Страница:
Сергей Суляк: «В Советском Союзе имя П. Лещенко было „под запретом”, на нем висело клеймо белогвардейца».
Алексей Светайло пишет конкретнее: «В 1919 году фронтовик Лещенко стал офицером Кубанских казачьих войск и участвовал в Гражданской войне на стороне белых».
Остров Лемнос – трагическая страница в истории России. Там погибло много наших людей. Белые и красные. В обоих лагерях были очень достойные люди, жаль, что они оказались по разные стороны. Время расставило свои акценты. Потерянным поколением называют белых, но разве красные – не потерянное? Ты рос и взрослел в то смутное, сложное время. Но ты сам сделал свой выбор. Прошел свой путь. И сам пришел к пониманию, как жить. Вот это «сам» тебе и не простили. Не простили, что не пошел за лозунгами. Ты искал и, пройдя все зигзаги своего пути, сам понял, что́ есть истина в твоей жизни.
Если бы все люди знали, сколько горя и слез принесет России большевизм, то не было бы этой братоубийственной бойни. Большевиков никто бы не поддержал. Сталин так говорил своему сыну Васе: «Ведь красные и белые – это самые крайности. А между красными и белыми большая полоса от почти красного до почти белого. Так вот, люди, которые там воюют, одни очень белые, другие чуть-чуть розоватые, но не красные. А сойтись друг с другом они не могут, потому и воюют. Никогда не думай, что можно разделить людей на чисто красных и чисто белых. Таковыми являются только руководители, наиболее грамотные, сознательные люди. А масса идет за теми или другими, часто путается и идет не туда, куда нужно идти».
Не знаю, с чьей подачи стала гулять версия, что отчим подарил тебе гитару и научил играть на ней. Возможно, самого Алфимова или одной из его дочерей, Валентины. Но это не так. Ты мне рассказывал о цыгане, которого считал своим учителем, но не уточнил, где пересеклись с ним ваши пути. В воспоминаниях Бодиско тоже есть старик-цыган, учивший тебя гитарному искусству. Теперь понятно, что со стариком-цыганом тебя свел пароход и остров Лемнос. Это были 1918–1919 годы, а весной 1920 года твое имя появляется на афишах Бухареста, Кишинева.
В Бухаресте в течение 4 месяцев с танцевальной группой «Елизаров» ты выступал в театре «Алягамбра» и между сеансами в кинотеатрах. В «Елизарове» ты и познакомился с Антониной Кангизер из Кишинева и даже был влюблен в нее. Ты никогда ни с кем не обсуждал своих женщин, но о Кангизер ты мне рассказал. Может, в назидание мне?
– Тоня могла стать хорошей женой, но поклонников около нее слишком много всегда крутилось, и она их любила больше всего, флиртовала со всеми, кто улыбнулся ей или взглянул на нее. Я ей сказал, что мне это не нравится. Что женщина может быть чуть легкомысленной, но со своим мужчиной, что в жизни главное семья и профессия.
– Она была красивая?
– Она была отчаянно красива. Это и сгубило ее. И талант, и красоту свою она безжалостно использовала, по молодости не задумываясь, что все это пройдет. Я пытался ее вразумить, не получилось. Жаль, жаль…
Тебе Кангизер не вняла, и вы расстались. Потом ты узнал, что она с матерью и братом уехала в Париж. Отправился во Францию и ты со своим знакомым кишиневцем Николаем Трифанидисом. Случайно или был еще сильно влюблен, но в Париже, куда вы с Николаем добирались зайцами-безбилетниками, вы с Кангизер снова встретились. Тогда и появился новый коллектив: Кангизер, ее девятилетний брат, ее мама и ты с Трифанидисом. Месяца три вы таким составом выступали в парижских кинотеатрах – и достаточно успешно. Но дама сердца продолжала огорчать тебя своим неспокойным нравом. Ты порвал отношения с ней и с коллективом, на сей раз окончательно. Месяца два перебивался без работы. Весомой поддержкой стала работа в эмигрантских клубах, ресторанах и кафе, в кинотеатрах Парижа. Не только танцы кормили тебя. Гитарный дуэт с музыкантом Мартыновичем имел успех. Ты и балалайку освоил, выступал в Париже в ансамбле «Гусляр»: «Ведущий музыкант-балалаечник и певец Петр Лещенко». Ты любил все инструменты, на которых играл, но гитара, по твоему признанию, стала твоими душой и сердцем. У тебя было несколько гитар, а ты покупал или делал на заказ новые, дарил и опять покупал. Твой знакомый по Бухаресту танцор Яков надумал из Парижа перебраться в Швецию, а тебе предложил свое место танцора в ресторане «Норманди». Какое-то время ты работал там. Многие утверждают, что ты совершенствовал технику танца в парижской балетной школе у знаменитой Веры Трефиловой. Приведу твои слова:
– Не учили меня танцам. Мне музыка подсказывала правильные движения. Еще я запоминал хорошо и мог сразу повторить фигуры, которые нравились. Я придумывал танцы, а Жени подсказывала технически точные движения. Она была высоким профессионалом, классическая балерина. Очень хорошо танцевала. И Валю с Катей научила, когда мы переехали в Бухарест.
С латышкой из Риги Жени Закитт ты познакомился тогда же, во время работы в «Норманди». Она была моложе тебя на шесть лет. Закитт приехала в Париж с хореографическим ансамблем. Ты не скрывал, что она покорила тебя как танцовщица. Вы составили танцевальный дуэт. Ты придумал новую программу. По предложению знакомых музыкантов-поляков заключили контракт с турецким театром города Адана и на пароходе «Аттика» отправились на гастроли. Но добравшись до места, узнали, что театр сгорел. Был май 1926 года. Предприниматель из города Смирны пригласил вас поработать в ресторанах своего города. В Смирне вы пробыли полгода и там же в июле оформили официально свои отношения. Дальше – по странам Ближнего Востока: Египту, Палестине, Персии, Турции – до августа 1928 года гастролировал уже семейный дуэт. Теперь твоя личная и творческая жизнь были связаны с Жени-Зинаидой Закитт. Я однажды поинтересовалась, какое же на самом деле было имя у Закитт. Ты уточнил, что по документам – Жени, а Зинаида – ее сценическое имя.
О-Папа рассказал мне, что Жени – дочь богатого домовладельца и коммерсанта Карла Закиттса. Я удивленно спросила у тебя:
– Ты «зайцем» в Париж добирался, не имел ничего, когда с Закитт познакомился. Не боялся жениться на дочери богатых родителей?
