Вельтман Александр Фомич. Не дом, а игрушечка !

Вельтман Александр
Не дом, а игрушечка !

   А.Ф.ВЕЛЬТМАН
   НЕ ДОМ, А ИГРУШЕЧКА!
   I
   Мы, люди, вообще многого не знаем, многого не видим, что около нас делается, не ведаем всего, что на свете есть и чего нет. Такова, верно, природа людей; в этом-то, может быть, и заключается сущность вела: видеть и в то же время не видеть, знать и в то же время не знать. Например, все знают, что Москва сгорела во время нашествия французов; а кто знает, что сгорело в ней кроме домов и кроме имущества жителей? Москва отстроилась напоказ, на славу, стала великолепнее и в то же время грустнее, скучнее, точно как будто внутренний свет, эта беззаботная веселость духа вылилась наружу и оставила сердце в потемках. - Что ему там делать? - Сидит себе ни гугу. Отчего это? - Оттого, что кроме зданий и имущества погорели в Москве старинные домовые.
   Как это ни странно кажется теперь, но в старину было правдой. Старинный дедушка-домовой был не призрак, не привидение, не гороховое пугало, а вот что: как говорится, во время оно каждый родоначальник, укореняясь на новоселье, с каждым новым поколением принимал почетные звания отца, деда, прадеда, прапрадеда, все жил да жил и рос в землю; год от году все меньше и меньше и наконец хоть снова в колыбельку. Дадут ему с ложечки молочка, он и заснет спокойно; а вся семья ходит на цыпочках, чтоб не потревожить дедушкина дедушку. Достигнув до возраста семимесячного ребеночка, дедушка, проснувшись в последний раз, среди белого дня говорил: "Детушки, и на печке стало мне холодно, оденьте-ка меня в белый балахончик, окутайте да уложите в печурочку. Я сосну, а вы себе живите да поживайте, не заботьтесь обо мне, а поминать поминайте: пищи мне не нужно, только в сорочины блинков напеките да крещенской водицы поставьте. Белого дня мне уже не вынести, а придет иное время - проснусь в ночку, посмотрю, сладок ли сон ваш. Мирно все будет, и я буду мирен; а как постучу, так смотрите, оглядывайтесь, помните, что дедушка стучит недаром. Ну, вот вам последнее слово:
   держите совет и любовь".
   Боясь дедушки-домового, все от старого до малого свято исполняли его последнее слово. Им в семье хранился мир: жили к старшим послушно, с равными дружно, с младшими строго и милостиво. Ладно и весело на сердце. А чуть что не так, дедушка стукнет, все смолкнут, оглянутся - дедушка, дескать, стучит недаром. Стерегись.
   Бывало, деревянный дом, а стоит-стоит - и веку нет; стены напитаются человеческим духом, окаменеют; вся крыша прорастет мохом - гниль не берет.
   То были времена, а теперь другие: и теперь есть домовой - да внутри нас; тоже заголосит подчас, да про глухого тетерева.
   Вот в чем беда.
   До нашествия французов много было еще таких домов, со старинными домовыми, а после того, сколько мне, по крайней мере, известно, только два, по соседству, рядышком.
   Старинные дома были как-то не то, что теперешние. Старинные дома были гораздо хуже, и сравнения нет, да в старинных домах были такие теплые углы, такие ловкие, удобные, насиженные места, что сядешь - и не хочется встать. Про печки и говорить нечего: печки были как избушки на курьих ножках, с припечками, с печурками, с лежанками; и на печке, и за печкой, и под печкой - везде житье, а теплынь-теплынь какая! И домовому был приют.
   То были времена, а теперь другие. Бывало, все в полночь спит мертвым сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и наберется страху от грозы домового, заклянется от греха: век, говорит, не буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице - "день мой, век мой" - с,наступлением зари нового века принимаются за старые грехи, а пугнуть некому:
   старинных домовых нет, и внутренний голос осип.
   Один из старинных, упомянутых нами домиков, в которых водились еще дедушки-домовые, принадлежал одной старушке.
