Вересов Дмитрий. Полет ворона

   — Знаешь, — обернулась она к Анджелке, — чем отличается наша кошка от азербайджанской?
   Анджелка затрясла головой. Якуб поднял взгляд.
   — Наша говорит «мяу», а их, — она кивнула в сторону Якуба, — «мяу, да?»
   — Вот, — разулыбался Якуб, — разве женщине верить можно? Это же как погода, да? Обижаться тоже нельзя... Абдулла, поджигай! — смеясь, приказал он и протянул косяк Тане.
   Вина они все же выпили. Догнались еще одной папироской. Трава была пахучая, но убойная. Шершавым дребезжанием ныла магнитофонная запись Окуджавы. «Конопляное семечко в землю сырую зарою», — дружно и осоловело пели они вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило. Таня вытянулась на диванчике под абажуром и провалилась в забытье. Проснулась, когда ушла Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто темно-коричневое, и Таня улетела...
   В половине восьмого к гостинице «Советская» лихо подкатили желтые «Жигули». Поставив машину на гостиничную стоянку, из нее вышел пижон в узких джинсах, малиновой замшевой курточке и огромных темных очках, на одной из линз которых красовалась наклеечка «NEW YORK». Пижон вразвалочку подошел к охраннику стоянки.
   — За пару часиков, мастер, — процедил он сквозь зубы и небрежно сунул охраннику десятку.
   Той же походочкой пижон прошел и мимо вчерашнего швейцара, широко распахнувшего перед ним двери и за это тоже одаренного десяткой. В этом типичнейшем питерском «мажоре» швейцар ни за что не узнал бы позавчерашнего растрепанного чмура, которого пришлось хватать за воротник.
   Чувствуя себя полным идиотом в этом прикиде, но не подавая виду, Павел продефилировал мимо стойки администратора, скосив глаза на указатель. Определив по нему, в какой стороне расположен ресторан, он направился туда, а когда вошел, остановился возле бара, кинул на стойку очередную десятку и процедил сквозь зубы:
   — Безалкогольное. Я за рулем.
   Потягивая что-то сладкое со льдом, он внимательно осматривал зал. Анджелы не было видно. Может, отгул взяла, может, с клиентом. Лучше бы второе — тогда есть шанс отловить ее сегодня. Поняв, что придется здесь задержаться, он стал прикидывать, к кому из официантов лучше подсесть. Наконец выбрал одного — молодого, с гладкой хамской рожей, — определил, какие столики тот обслуживает, и направился к свободному.
   Минут пять официант начисто игнорировал его. Павел уселся повольготнее, вытащил из кармана куртки «Мальборо», импортную зажигалку и затянулся, глядя в потолок.
   — Столик не обслуживается, — бросил официант, пробегая мимо.
   — Обслуживается, — возразил Павел и извлек еще один червонец. — Уединение оплачивается особо.
   Официант промолчал, но уже через минуту появился с меню.
   — Что будем кушать?
   — Салатик, ну там, с креветками, что ли... Коньячку двести. Минералочки — не «Полюстрово», естественно.
   — Горячее?
   — После закажем. Скорость тоже оплачивается. Заказ был подан через две минуты. Павел положил на столик уже пятый червонец и тихо сказал, выпустив дым в лицо склонившемуся официанту:
   — Анджела здесь?
   — Какая Анджела?
   — Да знаешь! Такая пышная телка. Блондинка,
   — А-а, путана... — Официант понизил голос. — Да была вроде.
   — Значит, увидишь — сразу за мой столик. Скажешь, клиент наш, но с бабками. Понял?
   — Понял.
   Официант сгреб десятку и удалился. Павел плеснул себе ледяного «эвиана» и принялся за салат. К коньяку, услужливо налитому в рюмку, он не притронулся.
   Ждать пришлось долго. Павел по второму разу заказал салат и воду и начал уже подумывать о шашлыке, но тут напротив него приземлилась Анджела в блестящем парчовом платье.
   — Привет! Я Анджела.
   — Узнал. Мне тебя хорошо описали.
   — Это кто же?
