Вельтман Александр Фомич. Странник

 

CXV

 
Как все пристало, мило ей!
Когда шалит, ей шалость кстати;
В пылу младенческих затей
Она крылатее дитяти,
Который с помощию стрел
Совсем Вселенной завладел!
 

 
В ней все влечет к себе и манит;
Умен и пылок разговор;
Когда ж она потупит взор,
Стыдливость щечки разрумянит,
И вдруг задумчива, скучна,
Головку склонит, ручки сложит,
Тогда мне душу мысль тревожит,
Что замужем уже она.
 

 
В ней сердце сладкой воли просит,
Его неопытность томит;
Как терпеливо переносит
Она болезнь души! Сидит,
Молчит, как хворая старушка,
Очаровательно-слаба.
Зачем, коварная судьба!
Не грудь моя ее подушка?
Как билось сердце бы мое
Под этой ангельской головкой!
С какою нежною уловкой
Оно качало бы ее!
 

CXVI

 
   Как Цинциннат ^[184], совершив в 15 дней великий подвиг, я смиренно удаляюсь от письменного столика к дивану и предаюсь сладостному отдохновению.
   Перед походом в Азию Александр раздал все, что имел. «Что же оставляешь ты для себя?» – спрашивали его. "Надежду», – отвечал он. 35-ть тысяч храбрых македонцев готовы уже были поддержать надежду его.
 

Конец первой части

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Lorsque quelque est placé devant le substantif chose ces deux mots s'emplaient souvent comme un seul… par exemple: avez vous lu ce livre? – Non, j'en ailu quelque chose qui m'a paru bon ^[185]

(Gram, franc, de L'Homond, revue, corrigée et augmentée par Letellier, douzième édition, page 128).

 

День XVI

 
   Рождение мысли. Путь. Короткие сборы. Истина. Умственный капитал. Мой конь. Земное солнце. Могущество. Утро и вечер. Изуара индейский Владыко. Гум! и Ом/ Санскритский язык. Байрон о путешествии; природа и откуп ее. Поход. Прощание с Россией. Ее чувствительность… 61
   День XVII Эзопка. Гений. Умно и безумно .… 64
 

День XVIII

 
   Храмина сына странствующего. Его богатства. Пища людей. Приготовление к пиру. Природа и климат… 66
 

День XIX

 
   Чертоги Кулихана. Аллаталлах. Очи читательницы. Она. Роскошный клевер; закуска; создание мира. Забывчивость. Обед и обет. Приглашение, угощение. Поэт. Акбэ. Отношения мои к ней. Занятие г. Ясс. Этерист. Халоса, халоса! Жид-колдун. Переправа войск через р. Прут. С. Мамалыга. Есаул.
 

День XX

 
   Определения Вселенной, жизни, человека. Что такое магнит и северное сияние.
   Р. Прут. Европа. Промах. Букарест. Ресторация. Обед и фэ. Сходство
 

День XXI

 
   Слава. Кусок мрамора. Фидий. Несчастие с 141-й главой. Букарестские красавицы. Гесперидские плоды. Уборная. Выезд на Примбарс. Посещение бояра Валахского. Новый Шагямуни
 

День XXII

 
   Первая встреча с неприятелем. Болдагенешти. Первый блистательный подвиг 1828 года. Разбитие турецкой браиловской флотилии. Воззвание к потомству. Остановки. Обманчивое понятие. Гармония. Лучшее сравнение. Авелианец. Я бы пел.
 

