Страница:
Норинья, его бывшая жена, была здесь, в обнимку с сыном, по возрасту немного моложе Жизелы. Шестеро братьев Абеля слонялись по часовне, но ни один к нам не подошел.
Самуэл казался угрюмым как никогда. Как обычно, он все организовал. Когда Рамос умирал, даже мы, привычные к противоречивости и жестокости Самуэла, были шокированы его бесчувственностью.
— Я не наношу визитов шлюхам, — так он объяснил, почему не пошел в больницу к Рамосу в последний день его жизни.
Но именно Самуэл организовывал похороны Рамоса, и с этого дня мешки под его глазами и борозды морщин на лице углубились от скорби.
Когда я начал строить теории о смерти членов «Клуба поджарки», я подумывал о том, что Самуэл был оставлен на финал, чтобы администрировать все похороны и фиксировать потерю каждого из нашей компании на своем лице, как на античном папирусе.
— Сердце? — спросил я.
— Думаю, да, — отозвался Самуэл. — У него, наверное, уже были проблемы, он просто не признавался. Лолита говорит, ему стало плохо на рассвете. Страшно тошнило. Абель не захотел вызывать врача. Спорю, он умер, лежа на этой стерве, сволочь.
— Это не еда, — пробормотал Сауло. — Мы все ели одно и то же, и я ничего не почувствовал. Кому-нибудь было плохо?
Никому не было плохо. Правду говоря, никто столько не съел, сколько Абель, и никто после этого не спал с Жизелой. Наверное, сердце. И все равно я пошел искать телефон и позвонил Андре. Нет, с ним все в порядке. Он не знал о смерти Абеля, его не предупредили. Андре разохался, мол, какое несчастье, он постарается успеть к похоронам в конце дня. Я ответил, что в этом нет необходимости, но он повторил, что все равно придет, и спросил:
— Ужин в следующем месяце состоится?
В предыдущий вечер обжорства мы договорились, что амфитрионом следующего собрания будет Андре. Он предложил Лусидио приготовить ужин. Или это сам Лусидио предложил? В любом случае идею восприняли с энтузиазмом, особенно бедный Абель.
— Состоится, состоится, — ответил я.
За двадцать один год наших посиделок мы ни разу не отменили ужин по причине смерти.
Даже моей матери. Даже Рамоса. В первый ужин после смерти Рамоса его столовые приборы были расставлены как обычно, а я повторил «Речь течки», произнесенную Рамосом на ужине с трюфелями, или по крайней мере то, что помнил. И с тех пор наши тосты с шампанским перед каждым ужином были за голод и за Рамоса. Следующий ужин Лусидио состоится, да, и тост за бедного Абеля прибавится к ритуалу воскресшей команды «Клуба поджарки».
Я вернулся в часовню. Рассказал, что с Андре все в порядке, и спросил, нет ли чего нового, просто чтобы не молчать. Я не умею молчать. Жуан ответил, что Абель выскочил из гроба, сделал несколько шагов в ритме танго вокруг часовни и снова лег, а кроме этого — ничего нового. Из окружения своей семейной охраны Жизела указывала на нас. Я услышал, как она произнесла:
— Дома вон у того толстого.
Только я и Самуэл остались на отпевание. Остальные ушли и вернулись к похоронам. Посреди дня появилась Ливия, чтобы узнать, все ли со мной в порядке и не нужно ли мне чего. Она не посмотрела ни на покойного, ни на Самуэла и удалилась. И вдруг под барабанную дробь моего сердца появилась Мара. Она поцеловала меня в обе щеки и проигнорировала Самуэла. Последний раз я видел ее на похоронах Рамоса. Она с каждыми похоронами становилась все красивее. Я проводил Мару до выхода из часовни, и она спросила, кто тот сеньор рядом со мной. Только тогда я понял, что она не узнала Самуэла.
— Ты не знаешь, — ответил я.
— Видел? — хмыкнул Самуэл. — Она сделала вид, будто меня не заметила.
Когда подошел час похорон, отец и мать Абеля заняли место возле гроба. Священник готовился произнести речь. Жизела застыла в неподвижности под прикрытием женщин семейного клана. Норинья пристроилась позади сына, приобняв его за плечи. Я догадался, что священник — старый знакомый семьи. Он сказал, что Абель был потерян для церкви, но в это мгновение дух его возвращается к ней наверняка раскаивающимся. Мать Абеля кивнула. Бедный Абель.
Две недели я не получал известий от Лусидио. Я дал его номер телефона Андре, чтобы они договорились о меню. Это будет паэлья, так мы определили в ночь первого ужина. Но паэлья, каких сроду не едали в Испании или еще где-нибудь. По словам Лусидио, его рецепт — с колонизированного испанцами острова в Индийском океане, где в паэлью внесли столько изменений, что в результате она стала совершенно отличной от оригинала, с разницей, заключающейся в употреблении чеснока и особых приправ, диковинной травы со вкусом лимона, растущей только на том самом острове. По счастью, у Лусидио дома была эта приправа, а также связки гигантского чеснока, который растет только на востоке Африки и необходим для блюда. Когда через две недели он мне позвонил, я спросил шутя, не был ли один из ингредиентов ядовитым, как фугу. Вместо ответа Лусидио произнес:
— Я очень сожалею о смерти Абеля.
— Слушай, я шучу.
— Это сердце, да? Андре сказал, сердце.
— Похоже на то. Знаешь, как это бывает, молодая жена…
— Я хочу попросить тебя об одолжении.
У Лусидио нет чувства юмора. Улыбается постоянно, но губ не разжимает.
— Что за одолжение?
— Я предпочитаю готовить второй ужин у тебя на квартире. Я уже понял, что дома у Андре будет сложно. Его жена станет вмешиваться. Она ясно дала понять мужу, что не отдаст кухню в полное мое распоряжение, и требует присмотра за моими действиями с правом вето.
Лусидио еще долго объяснял, что не в состоянии работать в таких условиях, кроме того, паэлья не его специализация (он предпочитает французскую классическую кухню), кроме того, ее приготовление требует нетрадиционных процессов, для которых моя кухня лучше приспособлена.
Я ответил, что не против. Условились так: ужин считается ужином Андре, он заплатит за все и принесет вино, но будет проходить в моей гостиной.
Пришли все. Андре явился рано и принес вино. Лусидио допустил его в кухню, но всего на пять минут — посмотреть на ингредиенты. Потом мы сидели в кабинете, пока Лусидио готовил, и Андре расспрашивал об Абеле:
— Ты давно был с ним знаком?
