Страница:
– Налейте и себе. Хотя туда же какую-то дрянь вбухали…
– Мед и гвоздику. Я с удовольствием выпью за ваше здоровье.
– Ну так пей… Как вы переправлялись?
– На лодке Кроунера. Выше форта по течению, там, где небольшой лес. Сперва мы шли вдоль его кромки, благо месяц подсвечивал, но ничего важного не заметили. Пополнение действительно прибыло. Они разбили лагерь отдельно от других, довольно далеко от берега. Судя по кострам, если это не уловка, подошло от пяти до восьми тысяч. Именно так, как говорил Баваар. Предположить, куда они двинутся, если двинутся, я не берусь. Тяжелых пушек, о которых докладывали вчера, мы не видели, где они – непонятно, но новых батарей дриксы не строят. Обозы стоят сосредоточенно и совсем с краю. Это можно трактовать как готовность к продолжению марша, но полной уверенности в этом нет. Именно поэтому Кроунер остался.
– Странно, что не вы.
– Мой генерал, я не разведчик.
Все-таки потрясающий наглец, а еще говорят, молодежь измельчала! Врут.
Ариго допил вино, на зубах скрипнул осадок, напомнив про ежиный обоз и зачитавшегося Бруно. У этого бреда явно был смысл.
– Если дриксы предпримут решительную попытку перебраться через реку хотя бы в двух местах сразу, – предположил генерал, – а сил у «гусей» для этого с избытком, нам их не остановить. Придется запираться в форте и держаться, сколько можно, а там как повезет.
Сидящий у кровати молодой полковник поставил на стол стакан. На этот раз он выпил до дна.
– Мой генерал, если основные силы Бруно перешли Хербсте в другом месте, удержание Печального Языка теряет бо́льшую часть смысла.
– Это если перешли, – протянул Жермон, отдавая свой стакан. Тоже пустой. – Пара спокойных дней у нас есть; потом придется решать – стои́м до последнего или уходим из-под самого гусиного клюва.
– Кроунер должен что-нибудь найти, – пообещал Придд.
– Будем надеяться, но вы к нему не пойдете. Понятно?
– Да, мой генерал. Разрешите принести вам обед?
В ответ Жермон лишь поморщился и велел собрать после обеда старших офицеров. Воспитывать адуанствующего герцога он больше не собирался. По крайней мере сейчас.
Глава 2
1
2
3
4
– Мед и гвоздику. Я с удовольствием выпью за ваше здоровье.
– Ну так пей… Как вы переправлялись?
– На лодке Кроунера. Выше форта по течению, там, где небольшой лес. Сперва мы шли вдоль его кромки, благо месяц подсвечивал, но ничего важного не заметили. Пополнение действительно прибыло. Они разбили лагерь отдельно от других, довольно далеко от берега. Судя по кострам, если это не уловка, подошло от пяти до восьми тысяч. Именно так, как говорил Баваар. Предположить, куда они двинутся, если двинутся, я не берусь. Тяжелых пушек, о которых докладывали вчера, мы не видели, где они – непонятно, но новых батарей дриксы не строят. Обозы стоят сосредоточенно и совсем с краю. Это можно трактовать как готовность к продолжению марша, но полной уверенности в этом нет. Именно поэтому Кроунер остался.
– Странно, что не вы.
– Мой генерал, я не разведчик.
Все-таки потрясающий наглец, а еще говорят, молодежь измельчала! Врут.
Ариго допил вино, на зубах скрипнул осадок, напомнив про ежиный обоз и зачитавшегося Бруно. У этого бреда явно был смысл.
– Если дриксы предпримут решительную попытку перебраться через реку хотя бы в двух местах сразу, – предположил генерал, – а сил у «гусей» для этого с избытком, нам их не остановить. Придется запираться в форте и держаться, сколько можно, а там как повезет.
Сидящий у кровати молодой полковник поставил на стол стакан. На этот раз он выпил до дна.
– Мой генерал, если основные силы Бруно перешли Хербсте в другом месте, удержание Печального Языка теряет бо́льшую часть смысла.
– Это если перешли, – протянул Жермон, отдавая свой стакан. Тоже пустой. – Пара спокойных дней у нас есть; потом придется решать – стои́м до последнего или уходим из-под самого гусиного клюва.
– Кроунер должен что-нибудь найти, – пообещал Придд.
– Будем надеяться, но вы к нему не пойдете. Понятно?
– Да, мой генерал. Разрешите принести вам обед?
В ответ Жермон лишь поморщился и велел собрать после обеда старших офицеров. Воспитывать адуанствующего герцога он больше не собирался. По крайней мере сейчас.
Глава 2
Талиг. Окрестности Тронко. Дриксен. Фельсенбург
400 год К.С. 21-й день Весенних Волн
1
Прибрежную зелень назвать изумрудной уже не выходило. Варастийские травы взрослеют стремительно, а в недрах расцвета всегда зреет осень. Рано или поздно она вырывается наружу, и от жизни остается разбитая скорлупа. Всегда так, и никогда иначе.
Матильда Ракан подивилась глубинам собственных мыслей и спешилась. Без посторонней помощи – в Тронко за принцессой не бродили стаи дам и прислужниц, а шпионы… Зачем шпионы, когда внук мертв, а сама она отправляется в Алат? Доживать в благополучии и даже в почете. Альберт не унизит сестру, хоть бы и блудную. Особенно если на это намекает теперь уже снова союзник.
Ее высочество, так и не ставшее величеством, шлепнула Бочку по лоснящемуся крупу, дозволяя пастись, и устроилась на облюбованном еще зимой холмике, даже не озаботившись подстелить плащ. Позади была степь, над головой – небо, впереди – Рассанна и ничего хорошего, но топиться Матильда не собиралась, как и напиваться. Она не взяла в рот ни капли с того самого дня… День, когда вести из Олларии докатились до Тронко, для принцессы навсегда остался «тем».
Тогда она и написала Альберту. Сама, без намеков и советов, понимая, что смерть стала для Альдо почти достойным выходом. Обалдуй так и не изведал поражений и предательств, его не посадили в Багерлее, не выволокли на суд, не вздернули вверх ногами, а за что – было… Даже если не знать про дорожку от Мупы к Удо.
В соседних кустиках запыхтело и зашуршало. Женщина обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть выходящую из-под защиты колючих веток процессию. Первым топало коротконогое создание размером с легавую, но сплошь заросшее иглами и жесткой бежеватой щетиной. От неприлично разросшегося ежа существо отличалось огромными стоячими ушами и крысиным хвостом, в который вцепился беленький детеныш. Первый из выводка. Ушастики, держа друг дружку за хвостики, чинно семенили за мамашей. Одиннадцать штук. Куда ей столько?
