Губы Палафокса скривились:
— Если допустить, что ты прав, что можешь ты противопоставить решимости Бустамонте?
— Я — истинный Панарх, не так ли? А Бустамонте — не более чем Старший Аюдор. Если я предстану перед ним, он обязан будет мне повиноваться.
— Теоретически — да, обязан. Но как ты докажешь, что ты — это ты? Ну предположим, что он объявит тебя сумасшедшим. Или самозванцем.
Беран молчал — вот этого-то он и не предусмотрел. А Палафокс продолжал безжалостно:
— Тебя уничтожат. Утопят. И чего ты достигнешь?
— Ну, допустим, я не обнаружу себя перед Бустамонте. Если бы я прибыл на один из островов — на Фераи или Виамне…
— Очень хорошо. Допустим, тебе удастся убедить некоторое количество людей в том, что ты — Панарх. Бустамонте будет продолжать сопротивляться. Ты можешь спровоцировать гражданскую войну. Если ты считаешь действия Бустамонте жестокими, то посмотри на свои собственные намерения в этом же свете.
Беран улыбнулся:
— Все-таки вы не знаете паонитов. Войны не будет. Бустамонте просто утратит всякую поддержку в народе.
Палафокс не удовлетворился объяснениями Берана.
— А если Бустамонте узнает о твоем прибытии, и корабль встретит отряд нейтралоидов, что тогда?
— Каким же образом он узнает?
Палафокс съел кусочек яблока и неторопливо сказал:
— Я сообщу ему об этом.
— Значит, вы пойдете против меня?
Палафокс улыбнулся своей неуловимой улыбкой:
— Никогда, если ты не будешь действовать вразрез с моими интересами, которые в данный момент совпадают с интересами Бустамонте.
— И каковы же ваши интересы? — закричал Беран. — Чего вы хотите добиться?
— На Брейкнессе — мягко сказал Палафокс, — не принято задавать такие вопросы.
С минуту Беран молчал. Затем отвернулся, воскликнув с горечью:
— Зачем вы привезли меня сюда? Зачем протежировали мне, помогли поступить в Институт?
Палафокс расслабился и сел поудобнее — причина конфликта прояснилась для него.
— В чем же тайна? Хороший стратег обеспечивает себя максимумом инструментов. Ты — козырная карта в игре против Бустамонте, если, конечно, возникнет надобность.
— И сейчас я больше вам не нужен?
Палафокс пожал плечами:
— Я не провидец — в будущем читать не в моей власти. Но мои планы относительно Пао…
— Ваши планы относительно Пао! — воскликнул Беран.
— …продвигаются гладко. И вот чего я достиг — ты больше не мой козырь, ибо теперь в тебе таится угроза успеху моего предприятия. В любом случае самое лучшее — это прояснить наши отношения. Я тебе никоим образом не враг, но наши интересы не совпадают. У тебя нет оснований для жалоб. Если бы не я, ты был бы уже мертв. Я обеспечил тебя пищей и кровом, дал прекрасную возможность для образования. И буду продолжать содействовать твоей карьере, если ты не предпримешь никаких действий против меня. Более мне нечего сказать.
Беран встал и отвесил церемонный поклон. Он собрался было выйти, но замялся и оглянулся. Встретив взгляд черных глаз, широко раскрытых и пылающих, он словно ощутил удар. Это был не тот предельно рационалистичный Магистр Палафокс — разумный, модифицированный, чей престиж уступал лишь авторитету Лорда Вампелльта — этот человек был незнаком Берану и совершенно непредсказуем, от него исходила такая сила, что все это противоречило всякому представлению о нормальности.
Беран возвратился к себе и нашел Гитан Нецко, сидящую на каменном подоконнике, с подбородком, упертым в колени, которые она обхватила руками. Девушка взглянула на него, и, несмотря на отчаяние, Беран ощутил приятное, незнакомое ему чувство властелина. Она была очаровательна — типичная паонитка с Вайнлэнда, стройная, хорошо сложенная, с чистой кожей и правильными, словно выточенными чертами лица. Выражение его невозможно было разгадать: Гитан ничем не проявляла своего отношения к нему, но так и полагалось на Пао, где интимные отношения юности исстари окутаны дымкой таинственности. Поднятая бровь может означать неистовую радость, а нерешительность и понижение голоса — абсолютное отвращение.
Беран сказал резко:
— Палафокс не разрешит мне вернуться на Пао.
— Нет? И что же теперь?
Он подошел к окну и мрачно поглядел в бездну, где клубился туман.
— А теперь — я улечу без его разрешения, против его воли! И сразу, как только представится возможность.
Она скептически оглядела его:
— А если ты вернешься на Пао, какова будет польза?
Беран покачал головой в сомнении:
— Не знаю наверное. Я надеюсь восстановить прежние порядки.
Она рассмеялась грустно, но без всякого оттенка пренебрежения:
— Потрясающее самомнение. Хотелось бы это видеть.
— Надеюсь, ты это увидишь.
— Но я совершенно не понимаю, как ты этого добьешься.
— Еще не знаю. Самое простое — буду просто отдавать приказы.
Увидев выражение ее лица, Беран воскликнул:
— Ты должна понять — я истинный Панарх! Мой дядя Бустамонте — убийца. Он умертвил моего отца, Аэлло.
— Если допустить, что ты прав, что можешь ты противопоставить решимости Бустамонте?
— Я — истинный Панарх, не так ли? А Бустамонте — не более чем Старший Аюдор. Если я предстану перед ним, он обязан будет мне повиноваться.
— Теоретически — да, обязан. Но как ты докажешь, что ты — это ты? Ну предположим, что он объявит тебя сумасшедшим. Или самозванцем.
Беран молчал — вот этого-то он и не предусмотрел. А Палафокс продолжал безжалостно:
— Тебя уничтожат. Утопят. И чего ты достигнешь?
— Ну, допустим, я не обнаружу себя перед Бустамонте. Если бы я прибыл на один из островов — на Фераи или Виамне…
— Очень хорошо. Допустим, тебе удастся убедить некоторое количество людей в том, что ты — Панарх. Бустамонте будет продолжать сопротивляться. Ты можешь спровоцировать гражданскую войну. Если ты считаешь действия Бустамонте жестокими, то посмотри на свои собственные намерения в этом же свете.
Беран улыбнулся:
— Все-таки вы не знаете паонитов. Войны не будет. Бустамонте просто утратит всякую поддержку в народе.
Палафокс не удовлетворился объяснениями Берана.