День XXIII

 
   Движение за Дунай. Прощай, Хаджи-Капитан! Военный восторг. Едет казак за Дунай. Переправа через Дунай. Дарий. Визирский курган
 

День XXIV

 
   Ум и сердце. Глава, наполненная одним воздухом. Спор о любви. Движение войск от кр. Исакчи к Бабадагу. Императорская и Главная квартира армии при Траяновом вале в Булгарии. Взятие крепостей: Браилова, Мачина, Гирсова, Кистенджи и Тульчи. Рассказ о прошедшем. Слияние земного с небесным. Монтань

День XXV

   Возвращение из Гельвеции. Что значит быть счастливым. Упрек. Искренняя любовь. Определение любви. Русалка. Гора Могура. Младенчество
 

День XXVI

 
   Продолжение определения жизни. Крайности. Лучший путь. Предметы направо и налево. Приложение к геометрии. Несогласие. Что прежде было и что теперь. Канцелярия. Поход обоза. Разделение. Солнце… 97
 

День XXVII

 
   Любитель чтения. Базарджик. Бесконечное кладбище. Нападение в долине Утенлийской. Мой меч. Великая армия. Поле чести. Хабрий. Ропот любви. Участие
 

День XXVIII

 
   1-е майя. Приглашение. Разговор. Ритурнель. Обманчивость. Дикие люди. Слепота. Новый Язон с аргонавтами. Путь от Галаца до рая. Где рай. Усталость читателей
   День XXIX Телескоп. Диспозиция. Поход от Базарджика к Козлуджи. Балканы
 

День XXX

 
   Мысли до восхождения солнца. Утро. Лейб-Амазонский эскадрон. Препятствия к движению вперед. Терпение. Стройность. Письмо. Заключение

День XVI

CXVII

 
   По слабости, свойственной всему человеческому роду, отложив попечение о всех старых началах, я приступаю здесь к началу новому. Могу ли я равнодушно смотреть на новорожденную мысль свою? – нет. Искусно, нежно принимаю я ее из недр головы своей, как младенца, даю ей имя, благословляю ее, опускаю в купель… Увя! увя! какой восторг для чувствительного отца!

 
В святую веру окрестя,
Ее я нянчу и целую,
Ее лелею, образую;
Живи, расти, моё дитя,
Мой милый, добрый мой ребенок!
Не знай свивальников, пеленок,
И слез не знай! кто слезы льет,
Тот на других печаль накличет;
Мамуня песенку споет,
А котя Васька прокурнычит;
Засмейся, душенька!… гу-гу!…
 

CXVIII

 
   Теперь спокойно я пускаюсь в путь…

 
В крылатом, легком экипаже,
Читатель, полетим, мой друг!
Ты житель севера, куда же?
На запад? на восток? на юг?
Туда, где были, иль где будем?
В обитель чудных, райских мест?
В мир просвещенный к диким людям,
Иль к жителям далеких звезд?
Мне все равно, лишь было б радо
Мое возлюбленное стадо
Из мира в мир за мной летать;
Ему чтоб только не устать.
 

CXIX

 
   Уложим же воображение и мысли в котомку и – с богом! Паспорты, подорожные не нужны нам, мы люди свободные. Лошадей почтовых также не надо, есть свои, и какие! куда на них не уедешь? только держись! вечно несут, и вечно в гору. Там – храм славы. «Слава не может быть основана на одной истине!» – сказал Квинт Курций в один пасмурный день.
   Ум, мужество, воображение и вообще все умственные богатства хороши только тогда, когда они в действии. Без движения все – мертвый капитал, и потому

 
Порхай, лети, мой милый конь,
Тебе не нужны хлыст и шпоры;
Неси чрез воды, чрез огонь,
Чрез дебри, пропасти и горы.
Взвивайся, мчись, не уставай;
Чем дальше, тем живей, свободней!
Ты можешь залететь и в рай,
Ты можешь быть и в преисподней;
Там темно…
 

СХХ

 
   Подайте свечей! Впрочем, путь наш везде ясен. Его освещает не то обыкновенное солнце, к которому мы пригляделись и которое иногда с охотою променяли бы на луну майскую; не то солнце, которое упало вместе с небом на землю и разбилось вдребезги; не то, которое погибло во всемирном пожаре; не то, которое снесено с места ветром; не то, которое взошло на небо после смерти четырех первых и которое освещает новые предрассудки и пятый возраст мира ^[186]; но – надежда, солнце душевное!… надежда!… Боже, какое богатство лучей!… сколько затмений!… блистательное, обманчивое светило!… светит, светит, и все ничего не видно… Темно!… подайте свечу!
 