   — Неважно. Коньячку для начала?
   — Я на работе крепкого не пью.
   — Шампанского?.. Обер, пузырь шампанского!
   — А ты ничего... Не жмотишься.
   — То ли еще будет...
   — Как тебя звать-то?
   — Допустим, Макс. Устраивает?
   — Да хоть Крякс. Хочешь темнить — твое дело.
   Официант принес шампанского и разлил по бокалам. Анджела тут же осушила бокал. Павел к своему не притронулся — поднял и поставил.
   — А сам чего не пьешь?
   — За рулем.
   — Деловой?
   — Деловой. Допивай и поедем. Я тебя снимаю. На ночь.
   — Разбежался! Бабки покажи.
   Павел достал кошелек свиной кожи и, закрывая рукой надпись «Рига», вытащил оттуда сотенную. Анджела протянула к купюре ладошку. Павел легонько хлопнул по ней.
   — Не спеши. Сначала заработать надо. Анджела надулась.
   — Только я к тебе не поеду. Наколешь.
   — Договорились. Поехали к тебе... Обер, приговорчик.
   — Эй, а шампани-то почти целую бутылку оставляем. И коньяк.
   — Резонно. Оставил бы кому-нибудь на бедность, но что-то бедных не видать... Ты давай, слей аккуратненько коньячок в бутылочку, пробочкой заткни, в сумочку положи, как принято в приличных странах. «Бурым мишкой» подогреваться будем. А я пока с халдеем разберусь.
   Расплачиваясь, Павел невольно подумал: «Эх, нелегка ты, жизнь мажорная! Ползарплаты оставляю».
   Анджела взяла в гардеробе полушубок — тот самый, «кожаный в обтяжечку», отметил Павел, — и они вышли на воздух.
   — Карета вон там, — сказал Павел, указывая на стоянку.
   Они подошли к машине.
   — Что-то авто мне знакомое, — сказала Анджела задумчиво.
   — Советский стандарт, что поделаешь, — отозвался Павел. — Возьму «тойоту» — большие дяди скажут: «Не высовывайся!» — и по рогам... Ну, прошу садиться... Куда едем?
   — В Купчино.
   — Как скажешь.
   Павел вырулил со стоянки и поехал по Лермонтовскому.
   — Одна живешь?
   — С женихом... Испугался?
   — Чего нам боятся? Мы люди честные. Павел снял очки. Анджела посмотрела на него и вдруг взвизгнула:
   — Останови! Я выйду!
   — Узнала? Это хорошо. Я, конечно, могу остановиться и высадить тебя. Но в таком случае с утра начинай сухари сушить, ибо ждет тебя дорога дальняя, казенный дом...
   — Не докажешь!
   — А мне и доказывать ничего не понадобится... Ты ведь была на нашей свадьбе и представление о моих родственниках и их друзьях имеешь... Раскинь мозгами, если они у тебя есть, конечно.
   Анджела замолчала и, надув губы, молча смотрела в окно до самого Московского. Павел следил за дорогой, но, даже не глядя на пассажирку, чувствовал, что она напряженно просчитывает, как лучше выпутаться из этой непонятной и малоприятной ситуации.
   — С женихом, говоришь, живешь?
   — Да, — сердито пробурчала Анджела.
   — Тот самый, брюнет с усами?
   — Да.
   — Как зовут?
   — Якуб. Он из Азербайджана, но в Питере давно уже пасется. Деловой. Травку ему возят, а он по точкам кидает...
   «Так-так, — подумал Павел. — Значит, уже жениха закладываем. Демонстрируем, так сказать, готовность сотрудничать. Это хорошо».
   — Давно, значит, пасется? И тебя пасет?
   — Нет, хотел вначале, только старуха не дала. Своих ребят к нему прислала, они все объяснили... Теперь так живем, по любви.
   — Что за старуха?
   — Да есть одна такая...
   Про старуху она явно не хотела распространяться. Ну, черт с ней, со старухой... Пора переходить к главному.
   — Ты поняла, надеюсь, что мне от тебя надо?
   — Поняла, — печально ответила Анджела. — У нас она...