— А если Бустамонте узнает о твоем прибытии, и корабль встретит отряд нейтралоидов, что тогда?
— Каким же образом он узнает?
Палафокс съел кусочек яблока и неторопливо сказал:
— Я сообщу ему об этом.
— Значит, вы пойдете против меня?
Палафокс улыбнулся своей неуловимой улыбкой:
— Никогда, если ты не будешь действовать вразрез с моими интересами, которые в данный момент совпадают с интересами Бустамонте.
— И каковы же ваши интересы? — закричал Беран. — Чего вы хотите добиться?
— На Брейкнессе — мягко сказал Палафокс, — не принято задавать такие вопросы.
С минуту Беран молчал. Затем отвернулся, воскликнув с горечью:
— Зачем вы привезли меня сюда? Зачем протежировали мне, помогли поступить в Институт?
Палафокс расслабился и сел поудобнее — причина конфликта прояснилась для него.
— В чем же тайна? Хороший стратег обеспечивает себя максимумом инструментов. Ты — козырная карта в игре против Бустамонте, если, конечно, возникнет надобность.
— И сейчас я больше вам не нужен?
Палафокс пожал плечами:
— Я не провидец — в будущем читать не в моей власти. Но мои планы относительно Пао…
— Ваши планы относительно Пао! — воскликнул Беран.
— …продвигаются гладко. И вот чего я достиг — ты больше не мой козырь, ибо теперь в тебе таится угроза успеху моего предприятия. В любом случае самое лучшее — это прояснить наши отношения. Я тебе никоим образом не враг, но наши интересы не совпадают. У тебя нет оснований для жалоб. Если бы не я, ты был бы уже мертв. Я обеспечил тебя пищей и кровом, дал прекрасную возможность для образования. И буду продолжать содействовать твоей карьере, если ты не предпримешь никаких действий против меня. Более мне нечего сказать.
Беран встал и отвесил церемонный поклон. Он собрался было выйти, но замялся и оглянулся. Встретив взгляд черных глаз, широко раскрытых и пылающих, он словно ощутил удар. Это был не тот предельно рационалистичный Магистр Палафокс — разумный, модифицированный, чей престиж уступал лишь авторитету Лорда Вампелльта — этот человек был незнаком Берану и совершенно непредсказуем, от него исходила такая сила, что все это противоречило всякому представлению о нормальности.
Беран возвратился к себе и нашел Гитан Нецко, сидящую на каменном подоконнике, с подбородком, упертым в колени, которые она обхватила руками. Девушка взглянула на него, и, несмотря на отчаяние, Беран ощутил приятное, незнакомое ему чувство властелина. Она была очаровательна — типичная паонитка с Вайнлэнда, стройная, хорошо сложенная, с чистой кожей и правильными, словно выточенными чертами лица. Выражение его невозможно было разгадать: Гитан ничем не проявляла своего отношения к нему, но так и полагалось на Пао, где интимные отношения юности исстари окутаны дымкой таинственности. Поднятая бровь может означать неистовую радость, а нерешительность и понижение голоса — абсолютное отвращение.
Беран сказал резко:
— Палафокс не разрешит мне вернуться на Пао.
— Нет? И что же теперь?
Он подошел к окну и мрачно поглядел в бездну, где клубился туман.
— А теперь — я улечу без его разрешения, против его воли! И сразу, как только представится возможность.
Она скептически оглядела его:
— А если ты вернешься на Пао, какова будет польза?
Беран покачал головой в сомнении:
— Не знаю наверное. Я надеюсь восстановить прежние порядки.
Она рассмеялась грустно, но без всякого оттенка пренебрежения:
— Потрясающее самомнение. Хотелось бы это видеть.
— Надеюсь, ты это увидишь.
— Но я совершенно не понимаю, как ты этого добьешься.
— Еще не знаю. Самое простое — буду просто отдавать приказы.
Увидев выражение ее лица, Беран воскликнул:
— Ты должна понять — я истинный Панарх! Мой дядя Бустамонте — убийца. Он умертвил моего отца, Аэлло.
11
Решение Берана возвратиться на Пао было очень трудно осуществить. У него не было денег, чтобы купить транспорт, и не было достаточного авторитета, чтобы его получить. Беран пробовал умолять, чтобы его и девушку доставили на Пао, но мало того, что ему отказали, его просто подняли на смех. Вконец расстроенный и рассерженный, он сидел у себя в комнатах, забросив занятия, редко перебрасываясь парой слов с Гитан Нецко, которая почти все время безучастно глядела в туман за окнами.
Прошло три месяца. И однажды утром Гитан Нецко сказала, что она, по-видимому, беременна.
Беран отвез ее в клинику и там зарегистрировал, чтобы до самых родов Гитан была под медицинским наблюдением. Его появление в клинике вызвало удивление и веселье персонала: «Ты зачал ребенка без посторонней помощи? Ну же, скажи нам, кто настоящий отец?»
— Она по контракту — моя! — уверял возмущенный и рассерженный Беран.
— Отец — я!
— Прости наш скептицизм, но ты, похоже, еще не в том возрасте…
— Но факт налицо! — возражал Беран.
— Увидим, увидим! — врачи подошли к Гитан Нецко. — Пожалуйста, пройдите вместе с нами в лабораторию.
В последний момент девушка испугалась:
— Ой, пожалуйста, лучше не надо!
— Это всего лишь часть обычной процедуры, — убеждал ее врач в приемной, — сюда, пожалуйста.
— Нет, нет! — бормотала она, отшатываясь. — Я не хочу туда идти!
Беран и сам был озадачен. Повернулся к врачу и спросил:
— Ей действительно необходимо идти?
— Непременно, — врач начинал раздражаться. — Мы должны провести стандартные тесты на генетическую совместимость, выявить отклонения от нормы, вдруг таковые имеют место. Если это обнаружить сейчас, то можно предотвратить трудности в дальнейшем.
— А нельзя ли подождать, пока она овладеет собой, успокоится?
— Мы дадим ей успокоительного, — врачи положили руки на плечи девушки. Когда ее уводили, она бросила на Берана взгляд, полный такой муки, что он сказал ему о многом. И о том, о чем они никогда не разговаривали.
Беран ждал — прошел час, два. Он подошел к двери, постучал. Молодой врач вышел к нему, и по выражению его лица было ясно, что тот недоволен.
— Отчего такая задержка? Я уверен, что уже сейчас…
Медик жестом прервал его:
— Боюсь, что есть некоторые сложности. Получается, что отец — не вы.