CXXI

 
   Вот… лицо Земли перед нами… счастливой дороги!… заяц навстречу не попадется, ось не переломится, колесо не разлетится вдребезги, и мы себе шеи не сломим… Эй! Чубукчи-паша! трубку! Итак… мы уже на диване. Взоры наши отправляются вдоль по широкой карте. Вот я вожу по ней указательным пальцем. Он могуществен, как перст времени. Хотите ли, подобно ему, я сотру с лица Земли грады, горы, границы царств!… хотите ли, зажгу Ледовитый океан, обращу Белое море в Черное? Но вы и без доказательств верите могуществу моему и могуществу времени, хотя в разных случаях. Создавать – слава; разрушать – грех; впрочем, разрушение дает место созданию. Все стоит на развалинах.
 

СХХІІ

 
   Где же тот чудный, обещанный обед? – спросит меня любопытный, как жалкое существо, желающее быть всеведающим. Завтра удовлетворю я твое любопытство, голод и жажду; теперь вечер, утро вечера мудренее. Представь себе! однажды ввечеру, растроганный до глубины сердца, «послушайте», сказал я одному земному существу, схватив его за руку я вскочив с места, «послушайте!» повторил я и потом произнес медленно: пора почивать! и опять опустился на диван. Почему, думаете вы, это так случилось? потому что огненные слова осветили рассудок и опровергли необдуманный восторг. Проснувшись на другой день, я подумал и сказал решительно: вечер глуп!
 

СХХІІІ

 
   Что же далее? Далее то, что я до сей СХХШ главы сохранил свободу сердца и переменил посвящение Странника. Вам! какое тысячемыслие! какой лаконизм! Так индейский владыко Изуара ^[187] сказал своей супруге: «Гумм!» – «Ом» ^[188], – отвечала она, и Изуара создал мир в том самом виде, как он кажется индейцам; ибо мы смотрим на него совсем с другой точки.
   Слово Гумм! заключает в себе всю полноту прожекта, или предположения о создании, и вопрос о согласии. Слово Ом! заключает похвалу, поправки, дополнения (особенно в существовании женского пола) и, наконец, согласие, подтверждение и т. п.
   Так изъясняют значение сих слов толкователи санскритских индейских слов: премудрый патер Паолино ди Санто Бартоломео ^[189] и Ланглес ^[190], восставая на филологов Виллиама Джонса ^[191], Вилькинса ^[192] и проч., которые говорят, что таинственное слово Ом! есть изображение божества и составлено из трех деванагарийских букв ^[193]: А И У, кои сливаясь, производят О или с прибавлением M – Ом! т. е. творителя, храпителя, рушителя.
   Это понятно. Санскритский язык есть то ничего, из которого созданы все прочие земные языки; или то море, из которого истекают реки глагола.
 

СХХIV

 
   «Пусть расслабленные, утопленники неги и роскоши назовут путешествие глупостию; пусть удивляет их смелость тех, которые, бросая пуховое ложе, преодолевают все тягости, все затруднения долгого пути. Горный воздух исполнен благовония и сладостной животворности, которых никогда не испытывала пресыщенная леность!»
   Так, или подобно сему, говорил мой милый, вечно задумчивый… нет!… вечно дымящийся, пылающий, извергающий на все предметы черную лаву вулкан Байрон-Бейрон-Бирон ^[194].
   Со вздохом глубоким отправляюсь я вдоль по пространной карте вечно спорных участков земного шара искать этого горного воздуха и прекрасной природы. Природа только там хороша, где освящает ее довольст-впе человека, где он н сам равен красоте роскошной природы.
   О, это истинная правда! скажет тот, кто не участвует в откупе природы и которого владения ограничены поверхностью его одежды.
 