   — Якуб твой спит с ней?
   Вопрос прозвучал резко, как удар хлыстом.
   — Он со мной спит, — не без гордости сказала Анджела.
   — А она что делает?
   — Ничего. Живет. Домой не хочет... Ей с нами хорошо... Якуб — он добрый, он не против.
   Они уже мчались по проспекту Славы, и Павел лихорадочно думал, как вести себя с этим Якубом. Руки чесались сразу же врезать по усатой морде. Но вдруг он там с дружками, или у него оружие? Может, опять поиграть в «мажора», пришел, дескать, товар купить? Не пойдет...
   По указанию Анджелы они свернули на одну из безликих новостроечных улиц и остановились у стандартной девятиэтажки. Павел так ничего и не придумал.
   — Вон там. — Анджела показала на горящие окна шестого этажа.
   — Ну, давай веди... Он знает, кто я такой?
   — Знает. Видел один раз, и Таня говорила. Павел не стал доставать темные очки. Что-то подсказывало ему, что лучше всего играть в открытую. Если Якуб не полный кретин и умеет просчитывать последствия, все должно получиться.
   — Войдешь первая и скажешь, что я пришел за Таней и не хочу никакого шума, — сказал он Анджеле.
   Она кивнула.
   Дверь открыл Якуб. Анджела повисла у него на шее и между поцелуями проворковала:
   — Якубчик, милый, не сердись... Это Павел, Танин муж... Он пришел за ней... Пусть забирает, а? Ты же знаешь...
   Через голову Анджелы Якуб постреливал в сторону Павла маслянисто-черными глазками. Со смешанным чувством Павел понял, что азербайджанский «жених» обкурен если не в хлам, то весьма основательно.
   — Зачем, дорогой, на пороге стоишь, заходи, гостем будешь! — воскликнул Якуб, стряхивая с себя Анджелу. — Посидим, выпьем, потолкуем...
   — Где Таня? — спросил Павел.
   — Здесь, дорогой, здесь. Спит она, устала очень.
   — Я отвезу ее домой. Павел вошел в квартиру.
   — Здесь? — Он показал на одну из дверей. — Или здесь?
   — Она сама попросила, понимаешь... Позвонила нам, заберите меня, говорит... Я хотел сам тебе отвезти ее, но она не хотела... — приговаривал Якуб, семеня за Павлом. — Вот тут она, тут...
   Павел рывком открыл дверь. Из темной комнаты на него пахнуло спиртом и сладковатым дымом горелой травы. Он пошарил рукой по стене, включил свет. На диване возле неприбранного журнального столика, заставленного стаканами, тарелками и пепельницами, уткнувшись в стену лицом, лежала Таня. Он подошел к ней, наклонился, тряхнул за плечи. Безжизненно, как тряпочная кукла, Таня перевалилась на спину. Лицо бледное, глаза сжаты, из уголка оскаленного рта течет струйка слюны. Дыхание неглубокое, но ровное.
   — Я же говорил, отдыхает... — проговорил у него за спиной Якуб.
   Павел развернулся, схватил Якуба за рубашку и резко рванул. Импортная джинсовая рубашка выдержала, только металлическая пуговка отлетела.
   — Наркотики ей давал, да?!
   — Зачем наркотики, какие наркотики? Мы что, звери? Ханки немножко покурили... Устала она очень, понимаешь...
   Павел отпустил Якуба, вновь наклонился над Таней, начал похлопывать ее по щекам, сначала тихонько, потом все сильнее. Она не реагировала никак, только голова болталась, как на ниточке.
   — Хорошо уехала, — проблеял сзади Якуб. — Ты не буди. Не надо.
   — Где ее вещи? — бросил через плечо Павел. — Куртку, шапку, сапоги сюда давай, сумку и чемодан вниз, к машине. Анджела покажет.
   — Да-да-да, — затараторила стоящая в дверях Анджела, — Я покажу. Мы сейчас...
   Она принесла Танину одежду, и Павел принялся одевать обмякшую, неподвижную Таню, переворачивая, поднимая ей то руку, то ногу.