— С детства. Почти все в нашей компании гурманов-обжор знакомы с детства. Маркос и Сауло были моими соседями, мы жили на одной улице. Они были неразлучны. Мы их называли сиамскими близнецами.
— А остальные?
— Чиаго, Педро, Абель, Жуан и Пауло жили в одном районе. Когда мы подросли, компания поредела. Абель связался с церковью. Мы не могли на него рассчитывать в наших безобразиях, учитывая, что подозрение, будто он девственник, очень походило на правду. Даже с Миленой, которую трахали все, он не хотел познакомиться, несмотря на уговоры.
Пауло стал студенческим лидером и отдалился от компании — мы презирали политику. Педро тоже редко приходил на наши встречи. Он жил в заточении. Не ходил в школу, занимался с частными учителями — парня готовили управлять семейным предприятием. Кроме того, его мать, дона Нина, панически боялась заразы. Она страдала от мысли, что ее Педриньо вступает в контакт с всемирными нечистотами, в число которых включала и нас. Особенно меня, который вполне заслуженно с детства носил кличку Говорящая Грязюка. Впервые увидев Мару с Педро, я догадался, что она выбрана доной Ниной в жены сыночку. Не было никого белее и чище Мары.
Самуэл втерся в компанию, возникнув неизвестно откуда. Он не жил в нашем районе, мы никогда ничего не знали о его семье. Он проник в нашу жизнь под именем Самуэл Четыре Яйца. Его застукал Сауло в баре «Албери», бывшем чем-то вроде неофициальной резиденции нашей компании, поедающим четыре жареных яйца за раз. С той минуты наше восхищение прожорливым худышкой росло не переставая. Самуэл не учился и все знал. Не работал и всегда был при бабках. Играл в кости на деньги со взрослыми в задней комнате бара «Албери» и проигрывал больше, чем выигрывал. Пил столько же, сколько ел, и употреблял наркотики. После того как он переспал с Миленой, она не захотела больше никому давать и все время бегала за ним, несмотря на взбучки, которые периодически устраивал ей наш идол.
Именно Самуэл познакомил нас с Рамосом. Это случилось, когда Самуэл убедил нас в том, что мы не просто компания, а избранные с великим предназначением в жизни. Воодушевленные столь великой оценкой, мы сменили поджарку бара «Албери» на еженедельные ужины в приличных ресторанах. Тогда Абель, Педро и Пауло, не входившие в ядро «команды ужинов», состоящее из Чиаго Шоколадного Кида, Сиамских Близнецов, Говорящей Грязюки, Жуана и Самуэла, вернулись к нам. Это выглядело, как будто после нашего посвящения Самуэл передал нас Рамосу, чтобы тот закончил воспитание наших органов чувств и сделал нас легендарными.
В то время мы еще думали, что станем легендой, что этот город слишком мал для нашего аппетита. Сукины дети — да, но великие сукины дети, сукины принцы.
О Рамосе мы тоже знали мало. Он был старше нас. Жил на деньги семьи, считался большим знатоком английской литературы и соусов — «Shakespeare and sauces» [10] , — как сказал он однажды, и его отношения с Самуэлом были тайной, которую мы никогда не пытались раскрыть.
Наш ритуальный переход из подросткового возраста к зрелости произошел за столом ресторана, когда Рамос объяснил, почему хорошо прожаренное мясо покидает королевство деликатесов и вступает в королевство полезности, как подошва ботинка. Это стало революцией в жизни Абеля, нашей благочестивой жаровни. По мнению Самуэла, именно тогда Абель начал терять веру. Откровение о превосходстве сырого над очень жареным подействовало на Абеля, как катехизис наоборот. Между непрожаренным мясом и метафизикой существовало внутреннее несоответствие, и Абель сделал выбор в пользу кровавого мяса.
Не знаю, был ли Андре заинтересован моими умиленными воспоминаниями или просто хотел показать, что сожалеет о смерти Абеля. После того как выяснилось, что мы не «la creme de la сremе», он не интересовался нашими историями и даже демонстрировал отвращение к фиглярской левизне Пауло, к моральному разложению Самуэла и к величине моего живота — в этом порядке убывания ужасов. Теперь я жалею, что не дал ему говорить больше в тот вечер, когда мы ждали остальных, а на кухне Лусидио готовил последнюю в жизни Андре паэлью.
Памятная паэлья. Паэлья, предваряемая шампанским, тостами за Рамоса и Абеля и раковинами «Сан-Жак» с деликатесным лососевым муссом. Мы пребывали в эйфории, несмотря на смерть Абеля. Первый ужин Лусидио убедил нас, что «Клуб поджарки» может быть спасен через аппетит, даже если мы не любили друг друга как прежде и растратили наши жизни зря.
За ужином не упоминалось об Абеле. Абель вернулся к святым покровителям своего семейства, а нам досталось сохранить то, что еще живо между нами, что спасено от кораблекрушения. Наша животная близость, ненасытность с тех времен, когда мы ворчали как свиньи, пережевывая поджарку «Албери». Только аппетит остался у нас общим.
Я не переставал разглагольствовать даже с полным ртом. Андре преисполнялся сожаления, что его жена не присутствует на ужине. Мол, в ее жилах течет испанская кровь, что бы она сказала об этой ни на что не похожей паэлье? Он повторял и повторял, пока Жуан не заявил, что отменить присутствие женщин на ужинах было великим решением. Мудрым решением. Поскольку именно женщины виноваты в нашем упадке. Они вырвали нас из рая. Без них наши ритуалы вновь приобрели чистоту отрочества, мы снова стали счастливыми свиньями из бара «Албери». Когда Лусидио принес второе блюдо с паэльей, обложенное по краям большими головками чеснока, его встретил благодарный рев. Он был ответствен за наше воскрешение.
Андре еще пытался возражать без особой убедительности. Бичинья заслужила здесь присутствовать, она так любит паэлью! Его протест был похоронен под нашими свирепыми рыками.
Я вспомнил «Речь течки», которую Рамос произнес в час коньяка после памятного ужина с трюфелями.
— Мы обязаны трюфелями и цивилизацией течке самок, — сказал Рамос, поднимая рюмку и предлагая тост за самок и их железы. — Трюфели пахнут свиными гормонами, и самки свиней во время течки вынюхивают и неистово раскапывают их в поисках любви. Вместо мужа они находят нечто вроде узловатого овоща, что случается со многими девушками в наши дни, — продолжал Рамос. — Восхитительные трюфели, которые мы только что съели, были продуктом любовного разочарования безвестных свиных самок.
