Вера Новицкая. Веселые будни. Дневник гимназистки

   Я закрываю. Хоть мне и ничего не видно, зато слышно, как тетин маленький саквояж щелкнул. Значит, оттуда вынимают что-то маленькое. Что? Кольцо?..
   Только я успела это подумать, вдруг у самого моего уха: «тик-так, тик-так», и что-то холодное прикоснулось к нему. Неужели? Не может быть!..
   Я быстро открываю глаза, поворачиваю голову и попадаю носом прямо в тетину руку, в которой часы, – да, маленькие, хорошенькие голубые эмалевые часики на голубом же эмалевом бантике! Я только ахнула и бросилась опять обоих целовать.
   Вот душки часики! Ну, и глупая я! Как же сразу не догадаться было, что мне из Женевы привезут? Ведь там же часы делают… Все швейцары ведь только тем и занимаются, что часы да сыр делают (а швейцарский сыр я люблю).
   Понятно, часы я сейчас же на себя и нацепила.
   Отправились мы все в папин кабинет, уселись на тахту и стали беседовать. Тетя Лидуша и Леонид Георгиевич меня все подробно про гимназию расспрашивали. Я все должна была выложить, даже свое «одиннадцать» за поведение.
   Они очень много смеялись, a я была рада-радешенька лишний раз поболтать о нашей милой гимназии. Столько всего было, что я боялась забыть или пропустить что-нибудь, a потому ужасно торопилась, даже захлебывалась.
   Вдруг меня Леонид Георгиевич останавливает:
   – Слушай-ка, Муся, сколько тебе еще классов проходить осталось?
   – Да шесть еще, ведь седьмой уже нечего считать, правда?
   – Значит, – продолжает он, – ты через три года и гимназию окончишь?
   – Это почему?
   – Да потому, что ты в один год успеешь сказать то, что другие только в два года скажут. Значит, через три года всю эту премудрость и одолеешь.
   Вот противный! Я надулась и замолчала.
   – А интересно, который теперь час? – через секунду говорит он. – Будь, Мусенька, добра, посмотри, пожалуйста.
   Ну, как на это не ответить? Я лениво так, будто нехотя, вынимаю часы:
   – Половина четвертого, – отвечаю я таким тоном, будто я всю жизнь только то и делала, что на часы смотрела.
   В это время тетя Лидуша начала рассказывать про все, что они видели в Швейцарии. Красиво там, видно, ужасно: горы высокие-превысокие, и даже летом на самых верхушках снег лежит; и громадные ледники. Тетя говорит, что если вскарабкаться совсем наверх, так они там особенно красивыми кажутся.
   Вот тут уже я ровно ничего не понимаю. Во-первых, что может быть красивого в леднике^[19]? И во-вторых, что за глупая мысль устраивать их так высоко? В такую жару – a там настоящее пекло – изволь-ка, когда что понадобится, карабкаться в этакую высь! Времени сколько потеряешь, да и пока оттуда донесешь мороженое или крем, так они и растают. Или эти швейцары совсем-таки дурни, или я чего-нибудь да не поняла, a спрашивать не хотелось, еще опять противный Леонид Георгиевич на смех подымет.
   К обеду пришли дядя Коля и Володя. Он все еще не в кадетской форме, наденет ее в следующую субботу и тогда явится во всей красе.
   Тетя Лидуша привезла ему маленький фотографический аппаратик, только с собой его не захватила, потому что эту корзину с багажом не успели еще распаковать.
   Хотя вся эта компания и сидела еще у нас, но в семь часов я все-таки отправилась к Любе. Там никого не было, кроме меня. Мы с Любой пошли в ее комнату. Не очень красивая. Там спит она и ее шестилетняя сестра Надя.
   Игрушек у Любы совсем нет, кукол тоже, она говорит, что уж целых два года, как больше не играет, a ей теперь одиннадцать лет, она старше меня.
   В соседней комнате спят ее оба брата, Саша, девяти лет, и пятилетний Коля.
   Дети эти так себе, не особенно мне понравились. Саша каждую минуту из-за всего петушится и готов поссориться, a Надя ужасно кривляется, только малюська Коля миленький – толстый и большеглазый.
   В чем я Любе страшно завидую – это, что ее держат как взрослую: она смотрит за младшими детьми, и если б вы знали, как они ее слушаются! Ужасно она с ними строго разговаривает. Она же садится за самовар, наливает чай, нарезает булки, накладывает варенье. У нее ключи от шкафа с печеньями, конфетами, наливками. И так это она аккуратно делает, прелесть! Если бы мне поручили шкаф со всякими вкусностями, я бы не утерпела, понемножку-понемножку то того, то другого пощипала бы, a она нет, ей это даже и в голову не приходит. Очень она хорошая девочка.
   В половине десятого за мной прислали, и мамочка даже ничего не дала мне толком рассказать, живо-живо послала спать.

Батюшкины хитрости. – «Кумушки».