— Какие сложности? — Беран ощутил холодок внутри.
Врач, уже уходя, бросил через плечо:
— Лучше вам вернуться домой. Ждать дольше нет надобности.
Гитан Нецко провели в лабораторию, где подвергли множеству обычных в таких случаях обследований. Ее уложили на спину, на твердое ложе, под которое подкатили тяжелую машину. Электрическое поле успокоило мозговое возбуждение и обезболило ее на время, пока машина ввела невероятно тонкую иглу в брюшную полость, нащупала зародыш и взяла несколько клеток для анализа. Затем поле отключили. К Гитан Нецко вернулось сознание. Ее проводили в комнату ожидания на время, необходимое для определения генетической структуры клеток эмбриона. Эту структуру категоризировали и кодифицировали при помощи калькулятора. Был получен результат: «Ребенок мужского пола, нормальный во всех отношениях, предположительно класс АА». На табло появился ее собственный генетический тип, также и генетический тип отца ребенка. Оператор изучил отцовский индекс без особого интереса, затем взглянул на него снова. Он позвал ассистента, они посмеялись, и один из них что-то проговорил в коммуникационное устройство. В ответ послышался голос Лорда Палафокса:
— Паонитская девушка? Покажите-ка лицо… Да, я помню — я оплодотворил ее, а потом отдал воспитаннику. Это действительно мой ребенок?
— Действительно, Лорд Палафокс. Немногие генетические индексы известны нам столь хорошо.
— Прекрасно, я переведу ее в свой дом.
Палафокс появился минут через десять. Он отвесил церемонный поклон Гитан Нецко, глядевшей на него в страхе. Палафокс говорил вежливо:
— Выяснилось, что ты носишь моего ребенка, предположительно класса АА
— великолепного класса. Я возьму тебя под свое личное попечение, о тебе будут хорошо заботиться.
— Я ношу вашего ребенка? — она мрачно поглядела на него.
— Это показывают анализаторы. Если ты будешь хорошо справляться с этой задачей, то получишь вознаграждение. И уверяю, тебе не придется упрекать меня в скупости.
Гитан Нецко вскочила на ноги, глаза ее пылали:
— Это ужас — я не буду носить такое чудовище!
Она стремительно побежала по комнате, выскочила в двери, врач и Палафокс бросились вслед. Гитан промчалась мимо дверей, ведущих в комнату, где некоторое время назад ее ожидал Беран, но увидела лишь огромный эскалатор. Около входа на него она замешкалась и оглянулась с гримасой ужаса. Худая фигура Палафокса была всего в нескольких ярдах позади нее.
— Стой! — яростно крикнул он. — Ты носишь моего ребенка!
Она не ответила — лишь глянула на лестницу. Потом закрыла глаза, вздохнула — и упала вниз. Лестница была очень крутой. Гитан катилась — вниз, вниз, ударяясь с глухим стуком о ступени, а Палафокс в изумлении глядел ей вслед. Наконец она остановилась — далеко внизу. Мягкий комочек, сочащийся кровью… Врачи тут же на носилках подняли ее, но было ясно, что ребенок погиб, и Палафокс отбыл в крайнем раздражении.
У нее было множество других травм, и так как Гитан Нецко решила умереть, вся медицина Брейкнесса была бессильна вдохнуть в нее жизнь.
Когда на следующий день Беран вернулся, ему сообщили, что дитя принадлежало Лорду Палафоксу, и что, узнав об этом, девушка вернулась к нему в дом, чтобы получить вознаграждение за вынашивание и рождение ребенка. Действительные обстоятельства дела тщательно скрывались: в Институте Брейкнесса ничто так не могло уронить престиж человека в глазах равных ему, как эпизод подобного рода — если женщина предпочла убить себя, только бы не носить его ребенка.
Неделю Беран сидел у себя в комнате или гулял по холодным улицам до тех пор, пока его тело выдерживало напор ветра. Тогда ноги сами несли его домой. Никогда прежде собственная жизнь не казалась Берану гнетущей.
Наконец он очнулся от столбняка и тоски и со всей страстью погрузился в учебу, набивая мозг знаниями, чтобы вытеснить горе.
Прошло два года. Беран стал выше ростом, время обострило черты его лица. А Гитан Нецко осталась в его памяти как горькое, но приятное сновидение.
За эти годы приключилось два странных события, которым он, как ни старался, не мог найти объяснения. Однажды он встретил в коридоре Института Палафокса — тот поглядел на него таким ледяным взглядом, что Беран застыл от изумления. Уж кому следовало печалиться, так это ему, Берану. Откуда такая враждебность Палафокса?
В другой раз он случайно поднял глаза от книги в библиотеке, и обнаружил, что группа высокопоставленных Магистров, стоя поодаль, наблюдает за ним. Магистры выглядели довольными и глядели на него пристально с таким видом, будто только что смеялись над интимным анекдотом. Да, вот в чем было дело — причиной всему послужила бедная Гитан Нецко. Факт ее исчезновения скрывался слишком тщательно, и вот теперь эти мудрейшие с усмешкой указывали друг другу на Берана — того самого юношу, который, как они выражались, настолько «превзошел» Лорда Палафокса, что девушка убила себя, только чтобы не возвращаться в спальню Лорда.
Шутка в конце концов утратила свежесть и поистерлась от времени. После исчезновения Гитан Нецко Беран снова зачастил в космопорт — как надеясь узнать последние новости с пао, так и разглядывая вновь прибывающих женщин. И вот во время своего четвертого визита он с удивлением увидел, что из лихтера высаживается большая группа юношей — сорок или пятьдесят — определенно паонитского происхождения. Когда он подошел достаточно близко и смог расслышать их речь, его предположение подтвердилось: да, это действительно были паониты!
Он приблизился к одному из юношей, когда те стояли в ожидании регистрации — это был высокий молодой человек, едва ли старше самого Берана, со спокойным лицом. Беран старался говорить небрежно:
— Как дела на Пао?
Новоприбывший посмотрел внимательно и оценивающе, как бы взвешивая, насколько можно быть откровенным с этим человеком.
— Настолько хорошо, насколько позволяет настоящее положение дел.
Большего Беран и не ждал:
— А что вы делаете здесь? Вас так много…
— Мы студенты-лингвисты, прибыли сюда на стажировку.
— Лингвисты? На Пао? Откуда? Что за новости?..
Юноша поглядел на Берана:
— Ты говоришь по-паонитски так, будто это твой родной язык. Странно, что ты так мало знаешь о событиях на Пао.