– Разве об этом думаешь? Да и не знал я, кто ее родители. К тому же мы вернулись с Ближнего Востока и попали на похороны отца Жени. Я какое-то время пел в кафе «АТ» в Риге, тогда узнал, что кафе частично принадлежало Карлу Закиттису. А когда мы прочно обосновались в Бухаресте, открыли с Жени свой ресторан, то и моих всех, и тещу перевезли к себе. Не думал я, на чьей дочери женюсь. О другом думал, что ответственности прибавилось не только за свою родню. Ни богатые, ни богатство жить мне не мешали никогда. Я столько раз засыпал богачом, а просыпался бедняком, что меня этим не удивить и тем более не испугать.
После турне вы с Закитт вернулись в Бухарест, поступили на службу в «Театрул Ностру». Сейчас, когда я пытаюсь выстроить хронологически твои рассказы, ощущение, что мы сидели с тобой долгими вечерами у камина, и ты рассказывал, рассказывал. На самом деле ты очень осторожно посвящал меня в свою жизнь. Что-то спрошу, что-то к слову придется. Так, по кусочкам складывалось твое вчера. Сейчас вспоминаю, и хочется признаваться тебе в любви снова и снова. Я не встретила в своей жизни никого, с кем хотя бы на миг могла ощутить себя счастливой. С тобой это чувство полета меня не покидало с первой нашей встречи. Но я тебе об этом так и не сказала. А вот обидками своими тебя огорчала, да ты виду не подавал никогда. Ты и сам не любил говорить о своих чувствах, словам не верил, только сердцу. Удивительно, ты не был молчуном, но никогда не выставлял своих чувств напоказ. Как-то я тебе бросила:
– Мне так интересно все знать о тебе, а ты шутишь в ответ. Больше тебя не спрошу ни о чем.
– Родной ребеночек мой, незнайка моя, чтобы о прошлом рассказать, надо сначала самому в нем разобраться. И у нас с тобой столько задач в настоящем, что хватило бы времени их решить! Вот я приехал к своим в Кишинев, мы так долго не виделись! Сестренки подросли. Рады были встрече, а я как на иголках. Мама обижается, что ей внимания не уделяю, сестренки тоже ревниво поглядывают, Жени губы поджала, только О-Папа на удивление источал постоянную радость.
Ты прав, с твоей добротой угодить всем трудно. В декабре 1928 года после долгого отсутствия ты приехал в Кишинев, чтобы познакомить родных с женой. Надо было и материально поддержать их – они очень нуждались. Ты называл Кишинев европейской столицей. Мне так и не довелось с тобой побывать там, но передались твои чувства, твоя любовь к Кишиневу. В моем представлении это город, сотканный из рассказанных тобой примет с названием улиц и вывесками из разных лет, город с цветущими садами, широкими проспектами, с кафедральным собором, гостиницей Londra (Лондон), кинотеатрами Оdeon и Оrfeum, рестораном Suzanna. Приехав в феврале в Кишинев на гастроли, мне кажется, это был 1958 год, я не смогла осуществить всех своих планов. В Кишинев мы приехали от Москонцерта с программой «Невероятно, но факт». Примечательно, что в Москонцерт меня не оформляли на работу, я значилась певицей Брянской филармонии, а в отделе кадров поставили условие – сменить фамилию, но в афишах предложили оставить красной строкой ВЕРА ЛЕЩЕНКО. С такими афишами и в Кишинев приехали.
Концертный график был очень плотный, и Кишинев мне довелось увидеть лишь из окна автобуса, о чем очень сожалею. Я не смогла побродить по улицам, по которым ты ходил, единственное, что я смогла сделать, так это найти старые подшивки газет с заметками о твоих концертах. Что касается поиска архивных документов о проживании твоем и твоей семьи в Кишиневе, то меня преследовали сплошные неудачи или пустые обещания чиновников с просьбой зайти через неделю. Единственное, что удалось найти, так это адрес местного краеведа, твоего поклонника Леонида Шкловского, но встретиться с ним не удалось.
Меня очень тепло принимали зрители, но лишь один человек поинтересовался, имею ли я отношение к Петру Лещенко. Подошел он за автографом и так тихонько: «А Петр Лещенко вам кто?» Я, опасаясь отрицательной реакции, к которой успела привыкнуть, не без вызова, ответила: «Муж, а что?» Незнакомец улыбнулся и со словами: «Он мой любимый певец», – ушел. Как часто эти иголки из меня не по делу вылезали, я постоянно ждала подвоха, проверки. Никому не верила. Как я была неправа, Кишинев тебя любит, это «город, помнящий родство». Пока мои любимые одесситы говорили и продолжают говорить о своих намерениях увековечить твою память, кишиневцы к твоему столетию в 1999 году назвали улицу и переулок в районе Рышкановки твоим именем – Petru Lescenco.
Но вернусь в Кишинев декабря 1928 года. В тот свой приезд ты договорился о концертах на осень 1929 года. Первый же концерт в Павильоне был отмечен бессарабской прессой, которая не обошла своим вниманием и другое выступление семейного дуэта Лещенко–Закитт с большим успехом прошедшее в фешенебельном ресторане гостиницы Londra.
Важно, что публика наряду с привычными танцевальными номерами особо отметила прозвучавшие в твоем исполнении цыганские романсы и песни.
Ты стал инициатором двух музыкальных постановок товарищества артистов и любителей лирического искусства Кишинева. Осенью 1929 года состоялась премьера оперы в трех действиях С. Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем», а весной 1930 года – комедии М. Лысенко «Черноморцы». Оба музыкальных представления через год были показаны в Бухаресте. Ты был режиссером и балетмейстером этих постановок. В афишах значился дважды – как балетмейстер П. Лещенко и как режиссер под псевдонимом П. Мартынович: «Во 2-омъ акте Балетъ съ участиемъ балетмейстера П. Лещенко и Прима-балерины З. Закитъ – артисты парижских театровъ… Режиссеръ П. Мартыновичъ».
Фамилия Мартынович мне была знакома. «Петрушка и Розика – дуэт Мартыновичи» – такая подпись была под картинкой танцующей пары, очень похожей на вас с Закитт. Естественно, я спросила тебя:
– Не знаю, откуда взялась эта фамилия. Кто это такой – Мартынович?
– Ох ты моя незнайка. Работал я когда-то в дуэте с гитаристом Мартыновичем. Когда понадобился псевдоним, вспомнил тот дуэт и взял первое, что на ум пришло. Потом всегда в графе псевдоним писал Мартынович.
– А без псевдонима нельзя было?
– У меня, когда я всерьез стал думать о сцене, была танцевальная программа, но я до конца не определился, с чем выходить на сцену, и не был уверен в успехе, потому решил показать программу под псевдонимом. То была генеральная репетиция. Так появился в двадцатые годы бессарабец Петруччо Мартынович. Потом, когда нужно было, я несколько раз пользовался псевдонимом. Как-то надо было открытки сделать для рекламы нового представления, ну и придумали Петрушку и Розику Мартыновичей. Да и программе название подходило. Родилось такое название легко, а объяснить, как и почему, сложно.
