов?
   — За просто так — да. А чтоб пароход за них продать — нет.
   — Пароход остается тебе.
   — Спасибо. Я за это доплачивать не должен?
   — Ты должен только получать. Плачу я. Я даю тебе в руку сто баксов. Ты перекачиваешь мне двадцать тонн. И идешь дальше, отапливать мерзнущих шведов, которые все не могут отогреться после Полтавы.
   Капитан выдвинул ящик стола, вооружился калькулятором и стал считать:
   — Пять долларов за тонну… или восемьдесят центов за баррель… или два цента за галлон очищенного топливного мазута. Полцента за литр. Я тебя уважаю. Наливай!
   — Идет? — радостно вскинулся Мознаим, мало осведомленный в мировых ценах.
   — Нет.
   — Почему?
   — Мало.
   — Ну — давай за согласие!
   — За согласие! Будем.
   — Так чего мало-то?
   — Денег мало. А мазута много. Плюс риск.
   Водка попала не в то горло, бешеная слеза ударила в стол картечиной, перехваченный голос засипел сорванным и страшным боевым сипом.
   — Это — риск? — услышал себя Мознаим. Такой голос предполагает простреленный флаг, скрытые мундиром шрамы, серое от пороховой гари лицо и нож, лезущий из рукава. Капитану следовало испугаться, устыдиться, сжалиться, сдаться!
   Мознаим продышался, проперхался и расстелил по столу сто долларов — как пароль при встрече двух разведчиков, которые совмещают половины разорванной купюры, только эта была лучше, потому что целая.
   — Десять тонн, — прохрипел он на целую октаву ниже, чем выводил когда-то «Шестнадцать тонннн!» знаменитый американский бас, и теперь в голосе качнулась виселица для осажденных и осужденных.
   — Где и когда? — отозвался капитан, глядя в лицо любимейшего из героев современной русской истории — Бена Франклина, и реагируя более на изображение, чем на звук. Лицо отца американской конституции излучало уверенность в праве на счастье для каждого. Трудно даже предположить, каким магнетизмом он обладал при жизни, если даже два века спустя сохранил способность так воздействовать на людей.
   Мознаим оставил портрет на столе гипнотизировать капитана.
   — Пройдешь ночью Литейный мост и ошвартуешься у нас по левому борту.
   — Мы завтра пойдем.
   — Во сколько точнее — не знаешь?
   — Как диспетчерская пустит. Ты встречай!
   — Раскрытыми объятиями. У тебя с кранцами как?
   — Вот только обо мне не заботься!..
   — О своем борте забочусь!
   — Вывесим, хватит. А что у тебя насос?
   — Насос качает, хм.
   — Слушай, — сказал капитан, — а у тебя счетчик есть в насосе?
   — А у тебя?
   — У меня только мерная рейка.
   — Вот и измерим, не боись.
   Они покрыли белый хлеб желтым маслом и красной икрой, чокнулись и продолжили обсуждение подробностей.
   — У тебя рейс в оба конца месяц занимает? — убеждал Мознаим. — Вот и считай: плюс сто баксов к зарплате, это тысяча двести в год — плохо, что ли? Капитал!
   — А отпуск? — возражал капитан.
   — Отпуск я не оплачиваю, — открестился Мознаим.
   … Следующие сутки по кораблю дежурил лейтенант Беспятых. После спуска флага Мознаим увлек его под локоток:
   — Слушай, — тоном большой удачи поделился он, — я договорился тут топлива на всю зиму принять!
   Беспятых был далек от проблем Газпрома и Транснефти.
   — Замечательно, — вполне равнодушно отреагировал он.
   — Но это так… хозспособом, понимаешь?
   — В смысле?
   — Танкер ночью подойдет и нам немного перекачает.
   — Почему ночью?
   — Потому что днем мосты сведены.
   Беспятых признал объяснение разумным.
   — В вахтенном журнале это отмечать не обязательно.
   — То-есть? — насторожился Беспятых, уже наученный не писать лишнего в вахтенном журнале. — Почему?
   — Ну, потому что официально нам этого не полагается. Зато тепло будет. Так что, сам понимаешь, не трепись.
   — Ясно. Чем просить и унижаться — лучше спиздить и молчать, — рассудительно согласился Беспятый, и совесть его на этом успокоилась. Инструкцией не стопишься, а зимовать в железе зябко… бече-пятому виднее.