— Я живу на Брейкнессе вот уже восемь лет. Ты — второй паонит, которого я вижу за это время.
— Да, теперь понятно… Ну, все очень сильно изменилось. И сегодня для того, чтобы просто попросить стакан воды, паонит должен знать пять языков.
Движущаяся платформа подкатила к площадке. Беран шагал рядом с юношей, как когда-то с Гитан Нецко. Пока он смотрел, как имена паонитов заносили в книгу регистрации, в голову ему пришла мысль, настолько поразительная, что он с трудом смог проговорить:
— А долго вы будете учиться здесь?
— Год.
Беран чуть отступил назад и внимательно оценил ситуацию. План казался осуществимым — да в любом случае, что он терял?
Он оглядел свой костюм — типичная одежда Брейкнесса. Спрятавшись за угол, он стащил с себя блузу и фуфайку, надел их в обратном порядке и выпустил поверх брюк: так он более или менее стал походить на прочих паонитов.
Беран встал в конец шеренги. Стоявший впереди юноша удивленно оглянулся, но ничего не сказал. Постепенно он продвинулся к столу регистрации. За ним хозяйничал молодой преподаватель института — всего четырьмя или пятью годами старше Берана. Преподавателю, казалось, наскучило его занятие, и он едва взглянул на подошедшего к столу Берана.
— Имя? — с трудом выговорил он на паонитском.
— Эрколе Парайо.
Молодой учитель задумчиво изучил список.
— По буквам, пожалуйста.
Беран по складам произнес свое новое, только что придуманное имя.
— Странно, — пробормотал молодой преподаватель, — вас нет в списке… Какой-то идиот… — его голос понизился до шепота, он крутил лист в руках,
— снова по буквам.
Беран по буквам снова произнес имя, и преподаватель вписал его в конец регистрационного списка:
— Очень хорошо — вот ваш паспорт. Держите его при себе все время, пока вы находитесь на Брейкнессе. Когда будете возвращаться на Пао, паспорт сдадите.
Беран прошел вслед за остальными к ожидающему их транспорту и уже в новом качестве — студента-стажера Эрколе Парайо, поехал в новое общежитие. Надежда казалась почти фантастической… А, впрочем, почему бы нет?
Студентам-лингвистам было трудно обнаружить чужака: их мысли целиком были поглощены новизной Брейкнесса. И кому вообще придет в голову разыскивать Берана, отверженного воспитанника Палафокса? Да никому. Каждый из студентов Института отвечал лишь за себя. И как Эрколе Парайо, он будет обладать достаточной свободой, чтобы вновь превратиться в Берана Панаспера.
Ему вместе с другими студентами-лингвистами с Пао указали общежитие и место за обеденным столом.
Учащиеся класса были приглашены в пустой, без мебели, каменный зал с потолком из прозрачного стекла. Бледный солнечный свет косо падал на стену, лишь обозначая разницу между светом и тенью.
Молодой преподаватель института, по имени Финистерл, один из бесчисленных сыновей Палафокса, обратился к группе с речью. Беран часто замечал его — высокий, даже более худощавый, чем средний человек Брейкнесса, с таким же острым носом, как у Палафокса, и решительным лбом, но с карими глазами и темной — цвета дубовой коры, кожей, унаследованными от безымянной матери. Он говорил спокойно, вежливо, переводя взгляд с лица на лицо, и Беран заволновался, что Финистерл может его узнать.
— В каком-то смысле вы — экспериментальная группа, — говорил Финистерл. — Задача такова: большое количество паонитов должно быстро выучить много языков. Группа, обученная здесь, на Брейкнессе, явится средством для достижения этой цели. Возможно, некоторые из вас смущены. Почему, вы спрашиваете, должны мы выучить три новых языка? В вашем случае ответ простой: вы будете элитарной координирующей группой, в ваши задачи будет входить управление и инструктаж. Но это не все. Почему, спросите вы, вообще нужно изучать новый язык? Ответ на этот вопрос дает наука под названием динамическая лингвистика. И вот ряд основных ее положений, которые я сейчас сформулирую и которые, по крайней мере, первое время, вы должны принимать как данность, не обсуждая и не подвергая сомнению.
— Язык, — продолжал Финистерл, — определяет образ мышления, ту последовательность, в которой различные формы реакции следуют за событиями. Нет нейтрального языка. Все языки формируют массовое сознание — некоторые легче, чем другие. Я повторяю, мы не знаем «нейтрального», а также «лучшего» или «оптимального» языка, несмотря на то, что язык А может быть более подходящим для контекста Х, чем язык Б. А в более общем плане мы замечаем, что любой язык внедряет в сознание определенный взгляд на мир. Что такое «истинная» картина мира? И есть ли язык, способный выразить эту «истинную» картину? Во-первых, нет оснований полагать, что «истинная» картина мира, даже если бы она существовала, кому-нибудь принесла бы пользу. Во-вторых, отсутствует критерий для определения, какая же картина мира является истинной. «Истина» всегда является плодом предубеждений того, кто хочет ее познать. Любая форма мышления, какова бы она ни была, предопределяет суждение о мире.
Беран слушал в удивлении. Финистерл говорил по-паонитски с очень легким резковатым акцентом, обычном для Брейкнесса. Идеи, которые он излагал, были значительно более смягченными, чем общепринятые в Институте.
Финистерл продолжал описывать систему обучения, и, пока он говорил, Берану казалось, что глаза преподавателя чаще всего останавливаются именно на нем. Сердце Берана замерло.
Но когда Финистерл наконец закончил, он и не подумал заговорить с Бераном — напротив, он намеренно игнорировал его. Беран решил, что все-таки остался неузнанным.
Беран для формы придерживался прежнего образа жизни, и старался бросаться в глаза преподавателям, посещая различные лектории, библиотеки и студии, дабы не создалось впечатления, что его активность снизилась.
На третий день, входя в проекторную при библиотеке, он столкнулся с выходящим оттуда Финистерлом. Взгляды их встретились. Финистерл отступил с вежливыми извинениями и пошел своей дорогой. Беран с пылающим лицом вошел в демонстрационную кабину, но был слишком взволнован, чтобы заказать требующийся ему фильм.
А на следующее утро, как нарочно, он был распределен в класс декламации, который вел Финистерл, и место его за столом темного дерева оказалось как раз напротив этого вездесущего сына Палафокса.
Выражение лица Финистерла не изменилось, он был вежлив и сосредоточен, обращаясь к Берану, но молодому человеку уже чудились сардонические искорки в его глазах. Финистерл, казалось, был чересчур серьезен, чересчур вежлив, чересчур внимателен.
Нервы Берана не выдержали. После занятий, когда все вышли, он остался сидеть на своем месте.
Финистерл тоже поднялся, чтобы удалиться. Когда Беран заговорил с ним, он в вежливом удивлении поднял на него глаза.
— У вас есть ко мне вопрос, студент Парайо?
— Я хочу знать, какие у вас планы в отношении меня. Почему вы не доложите обо всем Палафоксу?
Финистерл не стал делать вид, будто ничего не понимает:
— О том, что как Беран Панаспер вы посещаете Институт Брейкнесса, а как Эрколе Парайо изучаете языки с паонитами? Какие планы? Почему я должен докладывать?
— Я не знаю. Но хочу быть в курсе дела: собираетесь ли вы сделать что-нибудь в этом роде?
— Не могу понять, какой стороной ваше поведение имеет отношение ко мне.
— Вам, несомненно, известно, что я учусь в институте как воспитанник Лорда Палафокса.
— О, конечно. Но блюсти его интересы я не уполномочен. Даже, — прибавил он деликатно, — если бы я этого хотел.
Беран не мог скрыть изумления. Финистерл же продолжал тихим голосом:
— Вы — паонит, вы не понимаете нас, людей Брейкнесса. Мы — совершенные индивидуалисты, у каждого своя личная цель, и паонитское слово «сотрудничество» в языке Брейкнесса даже не имеет эквивалента. Могу ли я что-либо выиграть, передав сведения о вас Лорду Палафоксу? Подобный акт совершенно бессмыслен. Я бы совершил нечто, не дающее никакой ощутимой выгоды мне самому. Если я ему ничего не скажу, то остается альтернатива…
Беран пробормотал:
— Верно ли я понял вас — вы не собираетесь докладывать обо мне?
Финистерл кивнул:
— До тех пор, пока это не станет мне выгодным. А предвидеть, когда это случится, и случится ли, я не могу.
Прошел год — год волнений, скрытого торжества и тайно лелеемых надежд, год искусных махинаций, усердных занятий, где насущная необходимость учиться сама порождала силы и способности. Год, на протяжении которого Беран Панаспер, паонитский изгой, был прилежным, но нерегулярно посещающим классы студентом Института Брейкнесса, а Эрколе Парайо, паонитский лингвист-стажер, делал стремительные успехи в трех новых языках: валианте, текниканте и когитанте.
К удивлению Берана и к его немалой выгоде, когитант оказался языком Брейкнесса, лишь слегка измененным с учетом субъективизма, присущего основному языку Пао.
Беран предпочел не демонстрировать своего полного неведения в том, что касалось текущих событий на Пао, и не торопился с расспросами. Но все равно, окольными путями он узнал очень многое.
На обширных территориях двух континентов — Химант Литторал на Шрайманде — и на побережье бухты Желамбре в северной части Видаманда царило насилие и беззаконие, а в лагерях для перемещенных лиц — беспросветная нищета. Никто со всей определенностью не знал планов Бустамонте — без сомнения, это входило в его задачу. В обеих зонах коренное население лишалось всех прав, тогда как новоязычные территории все расширялись, раздвигая границы исконных паонитских земель. Новые поселения были все еще относительно невелики, да и жители их слишком молоды: дети первого и второго восьмилетия жизни, руководимые небольшим количеством преподавателей-лингвистов и принуждаемые ими под страхом смерти говорить только на новом языке.
Приглушенными голосами стажеры делились воспоминаниями о муках и страданиях своего народа: пассивное упрямство населения, даже перед угрозой голодной смерти — ответные действия, вызванные истинно паонитским пренебрежением к собственной жизни.
Во всем же остальном Бустамонте проявил себя как достойный правитель. Цены были стабильны, гражданские службы функционировали успешно. Его собственный уровень жизни был достаточно высок, дабы удовлетворить паонитскую страсть к помпезности, но и не расточительно-экстравагантен. Недовольство проявлялось лишь на Шрайманде и Видаманде — разумеется, слово «недовольство» не вполне точно отражает царящую там ненависть, боль и горе. О детских сообществах, которые с течением времени должны были заселить все освобожденные территории, было известно мало, и Берану не удавалось отличить измышления от истины.
Урожденный паонит наследовал нечувствительность к человеческим страданиям — не столько бессердечие, сколько покорность силам судьбы. Пао был очень густонаселенным миром, и любой катаклизм автоматически затрагивал огромную массу населения. Паонит скорее будет тронут видом птички со сломанным крылышком, чем известием о том, что десять тысяч человек погибли от цунами.
Паонитское начало в Беране было затушевано его образованием, ибо население Брейкнесса воспринималось как собрание независимых личностей. Может быть поэтому он был глубоко тронут болью Шрайманда и Видаманда. Ненависть, чувство, до сего времени глубоко чуждое его натуре, формировалось в нем. Бустамонте, Палафокс — эти люди совершили тяжкий грех, им есть за что держать ответ!
Год заканчивался. Беран, ввиду счастливой комбинации природного ума, энтузиазма и знания языка Брейкнесса, в качестве лингвиста-стажера получил достойный аттестат, а также добился кое-каких успехов в качестве студента Института Брейкнесса. Таким образом, Беран существовал как бы в двух ипостасях, что, впрочем, не доставляло ему особых хлопот, потому что в Институте Брейкнесса решительно никому не было дела до его проблем.
Прошло три месяца. И однажды утром Гитан Нецко сказала, что она, по-видимому, беременна.
Беран отвез ее в клинику и там зарегистрировал, чтобы до самых родов Гитан была под медицинским наблюдением. Его появление в клинике вызвало удивление и веселье персонала: «Ты зачал ребенка без посторонней помощи? Ну же, скажи нам, кто настоящий отец?»
— Она по контракту — моя! — уверял возмущенный и рассерженный Беран.
— Отец — я!
— Прости наш скептицизм, но ты, похоже, еще не в том возрасте…
— Но факт налицо! — возражал Беран.
— Увидим, увидим! — врачи подошли к Гитан Нецко. — Пожалуйста, пройдите вместе с нами в лабораторию.
В последний момент девушка испугалась:
— Ой, пожалуйста, лучше не надо!
— Это всего лишь часть обычной процедуры, — убеждал ее врач в приемной, — сюда, пожалуйста.
— Нет, нет! — бормотала она, отшатываясь. — Я не хочу туда идти!