Покойный краевед Леонид Шкловский, еще в советское время собиравший сведения о твоих выступлениях в Кишиневе, сохранил восторженные воспоминания одного из старожилов города, видевших номер Петрушки и Розиты в ресторане Suzanna.
Я могу судить только по более поздним впечатлениям, по рассказам твоих музыкантов. Очень эмоционально описывал вашу лезгинку с кинжалами Жорж Ипсиланти. Зрители, по его словам, сходили с ума. Я представляю тебя и Жени, молодых, красивых, в белых черкесках, вижу зажигательно-сумасшедший танец… Как жаль, что я не видела вас!
Обидными показались мне воспоминания уважаемого Константина Сокольского. Он видел ваш дуэт в кинотеатре «Палладиум», потом не раз встречался и общался с тобой – и не только на концертах. Ему было что сказать, но объективным быть он не смог – ревность к твоему успеху скрывал с трудом. Мне его откровения прислал филофонист из Ростова-на-Дону Михаил Мангушев. Сокольский тепло, по-доброму рассказывает о вас с Закитт как о танцорах, а потом, р-р-раз – дегтя подольет: «Танцы семейного дуэта я увидел впервые весной 1930 года. Закитт, Лещенко и певица Лилиан Фернэ выступали с почти часовой программой в кинотеатре «Палладиум» – заполняли перерыв между сеансами. У Закитт и Лещенко прекрасные костюмы, и в танце они зажигательны, Лещенко особенно хорош в лезгинке с кинжалами, а Закитт была просто неземной в сольных номерах. Пока она переодевалась, вышел Лещенко в цыганском костюме с гитарой – пел песенки. Голос у него был небольшого диапазона, на коротком дыхании, какой может быть у танцоров. Но зрителям не нужен был певец Лещенко, зрители привыкли к танцору, поэтому песни и пение приняты были с пониманием, что надо дать передохнуть Закитт».
Я и потом не раз слышала о твоем «слабом» голосе от Сокольского, признающего, надо отдать ему должное, одновременно твой триумф. Оказывается, возможности твоего голоса не позволяли «покрыть громадное помещение кинозала», но в общем твое «выступление оставляло неплохое впечатление». Мнение Сокольского я слышала, а вот твоего слабого голоса не довелось услышать, хотя мы работали, бывало, не по одному концерту в день, да и с тех пор ты на десяток лет стал старше. Но зритель и в больших залах никогда не страдал: и слышал, и видел, и потом подолгу тебя не отпускал.
К своим 45 годам ты не растерял танцевальных навыков. По-прежнему легко и красиво двигался, любил показать свою знаменитую вертушку, но танцевальные номера уже в программу не включал. Твоя любимая фраза: «Всему свое время. Меру надо всегда знать». Я последовала твоему примеру и на сцену, как только до пенсии добралась, больше не вышла. Только на вечерах памяти о тебе, чтобы низко поклониться тем, кто тебя помнит. И лишь однажды спела… «Любимую». Ты знаешь, когда пела, мне казалось, я слышу тебя. Мы снова пели дуэтом.
О тебе в 1930-е годы я могу говорить только с твоих и чужих слов. Ты пришел к необходимости перемен в сценической жизни, так как после нескольких сольных песенных номеров почувствовал, что зритель тебя принял. Только сам артист может ощутить искренность ответной реакции зала, даже самым талантливым журналистам и критикам это не дано. Тебе нужен был репертуар – этим ты и начал заниматься. Отбирал лучшее из того, что было у тебя на тот момент. Вспоминал, что слышал в детстве, юности. Слушал современные популярные на эстраде того времени песни. У тебя был свой принцип отбора, интуитивный, и ты всегда угадывал, что примет зритель. Ты любил шутливые, игровые песенки, но никогда не был поклонником блатного жанра. Кстати, ты и в речи своей не использовал такую лексику.
Наступило время приятных перемен и в твоей личной жизни. Ты готовился стать отцом. Это обстоятельство ускорило серьезные занятия песенной карьерой. Закитт в ожидании ребенка не смогла выходить на сцену. Жени, естественно, хотела быть поближе к маме и объявила: «Мне лучше рожать в Риге», – другие варианты даже не обсуждались.
И вы перебрались в Ригу. Рождение сына 3 января 1931 года стало началом приятных сюрпризов. Ты настоял на имени Игорь, тебе очень нравилось сочетание – Игорь Петрович Лещенко. Рижская родня пыталась отговорить тебя и дать мальчику латышское имя. Ты победил, но в доме мальчика все, кроме тебя, звали Икки.
Семейно-танцевальный дуэт со сцены на время ушел. Все большую известность стал приобретать Петр Лещенко. С театрально-афишных тумб Риги начала 1930-х не сходит твое имя. Театральные залы, летние площадки, кинотеатры, кафе и рестораны Риги и Бессарабии предлагают тебе интересные контракты. По твоим рассказам, переломным стало выступление в клубе Русского артистического кружка в Риге. Тебя приняла публика, избалованная известными именами. Тогда ты твердо решил, что займешься сольной карьерой.
Об одном своем сольном концерте, который прошел весной 1932 года в Польском зале Кишинева, ты вспоминал особенно тепло. Говорил о музыкантах, о зрителях, о реакции зала:
– Танец любишь глазами, а на песню душа отзывается. Музыканты были на такой высоте, что боялся – не дотянусь. Как играли! Мы были одним целым. И я тогда впервые почувствовал, что на родной земле зритель самый благодарный. Смотрю в зал, а там мест свободных нет. Слушают, смеются, плачут. Хлопали так долго, я за их ладошки переживать стал.
Зрители определяли твой успех, твое настроение, твою оценку прошедшего концерта. Мне было интересно прочитать мнение о том концерте (заметьте, это было в 1930 году!) кишиневского конферансье Юрия Калугина: «Лещенко мне пришлось слышать два года тому назад, и надо констатировать, что он сделал огромный успех. У Лещенко есть все, что нужно для цыганской песни: задушевность, приятный тембр голоса, темпераментность, отличная дикция и <…> чувство <…> не поддельное, каким поют доморощенные „цыгане”, а подлинное – от настоящего таланта. И этим объясняется, что Лещенко захватил слушателей, без конца вызывавших его».