   К разводу мостов Мознаим переминался на баке с биноклем. «Волго-Балт 39» прошел мост четвертым и начал медленно уваливать вправо. На самых малых ходах, подрабатывая назад правой машиной и сдвигаясь по течению, он раскладывал носом черную в змейках огней воду, и достигшая «Авроры» пологая волна с шелестом плеснула в скулу.
   — На кранцах по левому борту — смотреть! — скомандовал Мознаим.
   Вывешенные за борт автомобильные покрышки сползли, строясь под линию палубы осевшего в грузу танкера.
   — Ну как там у вас? — гукнул ночной космос громкой трансляцией: в свете ходовых огней различался напряженный силуэт на крыле мостика.
   — Порядок, — закричал Мознаим. В соотношении масштабов голоса это напоминало беседу человека с Богом.
   Танкер подвалил, с носа и кормы кинули швартовы, они были подхвачены на крейсере и заведены за кнехты.
   — Стоп машина! Николаич, ты?
   — А кто же! Ну?
   — Давай по-быстрому, мне мосты пройти надо!
   — Момент!
   У борта задвигались, помогая возне рабочим матом, внизу на танкере лязгнул откинутый люк горловины: «Майнай шланг… еще!».
   — Трави шланг! Ну! В машину — насос!! На цистерне — следи!
   Собственно перекачка заняла восемь минут.
   — Отдать швартовы! Боцман — палубу прибрать… наследили тут!
   Через полчаса следы преступления были стерты, смыты, скрыты. Танкер скрылся, продолжая свой путь. В цистерне плескалось десять тонн мазута.
   Как человек военный, Мознаим привык единовременно решать только один вопрос. Товар был получен. Теперь вставала конкретная задача, кому и как сдать. За полцены — нет проблем. Котельные города на голодном пайке, но с этих-то взятки гладки… а вот коттеджи новых русских — все на мазутных котлах, со скидкой — они все возьмут, и транспорт свой найдут, для этих ребят препятствий нет, а считать копейку они очень даже умеют.
   Он спустился вниз, с удовольствием понюхал цистерну, прислушался к содержимому и поехал домой спать.
   «Заправиться вот так — и к черр-ртовой матери отсюда…» — неконкретно подумал он в серой дреме, клюя носом в первом трамвае.

5

   Унижение сравнением с «Белфастом» нет-нет да и давало себя знать. Вообще строевому командиру командовать музеем, что бы он ни говорил с высот опыта о покое и удобствах береговой жизни, — все равно что любителю животных пылесосить чучело кота. В хорошего моряка вбит рефлекс: любую акваторию рассматривать как пространство для похода, боя и победы. Бутафория службы разъедает личность скепсисом и депрессией, для лечения которой существуют только два лекарства: выпить водки и не думать — или изменить обстоятельства, ведущие к этой самой депрессии. Но если на водку не хватает зарплаты, а обстоятельства вяжут тебя по рукам и ногам, человек часто звереет без видимой причины — хотя на самом деле причин полно, а повод годится любой.
   В таком состоянии Ольховскому на глаза попался подкуренный Груня. Он бесконечно водил кисточкой по леерной стойке и бессмысленно хихикал.
   — Опять, сволочь! — рявкнул Ольховский.
   — Никак нет, — замедленно и очень ровно, как раздвижной штатив, вытянулся Груня и хихикнул.
   Ольховский схватил его за шиворот и встряхнул. Груня послушно взболтнулся под рукой. Ольховский сошел с резьбы.
   — Есть у тебя хоть какая-то гордость за свой корабль? — прорычал он, сознавая всю глупость и неуместность первых попавшихся трафаретных слов. — Ты где служишь, животное?
   Груня повел себя неадекватно. Он устал от службы, и радовался жизни только под дурью.
   — Корабль в море ходит, товарищ капитан первого ранга, — лучезарно доложил он, капая краской на прогар.
   Ольховский задохся от унижения.
   Единственным итогом он сумел конвульсивно родить приказ «В трюмах сгноить гниду!», что на бутафорском корабле следует понимать скорее фигурально.
   Ольховский же повернулся на каблуках так, что фуражка смазалась козырьком вбок, не успев за вращением головы, и проследовал высказать негодование старпому.
   — Знаешь, о чем я мечтаю? — спросил он, стравив пары.
   — Знаю, — флегматично кивнул Колчак.
   — Ну?
   — Тебе в подробностях? Выстроить команду на баке, вызвать вооруженный караул и под горн повесить его на рее.
   — Почти телепатия… Но на самом деле я мечтаю о другом…
   — Все мечтают о другом, хм.