   A батюшка-то наш хитрющий-прехитрющий. Вызвал меня вчера по Закону Божьему, я ему Иова^[20] с шиком отрапортовала, «двенадцать», конечно, поставил. Сегодня, не успел хитрюга этот в класс войти, как сейчас же:
   – А ну-ка, чернокудрая Мусенька, может, сегодня соблаговолите мне что-нибудь про пророка Иону рассказать?
   Хорошо, что я вчера урок все-таки выучила, а то бы скандал вышел. A он еще дразнится:
   – И какой этот батюшка нехороший, второй день подряд бедную деточку мучает.
   Опять «двенадцать» поставил. A Таньку Грачеву все же подцепил: ее тоже вчера вызывал, она и лапки сложила, да на сегодня книжки и не открывала.
   – Слабо, Танюша, слабо, кралечка моя, – говорит. – В будущем на батюшкино добродушие не надейтесь, a чтобы этот прискорбный случай крепче в головке остался, мы для памяти в журнал «семерочку» поставим. Нечего делать, видно, придется Татьянушку в третий раз побеспокоить, a то четвертная отметка неважная выйдет.
   Страсть милый наш попинька, a Таньке – поделом.
   Ермолаева нас на Законе тоже насмешила. Ответила батюшке новый урок, a потом он ее и спрашивает:
   – Куда был послан пророк Иона проповедовать?
   Она не знает, a соседка ее, Романова, шепчет:
   – В чужие страны.
   – По Туркестану, батюшка, – не дослышав толком, ляпает наша толстушка.
   Батюшка рассмеялся, a про нас-то и говорить нечего.
   – В другой раз, Лизочка, вы не верьте своим ушам, a верьте лучше глазам. Да в книжечку до урока загляните, a то уж больно новые вещи вы сообщаете – вот я живу-живу, a про это еще и не слыхивал.
   Потом Ермолаевой проходу не давали, то одна, то другая пристает:
   – Слушай, Ермолаша, a хорошо бы по примеру Ионы по Туркестану попутешествовать!
   Но та и сама смеется. Ужасно она добродушный теленок, но пошалить иногда тоже умеет.
   Вот на русском так у нас настоящий скандал приключился.
   На четвертой и пятой скамейке сидят наши самые долговязые, да ленивые. Надежда Аркадьевна их «кумушками» называет, потому что они вечно трещат и о чем-то торгуются. Вот кумушки-то и влетели.
   Была диктовка. Мало того, что красавицы эти все время советовались да друг к другу в тетрадку заглядывали, – они лучше придумали: разыскали преспокойно в книге кусочек, что диктуют, да и списывают. Даже не слушали, прямо до конца все и списали, да на беду перестарались, одну фразу лишнюю и всадили.
   Взяла Барбоска тетради, просматривает и говорит:
   – Дети, разве я диктовала вам эту фразу? – уж не помню какую.
   – Нет, – говорим.
   – Так отчего же она у Марковой написана?
   Маркова ни жива ни мертва стоит, как рак вареный красная. Барбос допрашивает, а она молчит, глазами хлопает.
   Просматривает Ольга Викторовна другие листки, a у Липовской, Андреевой и Зубовой то же самое.
   Тут за них и принялись. Четыре соседушки-«кумушки» и у всех-то одинаково – значит, друг у друга списали. Ну a первая-то откуда взяла?
   Заглянула Барбоска в книгу, a фраза эта там целиком так и сидит. Влепили им преисправно по единице за диктовку и по «девятке» за поведение, да еще длиннющее замечание в дневник написали.
   Вот Барбоска зла была! Да и Евгения Васильевна тоже, вся красная-красная. Они обе предобрые, шали́ сколько хочешь, никогда по-настоящему не рассердятся, так только, больше страху нагнать. Но за ложь обе просто из себя выходят, Женюрочка чуть не дрожит вся. Да оно и правда, ведь это уже не подсказка, a совсем гадость.
   Не любят этих красавиц в классе, дерзкие, распущенные, бранятся.
   Ну, и подняли же они рев! Два урока, не переставая, хныкали, но на рукоделии опять разгулялись, благо учительница отметки выставляла.
   За рукоделие-то мне «семь». Не знаю, отчего моя работа какая-то серая, неаппетитная, a ведь руки у меня не грязней, чем у других. Надо будет домой взять простирать.
   A мадемуазель Линде третий день не приходит. Неизвестно, она ли больна, или с сестрой что приключилось.

Четвертные отметки. – Приятный сюрприз.

   Раздавали нам четвертные отметки. Я четвертая ученица: съехала немного, поступила-то ведь третьей. Это все противные письменные работы, и ведь обидно, что настоящих ошибок никогда не бывает, a напишешь какое-нибудь «какшляешь» вместо «кашляешь» – ну и до свидания, мои «двенадцать»!
   Баллы у меня хорошие, «девяток» не водится, только рисование и рукоделие совсем швах – по «семерке».
   Так мне совестно перед Юлией Григорьевной, так бы хотелось ей угодить, но чем больше стараюсь, тем хуже выходит.
   Как-то недавно сказали нам принести на урок рисования яблоко и кисть винограда. Уж это вы можете мне поверить, у всякой что ни на есть разини и растеряхи и то и другое оказалось. Велела Юлия Григорьевна положить их на парту и рисовать.
   Я обрадовалась. Ну, думаю, это нетрудно: большой круг, a рядом много маленьких кружочков один на одном. Но это только так казалось…