   Это было чудо, не просто старушка, а молодая старушка; зато дедушка-домовой и лелеял ее сон, ходил на цыпочках и, как домовой "Чуровой долины", вместо обычной возни наигрывал на гуслях и распевал любовные песни. Дедушка в самом деле был влюблен в нее, как домовой "Чуровой долины" в княжну Зорю.
   И был прав: при неизменчивости душевной красоты и наружная не вянет, по крайней мере в памяти. У старушки неизменны были и ангельская улыбка, и приятный взор. Морщинки как будто еще украшали ее личико; недостаток зубков как будто придавал нежность речам: ведь выпадают, же у детей молочные зубы, и это нисколько их не портит; а добрая старость тоже младенчество.
   У старушки был внучек Порфирий. Она так любила его, нежила и берегла, что даже в комнате для предостережения от простуды он ходил в чепчике и грудка его сверх курточки обвязана была большим платком. Так как по старому обычаю молодой человек лет до 20 считался ребенком, то и старушка смотрела на внучка своего, как на дитя, хотя ему было уже около 18 лет. Он в самом деле был премилый ребенок, и, когда летом сидел в мезонине у открытого окна, в чепчике и бабушкином платке, чтоб не пахнул ветерок на грудку, проходящие и проезжающие современные юноши заглядывались на него, воображая, что это сидит в тереме красная девушка. Не хуже красной девушки он потуплял глаза свои от нескромных взоров.
   Старинный дом по соседству был как родной брат дому старушки и также с мезонином, которого боковое окно обращалось к соседу; но стекла от времени сделались перламутровыми.
   Соседский дом принадлежал старичку, больному, дряхлому, мнительному и капризному и от лет и от бед, которые он перенес в жизни. У него оставалось одно утешение - внучка Сашенька, ребенок-душка, каких мало. При Сашеньке была старая няня, а при самом старичке старый Борис, дряхлее своего господина, который по ночам, во время бессонницы, заговаривался уже с домовым.
   В продолжение дня старик сидел в глубоких креслах, обложенный подушками, тяжело дышал от удушья и, посматривая на внучку, которая играла подле него куколками из тряпочек, все бормотал что-то про себя. Иногда и разговорится: няня свернет Сашеньке новую куколку, внучка подбежит к дедушке и похвастается своей куколкой: "Дедушка, куколка!"
   - А! куколка? - скажет старик. - Хорошо... вот постой... я куплю тебе настоящую куклу...
   - Да только все обещает дедушка, - отвечает вместо Сашеньки няня.
   - А вот... будет хорошая погода... так мы и поедем в город... - скажет старик, посматривая в окно сквозь тусклые стекла летних и зимних рам. Видишь, какая пасмурная погода...
   - Бог с вами, какая пасмурная, - скажет няня, - если уж эта пасмурная, так светлой-то нам и не дождаться.
   - Сырость в воздухе, - проговорит старик, - это я чувствую по себе... так и дущит...
   Во время ночей старик мается на постели и также все бормочет:
   - Совсем сна нет... вить уж скоро, чай, заутреня? Заутрени скоро!..
   0-хо-хо!
   - Ого, - ответит- домовой, повернувшись за печкой с боку на бок.
   - Смотри пожалуй... где это стучат? Чу, стучит... а?
   - Ага! - отзовется домовой.
   Старик начнет прислушиваться, потом кликнет сонного Бориса и спросит:
   - Где это стучит?
   - Нигде не стучит.
   - Что-о?
   - Нигде не стучит, - крикнет Борис на ухо.
   - Что ж эхо... в голове, стало быть, стучит?..
   И старик снова начинает прислушиваться, где стучит: в голове или вне головы. А Борис, уходя, бормочет себе под нос:
   стучит! Черт, домовой стучит, прости господи! Ляжет, а домовой и начнет его душить за ложь и брань.
   II
   Так проходили годы. Сашенька подрастала, старик дряхлел и час от часу становился мнительнее и боязливее за внучку. Соблазн ему представился во всем ужасе. Припоминая свою храбрую молодость, он знал, что девушка в 15 лет как кудель: стоит только бросить огненный взор - и загорелась. Не доверяя и глазу старой няни, он без себя не стал отпускать Сашеньку даже в церковь. Напрасно няня представляла ему, что это великий грех, - Когда ж вы соберетесь-то сами? - говорила она ему.