   — В последние годы я понял, почему матросня в восемнадцатом году переколола в Кронштадте всех офицеров.
   — С-с-сволочня потому что.
   — Озверели-с, вашбродь. Развал, воровство, безнадега, безделье — и все можно. Ничего не напоминает?
   — Есть предложения?
   — Почти есть… — зло прищурился Ольховский.
   — Гонять как сук и держать в ежовых рукавицах!
   — Ежики для рукавиц кончились, господин старший помощник. Что ты с этим Груней сделаешь?
   Нету у военкоматов для тебя других матросов! Губа? Дисбат? ЧП нам первым не нужно, и он это лучше тебя понимает. Списать? А пришлют лучшего?..
   Колчак в этот день был также не в духе, но уже по совершенно другой причине, характера сугубо личного. Он получил официальный ответ от начальника КЭЧ, что квартиры ему в ближайшем полугодии выделить не смогут, следовательно, поскольку на съемное жилье казенных денег и близко не хватало, а своих тем более, семья продолжала куковать в Севастополе. Ему предстояло вечером звонить туда и сообщать эту новость жене.
   — Да, — сказал он, — примерно вот так революция и происходила. Грохнуть раз главным калибром по штабу флота — и мгновенно найдутся квартиры для всех желающих. Кстати о грохнуть… в смысле о квартирах. Пошли чего покажу.
   Он увлек Ольховского на палубу. Отчужденной прямой пройдя сквозь бессмысленное движение туристов, зацепились взглядом за приоткрытую дверь рубки — на ручке покачивался раззявленный замок.
   В рубке они застигли фигуру в белесой застиранной робе, акробатическим пируэтом отлетевшую от штурвала и еще в воздухе пытающуюся принять стойку «смирно». Когда смазанное изображение зафиксировалось стуком каблуков о палубу, оно оказалось матросом Габисония. Матрос состоял из вытаращенных глаз и икоты.
   — Блядь!! — завопил Ольховский.
   — Й-я!! товарищ капитан первого ранга! — выкрикнул Саша от испуга и старательности на той же громкости.
   — Ты что здесь… аэробикой занимаешься?!
   — Никак нет!
   — А чем?!
   Саша дернул щекой, покраснел и запыхтел.
   — Рукоблудствовал, — недобрым голосом предположил старпом.
   — Я… у штурвала… стоял просто… — пробормотал Саша.
   — Зачем?! Что?!
   — Я… так… как бы… мечтал… — теперь для передачи Сашиного голоса пришлось бы прибегнуть к самым маленьким, неразличимым буквам. — Виноват, товарищ капитан первого ранга… не повторится!..
   — Кто ключ дал? Спер? Мечтатель. Пять нарядов! А теперь пошел вон, — с отвращением сказал Ольховский, и гаснущее видение дробью чиркнуло по трапу.
   — У штурвала он мечтает… — хмыкнул Колчак. — Мало занят, значит.
   Ольховский расслабил тело в адмиральском кресле и бездумно вперился по курсу в неизменную набережную за длинным отблеском серой воды.
   — Петр Ильич, ты музыку любишь? — спросил Колчак.
   — Нам и без музыки дерьма хватает. А что?
   — А просто, — вот тот особнячок прямо по курсу купил Ростропович с Вишневской… тот синий, трехэтажный.
   — Весь?
   — Весь.
   — Уважаю виолончелистов, — сказал Ольховский. — Ты это и хотел показать?
   — Тут я знаешь что подумал? Мы могли бы организовать товарищество с ограниченной ответственностью «Выстрел Авроры». Хорошие бабки гребли бы.
   — Это как?
   — Ну, скажем, богатый новый русский за двести тысяч может из бакового орудия засадить один снаряд по городу. По памятникам архитектуры нельзя. Точность попадания мы обеспечиваем. Боеприпасы наши. Из двухсот тысяч мы рассчитываемся с городом за убытки, а разницу — себе. Налоги, конечно.
   — У меня тоже мысль одна была, — сказал Ольховский. — Привести корабль в порядок и катать новых русских по Неве — за очень большие деньги. Сразу модно станет. Ресторан, казино, в охране матросы в пулеметных лентах. А потом подумал — нельзя.
   — Почему?
   — Утопить кого-нибудь захочется, швырнут матросики банкира за борт с колосниками на шее, потом копоти не оберешься, слухи пойдут, расследование, а…
   Полистали мысленные картины.