Зверинец вперевалку уходил в степь. Лет двадцать назад Матильда не утерпела бы и утащила одного из малышей. Внуку. Вернее, себе – Альдо никогда не был охоч до живности. Белоголовый улыбчивый мальчишка не переносил одиночества и не терпел, когда о его присутствии забывали; это казалось таким милым, а он привык… Привык быть центром мироздания, привык, что его прихоть важнее бабкиных дел, и еще Альдо не мог спокойно сидеть на месте и не умел отступать. Тут внук удался в алатскую родню. Все Мекчеи, даже Альберт, станут барахтаться до последнего.
Всхрапнул и запрядал ушами Бочка. До ежового выводка рысак не снизошел, а тут вытянул шею, ловя ноздрями полудохлый ветерок. Приближался кто-то достойный лошадиного внимания, и Матильда поднялась, за какими-то кошками вытащив пистолет. Отменный – Дьегаррон других не держал.
Кэналлиец из кожи вон лез, обихаживая осиротевшую старуху, пока не выступил на помощь союзным козопасам. Как был, с больной полуседой головой и грустными глазами. Провожать армию Матильда не пошла – в Тронко хватало баб помоложе. Женщина сидела дома, когда адъютант Дьегаррона притащил ларец с коротким письмом и морисскими пистолетами. Очень простыми, без насечек и золота, но безупречными. Если б только гостья могла радоваться…
Бочка опять хрюкнул, вполне себе дружелюбно. Из-за пригорка показалась белоносая конская голова, а затем и весь всадник, толстый и черный. Твою кавалерию, только Бонифация тут не хватало!
Женщина выразительно отвернулась к реке, понимая, что надутый вид епископа не остановит. Врачи болтают, что обжорство и пьянство до добра не доведут, но Бонифаций здоров как бык, а Адриан – мертв, хотя Эсперадор тоже пил. Особенно в последние годы.
– Стало быть, собралась? – Не дожидаясь приглашения, туша плюхнулась на травку рядом с принцессой. – Зря. Доро́ги все равно не будет. Нет пути для впавших в уныние и пьющих горе свое аки вино.
– Ваше преосвященство, – ради Дугласа и Дьегаррона Матильда старалась вести себя августейше, – я думала, вы уже воюете.
– Блаженны мужи воюющие, ибо спасены будут. Вестимо, если воюют за что нужно и непотребств свыше допустимого не творят. Иная участь уготована пастырям – война войной, а души заблудшие спасай… Маршал говорит, совсем ты плоха, вот и вернулся я долг свой исполнить и тебя у Врага из пасти слюнявой выхватить. Ибо не по рылу.
Это Дьегаррон совсем плох, если думает, что ей поможет пьяный хряк, но все равно спасибо… И за это, и за пистолеты.
– Я – эсператистка. Вам тут делать нечего.
– А благословить? Хотя чего тебя, такую, благословлять? Создателю постные морды отвратны. Куда витязя своего дела, неразумная? Прогнала?
– Прогнала, – кратко подтвердила Матильда.
Не объяснять же, что выносить радость Лаци она не могла. Нет, доезжачий, узнав про Альдо, не пустился в пляс, он даже помрачнел, но жалел не умершего, а свою гицу. И ждал, что та поплачет, налакается и потащит дружка в постель. Не дождался.
– Вижу, впала ты в грех трезвости и воздержания, – свел брови Бонифаций. – Порицаю.
– Чего? – Матильда воззрилась на бражника с неподдельным удивлением.
До сего дня она не сомневалась, что олларианство всего лишь испохабленный эсператизм. О том же, что Создателю противны плотские утехи, алатка помнила с детства. Собственно, из-за этого она и не раскусила вовремя Адриана.
– Чего смолкла, неразумная? Да ты сама посуди – для чего нам, к примеру, рот даден? Чтобы вкушали мы хлеб наш насущный каждый день и возносили за то хвалу Создателю. От сердца и нелицемерно. А станешь ли ты хвалу возносить за горелое да черствое? Не станешь. Уста ко лжи принудить можно, только Он в сердцах читает и не сыщет там ни хвалы, ни благодарности. Стало быть, есть надо вкусно, тогда и хвала искренней будет, и возрадуется Он.
То же и с иными потребностями. Будь зов плоти отвратен Ему, уподобил бы Он при сотворении людей рыбам, что, не касаясь друг друга, икру да молоки мечут. А ты своего молодца, да в тычки! И хоть бы виноват был, так ведь нет, от обиды на судьбу, а то есть грех величайший. Самоубийц в Рассвет не пускают, но горем своим упившийся и в аскезу через то впавший немногим лучше. Уразумела?
Матильда пожала плечами, глядя на серебрящуюся Рассанну. Спорить было глупо, стрелять – тем более, оставалось переждать олларианскую болтовню, как пережидают дождь.
– Плечи у тебя хороши, – раздалось за спиной, – и что пониже не хуже, а вот с головой – конфуз. Что дальше-то делать наладилась? Пить бросила, дружка шуганула… Так и засядешь в Сакаци кучей? Носом шмыгать да Создателя гневить?
– Мое дело! – Хряк не отцепится и не уйдет, значит, уйдет она. Все равно надо собираться, а с Рассанной они еще простятся.
– Твое дело, говоришь? А грехи кто за тебя искупать станет? Наворотила ты – надо бы больше, ан некуда! Родню подвела, с еретиками и поганцами спозналась, беду в своем доме вырастила да другим подбросила – нате, ешьте, а сама сперва в кусты, потом – в печали. Сидеть тебе за такое в комарином болоте по уши, если искупить не поспеешь. Только не дурью всякой, не лбом об пол, задом кверху…
– Хватит, твою кавалерию! – рявкнула принцесса, поднимая пистолет. – Как жила, так и сдохну… Чем к моим грехам цепляться, свои бы искупал!
– А я что делаю? – хмыкнул епископ. – Сижу тут с тобой и искупаю. Что по молодости натворил, за то, спасибо доброму человеку, при Дараме худо-бедно расплатился. Поможет Создатель – и за несотворенное рассчитаюсь, и за злобу на того, кто за шкирку гордеца ухватил и от мерзости превеликой оттащил. Ты же – долг мой пастырский. Так не дам я тебе душу вместе с телом сгноить, даже если кусаться станешь! В Алат она собралась… Да кому ты там нужна, кроме доезжачего своего?