   - А вот... погода будет получше... поедет в соборы... в соборы поедем... покуда дома помолится... все равно;..
   - Нет, не все равно! грех!
   - Ну, ну, ну, ты дура... По-вашему, не грех женихов выглядывать!..
   - Что ж такое? А по-вашему как? По-нашему, дай бы бог, чтобы нашелся женишок Александре Васильевне, - отвечала няня с сердцем.
   Старик пришел в ужас.
   - Молчи!., дура!.. Я прогоню тебя! - вскричал он. - Видишь, что говорит!., научит еще ребенка под окном сидеть, напоказ!., окон на улицу у меня ни под каким видом не отворять!., слышишь?
   а не то заколочу! Я тебя заколочу и окна заколочу!
   - Слава тебе господи, дослужилась до доброго слова! - проговорила няня, залившись слезами.
   Тревожное опасение за внучку день ото дня увеличивалось.
   Только и думы у старика: как бы скрыть свое сокровище от обаяния какого-нибудь чародея.
   "Где- ж усмотришь за девочкой, - думал он, - выглянет на улицу - и беда! Вон, эво, так и шныряют проклятые ястребы - нет ли в окне добычи".
   Подозрительный глаз старика так и преследовал всех молодых людей, проходящих по улице. Как на зло ему, большая часть останавливалась, чтоб посмотреть на два старинных домика. В самом деле, после 12-го года они одни красовались посреди пожарища и казались такими завидными для всех погоревших, что, проходя мимо, каждый останавливался и восклицал: "Смотри пожалуй, кругом все обгорело, а эти чертовы избушки стоят себе как будто бы ни в чем не бывало!.. Ей-богу, на удивление!"
   Но вскоре все соседство как будто разбогатело после пожара - вместо деревянных домов выстроило себе каменные палаты, и снова все прохожие, вместо умилительного взгляда на почтенную древность, восклицали: "Смотри пожалуй, две чертовы избушки втесались между каменных палат! Ей-богу, на удивление!"
   Эти остановки проходящих и любопытство взглянуть на обросшие зеленым мохом домики мнительный старик понимал посвоему.
   - Ох, эти мне, - бормотал он про себя, - глазом не видят, так чутьем слышат.
   Долго придумывая, как бы охранить внучку от соблазна, старик наконец ухитрился.
   - Постой, погоди, молодцы, - сказал он, - я вас проведу мимо двора щей хлебать!..
   И тотчас же, несмотря ни на горе покорной внучки, ни на слезы и ропот ее няни, приказал обстричь под гребешок прекрасные волосы Сашеньки. Потом велел Борису вынуть из сундука все старое платье и принести к себе.
   Притащив груду рухляди, Борис, кряхтя, сложил ее перед стариком и, казалось, начал приподнимать по очереди слежавшиеся дружно тени нескольких поколений огромного некогда семейства. Память о далеком прошедшем ожила перед двумя стариками, но барин думал о своем.
   - Тут должна быть курточка Кононушки! - - сказал он.
   - Где ж тут курточка? - отвечал Борис, перебирая и рассматривая мужские и женские платья прошедшего столетия. - Это не курточка!
   - Покажи-ко: какая ж это курточка, это камзол дедушкин...
   - Эка, - проговорил Борис со вздохом, - носить бы да еще носить!., бархат-то! а?.. Это робронт!.. Кажись, покойницы матушки... Дай бог ей царство небесное.
   - Покажи-ко. Какая ж это курточка?..
   - Какая ж курточка, кто говорит... кафтан-то ваш... а? шитьето какое!.. Кажись, Пелагея-то Васильевна своими руками вышивала., материал-то! Не то, что теперь!..
   - Не матерчатая, а суконная, я тебе говорю!..
   - Суконная? Так бы вы и сказали... Какая ж суконная?..
   Вот суконный-то ваш мундир весь моль съела...
   - Как моль съела? Покажи-ко.
   - Словно решето.
   - И Кононуяшину курточку-то моль съела?..
   - А бог ее знает: вот ведь тут ее,нету... Разве в другом.
   сундуке.