Беран и сам был озадачен. Повернулся к врачу и спросил:
— Ей действительно необходимо идти?
— Непременно, — врач начинал раздражаться. — Мы должны провести стандартные тесты на генетическую совместимость, выявить отклонения от нормы, вдруг таковые имеют место. Если это обнаружить сейчас, то можно предотвратить трудности в дальнейшем.
— А нельзя ли подождать, пока она овладеет собой, успокоится?
— Мы дадим ей успокоительного, — врачи положили руки на плечи девушки. Когда ее уводили, она бросила на Берана взгляд, полный такой муки, что он сказал ему о многом. И о том, о чем они никогда не разговаривали.
Беран ждал — прошел час, два. Он подошел к двери, постучал. Молодой врач вышел к нему, и по выражению его лица было ясно, что тот недоволен.
— Отчего такая задержка? Я уверен, что уже сейчас…
Медик жестом прервал его:
— Боюсь, что есть некоторые сложности. Получается, что отец — не вы.
— Какие сложности? — Беран ощутил холодок внутри.
Врач, уже уходя, бросил через плечо:
— Лучше вам вернуться домой. Ждать дольше нет надобности.
Гитан Нецко провели в лабораторию, где подвергли множеству обычных в таких случаях обследований. Ее уложили на спину, на твердое ложе, под которое подкатили тяжелую машину. Электрическое поле успокоило мозговое возбуждение и обезболило ее на время, пока машина ввела невероятно тонкую иглу в брюшную полость, нащупала зародыш и взяла несколько клеток для анализа. Затем поле отключили. К Гитан Нецко вернулось сознание. Ее проводили в комнату ожидания на время, необходимое для определения генетической структуры клеток эмбриона. Эту структуру категоризировали и кодифицировали при помощи калькулятора. Был получен результат: «Ребенок мужского пола, нормальный во всех отношениях, предположительно класс АА». На табло появился ее собственный генетический тип, также и генетический тип отца ребенка. Оператор изучил отцовский индекс без особого интереса, затем взглянул на него снова. Он позвал ассистента, они посмеялись, и один из них что-то проговорил в коммуникационное устройство. В ответ послышался голос Лорда Палафокса:
— Паонитская девушка? Покажите-ка лицо… Да, я помню — я оплодотворил ее, а потом отдал воспитаннику. Это действительно мой ребенок?
— Действительно, Лорд Палафокс. Немногие генетические индексы известны нам столь хорошо.
— Прекрасно, я переведу ее в свой дом.
Палафокс появился минут через десять. Он отвесил церемонный поклон Гитан Нецко, глядевшей на него в страхе. Палафокс говорил вежливо:
— Выяснилось, что ты носишь моего ребенка, предположительно класса АА
— великолепного класса. Я возьму тебя под свое личное попечение, о тебе будут хорошо заботиться.
— Я ношу вашего ребенка? — она мрачно поглядела на него.
— Это показывают анализаторы. Если ты будешь хорошо справляться с этой задачей, то получишь вознаграждение. И уверяю, тебе не придется упрекать меня в скупости.
Гитан Нецко вскочила на ноги, глаза ее пылали:
— Это ужас — я не буду носить такое чудовище!
Она стремительно побежала по комнате, выскочила в двери, врач и Палафокс бросились вслед. Гитан промчалась мимо дверей, ведущих в комнату, где некоторое время назад ее ожидал Беран, но увидела лишь огромный эскалатор. Около входа на него она замешкалась и оглянулась с гримасой ужаса. Худая фигура Палафокса была всего в нескольких ярдах позади нее.
— Стой! — яростно крикнул он. — Ты носишь моего ребенка!
Она не ответила — лишь глянула на лестницу. Потом закрыла глаза, вздохнула — и упала вниз. Лестница была очень крутой. Гитан катилась — вниз, вниз, ударяясь с глухим стуком о ступени, а Палафокс в изумлении глядел ей вслед. Наконец она остановилась — далеко внизу. Мягкий комочек, сочащийся кровью… Врачи тут же на носилках подняли ее, но было ясно, что ребенок погиб, и Палафокс отбыл в крайнем раздражении.
У нее было множество других травм, и так как Гитан Нецко решила умереть, вся медицина Брейкнесса была бессильна вдохнуть в нее жизнь.
Когда на следующий день Беран вернулся, ему сообщили, что дитя принадлежало Лорду Палафоксу, и что, узнав об этом, девушка вернулась к нему в дом, чтобы получить вознаграждение за вынашивание и рождение ребенка. Действительные обстоятельства дела тщательно скрывались: в Институте Брейкнесса ничто так не могло уронить престиж человека в глазах равных ему, как эпизод подобного рода — если женщина предпочла убить себя, только бы не носить его ребенка.
Неделю Беран сидел у себя в комнате или гулял по холодным улицам до тех пор, пока его тело выдерживало напор ветра. Тогда ноги сами несли его домой. Никогда прежде собственная жизнь не казалась Берану гнетущей.
Наконец он очнулся от столбняка и тоски и со всей страстью погрузился в учебу, набивая мозг знаниями, чтобы вытеснить горе.
Прошло два года. Беран стал выше ростом, время обострило черты его лица. А Гитан Нецко осталась в его памяти как горькое, но приятное сновидение.
За эти годы приключилось два странных события, которым он, как ни старался, не мог найти объяснения. Однажды он встретил в коридоре Института Палафокса — тот поглядел на него таким ледяным взглядом, что Беран застыл от изумления. Уж кому следовало печалиться, так это ему, Берану. Откуда такая враждебность Палафокса?
В другой раз он случайно поднял глаза от книги в библиотеке, и обнаружил, что группа высокопоставленных Магистров, стоя поодаль, наблюдает за ним. Магистры выглядели довольными и глядели на него пристально с таким видом, будто только что смеялись над интимным анекдотом. Да, вот в чем было дело — причиной всему послужила бедная Гитан Нецко. Факт ее исчезновения скрывался слишком тщательно, и вот теперь эти мудрейшие с усмешкой указывали друг другу на Берана — того самого юношу, который, как они выражались, настолько «превзошел» Лорда Палафокса, что девушка убила себя, только чтобы не возвращаться в спальню Лорда.
Шутка в конце концов утратила свежесть и поистерлась от времени. После исчезновения Гитан Нецко Беран снова зачастил в космопорт — как надеясь узнать последние новости с пао, так и разглядывая вновь прибывающих женщин. И вот во время своего четвертого визита он с удивлением увидел, что из лихтера высаживается большая группа юношей — сорок или пятьдесят — определенно паонитского происхождения. Когда он подошел достаточно близко и смог расслышать их речь, его предположение подтвердилось: да, это действительно были паониты!