   — О чем я думал, когда командовал «Москвой»? — пожал плечами Колчак. — Ведь мог поднять самолеты, разнести эту самостийную раду, спровоцировал бы заваруху, а обратного хода уже нет, — и был бы Севастополь наш.
   — А ты бы где был?
   — Застрелился, — рассудительно ответил Колчак. — Так хоть человеком бы побыл! А это что — жизнь? Твою мать, Петька, когда же просвет. Ты не обращал внимание: сейчас спивается масса народа старше сорока, вот что интересно. В молодости гулял, квасил, все ничего, жизнь так или иначе состоялась, — и вдруг на склоне лет и карьеры без ста1 кана день прожить не может. Почему бы? А глухо, как в трюме.
   — Ты Саблина помнишь с его сторожевиком?
   — Дол-бак твой Саблин! Тоже, второй лейтенант Шмидт. Через всю Балтику, против флота, когда все гайки закручены — на что он рассчитывал? Хочешь уйти — захвати малый торпедный и дуй к тому берегу. Хочешь мир известить — рви зигзагом на радио в Стокгольм. Не можешь выстроить операцию — не офицер! Типичный русский бунт — пример бессмысленности.
   — Достало, значит.
   Они посмотрели друг на друга, помолчали и засмеялись.
   — Машину не наладишь, — сказал Колчак.
   — Налажу. Нам хватит оборотов сорок на один вал для малого хода.
   — Котлы не соберешь.
   — Соберу. Дизель форсирую.
   — Штанги срезать?
   — Тоже, проблема.
   — А как ты с постамента поднимешься?
   — Дождусь нагонной воды. А вообще — понтон, с правого борта — кольца, и полотенца под днище. У нас шесть тысяч тонн — подумаешь.
   — Где ты возьмешь понтон? — Колчак провел пальцами по нижней кромке смотровой прорези и внимательно осмотрел их, проверяя чистоту. Ненужного ответа ждать не следовало, потому что достать можно что угодно, и он знал это не хуже командира.

6

   — На флаг и гюйс — смир-рна! Флаг и гюйс — поднять!
   Вползли и впечатались в сизые тучи трехцветный государственный флаг и небесным крестом по горнему снегу — андреевский.
   Бросили руки от козырьков офицеры, но команды «вольно» не последовали: врос и тянулся матросский крошечный строй, подавая уставную выправку со снисходительной небрежностью служак.
   — Слушай приказ! Принято решение вновь превратить «Аврору» в активную плавединицу, вернуть ей статус действующей учебной базы флота. Объявляю переход на новый распорядок. С этого момента корабль переводится в режим подготовки к бою-походу. Машинной и трюмной командам: привести механизмы в готовность для подачи оборотов на гребные валы. Топливные цистерны проверить и подготовить к приему топлива. Командиру БЧ—5 — выделить людей для переборки рулевой машины, обеспечить передачу усилия со штурвала на баллерс руля. Начарту — орудия главного калибра в рабочее состояние! Всем командирам боевых частей и старшим команд подать план и перечень необходимых работ к семнадцати ноль-ноль. Поздравляю экипаж с переходом на боевой корабль!
   Затянувшаяся пауза имела тональность стона, где более изумления и мрачных предвидений, нежели восторга.
   — Ответ не слы-шу!
   Выдержав отмеренные две с половиной секунды выдоха, ответ прозвучал с революционным разнобоем: если одни нестройно оторвали:
   — Служим Отечеству!
   то другие покрыли святые слова казенным гарканьем:
   — Ура! Ура! Ура!
   Суммарный эффект клича получился какой-то невнятно-угрожающий. Так, вероятно, роптали на митинге стрельцы.
   В течение всей процедуры Ольховский слышал свой голос со стороны, в метре правее и выше головы, которая была пустой и гулкой; он помнил такое за собой, когда девятиклассником выпил первый стакан водки.
   — Вольно! Разойтись по заведованиям.
   В десять пришел Иванов-Седьмой и, потрясенный новостью, немедленно уединился над заветной папкой. Объявленное начинание породило в нем такой богатый урожай мыслей, что черные каллиграфические буквы клонились и спешили, как матросский строй по команде: «Не в ногу — бегом марш!»
   «Трудно даже описать энтузиазм, с которым встретил экипаж приказ командира, — писал он. — Наконец-то наша служба обрела подлинный смысл. Мы ощутили себя единой семьей, спаянной великим общим замыслом — дать новую жизнь историческому крейсеру „Аврора“.
   Эхо Октябрьского выстрела еще живет в грозных обводах корабля. И вот это эхо наполнилось сегодняшним звучанием. Мы еще повоюем, черт возьми!