– Никому. – Слушать то, что и так ясно, становилось невмоготу. – Но ты мне еще больше не нужен.
– Экая брыкливая. – Бонифаций и не думал смотреть на вороненое дуло. – А покуда ты брыкаешься да задом бьешь, война идет, и нешуточная. Она б и так началась – время пришло, но без Альдо твоего многих пакостей не случилось бы. Ты сему нечестивцу – бабка.
– Да, – удивляясь собственному спокойствию, признала Матильда, – я – бабка Альдо Ракана, а ты – наш враг. Пошел вон.
Олларианец зевнул и почесал нос.
– Убрала бы ты, дочь моя, пистолет, – изрек он. – Рука занемеет.
Матильда Ракан подивилась глубинам собственных мыслей и спешилась. Без посторонней помощи – в Тронко за принцессой не бродили стаи дам и прислужниц, а шпионы… Зачем шпионы, когда внук мертв, а сама она отправляется в Алат? Доживать в благополучии и даже в почете. Альберт не унизит сестру, хоть бы и блудную. Особенно если на это намекает теперь уже снова союзник.
Ее высочество, так и не ставшее величеством, шлепнула Бочку по лоснящемуся крупу, дозволяя пастись, и устроилась на облюбованном еще зимой холмике, даже не озаботившись подстелить плащ. Позади была степь, над головой – небо, впереди – Рассанна и ничего хорошего, но топиться Матильда не собиралась, как и напиваться. Она не взяла в рот ни капли с того самого дня… День, когда вести из Олларии докатились до Тронко, для принцессы навсегда остался «тем».
Тогда она и написала Альберту. Сама, без намеков и советов, понимая, что смерть стала для Альдо почти достойным выходом. Обалдуй так и не изведал поражений и предательств, его не посадили в Багерлее, не выволокли на суд, не вздернули вверх ногами, а за что – было… Даже если не знать про дорожку от Мупы к Удо.
В соседних кустиках запыхтело и зашуршало. Женщина обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть выходящую из-под защиты колючих веток процессию. Первым топало коротконогое создание размером с легавую, но сплошь заросшее иглами и жесткой бежеватой щетиной. От неприлично разросшегося ежа существо отличалось огромными стоячими ушами и крысиным хвостом, в который вцепился беленький детеныш. Первый из выводка. Ушастики, держа друг дружку за хвостики, чинно семенили за мамашей. Одиннадцать штук. Куда ей столько?
Зверинец вперевалку уходил в степь. Лет двадцать назад Матильда не утерпела бы и утащила одного из малышей. Внуку. Вернее, себе – Альдо никогда не был охоч до живности. Белоголовый улыбчивый мальчишка не переносил одиночества и не терпел, когда о его присутствии забывали; это казалось таким милым, а он привык… Привык быть центром мироздания, привык, что его прихоть важнее бабкиных дел, и еще Альдо не мог спокойно сидеть на месте и не умел отступать. Тут внук удался в алатскую родню. Все Мекчеи, даже Альберт, станут барахтаться до последнего.
Всхрапнул и запрядал ушами Бочка. До ежового выводка рысак не снизошел, а тут вытянул шею, ловя ноздрями полудохлый ветерок. Приближался кто-то достойный лошадиного внимания, и Матильда поднялась, за какими-то кошками вытащив пистолет. Отменный – Дьегаррон других не держал.
Кэналлиец из кожи вон лез, обихаживая осиротевшую старуху, пока не выступил на помощь союзным козопасам. Как был, с больной полуседой головой и грустными глазами. Провожать армию Матильда не пошла – в Тронко хватало баб помоложе. Женщина сидела дома, когда адъютант Дьегаррона притащил ларец с коротким письмом и морисскими пистолетами. Очень простыми, без насечек и золота, но безупречными. Если б только гостья могла радоваться…
Бочка опять хрюкнул, вполне себе дружелюбно. Из-за пригорка показалась белоносая конская голова, а затем и весь всадник, толстый и черный. Твою кавалерию, только Бонифация тут не хватало!
Женщина выразительно отвернулась к реке, понимая, что надутый вид епископа не остановит. Врачи болтают, что обжорство и пьянство до добра не доведут, но Бонифаций здоров как бык, а Адриан – мертв, хотя Эсперадор тоже пил. Особенно в последние годы.
– Стало быть, собралась? – Не дожидаясь приглашения, туша плюхнулась на травку рядом с принцессой. – Зря. Доро́ги все равно не будет. Нет пути для впавших в уныние и пьющих горе свое аки вино.
– Ваше преосвященство, – ради Дугласа и Дьегаррона Матильда старалась вести себя августейше, – я думала, вы уже воюете.
– Блаженны мужи воюющие, ибо спасены будут. Вестимо, если воюют за что нужно и непотребств свыше допустимого не творят. Иная участь уготована пастырям – война войной, а души заблудшие спасай… Маршал говорит, совсем ты плоха, вот и вернулся я долг свой исполнить и тебя у Врага из пасти слюнявой выхватить. Ибо не по рылу.
Это Дьегаррон совсем плох, если думает, что ей поможет пьяный хряк, но все равно спасибо… И за это, и за пистолеты.
– Я – эсператистка. Вам тут делать нечего.
– А благословить? Хотя чего тебя, такую, благословлять? Создателю постные морды отвратны. Куда витязя своего дела, неразумная? Прогнала?
– Прогнала, – кратко подтвердила Матильда.
Не объяснять же, что выносить радость Лаци она не могла. Нет, доезжачий, узнав про Альдо, не пустился в пляс, он даже помрачнел, но жалел не умершего, а свою гицу. И ждал, что та поплачет, налакается и потащит дружка в постель. Не дождался.
– Вижу, впала ты в грех трезвости и воздержания, – свел брови Бонифаций. – Порицаю.
– Чего? – Матильда воззрилась на бражника с неподдельным удивлением.
До сего дня она не сомневалась, что олларианство всего лишь испохабленный эсператизм. О том же, что Создателю противны плотские утехи, алатка помнила с детства. Собственно, из-за этого она и не раскусила вовремя Адриана.
– Чего смолкла, неразумная? Да ты сама посуди – для чего нам, к примеру, рот даден? Чтобы вкушали мы хлеб наш насущный каждый день и возносили за то хвалу Создателю. От сердца и нелицемерно. А станешь ли ты хвалу возносить за горелое да черствое? Не станешь. Уста ко лжи принудить можно, только Он в сердцах читает и не сыщет там ни хвалы, ни благодарности. Стало быть, есть надо вкусно, тогда и хвала искренней будет, и возрадуется Он.
