Старшая сестра держалась особняком, а младшая, наоборот, всячески пыталась завоевать доверие у блатных – ругалась матом, старательно бросалась выполнять любую работу. Но, разумеется, «своей» ее все равно никто не считал. Блатных она раздражала своими настойчивыми попытками войти в круг приближенных.
В конце концов эта бедная женщина надорвалась, заболела раком, и ее отправили в тюремную больницу.
Старшая сестра стала просить свидания, упоминая о своих заслугах перед революцией, вспомнив близкое знакомство не только с Жемчужной, но и чуть ли не с Лениным. Но внимания на нее конечно же не обращали.
В один из дней из больнички вернулся этап выздоровевших заключенных, и кто-то из них передал ей, что сестра умерла.
Что тогда стало с этой женщиной! Она вышла на середину лагерного двора, сорвала с себя платок, под которым оказались роскошные, длинные, черные как смоль волосы, запрокинула к небу свое гордое красивое точеное лицо и закричала: «Будьте вы прокляты! Зло всегда возвращается ко злу! Я всегда понимала, какая несправедливость творится вокруг, когда арестовывали лучших людей, но делала вид, что ничего не происходит, и аплодировала палачам. И вот мне возмездие! Я заслужила эту кару! Но вы – будьте прокляты!» Как она кричала, какие слова произносила!
Все заключенные разбежались по своим баракам, и только я осталась стоять во дворе. Такое у меня свойство характера – я антипаникер. Когда происходит что-то страшное и все приходят в движение, я становлюсь излишне спокойной и не двигаюсь с места.
Больше полувека прошло, а у меня до сих пор перед глазами лагерный двор и произносящая проклятия та красавица-еврейка…
В лагере легенды ходили о знаменитой певице Лидии Руслановой, жене генерала Крюкова, одного из самых доверенных людей маршала Жукова. Разумеется, ее арестовали не за вагоны музейных ценностей, привезенных в качестве трофеев ее мужем из Германии, о чем тогда много говорили.
Через легендарную исполнительницу русских народных песен хотели найти компромат на Жукова. Но ничего не вышло.
Я саму Русланову не застала, но многое слышала о том, как достойно она себя вела.
А со мной в одном бараке сидела жена бывшего советского консула в США. Вся его семья была репрессирована за то, что преподавательница русского языка, работавшая в советском посольстве, сбежала, решив остаться в Америке. Убежище ей предоставила дочь Льва Толстого Александра, у которой под Нью-Йорком был пансион для русских эмигрантов. Когда о месте нахождения этой учительницы, Косьменкова ее фамилия, я запомнила, узнали в посольстве, женщину выкрали и посадили под арест в комнате на верхнем этаже консульства. Отчаявшись вырваться на свободу, она открыла окно и выпрыгнула из него. Осталась жива, только ногу сломала. И принялась истошно кричать. Ее крики услышали американцы, подобрали и увезли. Потом в наших газетах писали, что Косьменкову выкрали империалисты.
Советского консула после этого вызвали в Москву, якобы на повышение. А когда он приехал, арестовали и расстреляли. Его жену тоже обманом вызвали на Лубянку, на сей раз под предлогом того, чтобы она помогла разобраться с письмами. Здесь ее арестовали и дали десять лет лагерей…
Но мне заключение прежде всего запомнилось удивительной красотой сибирской природы. Казалось, что весь горизонт участвует в великолепном действе – деревья и облака создавали волшебный пейзаж. И каким бы ни был отпетым заключенный, он все равно выходил на улицу и завороженно наблюдал то за облаками, которые принимали самые причудливые формы, то за лучами солнца, всеми цветами радуги окрашивающими горизонт.
Мы не думали о том, когда нас освободят. Просто жили, и все. Да и что ждало после освобождения? Та же Сибирь. Только без работы, потому что устроиться бывшему политическому было практически невозможно. Даже говорили, что в лагере еще и лучше – утром давали какую-то баланду, на обед – черпак каши, а на ужин – рыбную похлебку.
Ничего, жить можно было…
Почему же нет? Я была единственной русской в камере, тогда пятый пункт много значил. Только за него, кажется, могли схватить.
Со мной потом сидела бывшая кагэбистка. Мелкая сошка какая-то. Она попала в лагерь потому, что не успела донести на подругу, с которой вместе смеялась над политическим анекдотом. А та не поленилась – побежала и донесла.
Суда как такового надо мной не было. Слава богу, этих рож я не видела. 24 декабря было заседание Особого Совещания, фактически распоряжавшегося судьбами арестованных, а 5 января мне зачитали приговор. За «разговоры» дали 10 лет.