(Любое гастрономическое удовольствие является формой кооптации течки, по словам Рамоса.)
— Мы прерываем, — все больше воодушевлялся Рамос, — органический процесс растения или животного, чтобы съесть его, и тратим наше собственное сладострастие, нашу сбившуюся с курса течку на удовольствие от еды.
Мы собрались здесь благодаря разрушению лесов в доисторический период, когда наши предки, вынужденные жить в саванне толпой, в качестве защиты стали менять звериную сексуальность на сексуальность человеческую и ее ужасы.
История человечества началась, когда человекообразная самка сменила животную течку на постоянную готовность, одновременно положив начало менструальному циклу, лунному времени и этому долгому побегу от освобожденной вульвы, который называется цивилизацией.
Всякое общество мужчин, как наше, — Рамос описал рукой, в которой держал сигару, круг, словно охватывая стол с продуктами распада ужина и девятерыми удовлетворенными статистами, — является маленьким восстановленным лесом, искусственным убежищем посреди саванны, Раем, возвращенным мужчине, до начала ежемесячной течки и его падения в Истории.
Когда я изложил теорию Рамоса Ливии, она сказала, что, обобщая, Рамос сделал комплимент самке свиньи по сравнению с женщиной. Ее возмущение возросло, когда я сообщил, сколько мы заплатили за трюфели.
Лусидио объявил, что осталось немного паэльи. На одного. Кто хочет? Андре заколебался, потом поднял руку:
— Можно, я отнесу Бичинье?
— Нет! — крикнули все хором. Звук леса. Андре смирился, что придется есть добавку в одиночку. Оставил чеснок на финал. Сжал два последних чесночных зубчика обратной стороной вилки, выдавив их густое содержимое, но съел вместе с оболочкой.
Сидя рядом с ним и делая вид, будто изучает вблизи каждый проглоченный кусок прямо-таки с научным интересом, Самуэл изрек:
— «Но боги правы, нас за прегрешенья…»
И Лусидио, стоя возле стола, закончил, как если бы они готовились:
— «…казня плодами нашего греха» [11].
Теперь-то я знаю, что это тоже цитата из Шекспира. «Король Лир». Но Самуэл и Лусидио даже не посмотрели друг на друга после того, как произнесли фразу. Словно они ее отрепетировали.
Глава 5. ЛЕСБИЙСКИЕ СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ
Самуэл казался угрюмым как никогда. Как обычно, он все организовал. Когда Рамос умирал, даже мы, привычные к противоречивости и жестокости Самуэла, были шокированы его бесчувственностью.
— Я не наношу визитов шлюхам, — так он объяснил, почему не пошел в больницу к Рамосу в последний день его жизни.
Но именно Самуэл организовывал похороны Рамоса, и с этого дня мешки под его глазами и борозды морщин на лице углубились от скорби.
Когда я начал строить теории о смерти членов «Клуба поджарки», я подумывал о том, что Самуэл был оставлен на финал, чтобы администрировать все похороны и фиксировать потерю каждого из нашей компании на своем лице, как на античном папирусе.
— Сердце? — спросил я.
— Думаю, да, — отозвался Самуэл. — У него, наверное, уже были проблемы, он просто не признавался. Лолита говорит, ему стало плохо на рассвете. Страшно тошнило. Абель не захотел вызывать врача. Спорю, он умер, лежа на этой стерве, сволочь.
— Это не еда, — пробормотал Сауло. — Мы все ели одно и то же, и я ничего не почувствовал. Кому-нибудь было плохо?
Никому не было плохо. Правду говоря, никто столько не съел, сколько Абель, и никто после этого не спал с Жизелой. Наверное, сердце. И все равно я пошел искать телефон и позвонил Андре. Нет, с ним все в порядке. Он не знал о смерти Абеля, его не предупредили. Андре разохался, мол, какое несчастье, он постарается успеть к похоронам в конце дня. Я ответил, что в этом нет необходимости, но он повторил, что все равно придет, и спросил:
— Ужин в следующем месяце состоится?
В предыдущий вечер обжорства мы договорились, что амфитрионом следующего собрания будет Андре. Он предложил Лусидио приготовить ужин. Или это сам Лусидио предложил? В любом случае идею восприняли с энтузиазмом, особенно бедный Абель.
— Состоится, состоится, — ответил я.
За двадцать один год наших посиделок мы ни разу не отменили ужин по причине смерти.
Даже моей матери. Даже Рамоса. В первый ужин после смерти Рамоса его столовые приборы были расставлены как обычно, а я повторил «Речь течки», произнесенную Рамосом на ужине с трюфелями, или по крайней мере то, что помнил. И с тех пор наши тосты с шампанским перед каждым ужином были за голод и за Рамоса. Следующий ужин Лусидио состоится, да, и тост за бедного Абеля прибавится к ритуалу воскресшей команды «Клуба поджарки».
Я вернулся в часовню. Рассказал, что с Андре все в порядке, и спросил, нет ли чего нового, просто чтобы не молчать. Я не умею молчать. Жуан ответил, что Абель выскочил из гроба, сделал несколько шагов в ритме танго вокруг часовни и снова лег, а кроме этого — ничего нового. Из окружения своей семейной охраны Жизела указывала на нас. Я услышал, как она произнесла:
— Дома вон у того толстого.
Только я и Самуэл остались на отпевание. Остальные ушли и вернулись к похоронам. Посреди дня появилась Ливия, чтобы узнать, все ли со мной в порядке и не нужно ли мне чего. Она не посмотрела ни на покойного, ни на Самуэла и удалилась. И вдруг под барабанную дробь моего сердца появилась Мара. Она поцеловала меня в обе щеки и проигнорировала Самуэла. Последний раз я видел ее на похоронах Рамоса. Она с каждыми похоронами становилась все красивее. Я проводил Мару до выхода из часовни, и она спросила, кто тот сеньор рядом со мной. Только тогда я понял, что она не узнала Самуэла.
— Ты не знаешь, — ответил я.
— Видел? — хмыкнул Самуэл. — Она сделала вид, будто меня не заметила.