Он приблизился к одному из юношей, когда те стояли в ожидании регистрации — это был высокий молодой человек, едва ли старше самого Берана, со спокойным лицом. Беран старался говорить небрежно:
— Как дела на Пао?
Новоприбывший посмотрел внимательно и оценивающе, как бы взвешивая, насколько можно быть откровенным с этим человеком.
— Настолько хорошо, насколько позволяет настоящее положение дел.
Большего Беран и не ждал:
— А что вы делаете здесь? Вас так много…
— Мы студенты-лингвисты, прибыли сюда на стажировку.
— Лингвисты? На Пао? Откуда? Что за новости?..
Юноша поглядел на Берана:
— Ты говоришь по-паонитски так, будто это твой родной язык. Странно, что ты так мало знаешь о событиях на Пао.
— Я живу на Брейкнессе вот уже восемь лет. Ты — второй паонит, которого я вижу за это время.
— Да, теперь понятно… Ну, все очень сильно изменилось. И сегодня для того, чтобы просто попросить стакан воды, паонит должен знать пять языков.
Движущаяся платформа подкатила к площадке. Беран шагал рядом с юношей, как когда-то с Гитан Нецко. Пока он смотрел, как имена паонитов заносили в книгу регистрации, в голову ему пришла мысль, настолько поразительная, что он с трудом смог проговорить:
— А долго вы будете учиться здесь?
— Год.
Беран чуть отступил назад и внимательно оценил ситуацию. План казался осуществимым — да в любом случае, что он терял?
Он оглядел свой костюм — типичная одежда Брейкнесса. Спрятавшись за угол, он стащил с себя блузу и фуфайку, надел их в обратном порядке и выпустил поверх брюк: так он более или менее стал походить на прочих паонитов.
Беран встал в конец шеренги. Стоявший впереди юноша удивленно оглянулся, но ничего не сказал. Постепенно он продвинулся к столу регистрации. За ним хозяйничал молодой преподаватель института — всего четырьмя или пятью годами старше Берана. Преподавателю, казалось, наскучило его занятие, и он едва взглянул на подошедшего к столу Берана.
— Имя? — с трудом выговорил он на паонитском.
— Эрколе Парайо.
Молодой учитель задумчиво изучил список.
— По буквам, пожалуйста.
Беран по складам произнес свое новое, только что придуманное имя.
— Странно, — пробормотал молодой преподаватель, — вас нет в списке… Какой-то идиот… — его голос понизился до шепота, он крутил лист в руках,
— снова по буквам.
Беран по буквам снова произнес имя, и преподаватель вписал его в конец регистрационного списка:
— Очень хорошо — вот ваш паспорт. Держите его при себе все время, пока вы находитесь на Брейкнессе. Когда будете возвращаться на Пао, паспорт сдадите.
Беран прошел вслед за остальными к ожидающему их транспорту и уже в новом качестве — студента-стажера Эрколе Парайо, поехал в новое общежитие. Надежда казалась почти фантастической… А, впрочем, почему бы нет?
Студентам-лингвистам было трудно обнаружить чужака: их мысли целиком были поглощены новизной Брейкнесса. И кому вообще придет в голову разыскивать Берана, отверженного воспитанника Палафокса? Да никому. Каждый из студентов Института отвечал лишь за себя. И как Эрколе Парайо, он будет обладать достаточной свободой, чтобы вновь превратиться в Берана Панаспера.
Ему вместе с другими студентами-лингвистами с Пао указали общежитие и место за обеденным столом.
Учащиеся класса были приглашены в пустой, без мебели, каменный зал с потолком из прозрачного стекла. Бледный солнечный свет косо падал на стену, лишь обозначая разницу между светом и тенью.
Молодой преподаватель института, по имени Финистерл, один из бесчисленных сыновей Палафокса, обратился к группе с речью. Беран часто замечал его — высокий, даже более худощавый, чем средний человек Брейкнесса, с таким же острым носом, как у Палафокса, и решительным лбом, но с карими глазами и темной — цвета дубовой коры, кожей, унаследованными от безымянной матери. Он говорил спокойно, вежливо, переводя взгляд с лица на лицо, и Беран заволновался, что Финистерл может его узнать.
— В каком-то смысле вы — экспериментальная группа, — говорил Финистерл. — Задача такова: большое количество паонитов должно быстро выучить много языков. Группа, обученная здесь, на Брейкнессе, явится средством для достижения этой цели. Возможно, некоторые из вас смущены. Почему, вы спрашиваете, должны мы выучить три новых языка? В вашем случае ответ простой: вы будете элитарной координирующей группой, в ваши задачи будет входить управление и инструктаж. Но это не все. Почему, спросите вы, вообще нужно изучать новый язык? Ответ на этот вопрос дает наука под названием динамическая лингвистика. И вот ряд основных ее положений, которые я сейчас сформулирую и которые, по крайней мере, первое время, вы должны принимать как данность, не обсуждая и не подвергая сомнению.
— Язык, — продолжал Финистерл, — определяет образ мышления, ту последовательность, в которой различные формы реакции следуют за событиями. Нет нейтрального языка. Все языки формируют массовое сознание — некоторые легче, чем другие. Я повторяю, мы не знаем «нейтрального», а также «лучшего» или «оптимального» языка, несмотря на то, что язык А может быть более подходящим для контекста Х, чем язык Б. А в более общем плане мы замечаем, что любой язык внедряет в сознание определенный взгляд на мир. Что такое «истинная» картина мира? И есть ли язык, способный выразить эту «истинную» картину? Во-первых, нет оснований полагать, что «истинная» картина мира, даже если бы она существовала, кому-нибудь принесла бы пользу. Во-вторых, отсутствует критерий для определения, какая же картина мира является истинной. «Истина» всегда является плодом предубеждений того, кто хочет ее познать. Любая форма мышления, какова бы она ни была, предопределяет суждение о мире.
Беран слушал в удивлении. Финистерл говорил по-паонитски с очень легким резковатым акцентом, обычном для Брейкнесса. Идеи, которые он излагал, были значительно более смягченными, чем общепринятые в Институте.
Финистерл продолжал описывать систему обучения, и, пока он говорил, Берану казалось, что глаза преподавателя чаще всего останавливаются именно на нем. Сердце Берана замерло.
Но когда Финистерл наконец закончил, он и не подумал заговорить с Бераном — напротив, он намеренно игнорировал его. Беран решил, что все-таки остался неузнанным.
Беран для формы придерживался прежнего образа жизни, и старался бросаться в глаза преподавателям, посещая различные лектории, библиотеки и студии, дабы не создалось впечатления, что его активность снизилась.
На третий день, входя в проекторную при библиотеке, он столкнулся с выходящим оттуда Финистерлом. Взгляды их встретились. Финистерл отступил с вежливыми извинениями и пошел своей дорогой. Беран с пылающим лицом вошел в демонстрационную кабину, но был слишком взволнован, чтобы заказать требующийся ему фильм.
А на следующее утро, как нарочно, он был распределен в класс декламации, который вел Финистерл, и место его за столом темного дерева оказалось как раз напротив этого вездесущего сына Палафокса.
Выражение лица Финистерла не изменилось, он был вежлив и сосредоточен, обращаясь к Берану, но молодому человеку уже чудились сардонические искорки в его глазах. Финистерл, казалось, был чересчур серьезен, чересчур вежлив, чересчур внимателен.
Нервы Берана не выдержали. После занятий, когда все вышли, он остался сидеть на своем месте.
Финистерл тоже поднялся, чтобы удалиться. Когда Беран заговорил с ним, он в вежливом удивлении поднял на него глаза.
— У вас есть ко мне вопрос, студент Парайо?
— Я хочу знать, какие у вас планы в отношении меня. Почему вы не доложите обо всем Палафоксу?
Финистерл не стал делать вид, будто ничего не понимает:
— О том, что как Беран Панаспер вы посещаете Институт Брейкнесса, а как Эрколе Парайо изучаете языки с паонитами? Какие планы? Почему я должен докладывать?
— Я не знаю. Но хочу быть в курсе дела: собираетесь ли вы сделать что-нибудь в этом роде?
— Не могу понять, какой стороной ваше поведение имеет отношение ко мне.
— Вам, несомненно, известно, что я учусь в институте как воспитанник Лорда Палафокса.
— О, конечно. Но блюсти его интересы я не уполномочен. Даже, — прибавил он деликатно, — если бы я этого хотел.
Беран не мог скрыть изумления. Финистерл же продолжал тихим голосом:
— Вы — паонит, вы не понимаете нас, людей Брейкнесса. Мы — совершенные индивидуалисты, у каждого своя личная цель, и паонитское слово «сотрудничество» в языке Брейкнесса даже не имеет эквивалента. Могу ли я что-либо выиграть, передав сведения о вас Лорду Палафоксу? Подобный акт совершенно бессмыслен. Я бы совершил нечто, не дающее никакой ощутимой выгоды мне самому. Если я ему ничего не скажу, то остается альтернатива…
Беран пробормотал:
— Верно ли я понял вас — вы не собираетесь докладывать обо мне?
Финистерл кивнул:
— До тех пор, пока это не станет мне выгодным. А предвидеть, когда это случится, и случится ли, я не могу.
Прошел год — год волнений, скрытого торжества и тайно лелеемых надежд, год искусных махинаций, усердных занятий, где насущная необходимость учиться сама порождала силы и способности. Год, на протяжении которого Беран Панаспер, паонитский изгой, был прилежным, но нерегулярно посещающим классы студентом Института Брейкнесса, а Эрколе Парайо, паонитский лингвист-стажер, делал стремительные успехи в трех новых языках: валианте, текниканте и когитанте.
К удивлению Берана и к его немалой выгоде, когитант оказался языком Брейкнесса, лишь слегка измененным с учетом субъективизма, присущего основному языку Пао.
Беран предпочел не демонстрировать своего полного неведения в том, что касалось текущих событий на Пао, и не торопился с расспросами. Но все равно, окольными путями он узнал очень многое.
На обширных территориях двух континентов — Химант Литторал на Шрайманде — и на побережье бухты Желамбре в северной части Видаманда царило насилие и беззаконие, а в лагерях для перемещенных лиц — беспросветная нищета. Никто со всей определенностью не знал планов Бустамонте — без сомнения, это входило в его задачу. В обеих зонах коренное население лишалось всех прав, тогда как новоязычные территории все расширялись, раздвигая границы исконных паонитских земель. Новые поселения были все еще относительно невелики, да и жители их слишком молоды: дети первого и второго восьмилетия жизни, руководимые небольшим количеством преподавателей-лингвистов и принуждаемые ими под страхом смерти говорить только на новом языке.
Приглушенными голосами стажеры делились воспоминаниями о муках и страданиях своего народа: пассивное упрямство населения, даже перед угрозой голодной смерти — ответные действия, вызванные истинно паонитским пренебрежением к собственной жизни.
Во всем же остальном Бустамонте проявил себя как достойный правитель. Цены были стабильны, гражданские службы функционировали успешно. Его собственный уровень жизни был достаточно высок, дабы удовлетворить паонитскую страсть к помпезности, но и не расточительно-экстравагантен. Недовольство проявлялось лишь на Шрайманде и Видаманде — разумеется, слово «недовольство» не вполне точно отражает царящую там ненависть, боль и горе. О детских сообществах, которые с течением времени должны были заселить все освобожденные территории, было известно мало, и Берану не удавалось отличить измышления от истины.
Урожденный паонит наследовал нечувствительность к человеческим страданиям — не столько бессердечие, сколько покорность силам судьбы. Пао был очень густонаселенным миром, и любой катаклизм автоматически затрагивал огромную массу населения. Паонит скорее будет тронут видом птички со сломанным крылышком, чем известием о том, что десять тысяч человек погибли от цунами.
Паонитское начало в Беране было затушевано его образованием, ибо население Брейкнесса воспринималось как собрание независимых личностей. Может быть поэтому он был глубоко тронут болью Шрайманда и Видаманда. Ненависть, чувство, до сего времени глубоко чуждое его натуре, формировалось в нем. Бустамонте, Палафокс — эти люди совершили тяжкий грех, им есть за что держать ответ!
Год заканчивался. Беран, ввиду счастливой комбинации природного ума, энтузиазма и знания языка Брейкнесса, в качестве лингвиста-стажера получил достойный аттестат, а также добился кое-каких успехов в качестве студента Института Брейкнесса. Таким образом, Беран существовал как бы в двух ипостасях, что, впрочем, не доставляло ему особых хлопот, потому что в Институте Брейкнесса решительно никому не было дела до его проблем.