У нас в институте работала молодая полька. Так ее посадили только за то, что на каком-то дне рождения она посмела произнести фразу: «Когда Сталин умер». На нее тут же донесли, что она посмела сказать «умер». Сталин же считался бессмертным. Ей дали чуть ли не 20 лет за «террористические намерения». Из-за того, что только «намерения» были, ей «повезло» – маленький срок дали. А ведь могли и расстрелять…
У Оруэлла в «1984» все это потрясающе точно описано. Я потом спрашивала у англичан, откуда писатель имел такое чутье к происходящему у нас, он же никогда не был в Советском Союзе. Наверное, Оруэлл сумел все прочувствовать на гражданской войне в Испании, где сражались и наши. Он удивительно точно описал, как родители могут бояться своих детей. У нас ведь всюду стояли памятники Павлику Морозову, который донес на отца за то, что тот не выдал хлеб государству, а хотел скормить Павлику. Того, правда, тоже прикончили. Но он считался героем.
Детей судил военный трибунал. Девочкам дали по 25 лет, а мальчиков расстреляли. Даже для того времени приговор был суровый. При том, что следствие велось довольно мягко. «Что же вы к нам не пришли, – говорили им следователи. – Мы тоже хотим изменений». Поэтому смертный приговор был как гром среди ясного неба. Какая омерзительно подлая игра с детьми, которая так страшно кончилась!
В лагере я была Майке за мать – следила за тем, как она себя ведет, как могла, оберегала ее. И все меня как ее мать и воспринимали. Приходили ко мне, например, украинки и жаловались: «Наш Маевщик выругался матом». Я тогда подзывала ее к себе и говорила: «Если будешь так поступать, я не стану с тобой разговаривать».
В юности Вера была комсомолкой, проклинала своих предков-капиталистов, за что, как она считала, и покарал ее Бог тюрьмой…
С каким исключительным смирением и кротостью она переносила заключение! Я впервые столкнулась с особым явлением: добротой из принципа, которая была выше человеческих возможностей».
Об этом мне потом поведал сам отец Майки, мы с ним познакомились после лагеря. У него очень интересная судьба.
После революции он воевал на Гражданской против Махно, Петлюры. И стал одним из руководителей партизанского движения. Вместе с женой они ездили на тачанке, воевали за советскую власть.
Как-то его вызвали в Москву, где он должен был отчитаться перед Дзержинским. Отец Майки рассказывал об этом очень живо. «Первое впечатление от Дзержинского было тяжелое, – говорил он мне. – Он был скорее красив – зеленые глаза, которые иногда становились карими. Но взгляд был ледяной. Даже меня после фронта приводил в смущение. Тихий голос, учтивые манеры. Он же ксендзом хотел быть. А передо мной отчитывался командир, который сдал белым какое-то село. Пока он стоял перед Дзержинским, тот предложил мне выпить стакан чаю.
И вот я пью, а Феликс Эдмундович, вежливо обернувшись ко мне: „Я сейчас закончу“, подвел этого мужчину к карте, разложенной на столе, начал спрашивать, почему он не удержал село. И когда тот начал что-то говорить, Дзержинский достал револьвер и выстрелил ему в ухо. Потом спокойно нажал какую-то кнопку, вошли солдаты и тело вынесли. А Дзержинский обратился ко мне: „Вы закончили с чаем? Тогда прошу вас подойти к карте“».
Их разговор закончился хорошо, на фронте у отца Майки дела шли неплохо. Но он все равно был в шоке. «Я видел моря крови, но такого жуткого впечатления никогда ни до, ни после не испытывал». В конце, когда он уже уходил, Дзержинский даже улыбнулся ему: «Спасибо, удачи. Я вами доволен». И протянул свою ледяную руку.
«Я пожал ее. И взглянул в его ледяные, но проницательные глаза».
Потом отец Майки стал шпионом. Причем мирового масштаба. Одно время он даже был руководителем Рихарда Зорге. И говорил, что тот был бесконечно предан России, все время предупреждал Сталина о том, что грядет война. Но Сталин внял своему другу Гитлеру…
Потом отца Майки отправили в США, где он был резидентом. Там в 1933 году и родилась Майка.
Когда я ей сказала, что она может претендовать на американское гражданство, она засмеялась: «Ты думаешь, я под своей фамилией родилась? Я же дочь шпиона!» Мать ее в Америке прониклась всем американским, но они вернулись. Отец какое-то время был не при делах, а потом его взяли преподавателем. Они с женой ведь были членами Коминтерна. Потом, конечно, арестовали. Но чекист, который занимался его делом, как оказалось, воевал с ним на Гражданской. И он уничтожил его дело. Благодаря этому в 37-м отец Майки уцелел…
Меня удивляли немки, которые вышивали себе номер рыбьей костью: выдергивали через трико ниточки и вышивали на спине. Я никак не могла понять, зачем им это надо.