Когда подошел час похорон, отец и мать Абеля заняли место возле гроба. Священник готовился произнести речь. Жизела застыла в неподвижности под прикрытием женщин семейного клана. Норинья пристроилась позади сына, приобняв его за плечи. Я догадался, что священник — старый знакомый семьи. Он сказал, что Абель был потерян для церкви, но в это мгновение дух его возвращается к ней наверняка раскаивающимся. Мать Абеля кивнула. Бедный Абель.
* * *
Проходя в обнимку с сыном мимо нас, Норинья не взглянула в нашу сторону. Жизела посмотрела на нас с яростью. За членами «Клуба поджарки» тянется длинный шлейф злобы и отчаяния оскорбленных женщин. Мы разрушили несколько браков. Но впервые мы убили мужа за столом.Две недели я не получал известий от Лусидио. Я дал его номер телефона Андре, чтобы они договорились о меню. Это будет паэлья, так мы определили в ночь первого ужина. Но паэлья, каких сроду не едали в Испании или еще где-нибудь. По словам Лусидио, его рецепт — с колонизированного испанцами острова в Индийском океане, где в паэлью внесли столько изменений, что в результате она стала совершенно отличной от оригинала, с разницей, заключающейся в употреблении чеснока и особых приправ, диковинной травы со вкусом лимона, растущей только на том самом острове. По счастью, у Лусидио дома была эта приправа, а также связки гигантского чеснока, который растет только на востоке Африки и необходим для блюда. Когда через две недели он мне позвонил, я спросил шутя, не был ли один из ингредиентов ядовитым, как фугу. Вместо ответа Лусидио произнес:
— Я очень сожалею о смерти Абеля.
— Слушай, я шучу.
— Это сердце, да? Андре сказал, сердце.
— Похоже на то. Знаешь, как это бывает, молодая жена…
— Я хочу попросить тебя об одолжении.
У Лусидио нет чувства юмора. Улыбается постоянно, но губ не разжимает.
— Что за одолжение?
— Я предпочитаю готовить второй ужин у тебя на квартире. Я уже понял, что дома у Андре будет сложно. Его жена станет вмешиваться. Она ясно дала понять мужу, что не отдаст кухню в полное мое распоряжение, и требует присмотра за моими действиями с правом вето.
Лусидио еще долго объяснял, что не в состоянии работать в таких условиях, кроме того, паэлья не его специализация (он предпочитает французскую классическую кухню), кроме того, ее приготовление требует нетрадиционных процессов, для которых моя кухня лучше приспособлена.
Я ответил, что не против. Условились так: ужин считается ужином Андре, он заплатит за все и принесет вино, но будет проходить в моей гостиной.
Пришли все. Андре явился рано и принес вино. Лусидио допустил его в кухню, но всего на пять минут — посмотреть на ингредиенты. Потом мы сидели в кабинете, пока Лусидио готовил, и Андре расспрашивал об Абеле:
— Ты давно был с ним знаком?
— С детства. Почти все в нашей компании гурманов-обжор знакомы с детства. Маркос и Сауло были моими соседями, мы жили на одной улице. Они были неразлучны. Мы их называли сиамскими близнецами.
— А остальные?
— Чиаго, Педро, Абель, Жуан и Пауло жили в одном районе. Когда мы подросли, компания поредела. Абель связался с церковью. Мы не могли на него рассчитывать в наших безобразиях, учитывая, что подозрение, будто он девственник, очень походило на правду. Даже с Миленой, которую трахали все, он не хотел познакомиться, несмотря на уговоры.
Пауло стал студенческим лидером и отдалился от компании — мы презирали политику. Педро тоже редко приходил на наши встречи. Он жил в заточении. Не ходил в школу, занимался с частными учителями — парня готовили управлять семейным предприятием. Кроме того, его мать, дона Нина, панически боялась заразы. Она страдала от мысли, что ее Педриньо вступает в контакт с всемирными нечистотами, в число которых включала и нас. Особенно меня, который вполне заслуженно с детства носил кличку Говорящая Грязюка. Впервые увидев Мару с Педро, я догадался, что она выбрана доной Ниной в жены сыночку. Не было никого белее и чище Мары.
Самуэл втерся в компанию, возникнув неизвестно откуда. Он не жил в нашем районе, мы никогда ничего не знали о его семье. Он проник в нашу жизнь под именем Самуэл Четыре Яйца. Его застукал Сауло в баре «Албери», бывшем чем-то вроде неофициальной резиденции нашей компании, поедающим четыре жареных яйца за раз. С той минуты наше восхищение прожорливым худышкой росло не переставая. Самуэл не учился и все знал. Не работал и всегда был при бабках. Играл в кости на деньги со взрослыми в задней комнате бара «Албери» и проигрывал больше, чем выигрывал. Пил столько же, сколько ел, и употреблял наркотики. После того как он переспал с Миленой, она не захотела больше никому давать и все время бегала за ним, несмотря на взбучки, которые периодически устраивал ей наш идол.
Именно Самуэл познакомил нас с Рамосом. Это случилось, когда Самуэл убедил нас в том, что мы не просто компания, а избранные с великим предназначением в жизни. Воодушевленные столь великой оценкой, мы сменили поджарку бара «Албери» на еженедельные ужины в приличных ресторанах. Тогда Абель, Педро и Пауло, не входившие в ядро «команды ужинов», состоящее из Чиаго Шоколадного Кида, Сиамских Близнецов, Говорящей Грязюки, Жуана и Самуэла, вернулись к нам. Это выглядело, как будто после нашего посвящения Самуэл передал нас Рамосу, чтобы тот закончил воспитание наших органов чувств и сделал нас легендарными.
В то время мы еще думали, что станем легендой, что этот город слишком мал для нашего аппетита. Сукины дети — да, но великие сукины дети, сукины принцы.
О Рамосе мы тоже знали мало. Он был старше нас. Жил на деньги семьи, считался большим знатоком английской литературы и соусов — «Shakespeare and sauces» [10] , — как сказал он однажды, и его отношения с Самуэлом были тайной, которую мы никогда не пытались раскрыть.
Наш ритуальный переход из подросткового возраста к зрелости произошел за столом ресторана, когда Рамос объяснил, почему хорошо прожаренное мясо покидает королевство деликатесов и вступает в королевство полезности, как подошва ботинка. Это стало революцией в жизни Абеля, нашей благочестивой жаровни. По мнению Самуэла, именно тогда Абель начал терять веру. Откровение о превосходстве сырого над очень жареным подействовало на Абеля, как катехизис наоборот. Между непрожаренным мясом и метафизикой существовало внутреннее несоответствие, и Абель сделал выбор в пользу кровавого мяса.
