Надень же ладанку на грудь,
А этот талисман на палец,
И Калипсицу не забудь!» –
«Нет, не забуду!» – «Не измучай!
Не забывай, не забывай!
И если только будет случай,
Мой постоялец!… приезжай!» –
«Приеду!» – «Ну! еще прощай!» –
От Кишинева вниз по долине реки Бык, близ с. Бульбок чрез мост, на высокую гору, потом горой, потом длинным спуском… и вот в нескольких верстах видны каменные, устарелые стены и башни Тигинские. Днестр в пространной долине, между садами, лесом, под крутизнами гор извивается, как дьявол-искуситель. За рекой с. Парканы и карантин, далее г. Тирасполь [101], далее стены Херсонские. Что за картина? как далеко человек видит, если у него глаза зорки и если все пред ним открыто.
Здесь, в 3 верстах от Бендер, вверх по Днестру и по сие время есть с. Варница. Здесь сын первого драбанта [102] в мире, великий беглец с битвы Полтавской, никогда не пьющий горячих напитков и вечно нетрезвый, здесь, говорю я, в 1713 году, если кто помнит, Северный капрал, Карл XII [103], обращает свой екзерцирхауз [104] в крепость, противустает с горстию шведов всему гарнизону бендерскому; здесь сражается он pro aris et focisl [105] в сей беспримерной битве теряет он часть уха, но не теряет бодрости и надежды победить 20 тыс. татар и 6 тыс. турок, осаждающих его. «Храбрые шведы, друзья мои! переносите припасы пороха и пуль в цитадель нашу – в канцелярию!» – восклицает он и тушит загоревшуюся свою крепость бочкой водки. Уже победа почти в его руках, Розен произведен уже на поле битвы в полковники, но – о проклятые ботфорты с длинными шпорами! вы были причиною падения героя!
Кончаю свой день, оставляю последователей моих размышлять о превратностях судьбы и странностях человека и, утомленный, склоняюсь на ложе сна.
«Здесь, – говорит Байрон, – здесь утихает шумная радость, здесь горе призывает сон, сладостное забвение жизни, последнее прибежище несчастному от бедствий! Здесь покоятся и мятежные надежды страстей, заботы вероломства и расчеты беспокойного честолюбия. Забвение облекает все крылами своими, и существование кажется заживо заключено в гробнице!»
Покойся, покойся мечтатель! завтра новые силы окрылят твою гордость; завтра снова ты окинешь взором природу и скажешь: все мое!
День ХІІ
Грешно быть так близко от Тирасполя и не съездить туда, где некогда я выучился накладывать 25 различных пасьянсов, где так сладка и нежна стерлядь днестровская, где так велик, жирен и румян осетр, где так огромна белуга и зерниста икра свежепросольная! Грех было бы не заехать посетить добрых моих знакомых, добрых моих хозяев, не откушать у них русских щей, янтарной ухи и пирога, но 21 день карантина удерживает меня и читателей моих от этого невинного искушения.
От Бендер вниз по Днестру места прелестны, природа и жители богаты, долина днестровская покрыта селениями, все протяжение реки осенено фруктовыми и виноградными садами. Как жив человек там, где природа прекрасна, воздух свеж и куда не заносится заразное дыхание притеснителей и возмутителей спокойствия.
В котором-нибудь из этих селений мы остановимся. Садитесь, гости мои, под акацию; она разливает на нас благоухание свое; столетняя липа заслонила нас от солнца. Хозяин мазил уже заботится, чтоб угостить вас. Земфира и Зоица выносят приданое свое, разноцветные ковры своей работы, стелят на траву. Они не смотрят на вас, но очи их быстры и пламенны, темнорусые волосы завиты в косу, румянца их не потушит и время, груди их пышны, все они – свежесть и здоровье!
Вот несут вам кисти прозрачного винограда, волошские орехи, яблоки, сливы, груши, дыни, арбузы, едва только снятый сот, душистый, как принесенный ореадой [106] Мелиссою. Домашнее вино легко и здорово. Чу! раздались скрыпка и кобза; два цыгана запели мититику; старшие дочери-невесты собираются на джок; молодые молдаване лихими наездниками толпой подскакали к ним, слезают с коней, и все становятся в кружок. Здесь вы видите, как безмолвствуют уста их, как их взоры прикованы к земле и как движутся руки, ноги и весь кружок. Долго продолжается мититика, и наконец следуют за ней сербешты, булгарешти и чабанешти [107]. Это веселее и живее.