У нас был жуткий надзиратель-белорус, который говорил: «Вы не женшины, вы гхады! Вы никто отсюда не выйдете, вы здесь найдете смерть!»
А я ходила в хламиде и, в отличие от «вышивальщиц», не следила за одеждой. Меня этот белорус даже хвалил: «Вот эта женшина все правильно понимает!»
Майку и других осужденных девочек потом, как и меня, тоже выпустили из лагеря, только не реабилитировали. Потому что это выглядело бы как прощение. А так, выпустить выпустили, но дальше живи как хочешь. Работу же им было найти невозможно.
Мужем Майи был Толя Якобсон, который дружил с Анной Ахматовой, писал о ней, был хорошим переводчиком. И диссидентом.
В конце шестидесятых он редактировал «Хронику текущих событий». Фактически Якобсон был одним из первых советских правозащитников. Его, разумеется, вызвали в КГБ. А Толя был невероятной честности, широты и обаяния человек, который понимал, что у людей с Лубянки просто такая работа, и потому относился к кагэбэшникам доброжелательно. Что их очень удивляло, и за это они к нему тоже относились хорошо, в их понимании, конечно.
Они прямо сказали ему: «Анатолий Александрович, мы кого купим, кого арестуем, но компромат на вас найдем и в покое все равно не оставим. Советуем вам уехать в Израиль».
Якобсон не хотел эмигрировать, говорил, что за границей у него никого нет. «Да и с визой как быть?» – наивно спрашивал он. «Мы вам все сделаем», – «успокаивали» его кагэбэшники. Тошка все равно категорически не хотел ехать.
Но у них был 7-летний ребенок, страдающий болезнью почек. А эту болезнь хорошо лечили в Израиле. И Майя рассудила: «Ну что, тебя арестуют, меня тоже. А сын пойдет в детский дом и погибнет».
Вот тут Тошка дрогнул.
Его другом был Даниэль, который тоже не хотел уезжать из страны. Тошка писал ему письма: «Бывает, человек заболевает скарлатиной. Кто-то вылечивается, а кто-то умирает. Вот я умираю. Вы все говорите мне, что это временно. А я знаю, что это навсегда».
Бедный, он не знал, что придет время и можно будет легко ездить из Израиля в Россию. Он говорил: «Да, здесь красота, течет Иордан, стоит Иерусалим. А мне бы в Москве под последним забором жить».
Вот вам и голос крови – стопроцентный еврей оказался патриотом России.
Уезжая, он взял с собой собаку, для которой сделали специальную деревянную клетку. На таможне решили, что под этими деревяшками пытаются вывезти золото и приказали ее сломать. Будку разобрали прямо в аэропорту, потом собрали, ничего, разумеется, не обнаружив. Тогда с Толи просто потребовали денег. А то, говорят, мы вашу собачку так выгрузим, что одни кости соберете.
Провожать его собрался полный аэродром народа. И Тоша всем говорил: «Спасибо, что пришли на мои похороны. Я там жить не смогу». Лидия Чуковская там была, он дружил с ней. Сидела черная как ворон. Академик Сахаров в аэропорт приезжал, Тоша был с ним в хороших отношениях.
Так как Майке не до этого было, Якобсон за несколько дней до отъезда позвал меня съездить с ним к Сахаровым, проститься. Андрей Дмитриевич произвел на меня впечатление удивительно мягкого человека, от которого странно было ожидать железной твердости в отстаивании своих убеждений. Он напоминал скорее дачника, который из самовара пьет чай.
Но его супруга! Это было исчадие ада, просто исчадие! Глаза черные, вращаются вокруг своей оси. Она, видимо, держала Андрея Дмитриевича в ежовых рукавицах. Потом Елена Боннэр стала вся такая революционная, а тогда говорила: «Толя, вы же будете свободным человеком. Вы же член ПЕН-клуба!»
А Толя только говорил: «Андрей Дмитриевич, спасибо, что вы прощаетесь со мной. Это мои похороны!» И Толя действительно не смог там жить. Он повесился.
А Майка и сейчас в Израиле. Она регулярно мне звонит, мы часами с ней говорим, вспоминаем…
Меня освободили по двум статьям – хрущевской и ходатайству моих друзей. Это все была инициатива Юры Нагибина, он все это организовывал.
В лагере мне сказали, что я могу не засчитывать проведенные в заключении шесть лет. Я отказалась – как это так, не считать столько лет жизни. «Ну тогда, – предложили мне, – вы можете говорить, что эти годы были посвящены сотрудничеству с КГБ». Ну, тут уж я тем более отказалась!