Не знаю, был ли Андре заинтересован моими умиленными воспоминаниями или просто хотел показать, что сожалеет о смерти Абеля. После того как выяснилось, что мы не «la creme de la сremе», он не интересовался нашими историями и даже демонстрировал отвращение к фиглярской левизне Пауло, к моральному разложению Самуэла и к величине моего живота — в этом порядке убывания ужасов. Теперь я жалею, что не дал ему говорить больше в тот вечер, когда мы ждали остальных, а на кухне Лусидио готовил последнюю в жизни Андре паэлью.
Памятная паэлья. Паэлья, предваряемая шампанским, тостами за Рамоса и Абеля и раковинами «Сан-Жак» с деликатесным лососевым муссом. Мы пребывали в эйфории, несмотря на смерть Абеля. Первый ужин Лусидио убедил нас, что «Клуб поджарки» может быть спасен через аппетит, даже если мы не любили друг друга как прежде и растратили наши жизни зря.
За ужином не упоминалось об Абеле. Абель вернулся к святым покровителям своего семейства, а нам досталось сохранить то, что еще живо между нами, что спасено от кораблекрушения. Наша животная близость, ненасытность с тех времен, когда мы ворчали как свиньи, пережевывая поджарку «Албери». Только аппетит остался у нас общим.
Я не переставал разглагольствовать даже с полным ртом. Андре преисполнялся сожаления, что его жена не присутствует на ужине. Мол, в ее жилах течет испанская кровь, что бы она сказала об этой ни на что не похожей паэлье? Он повторял и повторял, пока Жуан не заявил, что отменить присутствие женщин на ужинах было великим решением. Мудрым решением. Поскольку именно женщины виноваты в нашем упадке. Они вырвали нас из рая. Без них наши ритуалы вновь приобрели чистоту отрочества, мы снова стали счастливыми свиньями из бара «Албери». Когда Лусидио принес второе блюдо с паэльей, обложенное по краям большими головками чеснока, его встретил благодарный рев. Он был ответствен за наше воскрешение.
Андре еще пытался возражать без особой убедительности. Бичинья заслужила здесь присутствовать, она так любит паэлью! Его протест был похоронен под нашими свирепыми рыками.
Я вспомнил «Речь течки», которую Рамос произнес в час коньяка после памятного ужина с трюфелями.
— Мы обязаны трюфелями и цивилизацией течке самок, — сказал Рамос, поднимая рюмку и предлагая тост за самок и их железы. — Трюфели пахнут свиными гормонами, и самки свиней во время течки вынюхивают и неистово раскапывают их в поисках любви. Вместо мужа они находят нечто вроде узловатого овоща, что случается со многими девушками в наши дни, — продолжал Рамос. — Восхитительные трюфели, которые мы только что съели, были продуктом любовного разочарования безвестных свиных самок.
(Любое гастрономическое удовольствие является формой кооптации течки, по словам Рамоса.)
— Мы прерываем, — все больше воодушевлялся Рамос, — органический процесс растения или животного, чтобы съесть его, и тратим наше собственное сладострастие, нашу сбившуюся с курса течку на удовольствие от еды.
Мы собрались здесь благодаря разрушению лесов в доисторический период, когда наши предки, вынужденные жить в саванне толпой, в качестве защиты стали менять звериную сексуальность на сексуальность человеческую и ее ужасы.
История человечества началась, когда человекообразная самка сменила животную течку на постоянную готовность, одновременно положив начало менструальному циклу, лунному времени и этому долгому побегу от освобожденной вульвы, который называется цивилизацией.
Всякое общество мужчин, как наше, — Рамос описал рукой, в которой держал сигару, круг, словно охватывая стол с продуктами распада ужина и девятерыми удовлетворенными статистами, — является маленьким восстановленным лесом, искусственным убежищем посреди саванны, Раем, возвращенным мужчине, до начала ежемесячной течки и его падения в Истории.
Когда я изложил теорию Рамоса Ливии, она сказала, что, обобщая, Рамос сделал комплимент самке свиньи по сравнению с женщиной. Ее возмущение возросло, когда я сообщил, сколько мы заплатили за трюфели.
Лусидио объявил, что осталось немного паэльи. На одного. Кто хочет? Андре заколебался, потом поднял руку:
— Можно, я отнесу Бичинье?
— Нет! — крикнули все хором. Звук леса. Андре смирился, что придется есть добавку в одиночку. Оставил чеснок на финал. Сжал два последних чесночных зубчика обратной стороной вилки, выдавив их густое содержимое, но съел вместе с оболочкой.
Сидя рядом с ним и делая вид, будто изучает вблизи каждый проглоченный кусок прямо-таки с научным интересом, Самуэл изрек:
— «Но боги правы, нас за прегрешенья…»
И Лусидио, стоя возле стола, закончил, как если бы они готовились:
— «…казня плодами нашего греха» [11].
Теперь-то я знаю, что это тоже цитата из Шекспира. «Король Лир». Но Самуэл и Лусидио даже не посмотрели друг на друга после того, как произнесли фразу. Словно они ее отрепетировали.
Глава 5. ЛЕСБИЙСКИЕ СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ
На отпевании стоял запах чеснока. Не знаю, от мертвеца ли. Мы ввосьмером сбились посреди часовни в прямоугольник, как римская фаланга в ожидании атаки с любой стороны. Возможно, пахло от нас. Мы никого там не знали, кроме вдовы, которая сидела рядом с гробом и выглядела ужасно ненакрашенной. Отсутствие макияжа являло на всеобщее обозрение шрамы от пластических операций. Она не подняла глаз, принимая наши соболезнования. Каждый из нас вынужден был пожимать ее правую руку, приподнимая ладонь с колен, и потом осторожно возвращать на место.
Андре умер ночью. Остановка сердца. Чиаго стоял рядом со мной. Он сказал мне на ухо, но остальные услышали:
— Сначала Абель, потом Андре… Если по алфавиту…
Следующим должен быть Даниэл. Все посмотрели на меня.
— Это совпадение, — возразил я.
— Может быть. Но я на твоем месте пропустил бы следующий ужин.
— Или принес бы противоядие, — предложил Самуэл.
За ужин следующего месяца отвечал Самуэл. Мы договорились, что готовить будет опять Лусидио и ужин состоится в моей квартире, где Лусидио уже чувствовал себя на кухне как дома.
— Нет никакой связи. Никто не был отравлен у меня дома.
— Не знаю, не знаю.
— Абель умер, трахаясь с Жизелой. Андре умер от остановки сердца.
— Оба расстались с жизнью после ужина в клубе, — вставил Сауло.
— На котором подавались их любимые блюда, — добавил Жуан в мое другое ухо.
— Совпадение. Если что-то было в еде, почему больше ни с кем ничего не случилось?
— Не знаю, не знаю.
Похороны были пышными. Три речи на краю могилы. Андре, оказывается, был лидером фармацевтического сектора, кто бы мог подумать. Губернатор прислал представителя, к которому Сауло подошел во время одной из речей. Сауло представился. Дал свою визитку. Со смертью Андре он мог потерять место по связям с общественностью, ему нужно было заботиться о своем будущем.
Я заметил, что представитель губернатора взял визитку, но быстро отошел от Сауло, не скрывая неловкости от знакомства.
Все смотрели на нас с укором или просто с любопытством. Мы оставались непонятной частью жизни Андре. Много лет назад, когда собрания «Клуба поджарки» были новостью в светской хронике, многие из них мечтали принадлежать к нашей компании. Теперь мы были всего лишь достопримечательностью и помехой.
Я вдруг обратил внимание, какими мы стали странными. Не только я, с моими длинными рубахами и чудовищными сандалиями, или угрюмый Самуэл с внешностью трупа, или Чиаго, который никак не мог приноровить свое тело шоколадного наркомана к приличной одежде. Хорошо ухоженное и душистое изящество Педро, который, в конце концов, был бизнесменом, как и большинство присутствующих, тоже казалось неуместным, агрессивным, и весь он был как пародия на элегантность. Сауло всегда старался следовать моде, но в какой-то момент потерял чувство меры. Все в нем не соответствовало окружающей его сдержанности.
Мы казались группой захватчиков другой породы, которые еще не сообразили, что их маскировка не работает, что хвост вылезает из-под нее. Думаю, именно это жена Андре говорила ему, когда обнаружила, что мы не являемся той аристократией, какую она себе представляла. «Это люди не нашей породы, Андре, — наверное, твердила она. — Брось этот клуб ненормальных».
За двадцать один год мы превратились в странных существ.
Сауло и Маркос были двоюродными братьями и выросли вместе. Но не существовало в мире более разных людей, чем они. Маркос был артистом, чувствительным, замкнутым в себе, Сауло — полной его противоположностью. Когда мы основали наше агентство — ДСМ, — идея была такая: Маркос отвечает за художественную часть, я — за тексты, а Сауло — за контакты. Но ни у одного из нас не было единственно необходимого для бизнеса таланта — таланта администратора. Несмотря на противоположность характеров, Сауло и Маркос были неразлучны. Мы их прозвали Сиамскими Близнецами, или сокращенно Си Первый и Си Второй.
Они были моими лучшими друзьями. Наша растущая в последние годы горечь разъела давнюю дружбу, и Сауло много раз показывал свой ужасный характер, но я скучаю по ним. Из всех умерших по ним я скучаю больше всего. Черт, я только что опрокинул бокал кагора на клавиатуру компьютера. Я пишу ночью. Пишу все, что приходит в голову. Я оставлен в живых именно для того, чтобы писать. Теперь я знаю, почему меня пропустили. Я — священный летописец этой странной истории.
Вдохновленный Сауло и Маркосом, я начал придумывать истории о сиамских братьях-близнецах. Братьях с совершенно разными амбициями: один хотел состояться в жизни как спортсмен или танцор балета, в то время как другой пытался следовать монашескому призванию. Потом истории расширились в приключения сиамских лесбиянок, которые Маркос, Сауло и я разрабатывали долгими днями безделья в агентстве.
Для успеха ДСМ мы рассчитывали на поддержку родственников и друзей. Чего мы не знали, так это что все считали нас безответственными бонвиванами без опыта в рекламной отрасли и что поддержка не пойдет дальше слов, и то из уважения к нашим родителям.
В ожидании клиентов Маркос расписывал стены в своем кабинете, а Сауло в своем за закрытой дверью принимал кандидаток на должность секретарши агентства, а я в моем офисе сочинял странные рассказы или трепался по телефону. По телефону я говорил больше, чем писал. Не умею молчать.
В конце рабочего дня подтягивались остальные из нашей компании. Мы потратили большую часть начального капитала на запас виски для клиентов, но этот запас иссяк за месяц сборищ после, шести часов вечера в кабинете Сауло, где много раз та или иная кандидатка в секретарши соглашалась остаться, чтобы познакомиться с теми, кого Сауло называл акционерами агентства, «нашими денежными людьми». Самуэл неизменно имел самый большой успех у женщин.
Всякий, кто вздумал бы судить об агентстве по количеству часов горящего ночью света, сказал бы, что работа кипит и успех обеспечен. Но за свои восемь месяцев жизни агентство получило всего один заказ. Нам поручили организовать рекламную кампанию для одного из предприятий отца Педро. Мы трое сочли ее гениальной, но старик, хотя и велел заплатить, никогда не использовал наше творение. По крайней мере мы оплатили наем помещения и мои огромные телефонные счета. Мы закрыли агентство, чувствуя себя непонятыми и несправедливо обиженными, в день, когда мини-бар в кабинете Сауло сломался. Мы решили, что безо льда продолжать деятельность невозможно.
Для Ливии рассказы о сиамских лесбиянках — символ бесполезной траты моей жизни и моего таланта. Сауло, Маркос и время от времени остальные члены компании вносили свой вклад в сиамскую сагу, но большая часть рассказов — мои.
Неудачливые сестры Зенайде и Зулмира, не способные в силу объективных причин реализовать мощное сексуальное влечение друг к другу, пытались компенсировать разочарование связями с другими женщинами, сложными и шумными, сопровождаемыми ревностью. Поскольку они не могли остаться наедине со своими партнершами, одна должна была выслушивать критику, жалобы или сдавленный смех другой, когда произносила вычурное объяснение в любви, или нетерпеливые вопросы вроде «Вы уже кончили или нет?» посреди процесса.