Но все, что продолжительно, теряет цену. Скука родилась от единообразия, и потому, не имея возможности разделять удовольствие джока и вплестись в венок румяных молдаванок, я говорю хозяину, милой Земфире и живой Зоице: мулт премултимеск! и тихими шагами иду тропинкой через холмы и лес с прелестной моей читательницей.
Незаметным образом приблизились мы к тому месту, на котором по преданиям и по карте древней истории Бессарабии [108]лежит г. Тирас [109]; время стерло его с лица земли, и трудно отыскать его могилу; может быть, с. Паланка [110] есть то место, где жила нескромная переселенка с острова Мило [111]; она прекрасна и жива, как воображение пламенного, влюбленного Анакреона [112], власы ее, как блестящий поток струящейся лавы, легкие сандалии и тонкое, прозрачное, как облако, покрывало составляют всю ее одежду.
Но, может быть, Тирас был там, где впоследствии славяне основали Бел-Город и где ныне Аккерман [113], это все равно для нас. Не Овидий [114] ли жил, спросят меня, за Днестровским лиманом? там виден город Овидиополь. Нет, скажу я, Овидий Назон был сослан Октавием Августом в г. Томи в Мезии, где теперь г. Мангалия; там жил 10 лет изгнанный поэт. Может быть, какой-нибудь генуэзский корабль завез надгробный его камень вместе с балластом на место нынешнего Овидиополя и неумышленно поселил в потомстве сомнение к преданиям.
Зачем нам знать, где жил изгнанник сей, И прах его влачить с кладбища на кладбище? Он жил, он пел, и вечное жилище Поэта в памяти людей!
Теперь, добрые мои! перед нами Черное море. Воображению нашему представляется уже грозная стихия со всеми ее ужасами и тот корабль, который, помните вы, ветры носили в пучине, и та страшная минута, в которую все снасти лопнули, вода заструилась и бедные пассажиры воскликнули: гибель! Плач и вопли заглушили бурю, сердца облились кровью, и вы – бросили книгу из рук своих! Кто помнит из вас, милые охотники до чтения, Оберона [115] и те прелестные строфы, которые кончаются словами: Sie hören nicht? [116] Это также было на море, и в самую критическую, щекотливую минуту.
Бурю на море мне никогда не случалось видеть; должна быть ужасна! я читал путешествие капитана Кука [117]; но бурю в чистом поле мне случалось видеть. Вот как описывает ее бурный поэт! [118]
День XIII
Всякий, кто имеет права, должен ими пользоваться, иначе, со временем, он теряет их. Вследствие сего предложения я удаляюсь на время с поприща, предписываю всем читателям отправиться немедленно в Главный штаб Александра Великого и находиться при нем во всех его походах, согласно формуляру сего героя, который можно отыскать в историках: Юстп-не, Ариане, Квинте Курции, Плутархе, Птоломее, Диодоре Сицилийском; в Фирдоуси ибн Ферруке [124], в Магомете бен Емире Коандшахе, в Хамдал-лах бен Абубекре, в Яхиэ бен Абдаллахе, в Дахелуи [125], в Абдал Рахмане бен Ахмеде [126] и многих других древних восточных историках и поэтах. По обратном прибытии в Вавилон [127], по смерти Александра, т. е. по прочтении следующего перевода из Бахаристала Джиами… Здесь заблаговременно должно заметить, что все нижеследующее можно найти только в первоначальном манускрипте Бахаристана; как вещь не совершенно достоверную, в которой сомневался и сам Абдал Рахман бен Ахмед… По прочтении нижеследующего перевода, говорю я, я приму снова личное начальство над всеми путешествующими со мною.
Дитя мое, мысль моя! кто тебя создал? не я ли? но часто ты мне непослушна, и дерзость твою я могу наказать лишь своею печалью!
Пределом сковать можно воздух, и воды, и свет; но тебя ни границы, ни цепи свободы лишить не возмогут, и тяжесть не сдавит!
Тебе так доступны пространство, и место, и время… Как часто желаю я сбросить всю тяжесть земную, чтоб вольно лететь за тобою, от мира до мира, от бездны до неба, от века до века, от смерти безмолвной до сладостной жизни, от слез до восторгов любви бесконечной!
С гранитной душою родился Эскандер; но чей он потомок – преданья не молвят [129].