В 1931 году по рекомендации хозяина рижского нотного магазина по фамилии Юноша ты заключил контракт с владельцем германской фирмы Parlophon господином Люндштремом на выпуск пяти дисков. Глубокой осенью 1931 года ты выехал в Берлин, где в течение десяти дней записал с оркестром Отто Добрина «Две гитары» в собственной аранжировке и известные цыганские песни и романсы: «Хорош мальчик уродился», «Прощай, мой табор», «Мы с тобой цыгане», «Сегодня буду день последний ждать» и другие. Была записана и твоя коронная «Бессарабянка» – тогда она называлась «От Бессарабии до Риги» – на мотив молдавской народной песни. Пластиночная эра стартовала удачно, ты получил приглашение на новую запись от одной из самых крупных граммофонных фирм «Колумбия».
Сергей Суляк писал: «В 1933 году певец начинает записываться на граммофонной фирме „Колумбия”, сначала в ее филиале в Вене, затем в Бухаресте. Впервые прозвучали произведения рижских композиторов Оскара Строка и Марка Марьяновского, цыганские романсы в аранжировке Петра Лещенко и знаменитый „Чубчик” (русская народная песня в его обработке).
Всего с 1933 по 1937 год он записал на фирме „Колумбия” 38 дисков (76 произведений). В мае 1934 года начались гастроли Лещенко в Риге. Тогда же он заключил контракт с рижской фирмой Bellaccord Electro, которая выпустила 31 диск песен Лещенко (61 произведение). Его пластинки пользуются огромной популярностью и расходятся огромными тиражами по всему миру».
Свой успех ты приписываешь Оскару Строку. В эти годы появляются «знакомцы», как ты их называл, которые помогли определиться тебе в дальнейшей сольной карьере. Это композитор Марк Марьяновский, скрипач Герберт Шмидт, меценаты Эльяшев и Соломир, певцы Константин Сокольский и Владимир Неплюев. Но самым близким и дорогим твоему сердцу стал Оскар Строк. Вас связывали не только творческие проекты – вы были друзьями. До войны ты у него часто бывал. Не раз ты слышал: «Лещенко должен Строка благодарить за славу, богатство». Ты благодарил, но за дружбу.
Когда читала твой допрос, не могла не отметить, что ты, с одной стороны, отвечал на вопросы следователя достаточно честно и подробно, но имена называл только тех людей, которым не мог навредить. От тебя чаще слышали: «фамилию не помню», «человек, которого не знаю». Строка и совместную с ним работу ты не вспомнил ни разу. Оберегал его. В начале 1940-х ты уже не бывал у него, как прежде. Когда началась война и политическая обстановка усложнилась, композитор уехал из Риги не без твоей помощи. До тебя дошла информация, что Строк в Алма-Ате. Ты тосковал по вашим разговорам, встречам. Однажды ты сказал, что Строк очень доверчивый человек и поэтому постоянно попадает в неприятные истории: «Мне тревожно за Оскарика, ведь не всегда я могу ему помочь». Я поинтересовалась, бывали такие случаи уже или нет. Ты махнул рукой и только повторил: «Тревожно мне за него. Он такой с виду всеуспевающий, а сам весь в музыке». Строк был дорог тебе, и это чувство было взаимным. Ты был убежден, что танго Строка принесли тебе известность, а Оскар Давидович, в свою очередь, говорил, что проснулся знаменитым после твоего исполнения его песен. Вам нечего было делить.
Ты слышал о Строке еще в Париже, но познакомился с ним позже в Риге в доме известного врача-мецената Соломира. Пациентами Соломира были известные люди, чем он очень гордился. Стены своей гостиной он украсил красивыми, на заказ сделанными рамками, в которые вставлял фотографии знаменитостей с их автографами. Конечно, и для рекламы, но и приятно было осознавать собственную значимость. Когда ты первый раз появился в доме Соломира, то половина рамок на стене красовалась без фото. Спустя несколько лет пустыми оставались две-три, не больше. Ты говорил, что пару раз, когда возникали проблемы со связками, тоже обращался к нему, но твоей фотографии там не было. Поначалу известность не та была, потом пути ваши не пересекались.
Доктор устраивал званые вечера, приглашал артистов. На одну из своих вечеринок он пригласил тебя. Ты пел, а среди избранных слушателей оказался Оскар Давидович Строк. Потом вы еще встречались, иногда Строк аккомпанировал тебе. Он сам предложил тебе помочь с репертуаром. Так появились «Мое последнее танго», «Скажите, почему». Премьера этих танго прошла «на взлете» в рижском кафе «АТ». С чьей-то легкой руки бытует мнение, что название кафе – инициалы хозяев заведения. Не похоже, у хозяев, которых ты называл, другие инициалы были. У рижан есть иная версия. Кафе находилось в одном доме с кинотеатром «АТ», только вход был со двора. «АТ» означало первые буквы английских слов After Testament со странным переводом «После Завета». Ты, когда показывал фотографии и рекламки кафе, называл его просто «Атей» без объяснений. Так что кому верить, не знаю. Интерьеры кафе на фото выглядели просто, но очень мило. В этом кафе играл оркестр Герберта Шмидта, с которым ты позже сделал много удачных записей на пластинки. Работа в кафе «АТ» не мешала твоей активной гастрольной жизни: Рига, Черновцы, Кишинев, Либава, Вена, Лондон, Бухарест.
После твоего выступления в летнем ресторане Майори, что на Рижском взморье, тебя пригласили к себе в пансион два англичанина. Разбередил ты их души основательно! В мае 1935 года по их совету английской фирмой был организован ваш с Закитт вояж в туманный Альбион. Твое выступление в Лондоне на светском рауте по случаю проведения выставки русских ювелирных изделий стало сенсацией, ты получил приглашение на английское радио. Позже состоялась твоя вторая поездка в Лондон. В течение месяца ты выступал в респектабельных ресторанах «Трокадеро», «Савой», «Палладиум». Там тебе довелось познакомиться с князем Юсуповым. «Роднулечка, ты тогда под стол пешком ходила, а я поехал записываться на студию „Колумбия” в Лондон. В 1935 году это было. Ох, пришло мое время не упустить свою фортуну-синеглазку, вот о чем я думал. В Лондоне у меня и концерты были, и с князем Юсуповым там познакомился. Приятный, воспитанный. Россию очень любит. Русские романсы знает. Он мне даже аккомпанировал – сам вызвался. Играет на рояле прекрасно. Ну, чуть-чуть лучше моей Верочки. Но она скоро еще подрастет, и тогда ей равных не будет».
Ты так тепло говорил о Феликсе Юсупове, а я-то по школьным учебникам знала князя как убийцу Распутина, представляла его себе злым и кровожадным. А тут романсы. Ты назвал тогда два, которые пел под аккомпанемент князя, – «Гори, гори, моя звезда» и «Утро туманное». «Гори, гори» ты в концертах часто пел, а «Утро» – редко, хотя очень любил этот романс, но считал его домашним, не для сцены. Как много открытий я с тобой и благодаря тебе сделала!
Алексей Светайло пишет конкретнее: «В 1919 году фронтовик Лещенко стал офицером Кубанских казачьих войск и участвовал в Гражданской войне на стороне белых».
Остров Лемнос – трагическая страница в истории России. Там погибло много наших людей. Белые и красные. В обоих лагерях были очень достойные люди, жаль, что они оказались по разные стороны. Время расставило свои акценты. Потерянным поколением называют белых, но разве красные – не потерянное? Ты рос и взрослел в то смутное, сложное время. Но ты сам сделал свой выбор. Прошел свой путь. И сам пришел к пониманию, как жить. Вот это «сам» тебе и не простили. Не простили, что не пошел за лозунгами. Ты искал и, пройдя все зигзаги своего пути, сам понял, что́ есть истина в твоей жизни.
Если бы все люди знали, сколько горя и слез принесет России большевизм, то не было бы этой братоубийственной бойни. Большевиков никто бы не поддержал. Сталин так говорил своему сыну Васе: «Ведь красные и белые – это самые крайности. А между красными и белыми большая полоса от почти красного до почти белого. Так вот, люди, которые там воюют, одни очень белые, другие чуть-чуть розоватые, но не красные. А сойтись друг с другом они не могут, потому и воюют. Никогда не думай, что можно разделить людей на чисто красных и чисто белых. Таковыми являются только руководители, наиболее грамотные, сознательные люди. А масса идет за теми или другими, часто путается и идет не туда, куда нужно идти».
Не знаю, с чьей подачи стала гулять версия, что отчим подарил тебе гитару и научил играть на ней. Возможно, самого Алфимова или одной из его дочерей, Валентины. Но это не так. Ты мне рассказывал о цыгане, которого считал своим учителем, но не уточнил, где пересеклись с ним ваши пути. В воспоминаниях Бодиско тоже есть старик-цыган, учивший тебя гитарному искусству. Теперь понятно, что со стариком-цыганом тебя свел пароход и остров Лемнос. Это были 1918–1919 годы, а весной 1920 года твое имя появляется на афишах Бухареста, Кишинева.
В Бухаресте в течение 4 месяцев с танцевальной группой «Елизаров» ты выступал в театре «Алягамбра» и между сеансами в кинотеатрах. В «Елизарове» ты и познакомился с Антониной Кангизер из Кишинева и даже был влюблен в нее. Ты никогда ни с кем не обсуждал своих женщин, но о Кангизер ты мне рассказал. Может, в назидание мне?
– Тоня могла стать хорошей женой, но поклонников около нее слишком много всегда крутилось, и она их любила больше всего, флиртовала со всеми, кто улыбнулся ей или взглянул на нее. Я ей сказал, что мне это не нравится. Что женщина может быть чуть легкомысленной, но со своим мужчиной, что в жизни главное семья и профессия.
– Она была красивая?
– Она была отчаянно красива. Это и сгубило ее. И талант, и красоту свою она безжалостно использовала, по молодости не задумываясь, что все это пройдет. Я пытался ее вразумить, не получилось. Жаль, жаль…
Тебе Кангизер не вняла, и вы расстались. Потом ты узнал, что она с матерью и братом уехала в Париж. Отправился во Францию и ты со своим знакомым кишиневцем Николаем Трифанидисом. Случайно или был еще сильно влюблен, но в Париже, куда вы с Николаем добирались зайцами-безбилетниками, вы с Кангизер снова встретились. Тогда и появился новый коллектив: Кангизер, ее девятилетний брат, ее мама и ты с Трифанидисом. Месяца три вы таким составом выступали в парижских кинотеатрах – и достаточно успешно. Но дама сердца продолжала огорчать тебя своим неспокойным нравом. Ты порвал отношения с ней и с коллективом, на сей раз окончательно. Месяца два перебивался без работы. Весомой поддержкой стала работа в эмигрантских клубах, ресторанах и кафе, в кинотеатрах Парижа. Не только танцы кормили тебя. Гитарный дуэт с музыкантом Мартыновичем имел успех. Ты и балалайку освоил, выступал в Париже в ансамбле «Гусляр»: «Ведущий музыкант-балалаечник и певец Петр Лещенко». Ты любил все инструменты, на которых играл, но гитара, по твоему признанию, стала твоими душой и сердцем. У тебя было несколько гитар, а ты покупал или делал на заказ новые, дарил и опять покупал. Твой знакомый по Бухаресту танцор Яков надумал из Парижа перебраться в Швецию, а тебе предложил свое место танцора в ресторане «Норманди». Какое-то время ты работал там. Многие утверждают, что ты совершенствовал технику танца в парижской балетной школе у знаменитой Веры Трефиловой. Приведу твои слова:
– Не учили меня танцам. Мне музыка подсказывала правильные движения. Еще я запоминал хорошо и мог сразу повторить фигуры, которые нравились. Я придумывал танцы, а Жени подсказывала технически точные движения. Она была высоким профессионалом, классическая балерина. Очень хорошо танцевала. И Валю с Катей научила, когда мы переехали в Бухарест.
С латышкой из Риги Жени Закитт ты познакомился тогда же, во время работы в «Норманди». Она была моложе тебя на шесть лет. Закитт приехала в Париж с хореографическим ансамблем. Ты не скрывал, что она покорила тебя как танцовщица. Вы составили танцевальный дуэт. Ты придумал новую программу. По предложению знакомых музыкантов-поляков заключили контракт с турецким театром города Адана и на пароходе «Аттика» отправились на гастроли. Но добравшись до места, узнали, что театр сгорел. Был май 1926 года. Предприниматель из города Смирны пригласил вас поработать в ресторанах своего города. В Смирне вы пробыли полгода и там же в июле оформили официально свои отношения. Дальше – по странам Ближнего Востока: Египту, Палестине, Персии, Турции – до августа 1928 года гастролировал уже семейный дуэт. Теперь твоя личная и творческая жизнь были связаны с Жени-Зинаидой Закитт. Я однажды поинтересовалась, какое же на самом деле было имя у Закитт. Ты уточнил, что по документам – Жени, а Зинаида – ее сценическое имя.
О-Папа рассказал мне, что Жени – дочь богатого домовладельца и коммерсанта Карла Закиттса. Я удивленно спросила у тебя:
– Ты «зайцем» в Париж добирался, не имел ничего, когда с Закитт познакомился. Не боялся жениться на дочери богатых родителей?
– Разве об этом думаешь? Да и не знал я, кто ее родители. К тому же мы вернулись с Ближнего Востока и попали на похороны отца Жени. Я какое-то время пел в кафе «АТ» в Риге, тогда узнал, что кафе частично принадлежало Карлу Закиттису. А когда мы прочно обосновались в Бухаресте, открыли с Жени свой ресторан, то и моих всех, и тещу перевезли к себе. Не думал я, на чьей дочери женюсь. О другом думал, что ответственности прибавилось не только за свою родню. Ни богатые, ни богатство жить мне не мешали никогда. Я столько раз засыпал богачом, а просыпался бедняком, что меня этим не удивить и тем более не испугать.
После турне вы с Закитт вернулись в Бухарест, поступили на службу в «Театрул Ностру». Сейчас, когда я пытаюсь выстроить хронологически твои рассказы, ощущение, что мы сидели с тобой долгими вечерами у камина, и ты рассказывал, рассказывал. На самом деле ты очень осторожно посвящал меня в свою жизнь. Что-то спрошу, что-то к слову придется. Так, по кусочкам складывалось твое вчера. Сейчас вспоминаю, и хочется признаваться тебе в любви снова и снова. Я не встретила в своей жизни никого, с кем хотя бы на миг могла ощутить себя счастливой. С тобой это чувство полета меня не покидало с первой нашей встречи. Но я тебе об этом так и не сказала. А вот обидками своими тебя огорчала, да ты виду не подавал никогда. Ты и сам не любил говорить о своих чувствах, словам не верил, только сердцу. Удивительно, ты не был молчуном, но никогда не выставлял своих чувств напоказ. Как-то я тебе бросила:
– Мне так интересно все знать о тебе, а ты шутишь в ответ. Больше тебя не спрошу ни о чем.
– Родной ребеночек мой, незнайка моя, чтобы о прошлом рассказать, надо сначала самому в нем разобраться. И у нас с тобой столько задач в настоящем, что хватило бы времени их решить! Вот я приехал к своим в Кишинев, мы так долго не виделись! Сестренки подросли. Рады были встрече, а я как на иголках. Мама обижается, что ей внимания не уделяю, сестренки тоже ревниво поглядывают, Жени губы поджала, только О-Папа на удивление источал постоянную радость.
Ты прав, с твоей добротой угодить всем трудно. В декабре 1928 года после долгого отсутствия ты приехал в Кишинев, чтобы познакомить родных с женой. Надо было и материально поддержать их – они очень нуждались. Ты называл Кишинев европейской столицей. Мне так и не довелось с тобой побывать там, но передались твои чувства, твоя любовь к Кишиневу. В моем представлении это город, сотканный из рассказанных тобой примет с названием улиц и вывесками из разных лет, город с цветущими садами, широкими проспектами, с кафедральным собором, гостиницей Londra (Лондон), кинотеатрами Оdeon и Оrfeum, рестораном Suzanna. Приехав в феврале в Кишинев на гастроли, мне кажется, это был 1958 год, я не смогла осуществить всех своих планов. В Кишинев мы приехали от Москонцерта с программой «Невероятно, но факт». Примечательно, что в Москонцерт меня не оформляли на работу, я значилась певицей Брянской филармонии, а в отделе кадров поставили условие – сменить фамилию, но в афишах предложили оставить красной строкой ВЕРА ЛЕЩЕНКО. С такими афишами и в Кишинев приехали.
Концертный график был очень плотный, и Кишинев мне довелось увидеть лишь из окна автобуса, о чем очень сожалею. Я не смогла побродить по улицам, по которым ты ходил, единственное, что я смогла сделать, так это найти старые подшивки газет с заметками о твоих концертах. Что касается поиска архивных документов о проживании твоем и твоей семьи в Кишиневе, то меня преследовали сплошные неудачи или пустые обещания чиновников с просьбой зайти через неделю. Единственное, что удалось найти, так это адрес местного краеведа, твоего поклонника Леонида Шкловского, но встретиться с ним не удалось.
Меня очень тепло принимали зрители, но лишь один человек поинтересовался, имею ли я отношение к Петру Лещенко. Подошел он за автографом и так тихонько: «А Петр Лещенко вам кто?» Я, опасаясь отрицательной реакции, к которой успела привыкнуть, не без вызова, ответила: «Муж, а что?» Незнакомец улыбнулся и со словами: «Он мой любимый певец», – ушел. Как часто эти иголки из меня не по делу вылезали, я постоянно ждала подвоха, проверки. Никому не верила. Как я была неправа, Кишинев тебя любит, это «город, помнящий родство». Пока мои любимые одесситы говорили и продолжают говорить о своих намерениях увековечить твою память, кишиневцы к твоему столетию в 1999 году назвали улицу и переулок в районе Рышкановки твоим именем – Petru Lescenco.
Но вернусь в Кишинев декабря 1928 года. В тот свой приезд ты договорился о концертах на осень 1929 года. Первый же концерт в Павильоне был отмечен бессарабской прессой, которая не обошла своим вниманием и другое выступление семейного дуэта Лещенко–Закитт с большим успехом прошедшее в фешенебельном ресторане гостиницы Londra.
Важно, что публика наряду с привычными танцевальными номерами особо отметила прозвучавшие в твоем исполнении цыганские романсы и песни.
Ты стал инициатором двух музыкальных постановок товарищества артистов и любителей лирического искусства Кишинева. Осенью 1929 года состоялась премьера оперы в трех действиях С. Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем», а весной 1930 года – комедии М. Лысенко «Черноморцы». Оба музыкальных представления через год были показаны в Бухаресте. Ты был режиссером и балетмейстером этих постановок. В афишах значился дважды – как балетмейстер П. Лещенко и как режиссер под псевдонимом П. Мартынович: «Во 2-омъ акте Балетъ съ участиемъ балетмейстера П. Лещенко и Прима-балерины З. Закитъ – артисты парижских театровъ… Режиссеръ П. Мартыновичъ».
Фамилия Мартынович мне была знакома. «Петрушка и Розика – дуэт Мартыновичи» – такая подпись была под картинкой танцующей пары, очень похожей на вас с Закитт. Естественно, я спросила тебя:
– Не знаю, откуда взялась эта фамилия. Кто это такой – Мартынович?
– Ох ты моя незнайка. Работал я когда-то в дуэте с гитаристом Мартыновичем. Когда понадобился псевдоним, вспомнил тот дуэт и взял первое, что на ум пришло. Потом всегда в графе псевдоним писал Мартынович.
– А без псевдонима нельзя было?
– У меня, когда я всерьез стал думать о сцене, была танцевальная программа, но я до конца не определился, с чем выходить на сцену, и не был уверен в успехе, потому решил показать программу под псевдонимом. То была генеральная репетиция. Так появился в двадцатые годы бессарабец Петруччо Мартынович. Потом, когда нужно было, я несколько раз пользовался псевдонимом. Как-то надо было открытки сделать для рекламы нового представления, ну и придумали Петрушку и Розику Мартыновичей. Да и программе название подходило. Родилось такое название легко, а объяснить, как и почему, сложно.
Покойный краевед Леонид Шкловский, еще в советское время собиравший сведения о твоих выступлениях в Кишиневе, сохранил восторженные воспоминания одного из старожилов города, видевших номер Петрушки и Розиты в ресторане Suzanna.
Я могу судить только по более поздним впечатлениям, по рассказам твоих музыкантов. Очень эмоционально описывал вашу лезгинку с кинжалами Жорж Ипсиланти. Зрители, по его словам, сходили с ума. Я представляю тебя и Жени, молодых, красивых, в белых черкесках, вижу зажигательно-сумасшедший танец… Как жаль, что я не видела вас!
Обидными показались мне воспоминания уважаемого Константина Сокольского. Он видел ваш дуэт в кинотеатре «Палладиум», потом не раз встречался и общался с тобой – и не только на концертах. Ему было что сказать, но объективным быть он не смог – ревность к твоему успеху скрывал с трудом. Мне его откровения прислал филофонист из Ростова-на-Дону Михаил Мангушев. Сокольский тепло, по-доброму рассказывает о вас с Закитт как о танцорах, а потом, р-р-раз – дегтя подольет: «Танцы семейного дуэта я увидел впервые весной 1930 года. Закитт, Лещенко и певица Лилиан Фернэ выступали с почти часовой программой в кинотеатре «Палладиум» – заполняли перерыв между сеансами. У Закитт и Лещенко прекрасные костюмы, и в танце они зажигательны, Лещенко особенно хорош в лезгинке с кинжалами, а Закитт была просто неземной в сольных номерах. Пока она переодевалась, вышел Лещенко в цыганском костюме с гитарой – пел песенки. Голос у него был небольшого диапазона, на коротком дыхании, какой может быть у танцоров. Но зрителям не нужен был певец Лещенко, зрители привыкли к танцору, поэтому песни и пение приняты были с пониманием, что надо дать передохнуть Закитт».
Я и потом не раз слышала о твоем «слабом» голосе от Сокольского, признающего, надо отдать ему должное, одновременно твой триумф. Оказывается, возможности твоего голоса не позволяли «покрыть громадное помещение кинозала», но в общем твое «выступление оставляло неплохое впечатление». Мнение Сокольского я слышала, а вот твоего слабого голоса не довелось услышать, хотя мы работали, бывало, не по одному концерту в день, да и с тех пор ты на десяток лет стал старше. Но зритель и в больших залах никогда не страдал: и слышал, и видел, и потом подолгу тебя не отпускал.
К своим 45 годам ты не растерял танцевальных навыков. По-прежнему легко и красиво двигался, любил показать свою знаменитую вертушку, но танцевальные номера уже в программу не включал. Твоя любимая фраза: «Всему свое время. Меру надо всегда знать». Я последовала твоему примеру и на сцену, как только до пенсии добралась, больше не вышла. Только на вечерах памяти о тебе, чтобы низко поклониться тем, кто тебя помнит. И лишь однажды спела… «Любимую». Ты знаешь, когда пела, мне казалось, я слышу тебя. Мы снова пели дуэтом.
О тебе в 1930-е годы я могу говорить только с твоих и чужих слов. Ты пришел к необходимости перемен в сценической жизни, так как после нескольких сольных песенных номеров почувствовал, что зритель тебя принял. Только сам артист может ощутить искренность ответной реакции зала, даже самым талантливым журналистам и критикам это не дано. Тебе нужен был репертуар – этим ты и начал заниматься. Отбирал лучшее из того, что было у тебя на тот момент. Вспоминал, что слышал в детстве, юности. Слушал современные популярные на эстраде того времени песни. У тебя был свой принцип отбора, интуитивный, и ты всегда угадывал, что примет зритель. Ты любил шутливые, игровые песенки, но никогда не был поклонником блатного жанра. Кстати, ты и в речи своей не использовал такую лексику.
Наступило время приятных перемен и в твоей личной жизни. Ты готовился стать отцом. Это обстоятельство ускорило серьезные занятия песенной карьерой. Закитт в ожидании ребенка не смогла выходить на сцену. Жени, естественно, хотела быть поближе к маме и объявила: «Мне лучше рожать в Риге», – другие варианты даже не обсуждались.
И вы перебрались в Ригу. Рождение сына 3 января 1931 года стало началом приятных сюрпризов. Ты настоял на имени Игорь, тебе очень нравилось сочетание – Игорь Петрович Лещенко. Рижская родня пыталась отговорить тебя и дать мальчику латышское имя. Ты победил, но в доме мальчика все, кроме тебя, звали Икки.
Семейно-танцевальный дуэт со сцены на время ушел. Все большую известность стал приобретать Петр Лещенко. С театрально-афишных тумб Риги начала 1930-х не сходит твое имя. Театральные залы, летние площадки, кинотеатры, кафе и рестораны Риги и Бессарабии предлагают тебе интересные контракты. По твоим рассказам, переломным стало выступление в клубе Русского артистического кружка в Риге. Тебя приняла публика, избалованная известными именами. Тогда ты твердо решил, что займешься сольной карьерой.
Об одном своем сольном концерте, который прошел весной 1932 года в Польском зале Кишинева, ты вспоминал особенно тепло. Говорил о музыкантах, о зрителях, о реакции зала:
– Танец любишь глазами, а на песню душа отзывается. Музыканты были на такой высоте, что боялся – не дотянусь. Как играли! Мы были одним целым. И я тогда впервые почувствовал, что на родной земле зритель самый благодарный. Смотрю в зал, а там мест свободных нет. Слушают, смеются, плачут. Хлопали так долго, я за их ладошки переживать стал.
Зрители определяли твой успех, твое настроение, твою оценку прошедшего концерта. Мне было интересно прочитать мнение о том концерте (заметьте, это было в 1930 году!) кишиневского конферансье Юрия Калугина: «Лещенко мне пришлось слышать два года тому назад, и надо констатировать, что он сделал огромный успех. У Лещенко есть все, что нужно для цыганской песни: задушевность, приятный тембр голоса, темпераментность, отличная дикция и <…> чувство <…> не поддельное, каким поют доморощенные „цыгане”, а подлинное – от настоящего таланта. И этим объясняется, что Лещенко захватил слушателей, без конца вызывавших его».