Но приключения сиамских лесбиянок не ограничивались сексом. Время от времени кто-нибудь из «Клуба поджарки» подбрасывал мне идеи — «Зенайде и Зулмира против агента 007» или «Зенайде и Зулмира в сборной по футболу». Я не отмахивался от этих предложений, я их развивал. Однажды поругался с Пауло, который обвинил Зенайде, Зулмиру и меня в отчуждении от действительности, в то время как страна переживает тяжелый период режима диктатуры. Когда пресса подконтрольна, людей арестовывают и пытают, в общем, все эти детали, которыми среди нас был озабочен один Пауло.
В ответ я придумал «Зенайде и Зулмира, разочарованные политическим процессом, уходят в геррилью». История имела грандиозный успех на шестичасовой встрече в агентстве, а трагический финал был подсказан самим Пауло: Зенайде, восхищенная строительством Трансамазоники, отказывается от вооруженной борьбы и сдается правительственным силам, забыв упомянуть, что Зулмира с ней не согласна и прячет под юбкой бомбу, которая взрывается в тот момент, когда обеих сестер принимают власть имущие Бразилии. Взрыв убивает президента и всех военных министров, меняя курс бразильской истории, и, главное, разделяет сиамских близняшек, которые наконец-то могут любить друг друга как хотят на руинах президентского дворца.
Теперь я продолжаю придумывать истории о сиамских лесбиянках, уединяясь дома в своем кабинете, так похожем на дупло дерева, в котором жила беличья супружеская пара из сказки. Но рассказы становятся все мрачнее. Близнецы продолжают быть сиамскими, но со временем и с возрастом это их положение превратилось в аллегорию, которую я сам плохо понимаю. Аллегорию проклятой двойственности,, ужаса от безапелляционного присутствия другого — нашего тела; от излишка мяса, которое не есть мы, но жизнь и биография у нас одна; тело, которое, умирая, уводит нас за собой… Я слышу голос Ливии:
— Даниэл, хватит!
Для нее сиамские лесбиянки даже в их комическом варианте — болезненный бред. Она слышать не желает об их приключениях прошлых лет, когда мы с ней еще не были знакомы. Ливия говорит, что они уже тогда были проявлением нашего патологического женоненавистничества. И это еще одна из бесчисленных канав, из которых она хочет меня вытащить. Я превратился в слишком странную личность.
Жуан был единственным, кто не воспринимал сиамских лесбиянок. Он не осознавал, в чем прелесть. Ему нравились хорошие анекдоты. Не те, что он называл «юмором ха-ха», которые заставляют людей улыбаться и говорить «ха-ха», показывая, что они поняли шутку, вместо того чтобы нормально посмеяться. Жуан, наш ушлый политикан, в течение многих лет выживал в сумрачном мире полулегального финансового офиса, хотя был приговорен к смерти многими разоренными клиентами. И он не потерял хорошего настроения.
Я подумал о его смехе, о его неизменном оптимизме в любой ситуации, когда спросил Лусидио, каким будет меню на ужине Самуэла.
— Не будет ли это, случаем, баранья нога, мое любимое блюдо?
(Другими словами, не я ли выбран, чтобы умереть, если порядок действительно алфавитный.)
Андре умер ночью. Остановка сердца. Чиаго стоял рядом со мной. Он сказал мне на ухо, но остальные услышали:
— Сначала Абель, потом Андре… Если по алфавиту…
Следующим должен быть Даниэл. Все посмотрели на меня.
— Это совпадение, — возразил я.
— Может быть. Но я на твоем месте пропустил бы следующий ужин.
— Или принес бы противоядие, — предложил Самуэл.
За ужин следующего месяца отвечал Самуэл. Мы договорились, что готовить будет опять Лусидио и ужин состоится в моей квартире, где Лусидио уже чувствовал себя на кухне как дома.
— Нет никакой связи. Никто не был отравлен у меня дома.
— Не знаю, не знаю.
— Абель умер, трахаясь с Жизелой. Андре умер от остановки сердца.
— Оба расстались с жизнью после ужина в клубе, — вставил Сауло.
— На котором подавались их любимые блюда, — добавил Жуан в мое другое ухо.
— Совпадение. Если что-то было в еде, почему больше ни с кем ничего не случилось?
— Не знаю, не знаю.
Похороны были пышными. Три речи на краю могилы. Андре, оказывается, был лидером фармацевтического сектора, кто бы мог подумать. Губернатор прислал представителя, к которому Сауло подошел во время одной из речей. Сауло представился. Дал свою визитку. Со смертью Андре он мог потерять место по связям с общественностью, ему нужно было заботиться о своем будущем.
Я заметил, что представитель губернатора взял визитку, но быстро отошел от Сауло, не скрывая неловкости от знакомства.
Все смотрели на нас с укором или просто с любопытством. Мы оставались непонятной частью жизни Андре. Много лет назад, когда собрания «Клуба поджарки» были новостью в светской хронике, многие из них мечтали принадлежать к нашей компании. Теперь мы были всего лишь достопримечательностью и помехой.
Я вдруг обратил внимание, какими мы стали странными. Не только я, с моими длинными рубахами и чудовищными сандалиями, или угрюмый Самуэл с внешностью трупа, или Чиаго, который никак не мог приноровить свое тело шоколадного наркомана к приличной одежде. Хорошо ухоженное и душистое изящество Педро, который, в конце концов, был бизнесменом, как и большинство присутствующих, тоже казалось неуместным, агрессивным, и весь он был как пародия на элегантность. Сауло всегда старался следовать моде, но в какой-то момент потерял чувство меры. Все в нем не соответствовало окружающей его сдержанности.
Мы казались группой захватчиков другой породы, которые еще не сообразили, что их маскировка не работает, что хвост вылезает из-под нее. Думаю, именно это жена Андре говорила ему, когда обнаружила, что мы не являемся той аристократией, какую она себе представляла. «Это люди не нашей породы, Андре, — наверное, твердила она. — Брось этот клуб ненормальных».
За двадцать один год мы превратились в странных существ.
Сауло и Маркос были двоюродными братьями и выросли вместе. Но не существовало в мире более разных людей, чем они. Маркос был артистом, чувствительным, замкнутым в себе, Сауло — полной его противоположностью. Когда мы основали наше агентство — ДСМ, — идея была такая: Маркос отвечает за художественную часть, я — за тексты, а Сауло — за контакты. Но ни у одного из нас не было единственно необходимого для бизнеса таланта — таланта администратора. Несмотря на противоположность характеров, Сауло и Маркос были неразлучны. Мы их прозвали Сиамскими Близнецами, или сокращенно Си Первый и Си Второй.