Они его встретили юношей гордым, готовым и мыслить высоко и чувствовать сильно.
Приемыш Филиппа не видел отца своего в числе смертных; он в людях рабов своих видел;
Но гордое сердце родную любовь знать хотело – и избрал отцом он владельца Олимпа! [130]
Седая скала над пучиной склонилась, как старец над гробом. На ней восседает Эскандер.
На запад высокие тянутся горы, как путь, восходящий на небо.
И море шумит: Эритрейские волны [131] рядами несутся и снова всю землю хотят покорить Океану;
Но скалы гранитною грудью набеги валов отражают.
Задумчив, глядит он на даль и на море; как будто впервые он видит и прелесть и мрачность природы…
Но в тех ли очах любопытство, для коих нет дивного в мире, которым давно все знакомо?
– Чего я желаю? – сказал он. – Кого же ищу я на суше и море?
Аммона [132] я видел… В устах чудотворного Нила мой памятник вечный [133]… Мой след не засыпать пескам аравийским… Священные Гангеса волны [134] дружину мою напоили!…
Пределы ли мира мне нужны? Себя ли хочу я поставить повсюду пределом?…
Иран и Индийские царства [135] моею окованы волей; четыре пространные моря в границах победы и власти!
Я гордость сломил возносившихся слишком высоко, эфиром дышать не способных.
Цари предо мной – как пред небом титаны!
Ищу ль я покоя? – покой мне несносен: он тяжесть, гнетущая к недру земному.
Богатства я презрел; блестящие камни и злато – не солнце, не звезды!
Солнце и звезды я сорвал бы с неба, чтоб видеть их тайны и светлое море, откуда лучи истекают!
Я понял и пищу страстей, и жаждущих чувств упоенье; Я видел, как явное горе завидует скрытой печали, И презрел я смертных!
В шатре раздаются звуки песни.
Веселые песни невольниц мне вечно, как вопли, несносны!
Кто пел бы приятно и с чувством для чуждых восторгов над гробом своих удовольствий?
Что радость без цели высокой? – мгновенье безумства.
Но радость великих – улыбка природы в минуту восстанья из бездны хаоса!
Любовь… привязанность к праху… чувство, достойное слабых творений!
Можно простить самовластью природы, рабом быть желаний, внушаемых ею;
Но сбивчивость их у людей ли купить за постыдные чувства?
В шатре раздаются слова:
Печальные звуки! они раздирают мне душу! Но Зенда прекрасна! За Зенду мне Бел [136] не простил бы, если б жрецы были в силах и в мрамор холодный внушить свою злобу и зависть!
Их первосвященник погиб под мечом правосудным, и дух возмутителя казни земной был достоин!
Снова к стенам Вавилона! Желание девы исполнить?
Сокровища Индии ей предлагал – отказалась, и просит одно: Вавилона!
Она говорит, в сновиденьях является ей тень отца и зовет на могилу – преступную душу невинной слезой искупить…
Можно не верить, но кто же молился столь пламенно небу, как пламенно дева меня умоляла!…
Когда бы в молитве ее не заметил я страсти, не видел желанья любовь утаить к Александру;
Тогда не пустое желанье, но я врожденное чувство в себе заглушил бы!
И солнце проникнуть не может таинственной дебри Зульмата [137],
Но в мрачном лесу сокрывается светлый источник, которого волны всем жизнь обновляют.
И в Зенде есть светлое сердце – источник блаженства!
(уходит в шатер.)
(Дева, в белом одеянии и покрывале, выходит из шатра на холм. В отдалении следуют за ней черные девы.)
Эскандер! земли тебе мало! Взберись же к престолам воздушным и свергни богов, обладающих миром!
Взберись по могиле народов, тобой пораженных, на небо!
В ней кости отца моего! не они ль тебе будут ступенью?
Нет, гордый властитель!
О, если б ты был и добрее и ближе душой своей к Зенде…
О, если б ты не был преступник для девы, тебя полюбившей…
Тогда бы, Эскандер, ты был мне дороже владычества воли над всею Вселенной.
Дороже и цели мечтаний твоих закоснелых, наследник Олимпа!
Теперь… драгоценна мне нить твоей жизни, но так, как для Парки [138]жестокой!…
В объятьях моих ты узнаешь блаженство; но… с этим блаженством сольется конец твой!…
И я не останусь в том мире, где борются страшные чувства и где достиженье их к цели есть гибель!
(Поет)
А этот талисман на палец,
И Калипсицу не забудь!» –
«Нет, не забуду!» – «Не измучай!
Не забывай, не забывай!
И если только будет случай,
Мой постоялец!… приезжай!» –
«Приеду!» – «Ну! еще прощай!» –
Как Телемака [100] в страшном горе
Столкнул премудрый Ментор в море,
Так точно, други, и меня
Мой Ментор взбросил на коня!
И вот я еду…
LXXII
От Кишинева вниз по долине реки Бык, близ с. Бульбок чрез мост, на высокую гору, потом горой, потом длинным спуском… и вот в нескольких верстах видны каменные, устарелые стены и башни Тигинские. Днестр в пространной долине, между садами, лесом, под крутизнами гор извивается, как дьявол-искуситель. За рекой с. Парканы и карантин, далее г. Тирасполь [101], далее стены Херсонские. Что за картина? как далеко человек видит, если у него глаза зорки и если все пред ним открыто.
LXXIII
Здесь, в 3 верстах от Бендер, вверх по Днестру и по сие время есть с. Варница. Здесь сын первого драбанта [102] в мире, великий беглец с битвы Полтавской, никогда не пьющий горячих напитков и вечно нетрезвый, здесь, говорю я, в 1713 году, если кто помнит, Северный капрал, Карл XII [103], обращает свой екзерцирхауз [104] в крепость, противустает с горстию шведов всему гарнизону бендерскому; здесь сражается он pro aris et focisl [105] в сей беспримерной битве теряет он часть уха, но не теряет бодрости и надежды победить 20 тыс. татар и 6 тыс. турок, осаждающих его. «Храбрые шведы, друзья мои! переносите припасы пороха и пуль в цитадель нашу – в канцелярию!» – восклицает он и тушит загоревшуюся свою крепость бочкой водки. Уже победа почти в его руках, Розен произведен уже на поле битвы в полковники, но – о проклятые ботфорты с длинными шпорами! вы были причиною падения героя!
LXXIV
Кончаю свой день, оставляю последователей моих размышлять о превратностях судьбы и странностях человека и, утомленный, склоняюсь на ложе сна.
«Здесь, – говорит Байрон, – здесь утихает шумная радость, здесь горе призывает сон, сладостное забвение жизни, последнее прибежище несчастному от бедствий! Здесь покоятся и мятежные надежды страстей, заботы вероломства и расчеты беспокойного честолюбия. Забвение облекает все крылами своими, и существование кажется заживо заключено в гробнице!»
Покойся, покойся мечтатель! завтра новые силы окрылят твою гордость; завтра снова ты окинешь взором природу и скажешь: все мое!
День ХІІ
LXXV
Грешно быть так близко от Тирасполя и не съездить туда, где некогда я выучился накладывать 25 различных пасьянсов, где так сладка и нежна стерлядь днестровская, где так велик, жирен и румян осетр, где так огромна белуга и зерниста икра свежепросольная! Грех было бы не заехать посетить добрых моих знакомых, добрых моих хозяев, не откушать у них русских щей, янтарной ухи и пирога, но 21 день карантина удерживает меня и читателей моих от этого невинного искушения.
LXXVI
От Бендер вниз по Днестру места прелестны, природа и жители богаты, долина днестровская покрыта селениями, все протяжение реки осенено фруктовыми и виноградными садами. Как жив человек там, где природа прекрасна, воздух свеж и куда не заносится заразное дыхание притеснителей и возмутителей спокойствия.
LXXVII
В котором-нибудь из этих селений мы остановимся. Садитесь, гости мои, под акацию; она разливает на нас благоухание свое; столетняя липа заслонила нас от солнца. Хозяин мазил уже заботится, чтоб угостить вас. Земфира и Зоица выносят приданое свое, разноцветные ковры своей работы, стелят на траву. Они не смотрят на вас, но очи их быстры и пламенны, темнорусые волосы завиты в косу, румянца их не потушит и время, груди их пышны, все они – свежесть и здоровье!
Вот несут вам кисти прозрачного винограда, волошские орехи, яблоки, сливы, груши, дыни, арбузы, едва только снятый сот, душистый, как принесенный ореадой [106] Мелиссою. Домашнее вино легко и здорово. Чу! раздались скрыпка и кобза; два цыгана запели мититику; старшие дочери-невесты собираются на джок; молодые молдаване лихими наездниками толпой подскакали к ним, слезают с коней, и все становятся в кружок. Здесь вы видите, как безмолвствуют уста их, как их взоры прикованы к земле и как движутся руки, ноги и весь кружок. Долго продолжается мититика, и наконец следуют за ней сербешты, булгарешти и чабанешти [107]. Это веселее и живее.
LXXVIII
Но все, что продолжительно, теряет цену. Скука родилась от единообразия, и потому, не имея возможности разделять удовольствие джока и вплестись в венок румяных молдаванок, я говорю хозяину, милой Земфире и живой Зоице: мулт премултимеск! и тихими шагами иду тропинкой через холмы и лес с прелестной моей читательницей.
Я
Не правда ли, природа здесь прекрасна?
Вы в первый раз здесь?
Она
В первый раз.
Я
Вам нравится жизнь сельская?
Она
Ужасно! Особенно, когда…
Я
Я понимаю вас! Но вы меня, быть может, не поймете…
Она
Ах, как вы больно руку жмете!
Я
Простите мне! природу так любя,
От красоты ее теперь я вне себя!
Мне сладко здесь, я счастлив на свободе!
О, как живительна, как сладостна весна!
Примите поцелуй, назначенный природе,
Вы так же хороши и милы, как она!
LXXIX
Незаметным образом приблизились мы к тому месту, на котором по преданиям и по карте древней истории Бессарабии [108]лежит г. Тирас [109]; время стерло его с лица земли, и трудно отыскать его могилу; может быть, с. Паланка [110] есть то место, где жила нескромная переселенка с острова Мило [111]; она прекрасна и жива, как воображение пламенного, влюбленного Анакреона [112], власы ее, как блестящий поток струящейся лавы, легкие сандалии и тонкое, прозрачное, как облако, покрывало составляют всю ее одежду.
LXXX
Читатель, взор твой вероломен!
Но бог с тобой, смотри, смотри.
Ты видишь все! но будь же скромен
И никому не говори!
Гречанка юная не знает,
Зачем ты смотришь на нее,
Она от взоров не скрывает
Богатство дивное свое!
Но ты не в силах взор насытить,
Смутил тебя нечистый дух!
Злодей! ты ждешь, чтоб день потух,
Ты хочешь все у ней похитить!
LXXXI
Но, может быть, Тирас был там, где впоследствии славяне основали Бел-Город и где ныне Аккерман [113], это все равно для нас. Не Овидий [114] ли жил, спросят меня, за Днестровским лиманом? там виден город Овидиополь. Нет, скажу я, Овидий Назон был сослан Октавием Августом в г. Томи в Мезии, где теперь г. Мангалия; там жил 10 лет изгнанный поэт. Может быть, какой-нибудь генуэзский корабль завез надгробный его камень вместе с балластом на место нынешнего Овидиополя и неумышленно поселил в потомстве сомнение к преданиям.
Зачем нам знать, где жил изгнанник сей, И прах его влачить с кладбища на кладбище? Он жил, он пел, и вечное жилище Поэта в памяти людей!
LXXXII
Теперь, добрые мои! перед нами Черное море. Воображению нашему представляется уже грозная стихия со всеми ее ужасами и тот корабль, который, помните вы, ветры носили в пучине, и та страшная минута, в которую все снасти лопнули, вода заструилась и бедные пассажиры воскликнули: гибель! Плач и вопли заглушили бурю, сердца облились кровью, и вы – бросили книгу из рук своих! Кто помнит из вас, милые охотники до чтения, Оберона [115] и те прелестные строфы, которые кончаются словами: Sie hören nicht? [116] Это также было на море, и в самую критическую, щекотливую минуту.
LXXXIII
Бурю на море мне никогда не случалось видеть; должна быть ужасна! я читал путешествие капитана Кука [117]; но бурю в чистом поле мне случалось видеть. Вот как описывает ее бурный поэт! [118]
Тучи прежде времени угасили день; я не виноват, внимательные, добрые мои читатели.
Поднявшись с цепи гор огромной,
Накинув мрачный саван свой,
Старуха-буря в туче темной
На мир сбирается войной,
Стихии ссорит и бунтует!
Ее союзник Ураган,
Жестокий сорванец, буян,
Свистит и что есть мочи дует!
Что встретит, где ни пролетит,
Все ломит, рвет, крутит, вертит,
Мутит, ерошит и волнует.
С полей, с равнин, с лесов и гор,
Взвивая пыль, песок и сор,
По поднебесью тучей носит,
И солнцу ясные глаза
И золотые волоса
Он дрянью пудрит и заносит.
И вот, нахлупя капишон,
Седую бровь как лес нахмуря,
Несется черной ведьмой буря;
За ней, пред ней, со всех сторон
Крутятся тучки; Аквилон [119],
Собравши ветров хор с полночи,
Ревет в честь бури что есть мочи.
Стучит, гремит, грохочет гром;
Как льстец, змеею молнья вьется;
В земле от страху сердце бьется.
Но слабым ли моим пером… И т. д.
День XIII
LXXXIV
Однако ж, я думаю, как скучно ему ездить всякий день по одной и той же дороге. Вообразите, что эта история продолжается слишком 7 тысяч лет [123] не говоря о безначальности и бесконечности.
Окончив драку, шум и споры,
Все тучи в западные горы
Ушли. Природа в тишине.
Уж на восточной стороне
Румянец заиграл Авроры [120].
И Феб [121], оставя сладкий сон,
Зевнул, супруге скорчил маску,
Надел плащ огненный, взял связку
Лучей, сел в пышный фаэтон [122]
И на лазурный небосклон
Пустился шагом.
Пусть он едет…
LXXXV
Всякий, кто имеет права, должен ими пользоваться, иначе, со временем, он теряет их. Вследствие сего предложения я удаляюсь на время с поприща, предписываю всем читателям отправиться немедленно в Главный штаб Александра Великого и находиться при нем во всех его походах, согласно формуляру сего героя, который можно отыскать в историках: Юстп-не, Ариане, Квинте Курции, Плутархе, Птоломее, Диодоре Сицилийском; в Фирдоуси ибн Ферруке [124], в Магомете бен Емире Коандшахе, в Хамдал-лах бен Абубекре, в Яхиэ бен Абдаллахе, в Дахелуи [125], в Абдал Рахмане бен Ахмеде [126] и многих других древних восточных историках и поэтах. По обратном прибытии в Вавилон [127], по смерти Александра, т. е. по прочтении следующего перевода из Бахаристала Джиами… Здесь заблаговременно должно заметить, что все нижеследующее можно найти только в первоначальном манускрипте Бахаристана; как вещь не совершенно достоверную, в которой сомневался и сам Абдал Рахман бен Ахмед… По прочтении нижеследующего перевода, говорю я, я приму снова личное начальство над всеми путешествующими со мною.
ЭСКАНДЕР [128]
Дитя мое, мысль моя! кто тебя создал? не я ли? но часто ты мне непослушна, и дерзость твою я могу наказать лишь своею печалью!
Пределом сковать можно воздух, и воды, и свет; но тебя ни границы, ни цепи свободы лишить не возмогут, и тяжесть не сдавит!
Тебе так доступны пространство, и место, и время… Как часто желаю я сбросить всю тяжесть земную, чтоб вольно лететь за тобою, от мира до мира, от бездны до неба, от века до века, от смерти безмолвной до сладостной жизни, от слез до восторгов любви бесконечной!
С гранитной душою родился Эскандер; но чей он потомок – преданья не молвят [129].
Они его встретили юношей гордым, готовым и мыслить высоко и чувствовать сильно.
Приемыш Филиппа не видел отца своего в числе смертных; он в людях рабов своих видел;
Но гордое сердце родную любовь знать хотело – и избрал отцом он владельца Олимпа! [130]
Седая скала над пучиной склонилась, как старец над гробом. На ней восседает Эскандер.
На запад высокие тянутся горы, как путь, восходящий на небо.
И море шумит: Эритрейские волны [131] рядами несутся и снова всю землю хотят покорить Океану;
Но скалы гранитною грудью набеги валов отражают.
Задумчив, глядит он на даль и на море; как будто впервые он видит и прелесть и мрачность природы…
Но в тех ли очах любопытство, для коих нет дивного в мире, которым давно все знакомо?
– Чего я желаю? – сказал он. – Кого же ищу я на суше и море?
Аммона [132] я видел… В устах чудотворного Нила мой памятник вечный [133]… Мой след не засыпать пескам аравийским… Священные Гангеса волны [134] дружину мою напоили!…
Пределы ли мира мне нужны? Себя ли хочу я поставить повсюду пределом?…
Иран и Индийские царства [135] моею окованы волей; четыре пространные моря в границах победы и власти!