   Закончив, он поднял ее на руки и понес. «Как тогда, год назад, через порог нашей дачи», — с горечью подумал он, переступая порог квартиры Якуба. Тот вышел следом, неся чемодан и сумки.
   — Ты только не сердись, дорогой, да? — попросил Якуб в лифте. — Она сама так хотела... Не мы, так другие...
   «А ведь он прав», — неожиданно подумал Павел и посмотрел Якубу в глаза.
   — Позвонил бы хоть...
   Якуб покаянно закивал головой.
   Павел посадил Таню на переднее сиденье и пристегнул ремнем. Ее откинутая голова упиралась в высокий подголовник. Якуб положил вещи на заднее сиденье и, не прощаясь, ушел.
   Доехав до дому, Павел сначала поднял Таню и уложил ее на диван в гостиной, потом спустился за вещами, не закрывая дверь квартиры. Он не стал отгонять машину в гараж, оставил у подъезда. Поднявшись, он прошел в гостиную и сел на стул у изголовья дивана. Таня лежала, раскинув руки, лицом в потолок, губы стали постепенно растягиваться в блаженную улыбку. И это было страшнее всего.
   Павел заставил себя не отводить взгляда. Он сидел и пристально смотрел на свою любимую, свою жену, свою единственную на свете Таню.
   — И что теперь? — спросил он неизвестно кого.
 

III

 
   Сквозь беспредельную муть ей казалось, что слышит голос Павла. Будто в чем-то он обвиняет Якуба, а тот еле оправдывается. Казалось, куда-то ее тащат, несут, а она ни двинуться, ни слова сказать не может. Вроде стоит у входных дверей Анджелка и провожает ее грустным взглядом, как прощается. Тане смешно, хочется успокоить, крикнуть: «Я скоро приду!», а губы не лепятся. Увозит ее кто-то домой, а кто — не видно, глаз не открыть. Опять, наверное, эта ведьма с суровым взглядом. Но старуха так бережно уложила ее в постель, укрыла пледом, подушку поправила, что Таня не выдержала и расплылась в блаженной улыбке.
   Разбудило ее чувство голода. Она сладко потянулась, выпростала ноги из-под пледа и вдруг сообразила, что находится не там, где была. Вместо Якуба прямо на стуле у изголовья сидит задремавший Павел.
   — Та-ак, — судорожно соображая, произнесла Таня, оглядывая стены собственной квартиры. — И что теперь?
   Очнулся Павел и резко дернулся на звук ее голоса.
   — Как ты? — не то встревоженно, не то виновато спросил он.
   — Нормально...
   Она старалась сдерживать ярость, подступившую к самому горлу, мешающую дышать и вышибающую слезы из глаз.
   — Что-нибудь пожевать в доме есть? — спросила, отвернувшись в сторону.
   — Наркотический голод? — Павел напрашивался на выяснение отношений.
   — Ты, Большой Брат, сначала накорми, напои, баньку истопи, потом и речь держать будешь.
   Павел стушевался, опустил голову и так, с поникшими плечами, выгреб на кухонный стол все содержимое холодильника. Они ели молча, не глядя друг на друга. Потом, стараясь унять нервную дрожь, Таня занялась делом. Когда споласкивала посуду, словно невзначай спросила:
   — Ну и что тебя двинуло на подвиги? Павел не отвечал. Повернувшись к нему, она выставилась в упор. Его глаза беспомощно вопрошали. Но он молчал.
   — Я спрашиваю не о том, как ты меня нашел, а как ты мог увезти, словно бревно какое-то. Он усмехнулся.
   — Так ведь ты, родная, и была как бревно.
   — Чем ты и воспользовался! — заорала Таня и шваркнула тарелкой о стену.
   Один из осколков царапнул небритую щеку Павла. Тонкая струйка крови побежала вниз. Он провел рукой, посмотрел на пальцы, а в глазах стояли слезы.
   — Все... Край... Абзац... — сказала Таня и, прилепившись спиной к кафельной стенке, сползла на пол, уронила голову на колени и громко, навзрыд заревела.
   Он обнимал ее, целовал рыжую голову, сам всхлипывая как ребенок.
   — Ты больна. Ты просто больна. Мы пойдем к Сутееву. Найдем лучших специалистов. Таня только кивала.
   Так Таня и влетела в Бехтеревку, которую считала заурядной психушкой, годной только для своего отчима Севочки. «Лечение за колючей проволокой» для себя казалось немыслимым. Каждый ее шаг, любое сказанное слово здесь фильтровалось и было подотчетным. Заметив в одной из палат пристегнутых к койкам пациентов, она поняла, что лучше не противиться врачебным показаниям. Лечащий, которого представил Сутеев, был всегда сама обходительность, но вопросы задавал каверзные, предполагающие неоднозначные ответы. Медсестры, санитарки и даже ближайшие родственники работали на Льва Ефимовича, как звали эскулапа, словно «утки» в камере предварительного заключения. Тетрадка ее истории болезни не по дням, а по часам толстела, набирала жирный анамнез, но уже шла вторая неделя, а более или менее точного диагноза поставить никто не мог. Синдрома абстиненции, как ни хотели, не обнаружили. Налицо была стойкая депрессия, вызванная неврастенией, причем последнее объяснялось скорее гормональными нарушениями периода беременности. Понятно, что эти данные у медиков были. Еще когда ими владел Сутеев. В соответствии с этим Таня и выбрала линию поведения, что было как нельзя кстати. Более всего хотелось вырваться за пределы этих стен. Она ела все антидепрессанты, простодушно отвечала на все мыслимые вопросы, ничего не скрывала, даже то, что потягивала травку, понятно, из-за бессонницы; что не хочет видеть свою дочку Нюкту, Анну-Ночную, подумаешь, дочка, орет так, что уши закладывает. Тем временем вставала рано, ежедневно делала зарядку, общалась с другими пациентами, ждала среды и субботы, дней посещения, с двенадцати до четырех.
   Павел сдержал слово: Таню обследовали все мыслимые и немыслимые спецы. Недели две ее обволакивал на ежедневных собеседованиях психотерапевт с невыговариваемым именем Фаздык Шогимардонович Ахтямов. За время общения с ним на сеансах, которые Ахтямов строил по ему одному ведомому плану, Таня поняла, что все его знания базируются на отечественной психологии и философии марксизма-ленинизма. Имени Эриха Фромма он и не слышал, во всяком случае виртуозно линял от этой темы. В результате Таня оглоушила его фроммовской терминологией в собственной вольной трактовке. Фаздык Шогимардонович, якобы делая пометки в своем блокноте, скорописью записывал Танину дешифровку словосочетаний типа «анальное либидо»...
   Последняя надежда Сутеева чем-то помочь Тане и Павлу, да и самому не выставиться полным олухом, возлагалась на психиатра-нарколога из клиники Сербского. Его ждали из Москвы со дня на день. В словах одной из дежурных сестер промелькнуло, что этот воротило науки пользовал и бутырских пациентов. Исследуя невменяемые состояния, психиатр великолепно владел гипнозом, и раскалывались у него стопроцентно.
   Мужичок оказался розовеньким и пухленьким, с блестящими залысинами и пушистыми ушками. Говорил ласково, с придыханиями, улыбался и постоянно прикрывал глазки, стрелял голубенькими щелочками в упор. Однако все его призывы к Гипносу оказались тщетными. По его требованию мудрый бог к Тане не явился. Только голова у гипнотизера разболелась, и горели мохнатые уши.
   — Абсолютно негипнабельна, — подвел он в конце концов черту.
   Таня скрыла улыбку, а Сутеев вздохнул, уже готовый к ее выписке.
   Редко такое случалось с профессором. И все же перед приходом Павла он отправился в третье отделение, на котором, кстати, пребывал Захаржевский-старший. Там со стариками возилась Шура, не раз выручавшая Сутеева. Эта немолодая, крупная женщина со скуластым лицом всегда говорила, что в больнице душу не вылечишь. По любому поводу у нее имелся либо адресок для родных, либо сама ходила в церковку за болящего. Вот и сегодня, внимательно выслушав Сутеева, нарисовала она планчик для Павла.
   — Бабка Кондратьевна большую силу имеет. Похоже, к ней им и надо. Порча какая-то. Видать, молодую кто-то свадил. Сам говоришь, красивая пара. Мало ли, кто позавидует.
   Неловко было Павлу адресок бабки давать. Но, может,
   Шура и права — не больничное это дело. Профессор как мог объяснил, но Чернов понял только то, что медицина расписалась в своей беспомощности. Может, и правильно понял?
   Сразу по выписке из лечебницы Павел предложил съездить куда-нибудь за город. Таня догадалась, что Большой Брат имеет в виду конкретное место, и не требовалось особых мозгов, чтобы понять, куда они едут.
   Машина катилась по Приморскому проспекту, оставила позади новостройки Старой Деревни, миновала черту города и свернула с трассы в Зеленогорске.
   Сейчас ей представят собственную дочь. Вдруг что и всколыхнется. Таня хихикнула.
   — Чего усмехаешься? — спросил Павел.
   — Да так... Дачки-лавочки... Надеюсь, пиво-то будет?
   — Какое пиво? Я же за рулем.
   — Но я-то нет.
   Павел тревожно взглянул на жену.
   — Скажи... Тебя тянет?
   — Что? — не поняла она.
   — Ну, выпить там, или что...
   — Или что — не для твоего высокого ума, — отрезала Таня.
   — Я понимаю, тебе не сладко в больнице было. Но ведь ты сама...
   — Что сама? Я все сама. Живу сама. Рожаю сама. Лечусь сама. В конце концов, пью и курю сама. А ты где? За рулем?
   — Фолишь, Таня, — упрекнул Павел.
   — Я и живу на грани фола. Но это мой мячик, моя жизнь, понимаешь?
   — Так не бывает. Игра командная, — покачал он головой.
   — Да очнись ты. Кто эти правила диктует?
   Павел резко затормозил у аккуратно крашенной калитки. Узкая дорожка от нее вела к домику, застроенному ажурными веранд очками. Павел посигналил.
   Таня вышла, бацнув дверью. Павел направился к крыльцу, дернул в сердцах калитку. В окошко выглянула пожилая женщина, сдержанно улыбнулась, еще более сдержанно встретила Таню.
   В доме было тепло, пахло поленьями и глажеными пеленками. Недавно топилась печь. В деревянном манежике пыхтела Нюта, сучила ножками, временами задевая разноцветные пластмассовые шарики. Руки ее были заняты соской. Она ее выдергивала изо рта, отбрасывала и тут же морщила мордашку. Нина Артемьевна, няня, тут же подбирала соску. Какое-то время соска ходила во рту девчурки ходуном, потом все повторялось заново.
   Умиленный Павел взял дочку на руки. Нюта скосила к переносице подернутые сизой дымкой глазки и неровными движениями нашарила пуговицу на пиджаке отца, потянула на себя, открыв рот.
   «У, косоглазая! — подумала Таня. — Вцепилась мертвой хваткой». Но отвела глаза, заметив взгляд Нины Артемьевны. Няня исподволь наблюдала за Таней. Наверняка жалеет Павлушу, а значит, виноватит ее. Ну и черт с ней. Впрочем, девочка не разревелась при виде матери, сыпью не покрылась. Хуже другое: Павел умудрился всучить ей дочку именно тогда, когда та наложила в ползунки и их стягивали для замены. Таня едва сдержала себя, чтобы не уронить... случайно.
   — Давайте мне ее сюда, — выручила Нина Артемьевна и заворковала над младенцем: — Мы в кроватку пойдем, мамочка тоже. Она еще плохо себя чувствует.
   — Только папочка этого не понимает, — съязвила Таня.
   — Ночевать останетесь? — спросила растерянного Павла няня. Он сокрушенно отказался.
   Павел не мог не понимать, что встреча Тани с Нюточкой не удалась. То есть внешне все выглядело нормально, как того и следовало ожидать. И все же он не мог принять того, что девочка для его жены, родной своей матери абсолютно чужая. Можно бы все списать на вспыхнувшую по дороге ссору. Только обманывать себя не хотелось. Но такой правды не хотелось тем более.