Они были моими лучшими друзьями. Наша растущая в последние годы горечь разъела давнюю дружбу, и Сауло много раз показывал свой ужасный характер, но я скучаю по ним. Из всех умерших по ним я скучаю больше всего. Черт, я только что опрокинул бокал кагора на клавиатуру компьютера. Я пишу ночью. Пишу все, что приходит в голову. Я оставлен в живых именно для того, чтобы писать. Теперь я знаю, почему меня пропустили. Я — священный летописец этой странной истории.
Вдохновленный Сауло и Маркосом, я начал придумывать истории о сиамских братьях-близнецах. Братьях с совершенно разными амбициями: один хотел состояться в жизни как спортсмен или танцор балета, в то время как другой пытался следовать монашескому призванию. Потом истории расширились в приключения сиамских лесбиянок, которые Маркос, Сауло и я разрабатывали долгими днями безделья в агентстве.
Для успеха ДСМ мы рассчитывали на поддержку родственников и друзей. Чего мы не знали, так это что все считали нас безответственными бонвиванами без опыта в рекламной отрасли и что поддержка не пойдет дальше слов, и то из уважения к нашим родителям.
В ожидании клиентов Маркос расписывал стены в своем кабинете, а Сауло в своем за закрытой дверью принимал кандидаток на должность секретарши агентства, а я в моем офисе сочинял странные рассказы или трепался по телефону. По телефону я говорил больше, чем писал. Не умею молчать.
В конце рабочего дня подтягивались остальные из нашей компании. Мы потратили большую часть начального капитала на запас виски для клиентов, но этот запас иссяк за месяц сборищ после, шести часов вечера в кабинете Сауло, где много раз та или иная кандидатка в секретарши соглашалась остаться, чтобы познакомиться с теми, кого Сауло называл акционерами агентства, «нашими денежными людьми». Самуэл неизменно имел самый большой успех у женщин.
Всякий, кто вздумал бы судить об агентстве по количеству часов горящего ночью света, сказал бы, что работа кипит и успех обеспечен. Но за свои восемь месяцев жизни агентство получило всего один заказ. Нам поручили организовать рекламную кампанию для одного из предприятий отца Педро. Мы трое сочли ее гениальной, но старик, хотя и велел заплатить, никогда не использовал наше творение. По крайней мере мы оплатили наем помещения и мои огромные телефонные счета. Мы закрыли агентство, чувствуя себя непонятыми и несправедливо обиженными, в день, когда мини-бар в кабинете Сауло сломался. Мы решили, что безо льда продолжать деятельность невозможно.
Для Ливии рассказы о сиамских лесбиянках — символ бесполезной траты моей жизни и моего таланта. Сауло, Маркос и время от времени остальные члены компании вносили свой вклад в сиамскую сагу, но большая часть рассказов — мои.
Неудачливые сестры Зенайде и Зулмира, не способные в силу объективных причин реализовать мощное сексуальное влечение друг к другу, пытались компенсировать разочарование связями с другими женщинами, сложными и шумными, сопровождаемыми ревностью. Поскольку они не могли остаться наедине со своими партнершами, одна должна была выслушивать критику, жалобы или сдавленный смех другой, когда произносила вычурное объяснение в любви, или нетерпеливые вопросы вроде «Вы уже кончили или нет?» посреди процесса.
Но приключения сиамских лесбиянок не ограничивались сексом. Время от времени кто-нибудь из «Клуба поджарки» подбрасывал мне идеи — «Зенайде и Зулмира против агента 007» или «Зенайде и Зулмира в сборной по футболу». Я не отмахивался от этих предложений, я их развивал. Однажды поругался с Пауло, который обвинил Зенайде, Зулмиру и меня в отчуждении от действительности, в то время как страна переживает тяжелый период режима диктатуры. Когда пресса подконтрольна, людей арестовывают и пытают, в общем, все эти детали, которыми среди нас был озабочен один Пауло.
В ответ я придумал «Зенайде и Зулмира, разочарованные политическим процессом, уходят в геррилью». История имела грандиозный успех на шестичасовой встрече в агентстве, а трагический финал был подсказан самим Пауло: Зенайде, восхищенная строительством Трансамазоники, отказывается от вооруженной борьбы и сдается правительственным силам, забыв упомянуть, что Зулмира с ней не согласна и прячет под юбкой бомбу, которая взрывается в тот момент, когда обеих сестер принимают власть имущие Бразилии. Взрыв убивает президента и всех военных министров, меняя курс бразильской истории, и, главное, разделяет сиамских близняшек, которые наконец-то могут любить друг друга как хотят на руинах президентского дворца.
Теперь я продолжаю придумывать истории о сиамских лесбиянках, уединяясь дома в своем кабинете, так похожем на дупло дерева, в котором жила беличья супружеская пара из сказки. Но рассказы становятся все мрачнее. Близнецы продолжают быть сиамскими, но со временем и с возрастом это их положение превратилось в аллегорию, которую я сам плохо понимаю. Аллегорию проклятой двойственности,, ужаса от безапелляционного присутствия другого — нашего тела; от излишка мяса, которое не есть мы, но жизнь и биография у нас одна; тело, которое, умирая, уводит нас за собой… Я слышу голос Ливии:
— Даниэл, хватит!
Для нее сиамские лесбиянки даже в их комическом варианте — болезненный бред. Она слышать не желает об их приключениях прошлых лет, когда мы с ней еще не были знакомы. Ливия говорит, что они уже тогда были проявлением нашего патологического женоненавистничества. И это еще одна из бесчисленных канав, из которых она хочет меня вытащить. Я превратился в слишком странную личность.
Жуан был единственным, кто не воспринимал сиамских лесбиянок. Он не осознавал, в чем прелесть. Ему нравились хорошие анекдоты. Не те, что он называл «юмором ха-ха», которые заставляют людей улыбаться и говорить «ха-ха», показывая, что они поняли шутку, вместо того чтобы нормально посмеяться. Жуан, наш ушлый политикан, в течение многих лет выживал в сумрачном мире полулегального финансового офиса, хотя был приговорен к смерти многими разоренными клиентами. И он не потерял хорошего настроения.
Я подумал о его смехе, о его неизменном оптимизме в любой ситуации, когда спросил Лусидио, каким будет меню на ужине Самуэла.
— Не будет ли это, случаем, баранья нога, мое любимое блюдо?
(Другими словами, не я ли выбран, чтобы умереть, если порядок действительно алфавитный.)