CXXV

 
   Смирно!… в колонны стройсь!… марш, марш!… раздавалось на юге России. Быстро, как время, войска приближались к границе.
   Вот и перед моими глазами: пространная долина, зеленые камыши, болота, озера, река Прут. Мест. Фальчи на возвышенности противоположного берега. По извилистой дороге тянутся полки, обозы… Понтонный мост! до свидания, Россия!

 
И слезы вдруг, как у ребенка,
Ключом горячим потекли;
Прощай, родимая сторонка,
И все, что мило на земли!
Прощайте, красные девицы!
Иду!… последний переход!
Вот… Царства русского границы;
Но их – душа не перейдет!…
Не болен я, а сердцу худо!
Пусть я военный человек,
Но во владениях Махмуда ^[195]
Бессонен будет мой ночлег!
 

   Здесь ангельская чувствительность ее (но кто она?), может быть, заставит невольно вскрикнуть:

 
Ах, боже мой! какая жалость!
Убьет себя бессоньем он!
– Не бойтесь, душенька! усталость
Прогонит грусть, нагонит сон.
 

День XVII

CXXVI

 
Эзопка! ^[196] утонул во сне!
Сгони с постели Пенелопу ^[197],
Да шар земной подвинь ко мне,
И разложи на стол Европу!
Прекрасно!… ну, в шкапу сыщи
Ту книгу, много что картинок.
Умен!… Теперь ступай на рынок
И изготовь к обеду щи,
Кусок жаркова, крем да вафли…
Ступай!
– Для рифмы: к вам не граф ли
Обедать будет?
– Может быть.
 

CXXVII

 
   Я не воображаю, а потому и вы также не воображайте, добрые мои посетители, чтоб мой эзопка был в состоянии изготовить пышный обеденный стол на песколько тысяч персон. Нет, он так еще невинен в познании поваренного искусства, что часто суп мой вкусен, как вода Асфальтского моря ^[198], а кусок жаркова уподобляется эбеновому дереву, из которого можно выточить все, что вам угодно. Но зато, о господа гастропомы! как жарит он дичь!… Если бы все гаршнепы, шнепы, дупельшнепы, вальдшнепы, кроншнепы, куропатки, перепела, стрепета и дрофы, по которым, благодаря искусству Кюленца и собственному, я не сделал промаха, если б эта дичь могла чувствовать, с какою попечительностью и с какого нежностию эзопка обходился с нею, как подрумянивал ее на вертеле, па сковороде и в кастрюльке и потом подавал па стол, если б дичь эта могла чувствовать, как она услаждала вкус мой и как вкус мой ласкал, лобызал каждый сустав ее, то она встрепенулась бы от душевного удовольствия и испустила радостный крик, ибо что может быть сладостнее той минуты, когда доставляешь наслаждение другим, жертвуя какой-нибудь земной собственностию.
   – Эзопка! ты гений! – сказал я ему однажды; ошибся ли я? – «Нет», – отвечал он сквозь зубы и провел кулак под носом.
   Каким же образом эзопка, подобный существу, одаренному одним лишь осязанием, может быть так гениален в жарении дичи? Если не душевные способности жарят дичь, то и инстинкт животный но определит меру и время, необходимые для совершенного приготовления дичи.
   Может быть, для этого нужно иметь отличное чувство вкуса? Но мой эзопка, зажмуря глаза, но отличит соли от перца.
   Может быть, нужно совершенное зрение, которое проникало бы во внутренность лежащей на сковороде пли в кастрюльке птицы? Но мой эзопка не для кота Васьки жарил ту дичь, которую кот Васька съел в его глазах.
   Может быть, нужен слух, который бы понимал язык существ неодушевленных, издающих только скрып и треск? Но мой эзопка глух, как все, что не имеет пустоты.
   Может быть, нужно тонкое обоняние, которое бы распознавало пары, исходящие от недожаренного, изжаренного и пережаренного? Но эзопка не отличит благовония от всякого другого запаха.
   Что же такое гений?
   Каждый человек создан обыкновенным человеком для всех и гением для некоторых. Каждый человек полон видимого или скрытного совершенства к действию, ему предназначенному. Какая снисходительность!… далее!…
   Гений ума не скажет никому: ты глуп! но скажет: ты этого не знаешь, не понимаешь, это не касается ни до чувств твоих, ни до понятий: ступай дальше, здесь не твоя сфера, не твое место, не тот воздух, которым ты можешь дышать, не тот язык, который для тебя понятен; здесь нет ни друзей твоих, ни сотрудников, пи соревнователей; ступай, эзопка! ступай дальше! ты гений там, где от гения требуют только совершенного умения жарить дичь.
 