   После долгих поисков курточка была найдена. Старик обрадовался, призвал Сашеньку и велел ей надеть, а на шейку повязать платочек.
   - Для чего же это, дедушка? - спросила она.
   - Для чего! Ты у меня будешь амазонка... Посмотрись-ко в зеркало... хорошо? Ты у меня будешь амазонка...
   - Да что ж это, для чего ж это, сударь, нарядили так барышню-то?
   - А для того, что я так хочу. Ты, дура, не знаешь ничего, так и молчи. Немножко широка... сошьем новенькую, поуже, к празднику... так и ходи. Ты у меня будешь амазонка, в амазонском платье.
   - Вы говорили, дедушка, что в амазонском платье верхом ездят... Помните, проехали верхом какие-то дамы?.. Вы будете меня учить верхом ездить?
   - Верхом!.. чВидишь ты какая!., погоди... вот подрастешь, лет через десяток... а теперь и так хорошо... и под окошко сядешь...
   не простудишься... а то грудь и шея открытые... не годится...
   Распорядившись таким образом, старик успокоился, рад выдумке. Сядет подле окна, посадит подле себя внучку и насмехается в душе над проходящею молодежью.
   - Да, смотрите, смотрите!.. Каков у меня внучек? Хорош мальчик? а?.. Что ж не смотрите? Это, верно, не девочка? Такой же небось юбоншик, как вы?.. Да! как же, так и есть!.. Нет! мллости просим мимо двора щей хлебать!..
   III
   Заколдованная дедушкой от всех глаз, Которые ищут предметов любви, долго Сашенька была еще беспечным ребенком, которого занимали сказки няни, птички, цветы и даже порхающая бабочка в садике. Но вдруг что-то стало грустно ей на сердце, чего-то ей как будто недостает, время от утра до вечера что-то тянется Слишком долго: сидеть с дедушкой скучно, рассказы няни надоели, все бы сидела одна у окошечка да смотрела на улицу - нет ли там чего-нибудь повеселее?
   - Нянюшка, отчего это мне все скучно? - говорит она няне.
   - Отчего же тебе скучно, барышня? - отвечает ей няня.
   - Сама не знаю.
   - Оттого, верно, тебе скучно, что подружки нет у тебя.
   - Подружки? - проговорила Сашенька призадумавшись. - Где ж взять ее, няня?
   - А где ж взять? Откуда накличешь?
   "Накликать", - подумала Сашенька, когда няня вышла, и она стала накликать заунывным голосом под напев сказки про Аленушку:
   Подруженька, голубушка,
   Душа моя, поди ко мне;
   Тоска-печаль томят меня.
   Вдруг показалось ей, что голос ее как будто отзывается гдето. Она прислушалась: точно, кто-то напевает в соседском дому.
   Сашенька приотворила боковре окно, взглянула, вспыхнула, сердце так и заколотило.
   - Ах, какая хорошенькая! - проговорила сама себе Сашенька. - Вот бы мне подружка!
   И долго-долго смотрела она стыдливо сквозь приотворенное окно на Порфирия, который также разгорелся, устремив на нее взоры, и думал: "Ах, какой славный мальчик! вот бы нам вместе играть!"
   "Я поклонюсь ей", - подумала Сашенька, но вошла няня, и, как будто боясь открыть ей свою находку подружки, захлопнула окно.
   На дворе стало смеркаться, а няня сидит себе да вяжет чулок.
   Так и вечер прошел. Легли спать; а Савденьке не спится, ждет не дождется утра.
   Настало утро. Надо умыться, богу помолиться, идти к дедушке поздороваться, пить с ним чай, слушать его рассказы, а на душе тоска смертная.
   - Не хочется, дедушка, чаю.
   - Куда же ты? Сиди.
   Ах, горе какое! - Сашенька с места, а дедушка опять:
   - Куда ж ты?
   - Сейчас приду, дедушка.
   Сашенька наверх, в свою комнату, а там няня вяжет чулок.
   Так и прошло время до обеда; а тут обед. А дедушка кушает медленно, а после обеда, покуда заснет - сиди, не ходи.
   Господи! Что это за мука!