После лагеря меня восстановили в институте.
А еще реабилитированным давали двухмесячную зарплату и помещение для жилья. Мне дали коммуналку, так как и до ареста я жила в коммуналке.
А потом старик из нашего дома на улице Фурманова уходил в дом престарелых, и я с ним поменялась. Ему же все равно было, какую комнату сдавать государству.
Так я оказалась в доме, где прошло мое детство и юность. Круг замкнулся…
Не думаю, что моя семья и ее связи были какими-то особыми. Тогда все семьи из так называемой буржуазии были связаны. Все же было общее – балы, вечера, ужины, где молодые люди встречались, влюблялись и создавали семьи.
Бабушкина тетка Мария Петровна была замужем за поэтом Афанасием Фетом. Говорили, что он женился на деньгах.
Тетя Маша особой красотой не отличалась. Но подобные разговоры ее обижали. Она собрала нежные письма Фета к ней и доказала, что его чувства были искренни. За честь семьи она стояла горой.
Они действительно жили дружно. Фет был хороший хозяин и хорошо управлял имением, где они проводили большую часть времени.
Моя прабабка была двоюродной сестрой Станиславского, одна из ее дочерей вышла замуж за друга Тургенева. Прабабка после смерти мужа осталась молодой вдовой с детьми. И сумела не просто справиться с Трехгорной мануфактурой, но и поднять ее!
Ее дочь Варвара вышла замуж за мужа своей покойной сестры. Когда та умерла, прабабка заставила Варю взять овдовевшего зятя в мужья, чтобы детей воспитывала не мачеха, а родная тетка.
Брат моей бабушки со стороны мамы – Евгений Сергеевич Боткин – был врачом Николая II, последовал за ним в ссылку и был расстрелян в Екатеринбурге.
Он, кстати, отказался сотрудничать с новой властью. И за это именно ему поручили разбудить семью императора в их последнюю ночь.
Жена его в это время вместе с двумя детьми находилась в Париже. Они выжили.
У нас говорили, что дядя Женя был героем и святым. Считали, что его надо канонизировать. Он ведь сам пошел на смерть, отказавшись предать государя.
В советские времена о нем не говорили, кроме того, что вместе с царем был расстрелян его врач. Но дома у нас о нем никогда не забывали.
Говорили, что он очень любил детей. Но был очень занят. Ему часто приходилось жить во дворце, так как наследник был очень болен. Дядя Женя ведь был лейб-медиком и по долгу должен был находиться рядом с императорской семьей.
Дедушка рассказывал, что там был врач Бадмаев – друг и пособник Распутина. Именно благодаря Бадмаеву наследнику становилось плохо аккурат в те дни, когда Распутин уезжал. И императрица думала, что здоровье сына связано с присутствием Распутина. А Бадмаев просто цесаревичу что-то подмешивал в еду…
Это все имена, значимые в русской и мировой истории. Но ничего особенного в этом нет.
Так было у всех. Все женились на знакомых из одного круга. Конечно, кто-то мог жениться на крестьянке. Но для этого надо было жить в деревне, чтобы ее встретить. Такой случай был бы уникальным. Потому и женились и выходили замуж за людей своего круга.
Браки были не то чтобы сословными, но естественными. А после революции все, конечно, уже смешалось…
Я верю, что человек волен исполнить то, что ему дал Создатель.
А еще человек может раскаяться и изменить свою судьбу.
В скандинавских сагах злые норны правят миром. Но их власть бессильна, если они не находят сообщников в наших душах…
Глава 2
В конце концов эта бедная женщина надорвалась, заболела раком, и ее отправили в тюремную больницу.
Старшая сестра стала просить свидания, упоминая о своих заслугах перед революцией, вспомнив близкое знакомство не только с Жемчужной, но и чуть ли не с Лениным. Но внимания на нее конечно же не обращали.
В один из дней из больнички вернулся этап выздоровевших заключенных, и кто-то из них передал ей, что сестра умерла.
Что тогда стало с этой женщиной! Она вышла на середину лагерного двора, сорвала с себя платок, под которым оказались роскошные, длинные, черные как смоль волосы, запрокинула к небу свое гордое красивое точеное лицо и закричала: «Будьте вы прокляты! Зло всегда возвращается ко злу! Я всегда понимала, какая несправедливость творится вокруг, когда арестовывали лучших людей, но делала вид, что ничего не происходит, и аплодировала палачам. И вот мне возмездие! Я заслужила эту кару! Но вы – будьте прокляты!» Как она кричала, какие слова произносила!