В 1931 году по рекомендации хозяина рижского нотного магазина по фамилии Юноша ты заключил контракт с владельцем германской фирмы Parlophon господином Люндштремом на выпуск пяти дисков. Глубокой осенью 1931 года ты выехал в Берлин, где в течение десяти дней записал с оркестром Отто Добрина «Две гитары» в собственной аранжировке и известные цыганские песни и романсы: «Хорош мальчик уродился», «Прощай, мой табор», «Мы с тобой цыгане», «Сегодня буду день последний ждать» и другие. Была записана и твоя коронная «Бессарабянка» – тогда она называлась «От Бессарабии до Риги» – на мотив молдавской народной песни. Пластиночная эра стартовала удачно, ты получил приглашение на новую запись от одной из самых крупных граммофонных фирм «Колумбия».
Сергей Суляк писал: «В 1933 году певец начинает записываться на граммофонной фирме „Колумбия”, сначала в ее филиале в Вене, затем в Бухаресте. Впервые прозвучали произведения рижских композиторов Оскара Строка и Марка Марьяновского, цыганские романсы в аранжировке Петра Лещенко и знаменитый „Чубчик” (русская народная песня в его обработке).
Всего с 1933 по 1937 год он записал на фирме „Колумбия” 38 дисков (76 произведений). В мае 1934 года начались гастроли Лещенко в Риге. Тогда же он заключил контракт с рижской фирмой Bellaccord Electro, которая выпустила 31 диск песен Лещенко (61 произведение). Его пластинки пользуются огромной популярностью и расходятся огромными тиражами по всему миру».
Свой успех ты приписываешь Оскару Строку. В эти годы появляются «знакомцы», как ты их называл, которые помогли определиться тебе в дальнейшей сольной карьере. Это композитор Марк Марьяновский, скрипач Герберт Шмидт, меценаты Эльяшев и Соломир, певцы Константин Сокольский и Владимир Неплюев. Но самым близким и дорогим твоему сердцу стал Оскар Строк. Вас связывали не только творческие проекты – вы были друзьями. До войны ты у него часто бывал. Не раз ты слышал: «Лещенко должен Строка благодарить за славу, богатство». Ты благодарил, но за дружбу.
Когда читала твой допрос, не могла не отметить, что ты, с одной стороны, отвечал на вопросы следователя достаточно честно и подробно, но имена называл только тех людей, которым не мог навредить. От тебя чаще слышали: «фамилию не помню», «человек, которого не знаю». Строка и совместную с ним работу ты не вспомнил ни разу. Оберегал его. В начале 1940-х ты уже не бывал у него, как прежде. Когда началась война и политическая обстановка усложнилась, композитор уехал из Риги не без твоей помощи. До тебя дошла информация, что Строк в Алма-Ате. Ты тосковал по вашим разговорам, встречам. Однажды ты сказал, что Строк очень доверчивый человек и поэтому постоянно попадает в неприятные истории: «Мне тревожно за Оскарика, ведь не всегда я могу ему помочь». Я поинтересовалась, бывали такие случаи уже или нет. Ты махнул рукой и только повторил: «Тревожно мне за него. Он такой с виду всеуспевающий, а сам весь в музыке». Строк был дорог тебе, и это чувство было взаимным. Ты был убежден, что танго Строка принесли тебе известность, а Оскар Давидович, в свою очередь, говорил, что проснулся знаменитым после твоего исполнения его песен. Вам нечего было делить.
Ты слышал о Строке еще в Париже, но познакомился с ним позже в Риге в доме известного врача-мецената Соломира. Пациентами Соломира были известные люди, чем он очень гордился. Стены своей гостиной он украсил красивыми, на заказ сделанными рамками, в которые вставлял фотографии знаменитостей с их автографами. Конечно, и для рекламы, но и приятно было осознавать собственную значимость. Когда ты первый раз появился в доме Соломира, то половина рамок на стене красовалась без фото. Спустя несколько лет пустыми оставались две-три, не больше. Ты говорил, что пару раз, когда возникали проблемы со связками, тоже обращался к нему, но твоей фотографии там не было. Поначалу известность не та была, потом пути ваши не пересекались.
Доктор устраивал званые вечера, приглашал артистов. На одну из своих вечеринок он пригласил тебя. Ты пел, а среди избранных слушателей оказался Оскар Давидович Строк. Потом вы еще встречались, иногда Строк аккомпанировал тебе. Он сам предложил тебе помочь с репертуаром. Так появились «Мое последнее танго», «Скажите, почему». Премьера этих танго прошла «на взлете» в рижском кафе «АТ». С чьей-то легкой руки бытует мнение, что название кафе – инициалы хозяев заведения. Не похоже, у хозяев, которых ты называл, другие инициалы были. У рижан есть иная версия. Кафе находилось в одном доме с кинотеатром «АТ», только вход был со двора. «АТ» означало первые буквы английских слов After Testament со странным переводом «После Завета». Ты, когда показывал фотографии и рекламки кафе, называл его просто «Атей» без объяснений. Так что кому верить, не знаю. Интерьеры кафе на фото выглядели просто, но очень мило. В этом кафе играл оркестр Герберта Шмидта, с которым ты позже сделал много удачных записей на пластинки. Работа в кафе «АТ» не мешала твоей активной гастрольной жизни: Рига, Черновцы, Кишинев, Либава, Вена, Лондон, Бухарест.
После твоего выступления в летнем ресторане Майори, что на Рижском взморье, тебя пригласили к себе в пансион два англичанина. Разбередил ты их души основательно! В мае 1935 года по их совету английской фирмой был организован ваш с Закитт вояж в туманный Альбион. Твое выступление в Лондоне на светском рауте по случаю проведения выставки русских ювелирных изделий стало сенсацией, ты получил приглашение на английское радио. Позже состоялась твоя вторая поездка в Лондон. В течение месяца ты выступал в респектабельных ресторанах «Трокадеро», «Савой», «Палладиум». Там тебе довелось познакомиться с князем Юсуповым. «Роднулечка, ты тогда под стол пешком ходила, а я поехал записываться на студию „Колумбия” в Лондон. В 1935 году это было. Ох, пришло мое время не упустить свою фортуну-синеглазку, вот о чем я думал. В Лондоне у меня и концерты были, и с князем Юсуповым там познакомился. Приятный, воспитанный. Россию очень любит. Русские романсы знает. Он мне даже аккомпанировал – сам вызвался. Играет на рояле прекрасно. Ну, чуть-чуть лучше моей Верочки. Но она скоро еще подрастет, и тогда ей равных не будет».
Ты так тепло говорил о Феликсе Юсупове, а я-то по школьным учебникам знала князя как убийцу Распутина, представляла его себе злым и кровожадным. А тут романсы. Ты назвал тогда два, которые пел под аккомпанемент князя, – «Гори, гори, моя звезда» и «Утро туманное». «Гори, гори» ты в концертах часто пел, а «Утро» – редко, хотя очень любил этот романс, но считал его домашним, не для сцены. Как много открытий я с тобой и благодаря тебе сделала!