   Мы еще покажем всем, кто поспешил похоронить великие идеалы Свободы, Равенства и Братства, что есть порох в пороховницах и огонь в сердцах!
   Память об историческом выстреле согревает нас. Кто знает — История совершила диалектический виток, и не суждено ли нам повторить свою великую миссию!
   А пока надо все силы отдать подготовке корабля. Куда мы пойдем? Видимо, говорить об этом еще рано. Но каждый знает, где находится причина всех бед нашей многострадальной Родины. Как пелось в священном старом гимне: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!» И еще одна цитата приходит на ум: «Трепещите, тираны!»
   Задача потребует напряжения всех усилий. Но мы знаем, что весь Балтийский флот мысленно с нами! И не сомневаемся в оказании нашему кораблю всемерной помощи от товарищей по оружию и вышестоящих инстанций.
   Так и хочется воскликнуть: «Братья, помощь близка!»
   Офицеры корабля словно помолодели. Лица матросов полны молодым задором. Недаром говорится: «Русскому матросу все по плечу!»
   Несомненно, новый распорядок будет способствовать прекращению пьянства и нарушениям дисциплины на корабле. Великие задачи объединяют людей!
   Теперь каждый из нас мечтает только об одном: чтобы именно ему была доверена великая честь произвести знаменательный выстрел из бакового орудия!
   Делая эти записи, я заметил, что у меня поднялась температура и начала кружиться голова. Думаю, что это сейчас можно сказать о каждом».
   Вопреки последнему предположению легковозбудимого директора музея, пустое гудение в голове у Ольховского прекратилось, и он не мог согреть ледяные пальцы. В реальный мир его вернули слова Колчака, вошедшего без стука и швырнувшего фуражку через всю каюту на диван:
   — Чего сидишь? Теперь поздно сидеть, гудок дан. Хорошо бы особиста утопить, командир.
   — Что-о?
   — То. Нечего кому не надо знать о наших делах. Раньше времени, по крайней мере.
   — Ерунда, — отмахнулся Ольховский.
   — Ого?
   — А его эти вещи не касаются. Его касается идеологическое состояние команды и отсутствие должностных преступлений. А мы работаем над материальной частью. Ни воровства, ни политических лозунгов — напротив, сами все доставать будем. На хрена ему себя затруднять?
   — А чуть любая проверка?
   — А что они будут проверять? Наличность экипажа и порядок в помещениях? Сколько влезет. Они что, в рулевое полезут?
   — А если?
   — Э. Инициатива снизу.
   — За инициативу снизу стержень и вставляют… снизу. Зачем, почему?
   — Пионеров катать будем. По Неве. За деньги.
   — Каких пионеров?! Бредишь своим детством?
   — Тогда депутатов. Да брось ты — первый год на флоте, Палыч? Никого ничто не колышет. Выпьем и отбрехаемся!
   — Узнаю любимый флот, — вздохнул Колчак. — Сначала делаем, потом думаем — когда уже тонем. Ты что, не понимаешь, что через неделю, максимум, все всё будут знать?
   — Откуда?
   — От верблюда. Из воздуха. Не знаю откуда, но только через несколько дней всегда все всё знают, вот так флот устроен. И тогда плакала твоя Москва, в Мордовию по этапу пойдешь.
   — Легенду пустим. Мечтаем пойти в Лондон с визитом дружбы.
   — Крыша у тебя съехала на этом Лондоне! Ты мне напоминаешь сейчас чеховских сестер, которые рвутся: «В Москву, в Москву!» — а сами дуры дурами… прости ради Бога.
   — Между чеховской сестрой со слезами и крейсером первого ранга с шестидюймовками есть маленькая разница. Но в чем ты прав, конечно, — подсуетиться надо, чтоб не успели нас прихватить и стопорнуть.
   — Так что — поднимаемся привычным хозспособом?

7

   «Строительство хозспособом» развратило вооруженные силы давно и до крайности. В основе его лежало благое намерение, которыми вымощены у нас все дороги: направить воровскую смекалку в полезное русло, на решение нужных армии и флоту задач. Неудержимую склонность пристраивать все, что плохо лежит, задумано было использовать как созидательную силу. Этим остроумным ходом предполагалось безостановочно убивать по два зайца сразу: как бы покончить с воровством путем придания ему легального и даже похвального статуса, ибо все другие пути мгновенно впадают в традиционное российское бездорожье — и одновременно тем самым получать то, что нужно, если получать это неоткуда.