Все заключенные разбежались по своим баракам, и только я осталась стоять во дворе. Такое у меня свойство характера – я антипаникер. Когда происходит что-то страшное и все приходят в движение, я становлюсь излишне спокойной и не двигаюсь с места.
Больше полувека прошло, а у меня до сих пор перед глазами лагерный двор и произносящая проклятия та красавица-еврейка…
В лагере легенды ходили о знаменитой певице Лидии Руслановой, жене генерала Крюкова, одного из самых доверенных людей маршала Жукова. Разумеется, ее арестовали не за вагоны музейных ценностей, привезенных в качестве трофеев ее мужем из Германии, о чем тогда много говорили.
Через легендарную исполнительницу русских народных песен хотели найти компромат на Жукова. Но ничего не вышло.
Я саму Русланову не застала, но многое слышала о том, как достойно она себя вела.
А со мной в одном бараке сидела жена бывшего советского консула в США. Вся его семья была репрессирована за то, что преподавательница русского языка, работавшая в советском посольстве, сбежала, решив остаться в Америке. Убежище ей предоставила дочь Льва Толстого Александра, у которой под Нью-Йорком был пансион для русских эмигрантов. Когда о месте нахождения этой учительницы, Косьменкова ее фамилия, я запомнила, узнали в посольстве, женщину выкрали и посадили под арест в комнате на верхнем этаже консульства. Отчаявшись вырваться на свободу, она открыла окно и выпрыгнула из него. Осталась жива, только ногу сломала. И принялась истошно кричать. Ее крики услышали американцы, подобрали и увезли. Потом в наших газетах писали, что Косьменкову выкрали империалисты.
Советского консула после этого вызвали в Москву, якобы на повышение. А когда он приехал, арестовали и расстреляли. Его жену тоже обманом вызвали на Лубянку, на сей раз под предлогом того, чтобы она помогла разобраться с письмами. Здесь ее арестовали и дали десять лет лагерей…
Но мне заключение прежде всего запомнилось удивительной красотой сибирской природы. Казалось, что весь горизонт участвует в великолепном действе – деревья и облака создавали волшебный пейзаж. И каким бы ни был отпетым заключенный, он все равно выходил на улицу и завороженно наблюдал то за облаками, которые принимали самые причудливые формы, то за лучами солнца, всеми цветами радуги окрашивающими горизонт.
Мы не думали о том, когда нас освободят. Просто жили, и все. Да и что ждало после освобождения? Та же Сибирь. Только без работы, потому что устроиться бывшему политическому было практически невозможно. Даже говорили, что в лагере еще и лучше – утром давали какую-то баланду, на обед – черпак каши, а на ужин – рыбную похлебку.
Ничего, жить можно было…
* * *
Конечно, я рассказывала в лагере о своей семье.Почему же нет? Я была единственной русской в камере, тогда пятый пункт много значил. Только за него, кажется, могли схватить.
Со мной потом сидела бывшая кагэбистка. Мелкая сошка какая-то. Она попала в лагерь потому, что не успела донести на подругу, с которой вместе смеялась над политическим анекдотом. А та не поленилась – побежала и донесла.
Суда как такового надо мной не было. Слава богу, этих рож я не видела. 24 декабря было заседание Особого Совещания, фактически распоряжавшегося судьбами арестованных, а 5 января мне зачитали приговор. За «разговоры» дали 10 лет.
У нас в институте работала молодая полька. Так ее посадили только за то, что на каком-то дне рождения она посмела произнести фразу: «Когда Сталин умер». На нее тут же донесли, что она посмела сказать «умер». Сталин же считался бессмертным. Ей дали чуть ли не 20 лет за «террористические намерения». Из-за того, что только «намерения» были, ей «повезло» – маленький срок дали. А ведь могли и расстрелять…
У Оруэлла в «1984» все это потрясающе точно описано. Я потом спрашивала у англичан, откуда писатель имел такое чутье к происходящему у нас, он же никогда не был в Советском Союзе. Наверное, Оруэлл сумел все прочувствовать на гражданской войне в Испании, где сражались и наши. Он удивительно точно описал, как родители могут бояться своих детей. У нас ведь всюду стояли памятники Павлику Морозову, который донес на отца за то, что тот не выдал хлеб государству, а хотел скормить Павлику. Того, правда, тоже прикончили. Но он считался героем.