То же и с иными потребностями. Будь зов плоти отвратен Ему, уподобил бы Он при сотворении людей рыбам, что, не касаясь друг друга, икру да молоки мечут. А ты своего молодца, да в тычки! И хоть бы виноват был, так ведь нет, от обиды на судьбу, а то есть грех величайший. Самоубийц в Рассвет не пускают, но горем своим упившийся и в аскезу через то впавший немногим лучше. Уразумела?
Матильда пожала плечами, глядя на серебрящуюся Рассанну. Спорить было глупо, стрелять – тем более, оставалось переждать олларианскую болтовню, как пережидают дождь.
– Плечи у тебя хороши, – раздалось за спиной, – и что пониже не хуже, а вот с головой – конфуз. Что дальше-то делать наладилась? Пить бросила, дружка шуганула… Так и засядешь в Сакаци кучей? Носом шмыгать да Создателя гневить?
– Мое дело! – Хряк не отцепится и не уйдет, значит, уйдет она. Все равно надо собираться, а с Рассанной они еще простятся.
– Твое дело, говоришь? А грехи кто за тебя искупать станет? Наворотила ты – надо бы больше, ан некуда! Родню подвела, с еретиками и поганцами спозналась, беду в своем доме вырастила да другим подбросила – нате, ешьте, а сама сперва в кусты, потом – в печали. Сидеть тебе за такое в комарином болоте по уши, если искупить не поспеешь. Только не дурью всякой, не лбом об пол, задом кверху…
– Хватит, твою кавалерию! – рявкнула принцесса, поднимая пистолет. – Как жила, так и сдохну… Чем к моим грехам цепляться, свои бы искупал!
– А я что делаю? – хмыкнул епископ. – Сижу тут с тобой и искупаю. Что по молодости натворил, за то, спасибо доброму человеку, при Дараме худо-бедно расплатился. Поможет Создатель – и за несотворенное рассчитаюсь, и за злобу на того, кто за шкирку гордеца ухватил и от мерзости превеликой оттащил. Ты же – долг мой пастырский. Так не дам я тебе душу вместе с телом сгноить, даже если кусаться станешь! В Алат она собралась… Да кому ты там нужна, кроме доезжачего своего?
– Никому. – Слушать то, что и так ясно, становилось невмоготу. – Но ты мне еще больше не нужен.
– Экая брыкливая. – Бонифаций и не думал смотреть на вороненое дуло. – А покуда ты брыкаешься да задом бьешь, война идет, и нешуточная. Она б и так началась – время пришло, но без Альдо твоего многих пакостей не случилось бы. Ты сему нечестивцу – бабка.
– Да, – удивляясь собственному спокойствию, признала Матильда, – я – бабка Альдо Ракана, а ты – наш враг. Пошел вон.
Олларианец зевнул и почесал нос.
– Убрала бы ты, дочь моя, пистолет, – изрек он. – Рука занемеет.
2
Мамины глаза лучились нежностью и лукавством. Такой она бывала, когда приносила подарки, радовавшие ее больше тех, кому они предназначались. Боясь спугнуть эту радость, маленький Руппи мужественно жевал противный инжир, а выросши, носил шитые серебром камзолы и усыпанные бриллиантиками кинжалы, годившиеся разве что для разделки персиков. Спасла бабушка, объявившая, что брат кесаря[2] должен быть воином и моряком, а не карамельным принцем. Руперт избавился от ненавистных блесток, но покатившиеся по маминым щекам слезы не забыл, даже окунувшись с головой во флотскую жизнь. То есть, конечно, забыл, но стоило очутиться в Фельсенбурге, и воспоминания вернулись, а с ними – страх огорчить или напугать. Зато все чаще вскипающее раздражение было чем-то новым и не сказать чтобы приятным.
– Тебе пишут, милый. Угадай, кто?
Не Олаф, иначе б она не улыбалась. Мама не любит Ледяного и боится, хоть и не так сильно, как едва не укравшего отца Бруно. Обрадовавшие ее письма не придут ни с моря, ни с границы, ни тем более из Талига, да Арно и не станет писать в Дриксен. А Бешеный… Бешеный вообще писать не будет. Никому.
– Ну? Угадал? – Ямочки на щеках, солнечные локоны, а в них – синие соловьиные колокольчики. Уже расцвели…
– Нет, мама, не угадал. – Кто-то из родственников. Из тех, кто не выманит драгоценного сына из замка.
– Не отдам, пока не подумаешь. Ну же! – Мама нетерпеливо топнула белой туфелькой. Вокруг белокурой головки вспыхнул солнечный ореол. – Ох, иволга! Чудо какое…
– К нам кто-то приезжает? – вмешалась Агата. – Папа? Когда?!
– Ох… Не знаю, милая… Наш славный рыцарь занят, но мы его скоро увидим, и не только его. Мы все будем вместе в это лето, как и положено любящим сердцам.
– А как же?.. – Сестра даже отложила шитье. – Бабушка обещала нас взять в Эйнрехт! Она… она передумала?
– Мамочка Элиза очень занята, но, милые, разве вам плохо среди наших рощ? Тем более к вам вернулся братик. Неужели вы готовы его покинуть?
Девчонки покраснели и потупились. Им отчаянно хотелось в столицу, особенно глядя на платья Гудрун, а поездка все откладывалась. Из-за нагрянувшего братика.
Бабушка велела ждать, и Руперт был с ней согласен – он появится в Эйнрехте в день суда, чтоб ни одна ворона не каркнула, что Олаф повлиял на показания Фельсенбурга. Любопытно, можно ли в подобном обвинить Гудрун, хотя это не по-рыцарски, да принцесса больше ни на чем и не настаивает. То ли поняла, что Руперт не станет врать, то ли избегает заводить разговор при свидетелях, хотя кто-кто, а дочь кесаря может настоять на приватной беседе.
– Госпожа, – садовник Клаус с благоговением смотрел на свою герцогиню, – что прикажете срезать для ваз в столовой: тюльпаны или ранние ирисы?
– Ирисы… Конечно же, ирисы! «Снежный сон» и, наверное, «Танец»… Или он еще не расцвел?
– Не вполне, госпожа.
– Я сейчас посмотрю… Руппи, ты так и не угадал?
– Нет, мама.
– Ленивец! Тебе пишут твои кузены Людвиг и Ларс. Обязательно им ответь, мальчики так тобой восхищаются… И порисуй перед обедом с Михаэлем! Я пришлю моим мальчикам краски.
– Конечно, мама.
– Я вернусь и проверю.
Нежный поцелуй, шорох платья, прощальный взмах руки… Сколько чувств! Можно подумать, они расстаются на год. Иногда это трогает, иногда бесит. Как сейчас.
– Почему ты не читаешь письмо? – напомнила Агата.
– Да, – спохватилась Дебора, – почему? Что там, в Штарквинде?
– Прочту в библиотеке, – нашелся Руппи, – сразу и отвечу.
– А…
– А вам все знать не обязательно.
– Тебе пишут, милый. Угадай, кто?
Не Олаф, иначе б она не улыбалась. Мама не любит Ледяного и боится, хоть и не так сильно, как едва не укравшего отца Бруно. Обрадовавшие ее письма не придут ни с моря, ни с границы, ни тем более из Талига, да Арно и не станет писать в Дриксен. А Бешеный… Бешеный вообще писать не будет. Никому.
– Ну? Угадал? – Ямочки на щеках, солнечные локоны, а в них – синие соловьиные колокольчики. Уже расцвели…
– Нет, мама, не угадал. – Кто-то из родственников. Из тех, кто не выманит драгоценного сына из замка.
– Не отдам, пока не подумаешь. Ну же! – Мама нетерпеливо топнула белой туфелькой. Вокруг белокурой головки вспыхнул солнечный ореол. – Ох, иволга! Чудо какое…
– К нам кто-то приезжает? – вмешалась Агата. – Папа? Когда?!
– Ох… Не знаю, милая… Наш славный рыцарь занят, но мы его скоро увидим, и не только его. Мы все будем вместе в это лето, как и положено любящим сердцам.
– А как же?.. – Сестра даже отложила шитье. – Бабушка обещала нас взять в Эйнрехт! Она… она передумала?
– Мамочка Элиза очень занята, но, милые, разве вам плохо среди наших рощ? Тем более к вам вернулся братик. Неужели вы готовы его покинуть?
Девчонки покраснели и потупились. Им отчаянно хотелось в столицу, особенно глядя на платья Гудрун, а поездка все откладывалась. Из-за нагрянувшего братика.
Бабушка велела ждать, и Руперт был с ней согласен – он появится в Эйнрехте в день суда, чтоб ни одна ворона не каркнула, что Олаф повлиял на показания Фельсенбурга. Любопытно, можно ли в подобном обвинить Гудрун, хотя это не по-рыцарски, да принцесса больше ни на чем и не настаивает. То ли поняла, что Руперт не станет врать, то ли избегает заводить разговор при свидетелях, хотя кто-кто, а дочь кесаря может настоять на приватной беседе.
– Госпожа, – садовник Клаус с благоговением смотрел на свою герцогиню, – что прикажете срезать для ваз в столовой: тюльпаны или ранние ирисы?
– Ирисы… Конечно же, ирисы! «Снежный сон» и, наверное, «Танец»… Или он еще не расцвел?
– Не вполне, госпожа.
– Я сейчас посмотрю… Руппи, ты так и не угадал?
– Нет, мама.
– Ленивец! Тебе пишут твои кузены Людвиг и Ларс. Обязательно им ответь, мальчики так тобой восхищаются… И порисуй перед обедом с Михаэлем! Я пришлю моим мальчикам краски.
– Конечно, мама.
– Я вернусь и проверю.
Нежный поцелуй, шорох платья, прощальный взмах руки… Сколько чувств! Можно подумать, они расстаются на год. Иногда это трогает, иногда бесит. Как сейчас.
– Почему ты не читаешь письмо? – напомнила Агата.
– Да, – спохватилась Дебора, – почему? Что там, в Штарквинде?
– Прочту в библиотеке, – нашелся Руппи, – сразу и отвечу.
– А…
– А вам все знать не обязательно.
3
Будь Матильда в себе уверена, она бы отстрелила олларианцу клок волос, но хряк мог дернуться, а рука – дрогнуть. Пришлось с достоинством убрать подарок Дьегаррона и взгромоздиться на Бочку, покинув гостеприимный холмик. Бонифаций не отцепился. В седле скот держался уверенно, а перейти на галоп Матильда не рискнула. Епископ мог и отстать, а что стала бы делать она в степи? Ждать, когда по следу собак пустят? Это в горах неповторимы каждый камень и каждая елка, а тут какие приметы, кроме облаков?
Бочка заинтересовался одиноким кустом, и Матильда ослабила поводья: пусть лопает, не жалко. Епископ продолжал басовито зудеть, стань поганец полосатым, сошел бы за шмеля.
– Что должны святые и праведные? – Пьяница воздел к небу палец, внезапно напомнив дядьку Антала из Сакаци.
– Жить в праведности, – огрызнулась принцесса, – чего и вам желаю.
– Тебя послушать, так дело святых – небо коптить и людей нудить, пока к праотцам не отправятся. Мученически. Святые, дочь моя, рознятся, как зерна и плевелы. У эсператистов святость недеянию равна и небокопчению, потому как иначе выходит, что святость ценна тем, что дает людям. А еретики агарисские хотят, чтобы наоборот.
– Хотели, пока мориски не явились, и то не все! – Адриан точно не хотел. То, что он порой говорил, до отвращения напоминало болтовню варастийца. Ну почему они с Эсперадором за сорок с лишним лет так и не объяснились?!
– Если б с гибелью оплота еретиков иссякла ересь, возрадовался бы я, – проникновенно прогудело под ухом, – ан нету радости! Агарис в головешках лежит, а дурь в головах целехонька, и не морискам выбить оттуда ересь двойную, что величие – это когда людей живьем едят, а святость – когда, сложив руки, сидят. Создатель, душу да тело нам дав, чего в ответ ждет? Чтобы мы пнями бессмысленными на месте торчали да пятки ангельские нытьем щекотали? Иное Он заповедовал. Обратное. Все, что даете тем, кто нуждается в помощи, даете Мне, а кто не дает, тот грешник или грешница.
– Ну и кто в помощи моей вознуждался? – пробурчала Матильда, старательно глядя перед собой. – Падальщики?
– Падальщики нуждаются лишь в падали, – живо откликнулся олларианец, – и в том им помощь не требуется ни твоя и ничья. Они сожрут, что смогут, и получат, что заслужили. Ты ежанов сегодня видела, они и есть ызаржачья погибель. Ты же не падаль и не ежан, но овца заблудшая, а овцы должны добрым людям пользу приносить.
– Овце без разницы, кто ее с ягнятами сожрет, добрый человек или волк.
– Без разницы, говоришь? – Бонифаций хитро сощурился. – С чего ж ты тогда от волков сбежала? И с чего в старое стойло просишься?
– Мое дело.
– Эк заладила: «Мое дело, мое дело…» Не твое! Нет у тебя никаких дел. Витязь был, так турнула сдуру, вот и молчи теперь. Ты – сестра алатского герцога и с коня не валишься, кому как не тебе свидетелем стать? Странно мне, что Дьегаррон тебе не сказал того, ну да у бедняги с головой не в порядке. Трепетный больно, а трепет маршалу не к лицу. Нужна ты ему, а он с горем твоим носится, как собака с костью. Взъестся на меня, ну и ладно! Слушать неразумных что воду в касеру лить, слушаться оных – касерой полы мыть, а сие есть грех непростимый.
Епископ потянулся за флягой, раздалось знакомое бульканье. Если хряк думает, что она станет пить…
– Зачем маркизу Дьегаррону сестра герцога Алати? – ледяным тоном осведомилась принцесса. Бонифаций глотнул еще разок и завинтил крышку, даже не подумав искушать собеседницу.
– Если кто из сквернавцев гайифских завопит, что маршал Дьегаррон кагетских девственниц верховым козлам отдает, – наставительно произнес он, – засвидетельствуешь, что козлы те холощеные.
Бочка заинтересовался одиноким кустом, и Матильда ослабила поводья: пусть лопает, не жалко. Епископ продолжал басовито зудеть, стань поганец полосатым, сошел бы за шмеля.
– Что должны святые и праведные? – Пьяница воздел к небу палец, внезапно напомнив дядьку Антала из Сакаци.
– Жить в праведности, – огрызнулась принцесса, – чего и вам желаю.
– Тебя послушать, так дело святых – небо коптить и людей нудить, пока к праотцам не отправятся. Мученически. Святые, дочь моя, рознятся, как зерна и плевелы. У эсператистов святость недеянию равна и небокопчению, потому как иначе выходит, что святость ценна тем, что дает людям. А еретики агарисские хотят, чтобы наоборот.
– Хотели, пока мориски не явились, и то не все! – Адриан точно не хотел. То, что он порой говорил, до отвращения напоминало болтовню варастийца. Ну почему они с Эсперадором за сорок с лишним лет так и не объяснились?!
– Если б с гибелью оплота еретиков иссякла ересь, возрадовался бы я, – проникновенно прогудело под ухом, – ан нету радости! Агарис в головешках лежит, а дурь в головах целехонька, и не морискам выбить оттуда ересь двойную, что величие – это когда людей живьем едят, а святость – когда, сложив руки, сидят. Создатель, душу да тело нам дав, чего в ответ ждет? Чтобы мы пнями бессмысленными на месте торчали да пятки ангельские нытьем щекотали? Иное Он заповедовал. Обратное. Все, что даете тем, кто нуждается в помощи, даете Мне, а кто не дает, тот грешник или грешница.
– Ну и кто в помощи моей вознуждался? – пробурчала Матильда, старательно глядя перед собой. – Падальщики?
– Падальщики нуждаются лишь в падали, – живо откликнулся олларианец, – и в том им помощь не требуется ни твоя и ничья. Они сожрут, что смогут, и получат, что заслужили. Ты ежанов сегодня видела, они и есть ызаржачья погибель. Ты же не падаль и не ежан, но овца заблудшая, а овцы должны добрым людям пользу приносить.
– Овце без разницы, кто ее с ягнятами сожрет, добрый человек или волк.
– Без разницы, говоришь? – Бонифаций хитро сощурился. – С чего ж ты тогда от волков сбежала? И с чего в старое стойло просишься?
– Мое дело.
– Эк заладила: «Мое дело, мое дело…» Не твое! Нет у тебя никаких дел. Витязь был, так турнула сдуру, вот и молчи теперь. Ты – сестра алатского герцога и с коня не валишься, кому как не тебе свидетелем стать? Странно мне, что Дьегаррон тебе не сказал того, ну да у бедняги с головой не в порядке. Трепетный больно, а трепет маршалу не к лицу. Нужна ты ему, а он с горем твоим носится, как собака с костью. Взъестся на меня, ну и ладно! Слушать неразумных что воду в касеру лить, слушаться оных – касерой полы мыть, а сие есть грех непростимый.
Епископ потянулся за флягой, раздалось знакомое бульканье. Если хряк думает, что она станет пить…
– Зачем маркизу Дьегаррону сестра герцога Алати? – ледяным тоном осведомилась принцесса. Бонифаций глотнул еще разок и завинтил крышку, даже не подумав искушать собеседницу.
– Если кто из сквернавцев гайифских завопит, что маршал Дьегаррон кагетских девственниц верховым козлам отдает, – наставительно произнес он, – засвидетельствуешь, что козлы те холощеные.
4
Увяжутся или надуются? Дебора бы увязалась, но Агата все выше задирает носик: фамильные фанаберии уже дают о себе знать. Так и есть, остались под своим деревом. Руппи махнул разобиженным девицам и взлетел на террасу. Прячась за дородными статуями, можно было бы удрать в Олений парк, но вранья по мелочам лейтенант флота не терпел – придется сесть и написать кузенам. Только что ответишь на щенячьи визги о том, как здорово быть варитом и моряком и какой Руппи счастливец, ведь он нюхал порох, слушал свист пуль и получил орден. Нюхал… И будет нюхать, только война не игрушки и не радость. Что угодно, только не радость, но этого, не теряя друзей и кораблей, не понять. Он тоже не понимал, просто хотел зажить жизнью настоящего мужчины…
– Руперт, – окликнул дядя Мартин, обозревавший Трофейную галерею на предмет размещения присланного чучельником медведя, – ты разве не в саду?
– Письмо! – бросил на ходу лейтенант. – Из Штарквинда. Сразу не отвечу – вообще не соберусь. Я в библиотеке.
Дядюшка рассеянно кивнул. Все, что не касалось охоты и оружия, навевало на него тоску. Из Фельсенбурга граф Мартин выбирался лишь по необходимости – посмотреть новую свору или помочь соседу с покупкой аркебузы, а ведь когда-то был офицером, и, говорят, неплохим!
Оставив родича измерять расстояние между добытыми дедом чудовищными рогами и башкой убитого уже на памяти Руппи секача, лейтенант юркнул в библиотеку, подмигнул стоящим у входа рыцарям, обогнул витрину с рукописными книгами и едва не врезался в Гудрун, самозабвенно целовавшуюся с кем-то высоким и светловолосым.
Лейтенант торопливо отпрянул к ближайшему шкафу. Парочка ничего не заметила. Оставалось выскользнуть вон и проследить, чтобы больше никто не вошел, но любовники прервали поцелуй, и ноги Руперта приросли к полу. Надменным красавцем, с усмешкой распускающим корсаж принцессы, был не кто иной, как воюющий с бергерами Фридрих! Фельсенбург оторопело смотрел на принца, непостижимым образом оказавшегося в самом сердце Дриксен, и не верил собственным глазам, а в голове крутились слова Бюнца о том, что Фридрих с Бермессером всегда найдут, под какую юбку шмыгнуть. Они и нашли, но как Фридрих пробрался в замок? В свите Гудрун?! Переоделся лакеем или охранником?! Где его гвардия?! Оставил тестю или… Или тайно привел назад? Зачем?!
Мысли взлетали с треском, точно фазаны, не поспевая ни друг за другом, ни за любовниками. Ошарашенный чудовищным открытием лейтенант не заметил, ни как Неистовый освободил принцессу от корсажа и жесткой юбки, ни куда девал собственную одежду. Пакостность своего положения Руппи осознал, лишь когда напоминавшая в сборчатом нижнем платье облако Гудрун опустилась на медвежий ковер, отрезая путь к выходу. Обнаженный Фридрих возвышался над принцессой и улыбался улыбкой победителя. Он так и не снял сапог и берета, а на безволосой груди гордо сверкал кесарский лебедь.
– Дева Дриксен принадлежит нам? – Самодовольства в отвратительно знакомом голосе хватало на восьмерых.
– Да! – выдохнула Гудрун. – Только тебе…
– Проси о милости!
– Прошу моего господина… осчастливить мою душу и снизойти до моего тела…
– Покажи себя. Что ты можешь нам дать? Покажи все!
Следовало немедленно выйти. Или закрыть глаза. Или залепить мерзавцу и дезертиру пощечину. Или позвать стражу и дезертира захватить. Надо было что-то делать, а офицер флота и наследник Фельсенбургов растерялся, хоть с невинностью распрощался еще на Северном флоте. Ему было жаль Гудрун, ему было до слез жаль Гудрун и при этом хотелось отхлестать ее по щекам. Чтобы не унижала ни себя, ни Дриксен, ни корабли, на которых красовались ее изображения. Чтобы не смела… Не смела ползать на четвереньках перед гадиной в сапогах и глядеть снизу вверх, как глядят только собаки и… жалкие дуры! А этот!.. Прохлопал Гельбе и шмыгнул под юбку к гаунасской жене. Погубил со своими уродами Западный флот и прячется за Гудрун, потому что… Потому что это не любовь, это мерзость! И где?! Под гербами Фельсенбургов, когда разгорается война!
– Повтори: кто мы и кто – ты? – Кто он?! Бюнц бы тебе ответил… Потрох тюлений, отворотясь не проблюешься!
– Ты – мой… кесарь, я – твоя… верно… подданная… Умоляю… моего… кесаря…
Он еще и кесарь? Кесарь?! Ох, недаром Отто орал, что Фридриха нужно придавить, а нет, так выхолостить, и он, Бюнц, готов это проделать сам, хоть потом в восьми щелоках мыться придется. Потому как вони будет, как от тухлой пластуги… Отто на дне вместе со своей «Пташкой», вместе со всей командой, а этот… Этот!.. Забавляется с несчастной дурой. Решил, что ему все с рук сойдет, так ведь нет!
– Толку тебе с кесаря… У бедняги давно не только размягчение в мозгах, но и размягчение в штанах… Тебе, пташка моя, не кесарь, тебе кочет нужен!
– Ауи-и-и-и-и-и-и-и-и-ш-ш-ш-ш!!!
Это был не визг, не шипение, не рычанье, но нечто несусветное. Гудрун вопила, дергая ногами и колотя кулаками по вжимавшей ее в шкуры веснушчатой плотной спине с рыжей родинкой ниже лопатки.
– Тяжеленько? – посочувствовал и не думавший прекращать свое дело живехонький Бюнц. – Зато от души! Ну, сейчас попрыгаем… Держись, коровушка!
– Вон!!! Уи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!..
– Капитан Бю… – завопил Руппи. – Отто! Шаутбенахт Бюнц… Это – Гудрун! Принцесса Гудрун… Оставьте ее!..
Сквозняк взвивает библиотечную пыль, машут, словно крылья, портьеры, радостно звенит разбитое стекло и еще что-то, словно рядом трясут бубенчиками, трясут и смеются.
Кружатся пылинки, устилают подоконник лепестки боярышника, пахнет скошенной травой и отчего-то морем. Нет Отто Бюнца. Нет принца Фридриха. На медвежьей шкуре сидит Гудрун, беспокойно вертит головой… Губа припухла, как от укуса, плечи в желтоватых и синих пятнах, ярких и почти сошедших. Еще один синяк на бедре… Смотреть на принцессу невозможно, но как уйти? Не прыгать же через нее, такую?! Да еще это кресло… с платьем.
– Дрянь! – шипит Гудрун. – Гадина… Я… Я…
Новый сквозняк. Парусами вздуваются сброшенные юбки, блестят на солнце осколки. Словно лед в Старой Придде! Лед, солнце и ветер, снова солнце и ветер… Закатные твари, что все это значит?! Ввысь взмывает нечто белое, проносится над головой гигантской чайкой, исчезает за распахнувшимся окном. Гудрун вскрикивает, но продолжает сидеть, солнечный луч пляшет по круглому животу, словно подушку мнет. Опять звон, опять смех, а ведь… ведь смешно! Невероятно, летяще смешно! Смехом и звоном, танцем и стоном, трепетом темных ресниц, сном и полетом, вешней охотой, вечным мельканием лиц… Радости блики, трели и крики с ветром играющих птиц, время цветенья, игр и видений, нежные тайны девиц…
– Руперт!.. Руперт, что у тебя там за простыни летают?
– Ничего, дядя Мартин… Это… сквозняк разбил окно. Я… сейчас выйду.
– А орал кто?
– Руперт, – окликнул дядя Мартин, обозревавший Трофейную галерею на предмет размещения присланного чучельником медведя, – ты разве не в саду?
– Письмо! – бросил на ходу лейтенант. – Из Штарквинда. Сразу не отвечу – вообще не соберусь. Я в библиотеке.
Дядюшка рассеянно кивнул. Все, что не касалось охоты и оружия, навевало на него тоску. Из Фельсенбурга граф Мартин выбирался лишь по необходимости – посмотреть новую свору или помочь соседу с покупкой аркебузы, а ведь когда-то был офицером, и, говорят, неплохим!
Оставив родича измерять расстояние между добытыми дедом чудовищными рогами и башкой убитого уже на памяти Руппи секача, лейтенант юркнул в библиотеку, подмигнул стоящим у входа рыцарям, обогнул витрину с рукописными книгами и едва не врезался в Гудрун, самозабвенно целовавшуюся с кем-то высоким и светловолосым.
Лейтенант торопливо отпрянул к ближайшему шкафу. Парочка ничего не заметила. Оставалось выскользнуть вон и проследить, чтобы больше никто не вошел, но любовники прервали поцелуй, и ноги Руперта приросли к полу. Надменным красавцем, с усмешкой распускающим корсаж принцессы, был не кто иной, как воюющий с бергерами Фридрих! Фельсенбург оторопело смотрел на принца, непостижимым образом оказавшегося в самом сердце Дриксен, и не верил собственным глазам, а в голове крутились слова Бюнца о том, что Фридрих с Бермессером всегда найдут, под какую юбку шмыгнуть. Они и нашли, но как Фридрих пробрался в замок? В свите Гудрун?! Переоделся лакеем или охранником?! Где его гвардия?! Оставил тестю или… Или тайно привел назад? Зачем?!
Мысли взлетали с треском, точно фазаны, не поспевая ни друг за другом, ни за любовниками. Ошарашенный чудовищным открытием лейтенант не заметил, ни как Неистовый освободил принцессу от корсажа и жесткой юбки, ни куда девал собственную одежду. Пакостность своего положения Руппи осознал, лишь когда напоминавшая в сборчатом нижнем платье облако Гудрун опустилась на медвежий ковер, отрезая путь к выходу. Обнаженный Фридрих возвышался над принцессой и улыбался улыбкой победителя. Он так и не снял сапог и берета, а на безволосой груди гордо сверкал кесарский лебедь.
– Дева Дриксен принадлежит нам? – Самодовольства в отвратительно знакомом голосе хватало на восьмерых.
– Да! – выдохнула Гудрун. – Только тебе…
– Проси о милости!
– Прошу моего господина… осчастливить мою душу и снизойти до моего тела…
– Покажи себя. Что ты можешь нам дать? Покажи все!
Следовало немедленно выйти. Или закрыть глаза. Или залепить мерзавцу и дезертиру пощечину. Или позвать стражу и дезертира захватить. Надо было что-то делать, а офицер флота и наследник Фельсенбургов растерялся, хоть с невинностью распрощался еще на Северном флоте. Ему было жаль Гудрун, ему было до слез жаль Гудрун и при этом хотелось отхлестать ее по щекам. Чтобы не унижала ни себя, ни Дриксен, ни корабли, на которых красовались ее изображения. Чтобы не смела… Не смела ползать на четвереньках перед гадиной в сапогах и глядеть снизу вверх, как глядят только собаки и… жалкие дуры! А этот!.. Прохлопал Гельбе и шмыгнул под юбку к гаунасской жене. Погубил со своими уродами Западный флот и прячется за Гудрун, потому что… Потому что это не любовь, это мерзость! И где?! Под гербами Фельсенбургов, когда разгорается война!
– Повтори: кто мы и кто – ты? – Кто он?! Бюнц бы тебе ответил… Потрох тюлений, отворотясь не проблюешься!
– Ты – мой… кесарь, я – твоя… верно… подданная… Умоляю… моего… кесаря…
Он еще и кесарь? Кесарь?! Ох, недаром Отто орал, что Фридриха нужно придавить, а нет, так выхолостить, и он, Бюнц, готов это проделать сам, хоть потом в восьми щелоках мыться придется. Потому как вони будет, как от тухлой пластуги… Отто на дне вместе со своей «Пташкой», вместе со всей командой, а этот… Этот!.. Забавляется с несчастной дурой. Решил, что ему все с рук сойдет, так ведь нет!
– Толку тебе с кесаря… У бедняги давно не только размягчение в мозгах, но и размягчение в штанах… Тебе, пташка моя, не кесарь, тебе кочет нужен!
– Ауи-и-и-и-и-и-и-и-и-ш-ш-ш-ш!!!
Это был не визг, не шипение, не рычанье, но нечто несусветное. Гудрун вопила, дергая ногами и колотя кулаками по вжимавшей ее в шкуры веснушчатой плотной спине с рыжей родинкой ниже лопатки.
– Тяжеленько? – посочувствовал и не думавший прекращать свое дело живехонький Бюнц. – Зато от души! Ну, сейчас попрыгаем… Держись, коровушка!
– Вон!!! Уи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!..
– Капитан Бю… – завопил Руппи. – Отто! Шаутбенахт Бюнц… Это – Гудрун! Принцесса Гудрун… Оставьте ее!..
Сквозняк взвивает библиотечную пыль, машут, словно крылья, портьеры, радостно звенит разбитое стекло и еще что-то, словно рядом трясут бубенчиками, трясут и смеются.
Кружатся пылинки, устилают подоконник лепестки боярышника, пахнет скошенной травой и отчего-то морем. Нет Отто Бюнца. Нет принца Фридриха. На медвежьей шкуре сидит Гудрун, беспокойно вертит головой… Губа припухла, как от укуса, плечи в желтоватых и синих пятнах, ярких и почти сошедших. Еще один синяк на бедре… Смотреть на принцессу невозможно, но как уйти? Не прыгать же через нее, такую?! Да еще это кресло… с платьем.
– Дрянь! – шипит Гудрун. – Гадина… Я… Я…
Новый сквозняк. Парусами вздуваются сброшенные юбки, блестят на солнце осколки. Словно лед в Старой Придде! Лед, солнце и ветер, снова солнце и ветер… Закатные твари, что все это значит?! Ввысь взмывает нечто белое, проносится над головой гигантской чайкой, исчезает за распахнувшимся окном. Гудрун вскрикивает, но продолжает сидеть, солнечный луч пляшет по круглому животу, словно подушку мнет. Опять звон, опять смех, а ведь… ведь смешно! Невероятно, летяще смешно! Смехом и звоном, танцем и стоном, трепетом темных ресниц, сном и полетом, вешней охотой, вечным мельканием лиц… Радости блики, трели и крики с ветром играющих птиц, время цветенья, игр и видений, нежные тайны девиц…
– Руперт!.. Руперт, что у тебя там за простыни летают?
– Ничего, дядя Мартин… Это… сквозняк разбил окно. Я… сейчас выйду.
– А орал кто?