CXXVIII

 
Боготворите дар Вертумна ^[199];
Но не забудьте лишь одно:
Что кажется теперь умно,
То будет завтра же безумно.
 

День XVIII

CXXIX

 
   Милые читатели и спутники мои! приветствую счастливое вступление ваше в храмину сына странствующего!
   Милые читательницы и спутницы! прелестные, как непорочная дева, обитавшая, до основания Манжурского царства ^[200], при подошве Голминшан-ин-Алина ^[201]… присутствие ваше, как источник Силоальмский ^[202], укрепляет силы и, как уверенность, оживляет душу.
   Мир и наслаждение вступающим в обитель мою… Вы здесь как дома… Все невообразимые богатства и красоты природы к услугам вашим… Храмина воображения пространна. Вы устали? садитесь в спокойный, роскошный трон, на котором восседал Ксеркс ^[203] и смотрел на бесчисленный флот Персии. Хотите прохлады? вот фонтан, подобный тромбу ^[204] Атлантического океана, касающемуся до небес. Хотите уединения? вот мир до создания первого человека. Хотите убежища от несчастия? вот небо. Все здесь есть, все, кроме начала и конца.
 

СХХХ

 
   Блаженные современники младенчества земного шара! Вы, обитавшие на островах очарованных, в садах солнцевых, близ сводов небесных, при истоках света!… Вы, плоды грехопадения, дети любви, первые семейства народов!… Смотрите, вот семена, сохраненные от потопа и рассеянные по земле, вот потомство ваше! Возрадуетесь ли вы, смотря на роскошный пир наш? Вы питались сочными плодами, а мы… мы питаемся воображением.
 

CXXXI

 
   Но час обеда приближается. На этом поле расположимся мы. Помогите же мне перенести на него всю красоту природы.
   Для окрестностей мы выберем лучшие места из всех известных и неизвестных географии гор. Отдаление должно быть величественно. В синеве Шимборазо ^[205], как монумент в честь создания мира. За нею, подобно светлой короне с 7 золотыми маковками, гора Сгоммер – средоточие Вселенной. Подле нее Каркуф ^[206], увенчанный Вавилонской башнею. Посредине хребтов водопад Ниагарский. Равнина, простирающаяся от нас до отдаления, должна быть усеяна холмами Цитереиды ^[207], пальмы солимскими, кедрами ливанскими, тополями Эрихона ^[208], финиками мекскими, апельсинами мальтийскими, каштанами индейскими, гранатами алжирскими, фисташками алепскими, виноградником коринфским.
   Природная беседка, образованная райской смоковницей и тамариском с берегов Нила, защищает нас от солнца. Акации и розы сирийские ласкают обоняние. Вот анская восковая пальма в 200 футов вышиною. Вот баобаб с берегов Зеленого мыса, 15 сажен в окружности. Вот бальзамический тополь Северной Америки, далекармийский дуб, таврийский лавр и вечнозеленый белот.
 