* * *
Своих детей у Веры Ивановны нет. А в лагере появились. Там она воспитывала «лагерную дочь», как она называет Майю Улановскую (выше она уже упоминала ее), дочь главы советской резидентуры в США, попавшую в лагерь в 1951 году.* * *
Тогда ведь и дети могли попасть за решетку. Майке было 17 лет. Ее вместе с другими ребятами, организовавшими «Союз борьбы за дело революции», арестовали за то, что они собирались, читали Плеханова, Маркса и хотели что-то исправить. Их всех схватили, изобразив как контрреволюционную группу, нацеленную на свержение строя.Детей судил военный трибунал. Девочкам дали по 25 лет, а мальчиков расстреляли. Даже для того времени приговор был суровый. При том, что следствие велось довольно мягко. «Что же вы к нам не пришли, – говорили им следователи. – Мы тоже хотим изменений». Поэтому смертный приговор был как гром среди ясного неба. Какая омерзительно подлая игра с детьми, которая так страшно кончилась!
В лагере я была Майке за мать – следила за тем, как она себя ведет, как могла, оберегала ее. И все меня как ее мать и воспринимали. Приходили ко мне, например, украинки и жаловались: «Наш Маевщик выругался матом». Я тогда подзывала ее к себе и говорила: «Если будешь так поступать, я не стану с тобой разговаривать».
* * *
Несколько лет назад Майя Улановская, живущая ныне в Израиле, выпустила книгу воспоминаний, в которой, среди прочего, описывает свою первую встречу в лагере с Верой Прохоровой. «Здесь, на 42-й колонне, я встретилась с Верой Прохоровой. Пришел очередной этап, и в столовую потянулось новое пополнение. Вера выделялась высоким ростом, шла, прихрамывая на обе ноги – обморозила в этапе. Из-под нахлобученной мужской ушанки глаза глядели задумчиво и отрешенно. Мне сказали, что она из Москвы, и я пошла вечером к ней в барак. Все в ней меня поражало, начиная с происхождения. Она была религиозна, и мне было легче понять с ее помощью высоту религиозного сознания. Я почувствовала в ней утонченность большой европейской культуры, которую получаешь по наследству.В юности Вера была комсомолкой, проклинала своих предков-капиталистов, за что, как она считала, и покарал ее Бог тюрьмой…
С каким исключительным смирением и кротостью она переносила заключение! Я впервые столкнулась с особым явлением: добротой из принципа, которая была выше человеческих возможностей».
* * *
Майка рассказывала мне о своем отце. Тот вырос в еврейском местечке, работал кузнецом. И влюбился в дочь раввина. Поженившись, им пришлось бежать из местечка, так как местные не давали им житья – как это так, мол, дочь раввина вышла замуж за кузнеца. Более жесткой дифференциации, чем в местечке, вряд ли где бывает.Об этом мне потом поведал сам отец Майки, мы с ним познакомились после лагеря. У него очень интересная судьба.
После революции он воевал на Гражданской против Махно, Петлюры. И стал одним из руководителей партизанского движения. Вместе с женой они ездили на тачанке, воевали за советскую власть.
Как-то его вызвали в Москву, где он должен был отчитаться перед Дзержинским. Отец Майки рассказывал об этом очень живо. «Первое впечатление от Дзержинского было тяжелое, – говорил он мне. – Он был скорее красив – зеленые глаза, которые иногда становились карими. Но взгляд был ледяной. Даже меня после фронта приводил в смущение. Тихий голос, учтивые манеры. Он же ксендзом хотел быть. А передо мной отчитывался командир, который сдал белым какое-то село. Пока он стоял перед Дзержинским, тот предложил мне выпить стакан чаю.
И вот я пью, а Феликс Эдмундович, вежливо обернувшись ко мне: „Я сейчас закончу“, подвел этого мужчину к карте, разложенной на столе, начал спрашивать, почему он не удержал село. И когда тот начал что-то говорить, Дзержинский достал револьвер и выстрелил ему в ухо. Потом спокойно нажал какую-то кнопку, вошли солдаты и тело вынесли. А Дзержинский обратился ко мне: „Вы закончили с чаем? Тогда прошу вас подойти к карте“».
Их разговор закончился хорошо, на фронте у отца Майки дела шли неплохо. Но он все равно был в шоке. «Я видел моря крови, но такого жуткого впечатления никогда ни до, ни после не испытывал». В конце, когда он уже уходил, Дзержинский даже улыбнулся ему: «Спасибо, удачи. Я вами доволен». И протянул свою ледяную руку.
«Я пожал ее. И взглянул в его ледяные, но проницательные глаза».
Потом отец Майки стал шпионом. Причем мирового масштаба. Одно время он даже был руководителем Рихарда Зорге. И говорил, что тот был бесконечно предан России, все время предупреждал Сталина о том, что грядет война. Но Сталин внял своему другу Гитлеру…
Потом отца Майки отправили в США, где он был резидентом. Там в 1933 году и родилась Майка.