   Но вот дедушка уснул. Няня вышла посидеть со старым Борисом за ворота. Сашенька одна; приотворила тихонько окно, тихонько запела: "Подруженька, голубушка", но никто не отзовется, в соседском доме окно закрыто.
   Ах, какое горе!
   Прошел еще день. Сидит грустная Сашенька подле няни, призадумавшись. Вдруг послышался напев ее песни, сердце так и екнуло.
   - Ну, уж хорошо как-то там курныкает, нечего сказать! - проговорила няня.
   - Нянюшка, пить хочется.
   - Ну что ж, испей, сударыня.
   - Мне не хочется квасу, мне хочется воды.
   - Э-эх, ведь вниз идти надо!
   - Пожалуйста!
   - Ну, ну, ладно.
   Няня вышла - а Сашенька к окну. Приотворила - глядь, ей поклонились.
   - Здравствуйте! - сказал Порфирий.
   - Здравствуйте! - произнесла и Сашенька.
   Они посмотрели друг на друга умильно и не знали, что еще сказать друг другу.
   - Приходите к нам, - сказал наконец Порфирий.
   - Нет, вы приходите к нам; меня не пускают из дому, - отвечала тихо Сашенька.
   - Экие какие!
   Этим разговор и кончился; послышались шаги няни, Сашенька захлопнула окно.
   На следующий день Порфирий целое утро курныкал песенку под окном. Сашенька все слышала, с болью сжималось у ней сердце от нетерпения, покуда дрожащая рука ее не.отворила снова окна с боязнью.
   - Здравствуйте!
   - Здравствуйте!
   - Послушайте... выходите в садик!
   - В садик? Ну, хорошо.
   - Поскорей.
   - Ну, хорошо.
   Порфирий притворил окно. Сашенька также и побежала в садик.
   - Здравствуйте, сударыня-барышня, - сказал ей Борис, беседовавший с няней на крыльце.
   - Здравствуй, Борис, - отвечала ему Сашенька.
   - Куда вы, барышня? - спросила ее няня.
   - В садик.
   - Посмотрите-ка, сударыня-барышня, какую я вам дерновую скамеечку сделал под липой-то, извольте-ка посмотреть.
   И Борис потащился следом за Сашенькой.
   Ах, какая досада!
   - Вот, видите ли, барышня... Извольте-ка присесть.
   - Спасибо тебе.
   - Кому ж и угождать мне, как не вам, барышня: вы у нас такое нещечко... Дай вам господи доброго здравия да женишка хорошенького.
   - Ах, полно, Борис, - проговорила Сашенька, покраснев, - ступай себе.
   - Ничего, сударыня-барышня, что тут стыднова...
   В соседском садике послышалось курныканье Порфирия.
   "Ах, какой этот несносный Борис", - подумала Сашенька.
   - Ничего, сударыня-барышня... да и красавицы-то такой не сыщем... и дедушка-то не нарадуется на вас... Скупенек немножко, бог с ним. Вас бы не так надо было водить... в золоте бы водить, барышня, да не все дома держать... чтоб женишки...
   - Ступай, Борис, оставь меня.
   - Экие вы какие! Я ведь к слову сказал... Вот, сударыня-барышня, попросите-ка у дедушки на сапоги мне... Извольте посмотреть, совсем развалились.
   - Хорошо, хорошо, я попрошу.
   - Извольте посмотреть: пальцы вылезли.
   - Хорошо, хорошо, ступай.
   - Да, вот оно: у солдата купил, три рубля заплатил... солдатские-то, говорят, крепче...
   Сашенька от нетерпения и досады вскочила с дерновой скамьи и пошла прочь от Бориса.
   - Что ж вы, барышня, не изволите сидеть? Дерн-то какой славный.
   И Борис начал поглаживать скамью и обирать с дерна желтую и завядшую травку.
   Между тем Сашенька прошла подле забора.
   - Здравствуйте, - раздалось в скважинку за кустами малины.
   - Здравствуйте, - тихо проговорила и Сашенька, остановясь и оглядываясь, не смотрит ли на нее Борис.
   - Как я вас люблю, - сказал Порфирий.
   - Ах, как и я вас люблю... Если бы мы были всегда вместе!
   - Барышня, а барышня, где вы, сударыня? Чай кушать зовут, - крикнул Борис.
   - О боже мой, какая скука, - проговорила Сашенька.
   - Приходите после, - шепнул Порфирий.
   - После? Хорошо.
   И Сашенька побежала домой.
   После чаю она двинулась было с места, но дедушка усадил ее подле себя перебирать старые письма.
   - О господи, когда ж после? - проговорила Сашенька про себя, почти сквозь слезы.
   Старик ужинал рано; хотелось ему спать или не хотелось, но он ложился в постель в определенное время. А тут, как нарочно, сидит себе да раздобарывает [растабарывает, болтает. - Примеч. автора.] с внучкой и с ее няней, потешается, что у них глаза липнут. Рассказывает себе про житье-бытье своего дедушки, какой у него был полный дом, какой сад, какое именье, какое богатство, великолепие и этикет. Призванный Борис, как живая выноска примечаний к рассказу, стоял у дверей, заложив руки назад, и по вызову барина подтверждал его рассказ.
   - Помнишь, Борис? а?
   - Как же, сударь, не помнить...
   - А гулянье-то было по озеру, с роговой музыкой, в именины покойной бабушки Лизаветы Кирилловны... Вот, надо рассказать...
   - Никак нет-с, батюшка: это было не в именины, а как раз в день рождения ее превосходительства... Как раз, сударь, в день рожденья.
   - Как в день рожденья?.. Постой-ка, врешь!
   - Да как же, батюшка, именины-то ее превосходительства, покойной Лизаветы Кирилловны, дай бог ей царство небесное, когда были? В октябре, сударь?
   - Да, да, да!.. Экая память!..
   - Дедушка, мне спать хочется, - проговорила Сашенька, зевая и привстав с места.
   - Спать? А отчего ж мне не хочется? а?
   - Не знаю, дедушка.
   - То-то, не знаю, а я знаю. Это потому, что дедушка любит внучку и ему приятно провести с ней время.
   - Да что ж, сударь, пора ночь делить, - проговорила и старая няня, зевая.
   - Ты дура, ты все потакаешь ребенку! Пошли! спите!
   Дедушка рассердился. Сашенька и няня, потупив глаза, молчали и ни с места.
   И дедушка молчит, сурово нахмурился. И это гневное молчание тянулось обыкновенно до тех пор, покуда не вытянет душу.
   Сашенька прослезилась, но утерла слезку: дедушка не любит слез.
   - Ну, ступайте спать, - сказал наконец дедушка смягченным голосом, довольный, что дал урок в терпении.
   Сашенька простилась с ним, побежала наверх, бросилась в постелю и залилась слезами. В первый раз почувствовала она тяготу на сердце, в первый раз воля дедушки показалась ей невыносимой. Ей так и хотелось броситься в окно, чтоб хоть умереть на свободе.
   Няня, уговаривая Сашеньку, что грех так огорчаться, раздела ее и легла спать. Но у бедной девушки не сон в голове: душа взволнована, сердце бьется, в комнате душно; так бы и дохнула свежим воздухом.
   - Когда же после? - повторяла Сашенька. - Когда мне было после прийти?.. Ах, как голова болит!.. Пойду в сад...
   И она обулась, надела капотик, прислушалась, спит ли няня, осторожно отворила дверь и вышла. Сени запирались задвижкой.
   Из сеней два шага до садика. Ночь светлая, прекрасная. Только что она подошла к липе, под которой старый Борис устроил ей дерновую скамью, вдруг что-то зашевелилось.
   Сашенька затрепетала от страха.
   - Это вы? - тихо проговорил Порфирий, бросаясь к ней из-за куста и схватив ее за руку.
   Сашенька долго не могла перевести духу.
   - Чего ж вы испугались?
   - Так, что-то страшно, - проговорила Сашенька.
   - Страшно? Отчего?
   - Так.
   - А я ждал-ждал, ждал-ждал.
   Держа друг друга за руку, они присели на дерновую скамью и долго молча всматривались друг в друга с каким-то радостным чувством.
   - Ах, как хорошо мне с вами! - сказал Порфирий.
   - Ах, и мне как хорошо! - произнесла Сашенька, приклонясь на плечо Порфирия.
   Высвободив руку из бабушкина салопа, который был на нем, он обнял Сашеньку, приложил свою щеку к ее горячему лицу и поцеловал ее.
   - Ах, если б всякий день нам быть вместе!
   - Дедушка меня никуда не пускает, - сказала Сашенька, вздохнув.
   - Экой какой! И меня бабушка никуда без себя не пускает.
   - Экая какая!
   - Да, ей-богу, это скучно!.. Вот с вами как бы мне весело было.
   - И мне, - произнесла тихо Сашенька.
   И они обнялись.
   - Как вас зовут?
   - Сашенькой. А вас?
   - Меня зовут Порфирием.
   - Как же это так? Такой святой нет у дедушки в календаре, - сказала Сашенька, которая и по дедушкину календарю, и по напоминанью няни знала наизусть всех святых и все праздники.
   - Как нет? - отвечал Порфирий. - Нет есть; у бабушки в святцах есть. Мои именины 26 февраля, в день святого отца Порфирия архиепископа. И дедушка у меня был Порфирий.
   - Мужское имя!
   - А какое же? Что я, девушка, что ли? Я не девушка.
   - Ах, боже мой! - вскрикнула с невольным чувством испуга Сашенька, отклоняясь вдруг от плеча Порфирия.
   - Что такое? Чего вы испугались? - спросил Порфирий, осматриваясь кругом. - Какие вы боязливые... Не бойтесь!.
   - Пустите, - проговорила Сашенька.
   - Куда, Сашенька? Нет, не уходи, пожалуйста!
   - Пустите, пустите! - проговорила Сашенька, и, вырвавшись из рук Порфирия, она быстро побежала вон из саду.
   - Сашенька! дружок! послушай! - крикнул вслед ей Порфирий. Но Сашенька уже дома, испуганная, взволнованная.
   IV
   На другой день няня, удивляясь, что барышня заспалась, вошла в ее комнату. Сашенька, вместо спокойного сна, лежала в какой-то болезненной забывчивости, лицо ее горит, дыхание тяжко.
   Няня перепугалась; не горячка ли, подумала она. Но Сашенька очнулась, и пылкий жар лица заменила вдруг бледность, живой взор стал томен, и все она как будто чего-то ищет и не находит.
   Когда в мезонине соседнего дома раздается напев ее песни, Сашеньку бросит в огонь; как испуганная, она вскочит с места и не знает, куда ей идти.
   Так прошло несколько времени. А между тем старушка, бабушка Порфирия, отдала богу душу. Она водила его с собою только в храм божий да к своим старым знакомым обвязанного, окутанного. Теперь он свободен, хозяин дома, а располагать собою не умеет, его понятия обо всем - еще детские понятия.
   Привычка к безусловной покорности бабушке передала его в распоряжение дядьке Семену и бабушкиной ключнице Дарье. Старая Дарья видела в нем еще ребенка и хотела водить его как ребенка, по обычаю бабушки; но Семен твердил ему по-свойски:
   - Что вы, сударь, бабитесь, стыдно! И то бабушка-то вас продержала в пеленках, покуда все невесты ваши замуж повышли!
   Слова Семена быстро подействовали на молодого человека, и он приосанился, как будто вдруг подрос. С потерею детских чувств исчезло в нем и страстное желание познакомиться с хорошеньким соседом. Он перестал напевать заунывную песенку Сашеньки.
   По завещанию бабушки ему следовало навестить одного из дальних родственников, который обещался определить его на службу.
   Вот Порфирий и собрался к нему. Семен, сходив за извозчиком, начал одевать своего молоденького барина и, по обычаю, разговаривать сам с собою:
   - Эка, ей-богу, кажется, живые люди, а похлопотать о похоронах некому.
   - О каких похоронах? - спросил Порфирий.
   - Да вот в соседском доме старик-то умер, а кругом-то его кто?
   Молоденькая барышня-внучка, да дура старая баба, да старый хрен слуга; туда же в гроб глядит.
   - Где это, где? В каком соседском доме?
   - Да вот рядом, через забор. Что за внучка-то, что за девочка, ах ты господи!