Я гордость сломил возносившихся слишком высоко, эфиром дышать не способных.
Цари предо мной – как пред небом титаны!
Ищу ль я покоя? – покой мне несносен: он тяжесть, гнетущая к недру земному.
Богатства я презрел; блестящие камни и злато – не солнце, не звезды!
Солнце и звезды я сорвал бы с неба, чтоб видеть их тайны и светлое море, откуда лучи истекают!
Я понял и пищу страстей, и жаждущих чувств упоенье; Я видел, как явное горе завидует скрытой печали, И презрел я смертных!
В шатре раздаются звуки песни.
Веселые песни невольниц мне вечно, как вопли, несносны!
Кто пел бы приятно и с чувством для чуждых восторгов над гробом своих удовольствий?
Что радость без цели высокой? – мгновенье безумства.
Но радость великих – улыбка природы в минуту восстанья из бездны хаоса!
Любовь… привязанность к праху… чувство, достойное слабых творений!
Можно простить самовластью природы, рабом быть желаний, внушаемых ею;
Но сбивчивость их у людей ли купить за постыдные чувства?
В шатре раздаются слова:
Эскандер (после долгого молчания)
Отец мой, твой голос взывающий внемлю!
Для слуха он страшное слово твердит!
Но скоро слезой окроплю я ту землю,
В которой твой прах неспокойно лежит!
Печальные звуки! они раздирают мне душу! Но Зенда прекрасна! За Зенду мне Бел [136] не простил бы, если б жрецы были в силах и в мрамор холодный внушить свою злобу и зависть!
Их первосвященник погиб под мечом правосудным, и дух возмутителя казни земной был достоин!
Снова к стенам Вавилона! Желание девы исполнить?
Сокровища Индии ей предлагал – отказалась, и просит одно: Вавилона!
Она говорит, в сновиденьях является ей тень отца и зовет на могилу – преступную душу невинной слезой искупить…
Можно не верить, но кто же молился столь пламенно небу, как пламенно дева меня умоляла!…
Когда бы в молитве ее не заметил я страсти, не видел желанья любовь утаить к Александру;
Тогда не пустое желанье, но я врожденное чувство в себе заглушил бы!
И солнце проникнуть не может таинственной дебри Зульмата [137],
Но в мрачном лесу сокрывается светлый источник, которого волны всем жизнь обновляют.
И в Зенде есть светлое сердце – источник блаженства!
(уходит в шатер.)
Стан Александра на берегах Тигра. Вдали Вавилон.
(Дева, в белом одеянии и покрывале, выходит из шатра на холм. В отдалении следуют за ней черные девы.)
Дева
Эскандер! земли тебе мало! Взберись же к престолам воздушным и свергни богов, обладающих миром!
Взберись по могиле народов, тобой пораженных, на небо!
В ней кости отца моего! не они ль тебе будут ступенью?
Нет, гордый властитель!
О, если б ты был и добрее и ближе душой своей к Зенде…
О, если б ты не был преступник для девы, тебя полюбившей…
Тогда бы, Эскандер, ты был мне дороже владычества воли над всею Вселенной.
Дороже и цели мечтаний твоих закоснелых, наследник Олимпа!
Теперь… драгоценна мне нить твоей жизни, но так, как для Парки [138]жестокой!…
В объятьях моих ты узнаешь блаженство; но… с этим блаженством сольется конец твой!…
И я не останусь в том мире, где борются страшные чувства и где достиженье их к цели есть гибель!
(Поет)
Черные девы становятся в кружок и поют.
Достаньте мне испить воды из Аб-Хэида [139],
Она мои все силы обновит!
Отцом оставлена в наследство мне обида,
Но клятва душу тяготит!
Эскандер! кто тебе от девы оборона?
Эскандер, полетим скорее в Вавилон!
Там упаду в твои объятья без защиты,
Там чувства мне восторгами волнуй!
И усладит вдвойне мне душу ядовитый
Любви и мщенья поцелуй!
Дева! смотри: над челом гор высоких
Звезды Таи и Азада [140] взошли!
Спой посетителям дев одиноких,
Спой им молитву из чуждой земли!
Ветры утихли, и воды уснули.
Лебеди! дайте нам крылья свои!
Как бы мы скоро и дружно вспорхнули,
Как бы мы быстро летели в Таи?