Когда я ей сказала, что она может претендовать на американское гражданство, она засмеялась: «Ты думаешь, я под своей фамилией родилась? Я же дочь шпиона!» Мать ее в Америке прониклась всем американским, но они вернулись. Отец какое-то время был не при делах, а потом его взяли преподавателем. Они с женой ведь были членами Коминтерна. Потом, конечно, арестовали. Но чекист, который занимался его делом, как оказалось, воевал с ним на Гражданской. И он уничтожил его дело. Благодаря этому в 37-м отец Майки уцелел…
* * *
Мы сидели в Озерлаге. Несмотря на красивое название, это был обычный концлагерь, где нам полагалось носить номера на груди и на спине. Но я даже радовалась, что у меня номер. Какая я для них Вера Ивановна Прохорова? А по номерам, кстати, можно было понять, сколько человек сидит в лагере. Я была АБ 294. Так мы и носили эти «ордена».Меня удивляли немки, которые вышивали себе номер рыбьей костью: выдергивали через трико ниточки и вышивали на спине. Я никак не могла понять, зачем им это надо.
У нас был жуткий надзиратель-белорус, который говорил: «Вы не женшины, вы гхады! Вы никто отсюда не выйдете, вы здесь найдете смерть!»
А я ходила в хламиде и, в отличие от «вышивальщиц», не следила за одеждой. Меня этот белорус даже хвалил: «Вот эта женшина все правильно понимает!»
Майку и других осужденных девочек потом, как и меня, тоже выпустили из лагеря, только не реабилитировали. Потому что это выглядело бы как прощение. А так, выпустить выпустили, но дальше живи как хочешь. Работу же им было найти невозможно.
Мужем Майи был Толя Якобсон, который дружил с Анной Ахматовой, писал о ней, был хорошим переводчиком. И диссидентом.
В конце шестидесятых он редактировал «Хронику текущих событий». Фактически Якобсон был одним из первых советских правозащитников. Его, разумеется, вызвали в КГБ. А Толя был невероятной честности, широты и обаяния человек, который понимал, что у людей с Лубянки просто такая работа, и потому относился к кагэбэшникам доброжелательно. Что их очень удивляло, и за это они к нему тоже относились хорошо, в их понимании, конечно.
Они прямо сказали ему: «Анатолий Александрович, мы кого купим, кого арестуем, но компромат на вас найдем и в покое все равно не оставим. Советуем вам уехать в Израиль».
Якобсон не хотел эмигрировать, говорил, что за границей у него никого нет. «Да и с визой как быть?» – наивно спрашивал он. «Мы вам все сделаем», – «успокаивали» его кагэбэшники. Тошка все равно категорически не хотел ехать.
Но у них был 7-летний ребенок, страдающий болезнью почек. А эту болезнь хорошо лечили в Израиле. И Майя рассудила: «Ну что, тебя арестуют, меня тоже. А сын пойдет в детский дом и погибнет».
Вот тут Тошка дрогнул.
Его другом был Даниэль, который тоже не хотел уезжать из страны. Тошка писал ему письма: «Бывает, человек заболевает скарлатиной. Кто-то вылечивается, а кто-то умирает. Вот я умираю. Вы все говорите мне, что это временно. А я знаю, что это навсегда».
Бедный, он не знал, что придет время и можно будет легко ездить из Израиля в Россию. Он говорил: «Да, здесь красота, течет Иордан, стоит Иерусалим. А мне бы в Москве под последним забором жить».
Вот вам и голос крови – стопроцентный еврей оказался патриотом России.
Уезжая, он взял с собой собаку, для которой сделали специальную деревянную клетку. На таможне решили, что под этими деревяшками пытаются вывезти золото и приказали ее сломать. Будку разобрали прямо в аэропорту, потом собрали, ничего, разумеется, не обнаружив. Тогда с Толи просто потребовали денег. А то, говорят, мы вашу собачку так выгрузим, что одни кости соберете.
Провожать его собрался полный аэродром народа. И Тоша всем говорил: «Спасибо, что пришли на мои похороны. Я там жить не смогу». Лидия Чуковская там была, он дружил с ней. Сидела черная как ворон. Академик Сахаров в аэропорт приезжал, Тоша был с ним в хороших отношениях.
Так как Майке не до этого было, Якобсон за несколько дней до отъезда позвал меня съездить с ним к Сахаровым, проститься. Андрей Дмитриевич произвел на меня впечатление удивительно мягкого человека, от которого странно было ожидать железной твердости в отстаивании своих убеждений. Он напоминал скорее дачника, который из самовара пьет чай.
Но его супруга! Это было исчадие ада, просто исчадие! Глаза черные, вращаются вокруг своей оси. Она, видимо, держала Андрея Дмитриевича в ежовых рукавицах. Потом Елена Боннэр стала вся такая революционная, а тогда говорила: «Толя, вы же будете свободным человеком. Вы же член ПЕН-клуба!»