   Каждый остался при своем. Они теперь подолгу молчали. Казалось, давно высказали друг другу все, так и не сказав ни о чем. Оба чувствовали нестерпимое одиночество, но Павел при этом бился в закрытую дверь. Как ни стыдно ему было в этом признаться, никаких объяснений он найти не мог. Оставалось признать, что тут не обошлось без каких-то неопознанных и разрушительных биопсихических энергий. А от этого есть лишь испытанные народные средства: либо водка, либо бабка. Итак, едем к Кондратьевне...
   Хорошо, что весна выдалась сухой, иначе никогда не добрались бы до деревни, где жила бабка, непременно застряли бы в непролазной грязи проселков. Дом Кондратьевны им показали без всякого удивления — видимо, привыкли. Дойдя до скособоченного бревенчатого домика, Павел вошел в раскрытую калитку, поднялся на невысокое кривое крыльцо и постучал. Вышла некрасивая веснушчатая молодая женщина, которая сообщила им, что Кондратьевна ушла в лес за молодыми травами и будет только к вечеру. Они купили в соседнем доме молока с лепешками, поели и немного погуляли по окрестностям, наслаждаясь свежим воздухом и стараясь не завязнуть в грязи.
   На закате они снова постучались в домик, и на этот раз появилась сама Кондратьевна, сморщенная старуха, такая же кособокая, как ее жилище. Поплевав на землю, она двинулась к Павлу и стала водить вокруг него руками и что-то пришептывать.
   — Да не меня... — сказал удивленно Павел. Кондратьевна продолжала водить руками, а веснушчатая женщина сердито зашептала:
   — Тс-с... Порчу снимает, не мешай...
   — Так я жену показать приехал...
   — Она сама знает, как лучше!
   — Кондратьевна! — обратился Павел к старухе. Та не прекращала своих манипуляций.
   — Смирно стой, — приказала веснушчатая. — Она все равно не слышит ничего.
   Старуха отошла от Павла, приблизилась к Тане, с какой-то неуверенностью протянула к ней руку, тут же отшатнулась, взвыла и, придерживая руку, засеменила в дом.
   — Что это она? — спросил Павел, но веснушчатая женщина отмахнулась и побежала в дом вслед за Кондратьевной.
   — Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Павел Таню.
   — Ничего. А ты?
   — Я тоже... Ну что? — обратился он к появившейся на крыльце молодухе. Та замахала руками.
   — Уезжайте! Уезжайте отсюда! И не возвращайтесь никогда!
   — Да в чем дело-то? — удивился Павел.
   — Плохо ей через вас стало, вот что. Лежит, еле дышит, а рука, что она вот к этой, — она перекрестилась и подбородком показала на Таню, — приблизила, вся опухла и покраснела!
   Она вбежала в дом и плотно прикрыла дверь за собой. Лязгнула закрываемая щеколда.
   — Вот тебе и бабка, — сказала Таня. — Поехали?
   — Но ведь надо, наверное, деньги какие-нибудь дать...
   — За что? За нанесение морального ущерба? Заводи!
   Возвращались они молча. Таня сидела за рулем и уверенно, сосредоточенно, на очень большой скорости вела машину. Павел сидел рядом и смотрел на нее. Он чувствовал, что эта поездка что-то резко изменила — в ней, в нем, в их отношениях или во всем вместе, — но не мог подобрать подходящих слов. У него возникло ощущение, что от него с кровью оторвали что-то родное, дорогое, привычное... Машину тряхнуло на повороте.
   — Не уходи... — прошептал он.
   — Это ты мне? — не оборачиваясь, спросила Таня. — Так куда же я уйду?
   И все же она уходила...
   Лично для Тани эта не лишенная интереса поездка к знахарке прояснила только одно — что с Нютой, что без нее, но Павел безвозвратно потерян. Тане было пусто и скучно. Конечно, можно было, прервав академический отпуск, вернуться в университет, но при одной мысли об этом с души воротило.