СХХХІІ

 
   Разнообразие природы, вкусов, климата должно быть под руками. Что может быть разнообразнее климата саннинского? «Глава Саннина ^[209], – говорят поэты арабские, – облечена зимою, весна украшает плечи его, осень на груди, лето покоится под стопами!»
   Для того, кто привык к роскоши и неге восточной, к лени азиатской, здесь тянется долина Сирии. Вот высокий холм; па окрестностях видна улыбка природы. На пего переношу я из Дели пышные, светлые чертоги Кулихана ^[210]. Они великолепны, как светило дня; стены покрыты золотой чешуею; потолок украшен светозарными камнями; невольно остановится на нем взор, как в темную полночь на осыпанном созвездиями небе. С одной стороны двенадцать тучных золотых столбов поддерживают своды над пространным широким диваном. Балдахин навис, как на западе румяные облака над солнцем. Мраморный пол скользок, как путь к величию. Посредине чертогов высокий фонтан падает в яшмовый бассейн и утоляет своею прохладой усталость и жажду. Сквозь прозрачные искры рассыпающейся воды видно изображение божественной Аллаталлах ^[211]. Это розовый мрамор; но, кажется, в волнах хочет она потушить огонь сладострастных желаний. Но что арабская Аллаталлах, персидская Аная, греческая Венера и славянская Лада перед той прелестной моею читательницей, которую любовь погрузила в размышлепие, а усталость склонила на диван, мягкий, как волны Евфрата, когда протекал он чрез земной рай. Нескромный взор мой навеки остановился на ней… Она заметила, вспыхнула, опустила очи – все алмазы во дворце Кулихана потухли. Ах, без этих очей нет света во всей природе!… так, здесь и не далее…
 

СХХХІІІ

 
Я высказал бы все приметы,
Я описал бы образ твой,
Чтобы найти… создать… с тобой,
С тобою быть!… но кто ты, где ты?
В кругу ли ты живешь людей,
Земной ли шар твоя обитель?
Или из области теней,
Незримый сердца искуситель,
Какой-то глыбою огня
Ты прилетаешь жечь меня!
 

 
Последуй чудному примеру,
И девою в шестнадцать лет
Сойди, явись на белый свет,
Прими крещение и веру!
 

 
О, над купелию венцом
Сплелись бы ангелы и пели:
А я бы крестным был отцом
И принял деву из купели.
 

CXXXIV

 
   Но для того, кто, как простой сын и друг природы, любит смотреть на красоты ее, туркестанский ковер, испещренный разноцветными гиероглифами подобно египетскому дендерахскому зодиаку ^[212], постлан на землю. Садитесь, гости мои! Покуда буду я хлопотать, чтоб уставить на место природу и климат, прошу вас закусить. Не венерин элей ^[213] и не нектар олимпийский предлагаю вам, но фиал, наполненный дыханием той, которую вы боготворите; этот напиток возрождает голод и жажду. Не маринованное небо, не амуреты и не сердце с трюфелями и анчоусами, но сладкий поцелуй свидания.
 

CXXXV

 
   Хаос наполнял беспредельность; стихии не знали еще ни вражды, ни союза.
   Казалось, что все было полно, и не было места упасть и атому без трех протяжений;
   Но место являлось повсюду для воли и дум.
   Хаос не раздвинув, они проницали его, находили везде для себя беспреградность, свободу.
   Они истекали одна из другой и впадали друг в друга.
   Они проносились повсюду, на все отражая прекрасную, светлую мысль о создании.
   Окончен их путь. И стало без грохоту все разделяться па части; и строилась каждая часть по величию, образу мысли, ее наполнявшей.
   И стали те части мирами.
   Порыв разделения разрознил их связи в пространстве; но в то же мгновение родство повлекло их друг к другу…
 

CXXXVI

 
   – Что это такое?
   – Сочиняю систему мира; послушай! «Хаос наполнял беспредельность; стихии…»
   – Полно, милый! что ты бредишь.
   – Как – бредишь?… Показать истинное число стихий!… открыть сцепление Вселенной!… это бред?
   – Бред, мой милый!… Посмотри… тебя ожидают.
   – Ах!…
 

CXXXVII