А Толя только говорил: «Андрей Дмитриевич, спасибо, что вы прощаетесь со мной. Это мои похороны!» И Толя действительно не смог там жить. Он повесился.
А Майка и сейчас в Израиле. Она регулярно мне звонит, мы часами с ней говорим, вспоминаем…
* * *
После доклада Хрущева в 1956 году о культе личности Сталина действительно освободили всех политических заключенных.Меня освободили по двум статьям – хрущевской и ходатайству моих друзей. Это все была инициатива Юры Нагибина, он все это организовывал.
В лагере мне сказали, что я могу не засчитывать проведенные в заключении шесть лет. Я отказалась – как это так, не считать столько лет жизни. «Ну тогда, – предложили мне, – вы можете говорить, что эти годы были посвящены сотрудничеству с КГБ». Ну, тут уж я тем более отказалась!
После лагеря меня восстановили в институте.
А еще реабилитированным давали двухмесячную зарплату и помещение для жилья. Мне дали коммуналку, так как и до ареста я жила в коммуналке.
А потом старик из нашего дома на улице Фурманова уходил в дом престарелых, и я с ним поменялась. Ему же все равно было, какую комнату сдавать государству.
Так я оказалась в доме, где прошло мое детство и юность. Круг замкнулся…
* * *
Часто ли я вспоминаю прошлое? Конечно, часто.Не думаю, что моя семья и ее связи были какими-то особыми. Тогда все семьи из так называемой буржуазии были связаны. Все же было общее – балы, вечера, ужины, где молодые люди встречались, влюблялись и создавали семьи.
Бабушкина тетка Мария Петровна была замужем за поэтом Афанасием Фетом. Говорили, что он женился на деньгах.
Тетя Маша особой красотой не отличалась. Но подобные разговоры ее обижали. Она собрала нежные письма Фета к ней и доказала, что его чувства были искренни. За честь семьи она стояла горой.
Они действительно жили дружно. Фет был хороший хозяин и хорошо управлял имением, где они проводили большую часть времени.
Моя прабабка была двоюродной сестрой Станиславского, одна из ее дочерей вышла замуж за друга Тургенева. Прабабка после смерти мужа осталась молодой вдовой с детьми. И сумела не просто справиться с Трехгорной мануфактурой, но и поднять ее!
Ее дочь Варвара вышла замуж за мужа своей покойной сестры. Когда та умерла, прабабка заставила Варю взять овдовевшего зятя в мужья, чтобы детей воспитывала не мачеха, а родная тетка.
Брат моей бабушки со стороны мамы – Евгений Сергеевич Боткин – был врачом Николая II, последовал за ним в ссылку и был расстрелян в Екатеринбурге.
Он, кстати, отказался сотрудничать с новой властью. И за это именно ему поручили разбудить семью императора в их последнюю ночь.
Жена его в это время вместе с двумя детьми находилась в Париже. Они выжили.
У нас говорили, что дядя Женя был героем и святым. Считали, что его надо канонизировать. Он ведь сам пошел на смерть, отказавшись предать государя.
В советские времена о нем не говорили, кроме того, что вместе с царем был расстрелян его врач. Но дома у нас о нем никогда не забывали.
Говорили, что он очень любил детей. Но был очень занят. Ему часто приходилось жить во дворце, так как наследник был очень болен. Дядя Женя ведь был лейб-медиком и по долгу должен был находиться рядом с императорской семьей.
Дедушка рассказывал, что там был врач Бадмаев – друг и пособник Распутина. Именно благодаря Бадмаеву наследнику становилось плохо аккурат в те дни, когда Распутин уезжал. И императрица думала, что здоровье сына связано с присутствием Распутина. А Бадмаев просто цесаревичу что-то подмешивал в еду…
Это все имена, значимые в русской и мировой истории. Но ничего особенного в этом нет.
Так было у всех. Все женились на знакомых из одного круга. Конечно, кто-то мог жениться на крестьянке. Но для этого надо было жить в деревне, чтобы ее встретить. Такой случай был бы уникальным. Потому и женились и выходили замуж за людей своего круга.
Браки были не то чтобы сословными, но естественными. А после революции все, конечно, уже смешалось…
* * *
Я уже давно живу на свете и могу сказать одно: Божья воля существует. А судьба…Я верю, что человек волен исполнить то, что ему дал Создатель.
А еще человек может раскаяться и изменить свою судьбу.
В скандинавских сагах злые норны правят миром. Но их власть бессильна, если они не находят сообщников в наших душах…
Глава 2
Светик
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента