Страница:
— Друг… Любовник.
— Понятно, — отозвался я, только чтобы не молчать.
— Мы познакомились здесь. Он бразилец.
— Ясно.
— Я с ним еще не встречался в этот раз. У нас сложные отношения…
Я как бы невзначай заглянул Рамосу в лицо, словно пытаясь найти объяснение неожиданному приступу откровенности. Мы оказались вместе на прогулке случайно. У нас не было особенной близости, большей, чем близость между членами всей компании. Он был нашим организатором, опекуном и объектом восхищения, но мы очень мало знали о нем. Даже Самуэл, который привел его в команду, похоже, мало знал о его жизни.
Самуэл постоянно называл Рамоса педиком из-за его привычек и утонченных манер. Но годы спустя, когда Рамос умирал от СПИДа в больнице, Самуэлу, казалось, было тяжелее всех примириться с подтверждением его гомосексуализма, и это покончило с нашим предположением о том, что они любовники.
— Ясно.
— У меня есть другой друг в Бразилии.
— Понятно.
— Я тебе не досаждаю?
— Нет, нет.
— Любовные истории всегда надоедливы. Особенно если они сложные.
— Нет, нет.
— Бесконечное разнообразие человеческого поведения не так очаровательно, как его расписывают. И является причиной всех наших проблем.
— Ясно.
Я чувствовал себя неуютно в роли доверенного лица Рамоса. Почему я? Поскольку я не умел молчать, то не заслуживал доверия.
— Если бы они оба были благоразумными… Но они неблагоразумны. Неблагоразумны и жестоки.
— Они знакомы между собой?
— Знакомы, знакомы. И ненавидят друг друга. — Он помолчал. — Мои wanton boys…
Я услышал: «мои wong-tong [14]
boys» и подумал, что это имеет какое-то отношение к китайской еде, но Рамос объяснил, что wanton — английское слово, означающее хитрый, безжалостный, плохой, распутный. Wanton boys — это из Шекспира.
В ту ночь мы ужинали за большим столом в одном из старейших ресторанов Парижа, и коньячная речь Рамоса была на французском языке, несмотря на протесты большинства. А Самуэл чуть не спровоцировал скандал, упорно называя всех официантов «сеньор сволочь». После того вечера в Париже Рамос больше не откровенничал со мной о своей частной жизни. А я не спрашивал.
На похоронах Сиамских Близнецов ко мне подошел незнакомый человек и представился. Я услышал «инспектор» и поспешил опередить его, прежде чем он задаст какой-либо вопрос:
— Никто не был отравлен в моем доме, инспектор.
Но я ошибся. Он меня поправил:
— Не «инспектор». Спектор. Вот моя визитная карточка.
Его звали Эуженио Спектор, и на его визитке, кроме номера телефона, было всего лишь одно слово: «Организатор». Он хотел поговорить со мной, когда будет удобно. У него есть предложение, которое, возможно, меня заинтересует. Попросил, чтобы я ему позвонил.
— Когда, — сказал он, — пройдет боль.
Сеньор Спектор приходил ко мне несколько дней назад и… Но я забегаю вперед, забегаю вперед. Остановись, Даниэл.
— Что за безумие, Зи? Что это за безумие? Бросьте эти ужины!
Повестка дня нашей встречи была такая: мы бросаем ужины или нет? Следующим ответственным за ужин должен быть Педро. По алфавитной системе — раз уж Сауло явно умер вне системы по собственной инициативе — после Маркоса должен был умереть Пауло.
— И что? Отменяем ужин? — спросил я.
— Нет, — ответил Пауло, не колеблясь.
— Думаю, мы должны проголосовать… — начал Самуэл.
— Я — главное заинтересованное лицо, — возразил Пауло. — Ужин состоится.
Педро настаивал, чтобы он сам, а не Лусидио выбрал меню. Пауло не согласился. Я предложил проследить за приготовлением блюд. Главное, за последней и пророческой порцией. Пауло наложил вето и на эту меру. У Лусидио должна быть полная свобода действий.
— Скажите честно, — произнес Пауло. — Если не думать о смерти… Вы когда-нибудь ели так, как на ужинах Лусидио? Хоть раз в жизни?
— Нет, но…
— И еще одно. Если мы начнем вмешиваться в его работу, он исчезнет. Он уйдет. Он нас бросит.
— Это мы уходим, — воскликнул Чиаго. — Один за другим. По одному в месяц. «Клуб поджарки» исчезнет не из-за отсутствия повара, а из-за отсутствия его членов. Мы умираем!
И тогда Пауло, развалившись в кресле под картиной Маркоса, которая демонстрировала, по мнению автора, борьбу «Первого существа» за избавление от двойственности тела и духа, сказал буквально следующее:
— Не знаю, как вам, а мне все равно.
Ливия позвонила узнать, как я себя чувствую. Я сказал, что все в порядке, пытаюсь уснуть. Она спросила, есть ли со мной кто-нибудь.
— Нет, — соврал я.
Самуэл остался после того, как ушли остальные. Он был в глубокой депрессии из-за смертей Маркоса и Сауло и из-за своей встречи с Марой.
— Прекратите это сумасшествие, Зи!
— Конечно.
— Бросьте ужины. Донесите на этого повара!
— Конечно, конечно.
Когда я положил трубку, Самуэл изучал одну из подаренных мне Сауло картин Маркоса, в изобилии красующихся на стенах кабинета.
— Думаешь, Маркос покончил с собой от самокритичности? — спросил Самуэл, не оборачиваясь.
— Это то, что мы делаем? Мы кончаем жизнь самоубийством?
— Я нет. А ты?
Я вспомнил свой восторг, когда ел утку в апельсиновом соусе, думая, что есть возможность, что я — избранник смерти. Точно как описанные Рамосом ощущения входа на привилегированную территорию, где все ясно и неизбежно и чувства обостряются как никогда. Территория приговоренного к смерти. Или дегустатора фугу, если верить Лусидио.
— Самуэл, скажи мне…
— Что?
— Откуда у тебя такая же рыбья чешуя, как у Лусидио?
— Спроси у Лусидио, откуда у него такая же рыбья чешуя, как у меня. И почему он соврал про нее.
— Откуда у тебя твоя?
— Подарили.
— Как думаешь, почему Лусидио наврал про чешую?
— Хотел вызвать твой интерес. Вся история с фугу — выдумка. Он просто хотел заинтриговать тебя. Он знал, как тебе нравятся странные истории.
— Откуда он знал?
— Кто-нибудь рассказал.
— Ты думаешь, он все устроил, чтобы быть поваром у нас? Чтобы нас отравить?
— И у него получилось.
— Почему он нас травит?
— Ты неправильно ставишь вопрос.
— Какой вопрос правильный?
— Почему мы позволяем нас травить?
Пауло пришел последним на ужин, где он должен был быть отравлен. Лусидио подтвердил:
— Блюдом этого вечера будет телячье рагу под белым соусом.
Любимое блюдо Пауло. Приговоренный пришел с накинутым как плащ большим куском красной ткани на плечах. Он попытался найти в своем прошлом политического активиста что-нибудь, что можно было бы принести в собственное жертвоприношение, и ничего не обнаружил, кроме нескольких заплесневевших книг. Тогда он сымпровизировал красный флаг и не снимал его с плеч до конца вечера, на котором говорил он один.
Пауло рассказал вкратце историю своей вербовки во времена студенчества, о том, как получил мандат в муниципальном совете, а также о периоде подполья, манифестаций, секретных миссий для партии, тюрьмы, выборов в депутаты. И поведал о предательстве. Да, это правда. Он предал, выдал товарищей. Он побывал на баррикадах и в говне, пока мы проживали как среднестатистические личности, даже не узнав возбуждения от большой подлости, от огромного чувства вины. Общими у нас были наш аппетит и наши неудачи. А вот он познал крайности. Он лучше нас, лучше всех нас, в том числе мертвых. Одновременно с откровениями Пауло пожирал канапе, потом луковый пирог, затем несколько порций телятины, запивая белым сухим бордо, вынутым Педро из подвала для последнего приема пищи своего сотрудника.
И когда Лусидио принес супницу с остатками телячьего рагу, не пришлось спрашивать, кто хочет еще. Пауло вырвал горячую супницу у него из рук, шумно высосал белый соус прямо из супницы, потом поставил ее на стол и съел остатки телятины, хрюкая, будто ел поджарку «Албери».
Пока остальные наслаждались десертом, Пауло наконец замолчал, сгорбившись на стуле с поникшей головой и устремленным на скатерть взглядом. Он не поднял головы, даже когда Лусидио, к всеобщему удивлению, предложил произнести последний тост, тост Рамоса.
— Нельзя, — запротестовал Самуэл. — Ты не член клуба.
Но я, Педро и Чиаго уговорили его разрешить Лусидио высказаться. В конце концов, клуба уже практически не существовало.
Лусидио поднял рюмку коньяка. В первый раз он согласился выпить коньяк. В первый раз не стоял возле стола, просто отвечая на вопросы о подаваемых блюдах. Он обманул мои надежды на то, что будет хорошим рассказчиком и что у него есть другие истории вроде той, что он поведал о клубе поедателей фугу. Он вел себя как повар, который благодарен за то, что хозяева обращаются с ним как с равным и приглашают сесть за стол, но знающий свое место и держащий дистанцию.
Теперь же он собирался говорить. Поднял рюмку и, глядя на Самуэла, произнес:
— Чтобы все друзья получили по заслугам своих добродетелей, а враги — соразмерно тому, что заслуживают.
Самуэл качнул рюмкой в сторону Лусидио:
— Я сделал все, в чем ты меня винил, и много больше. Время все откроет. Моя пора пришла. Но кто же ты, кому так посчастливилось со мною?
На что Лусидио ответил:
— Я не так перед другими грешен, как другие — передо мной.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Пауло, неожиданно возвратившийся к жизни.
Это были его последние слова.
— Из ничего не выйдет ничего, — словно подвел итог Самуэл.
Они с Лусидио одновременно выпили коньяк залпом.
Лусидио сменил фартук на элегантный пиджак, официально попрощался со всеми, кроме Самуэла, и удалился. Чиаго ушел следом за ним. Педро отвез Пауло домой. Перед выходом Пауло заключил меня в долгие объятия, но когда кинулся к Самуэлу, тот буркнул: «Иди отсюда, сволочь» — и отказался обнимать его. Самуэл вытянулся на диване в гостиной. Спросил, может ли остаться у меня в эту ночь. Я ответил, что да. Он пристально смотрел на голую стену. Я молчал, довольно долго, затем все же рискнул спросить:
— Лусидио знал, что Рамос умер от СПИДа. Откуда?
— Кто-нибудь рассказал.
— Вы с Лусидио уже были знакомы. Самуэл не ответил.
— Почему ты ничего не сказал, когда увидел его здесь в первый раз?
Он ответил не сразу. В конце концов закрыл глаза, вздохнул и произнес:
— Хотел посмотреть, до чего он может дойти.
— И почему…
Но Самуэл махнул рукой. Это означало, что больше он ничего не скажет.
Глава 8. ШОКОЛАДНЫЙ КИД, СЫЩИК
— Понятно, — отозвался я, только чтобы не молчать.
— Мы познакомились здесь. Он бразилец.
— Ясно.
— Я с ним еще не встречался в этот раз. У нас сложные отношения…
Я как бы невзначай заглянул Рамосу в лицо, словно пытаясь найти объяснение неожиданному приступу откровенности. Мы оказались вместе на прогулке случайно. У нас не было особенной близости, большей, чем близость между членами всей компании. Он был нашим организатором, опекуном и объектом восхищения, но мы очень мало знали о нем. Даже Самуэл, который привел его в команду, похоже, мало знал о его жизни.
Самуэл постоянно называл Рамоса педиком из-за его привычек и утонченных манер. Но годы спустя, когда Рамос умирал от СПИДа в больнице, Самуэлу, казалось, было тяжелее всех примириться с подтверждением его гомосексуализма, и это покончило с нашим предположением о том, что они любовники.
— Ясно.
— У меня есть другой друг в Бразилии.
— Понятно.
— Я тебе не досаждаю?
— Нет, нет.
— Любовные истории всегда надоедливы. Особенно если они сложные.
— Нет, нет.
— Бесконечное разнообразие человеческого поведения не так очаровательно, как его расписывают. И является причиной всех наших проблем.
— Ясно.
Я чувствовал себя неуютно в роли доверенного лица Рамоса. Почему я? Поскольку я не умел молчать, то не заслуживал доверия.
— Если бы они оба были благоразумными… Но они неблагоразумны. Неблагоразумны и жестоки.
— Они знакомы между собой?
— Знакомы, знакомы. И ненавидят друг друга. — Он помолчал. — Мои wanton boys…
Я услышал: «мои wong-tong [14]
boys» и подумал, что это имеет какое-то отношение к китайской еде, но Рамос объяснил, что wanton — английское слово, означающее хитрый, безжалостный, плохой, распутный. Wanton boys — это из Шекспира.
В ту ночь мы ужинали за большим столом в одном из старейших ресторанов Парижа, и коньячная речь Рамоса была на французском языке, несмотря на протесты большинства. А Самуэл чуть не спровоцировал скандал, упорно называя всех официантов «сеньор сволочь». После того вечера в Париже Рамос больше не откровенничал со мной о своей частной жизни. А я не спрашивал.
На похоронах Сиамских Близнецов ко мне подошел незнакомый человек и представился. Я услышал «инспектор» и поспешил опередить его, прежде чем он задаст какой-либо вопрос:
— Никто не был отравлен в моем доме, инспектор.
Но я ошибся. Он меня поправил:
— Не «инспектор». Спектор. Вот моя визитная карточка.
Его звали Эуженио Спектор, и на его визитке, кроме номера телефона, было всего лишь одно слово: «Организатор». Он хотел поговорить со мной, когда будет удобно. У него есть предложение, которое, возможно, меня заинтересует. Попросил, чтобы я ему позвонил.
— Когда, — сказал он, — пройдет боль.
Сеньор Спектор приходил ко мне несколько дней назад и… Но я забегаю вперед, забегаю вперед. Остановись, Даниэл.
* * *
После похорон мы пошли ко мне. Собрались в кабинете. «Клуб поджарки» в своем полном текущем составе — пять членов. На похоронах Ливия все время повторяла:— Что за безумие, Зи? Что это за безумие? Бросьте эти ужины!
Повестка дня нашей встречи была такая: мы бросаем ужины или нет? Следующим ответственным за ужин должен быть Педро. По алфавитной системе — раз уж Сауло явно умер вне системы по собственной инициативе — после Маркоса должен был умереть Пауло.
— И что? Отменяем ужин? — спросил я.
— Нет, — ответил Пауло, не колеблясь.
— Думаю, мы должны проголосовать… — начал Самуэл.
— Я — главное заинтересованное лицо, — возразил Пауло. — Ужин состоится.
Педро настаивал, чтобы он сам, а не Лусидио выбрал меню. Пауло не согласился. Я предложил проследить за приготовлением блюд. Главное, за последней и пророческой порцией. Пауло наложил вето и на эту меру. У Лусидио должна быть полная свобода действий.
— Скажите честно, — произнес Пауло. — Если не думать о смерти… Вы когда-нибудь ели так, как на ужинах Лусидио? Хоть раз в жизни?
— Нет, но…
— И еще одно. Если мы начнем вмешиваться в его работу, он исчезнет. Он уйдет. Он нас бросит.
— Это мы уходим, — воскликнул Чиаго. — Один за другим. По одному в месяц. «Клуб поджарки» исчезнет не из-за отсутствия повара, а из-за отсутствия его членов. Мы умираем!
И тогда Пауло, развалившись в кресле под картиной Маркоса, которая демонстрировала, по мнению автора, борьбу «Первого существа» за избавление от двойственности тела и духа, сказал буквально следующее:
— Не знаю, как вам, а мне все равно.
Ливия позвонила узнать, как я себя чувствую. Я сказал, что все в порядке, пытаюсь уснуть. Она спросила, есть ли со мной кто-нибудь.
— Нет, — соврал я.
Самуэл остался после того, как ушли остальные. Он был в глубокой депрессии из-за смертей Маркоса и Сауло и из-за своей встречи с Марой.
— Прекратите это сумасшествие, Зи!
— Конечно.
— Бросьте ужины. Донесите на этого повара!
— Конечно, конечно.
Когда я положил трубку, Самуэл изучал одну из подаренных мне Сауло картин Маркоса, в изобилии красующихся на стенах кабинета.
— Думаешь, Маркос покончил с собой от самокритичности? — спросил Самуэл, не оборачиваясь.
— Это то, что мы делаем? Мы кончаем жизнь самоубийством?
— Я нет. А ты?
Я вспомнил свой восторг, когда ел утку в апельсиновом соусе, думая, что есть возможность, что я — избранник смерти. Точно как описанные Рамосом ощущения входа на привилегированную территорию, где все ясно и неизбежно и чувства обостряются как никогда. Территория приговоренного к смерти. Или дегустатора фугу, если верить Лусидио.
— Самуэл, скажи мне…
— Что?
— Откуда у тебя такая же рыбья чешуя, как у Лусидио?
— Спроси у Лусидио, откуда у него такая же рыбья чешуя, как у меня. И почему он соврал про нее.
— Откуда у тебя твоя?
— Подарили.
— Как думаешь, почему Лусидио наврал про чешую?
— Хотел вызвать твой интерес. Вся история с фугу — выдумка. Он просто хотел заинтриговать тебя. Он знал, как тебе нравятся странные истории.
— Откуда он знал?
— Кто-нибудь рассказал.
— Ты думаешь, он все устроил, чтобы быть поваром у нас? Чтобы нас отравить?
— И у него получилось.
— Почему он нас травит?
— Ты неправильно ставишь вопрос.
— Какой вопрос правильный?
— Почему мы позволяем нас травить?
Пауло пришел последним на ужин, где он должен был быть отравлен. Лусидио подтвердил:
— Блюдом этого вечера будет телячье рагу под белым соусом.
Любимое блюдо Пауло. Приговоренный пришел с накинутым как плащ большим куском красной ткани на плечах. Он попытался найти в своем прошлом политического активиста что-нибудь, что можно было бы принести в собственное жертвоприношение, и ничего не обнаружил, кроме нескольких заплесневевших книг. Тогда он сымпровизировал красный флаг и не снимал его с плеч до конца вечера, на котором говорил он один.
Пауло рассказал вкратце историю своей вербовки во времена студенчества, о том, как получил мандат в муниципальном совете, а также о периоде подполья, манифестаций, секретных миссий для партии, тюрьмы, выборов в депутаты. И поведал о предательстве. Да, это правда. Он предал, выдал товарищей. Он побывал на баррикадах и в говне, пока мы проживали как среднестатистические личности, даже не узнав возбуждения от большой подлости, от огромного чувства вины. Общими у нас были наш аппетит и наши неудачи. А вот он познал крайности. Он лучше нас, лучше всех нас, в том числе мертвых. Одновременно с откровениями Пауло пожирал канапе, потом луковый пирог, затем несколько порций телятины, запивая белым сухим бордо, вынутым Педро из подвала для последнего приема пищи своего сотрудника.
И когда Лусидио принес супницу с остатками телячьего рагу, не пришлось спрашивать, кто хочет еще. Пауло вырвал горячую супницу у него из рук, шумно высосал белый соус прямо из супницы, потом поставил ее на стол и съел остатки телятины, хрюкая, будто ел поджарку «Албери».
Пока остальные наслаждались десертом, Пауло наконец замолчал, сгорбившись на стуле с поникшей головой и устремленным на скатерть взглядом. Он не поднял головы, даже когда Лусидио, к всеобщему удивлению, предложил произнести последний тост, тост Рамоса.
— Нельзя, — запротестовал Самуэл. — Ты не член клуба.
Но я, Педро и Чиаго уговорили его разрешить Лусидио высказаться. В конце концов, клуба уже практически не существовало.
Лусидио поднял рюмку коньяка. В первый раз он согласился выпить коньяк. В первый раз не стоял возле стола, просто отвечая на вопросы о подаваемых блюдах. Он обманул мои надежды на то, что будет хорошим рассказчиком и что у него есть другие истории вроде той, что он поведал о клубе поедателей фугу. Он вел себя как повар, который благодарен за то, что хозяева обращаются с ним как с равным и приглашают сесть за стол, но знающий свое место и держащий дистанцию.
Теперь же он собирался говорить. Поднял рюмку и, глядя на Самуэла, произнес:
— Чтобы все друзья получили по заслугам своих добродетелей, а враги — соразмерно тому, что заслуживают.
Самуэл качнул рюмкой в сторону Лусидио:
— Я сделал все, в чем ты меня винил, и много больше. Время все откроет. Моя пора пришла. Но кто же ты, кому так посчастливилось со мною?
На что Лусидио ответил:
— Я не так перед другими грешен, как другие — передо мной.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Пауло, неожиданно возвратившийся к жизни.
Это были его последние слова.
— Из ничего не выйдет ничего, — словно подвел итог Самуэл.
Они с Лусидио одновременно выпили коньяк залпом.
* * *
Мы договорились, что следующий ужин возьмет на себя Чиаго. Та же система: квартира моя, Лусидио на кухне. Чиаго начал говорить: «А кто будет отра…», — но вовремя остановился.Лусидио сменил фартук на элегантный пиджак, официально попрощался со всеми, кроме Самуэла, и удалился. Чиаго ушел следом за ним. Педро отвез Пауло домой. Перед выходом Пауло заключил меня в долгие объятия, но когда кинулся к Самуэлу, тот буркнул: «Иди отсюда, сволочь» — и отказался обнимать его. Самуэл вытянулся на диване в гостиной. Спросил, может ли остаться у меня в эту ночь. Я ответил, что да. Он пристально смотрел на голую стену. Я молчал, довольно долго, затем все же рискнул спросить:
— Лусидио знал, что Рамос умер от СПИДа. Откуда?
— Кто-нибудь рассказал.
— Вы с Лусидио уже были знакомы. Самуэл не ответил.
— Почему ты ничего не сказал, когда увидел его здесь в первый раз?
Он ответил не сразу. В конце концов закрыл глаза, вздохнул и произнес:
— Хотел посмотреть, до чего он может дойти.
— И почему…
Но Самуэл махнул рукой. Это означало, что больше он ничего не скажет.
Глава 8. ШОКОЛАДНЫЙ КИД, СЫЩИК
После смерти отца Педро перевез мать к себе — в дом, где жил со своей третьей женой. Дона Нина быстро взяла все в свои руки и в результате избавилась от невестки, не преминув сначала обвинить ее в различных преступлениях против гигиены, домашнего очага и мужа. Мы были уверены, что дона Нина до сих пор каждый день лично купает Педро и советует, что надеть. Но дона Нина промахнулась в день похорон Пауло.
Педро появился на июльских похоронах без галстука и небритым. Я почувствовал, что люди умышленно избегают нас. И если никого из нашей компании не выгнали, то только потому, что не имело смысла ради таких личностей, как мы, поднимать скандал. Педро, Чиаго и я встали в дальнем от гроба углу, и люди бросали на нас осуждающие и непонимающие взгляды. Неухоженный вид Педро тому способствовал, не говоря о шерстяных носках, которые я надел под сандалии, и о том факте, что я тоже не побрился, услышав, что Пауло не стало.
Самуэл не пришел на похороны. Когда я проснулся, чтобы впустить очередную армию моей мачехи, вызванную для чистки квартиры, его уже не было. Ливия появилась вместе с уборщицами со словами:
— Я не могу поверить, Зи. Я не могу поверить! Вы устроили ужин. Кто теперь умрет? Разве ты не поклялся, что ужинов больше не будет?
— Нет, я не поклялся, я…
Зазвонил телефон, и мне сообщили о смерти Пауло. Он лег спать, завернувшись в красное знамя, при этом сделал странную вещь: связал шнурками свои старые футбольные кроссовки, повесил их на шею — он, который с детства не играл в футбол, — и так умер.
Когда Педро узнал о кроссовках на шее, он спросил:
— Интересно, что сделаю я?
— Что?
— Я сделаю что-нибудь подобное. Поговорю с Марой.
— Зачем, Педро?
— Мара сможет посоветовать, что я должен сделать. Как я должен умереть.
У него глаза налились кровью, лицо опухло, волосы растрепались. Впервые с тех пор, как мы познакомились в двенадцатилетнем возрасте, я видел Педро таким потерявшим контроль над собственным имиджем. Педро, обнаружившим, каким был бы мир без доны Нины.
— Я — следующий, как вам известно, — произнес Педро.
Не без гордости.
Мара не пришла на июльские похороны. Но притащился сеньор Спектор. Он помахал мне издали и показал, мимикой и рожами, что наше дело может подождать, что сегодня неподходящий момент, потом, потом он меня найдет. И пришла Жизела, которая соизволила приблизиться к нам для того, чтобы объявить, мол, после всех этих подозрительных смертей она начала расследование гибели Абеля. Велела выкопать тело. И чтобы мы подготовились, потому что будет много шума.
Я вспомнил, как однажды в час коньяка высказался Рамос о женщинах и их соперничестве с мужчинами. Все женщины, по его словам, вышли из двух родов — еврейско-христианского и греческого. Те, что из еврейско-христианского, происходили от Евы, которую Бог создал из Адамова ребра, чтобы служить мужчине, соблазнить его и сопровождать в падении и разорении. Те, что из греческого рода, происходили от Афины, которую Зевс вынул из собственного мозга, и не упускали возможности напомнить, что они появились из головы Бога и не имеют отношения ни к нашим внутренностям, ни к нашей злобе. Жизела была родом из головы.
Ливия тоже не появилась на похоронах. Но она ждала меня в квартире. И завербовала на свою сторону неожиданную личность, чтобы противопоставить ее моему сумасшествию и попытаться воззвать к моему разуму. Личность, которую я встречаю довольно редко. Моего отца. Во время этой сказки по поводу моего спасения говорил в основном он, на фоне Ливии, причитавшей: «Я не могу поверить, я не могу поверить», только меняя ударение с «не» на «поверить».
Мой отец хотел понять, слышал ли я, что говорят в городе. Оказывается, люди считают, будто мы сошли с ума, впутались в некую гастрономическую версию русской рулетки, что похоронные бюро дерутся за место под нашей дверью каждый раз, когда мы собираемся. Его вывод однозначен: это нужно прекратить. Нам повезло, что до сих пор не было полицейского расследования, или суда, или скандала в прессе. Это нужно прекратить!
И тогда я сказал нечто удивившее меня самого:
— Остановиться теперь было бы несправедливо по отношению к тем, кто уже умер.
— Что?!
— Я не могу поверить, — гнула свое Ливия. — Я не могу поверить. Я не могу поверить…
Отец вышел из себя. Когда мы с ним разговариваем, это обычно происходит на десятой минуте. В тот день ему понадобилось немного больше. Он настаивал, чтобы я взял себя в руки. Я еще пишу? Хочу опубликовать книгу? Ливия говорит, у меня талант. Он готов заплатить за книгу. Может быть, путешествие? Все, что угодно, только чтобы я бросил это сумасшествие. Большим усилием воли я заставлял себя молчать. В конце концов он потерял терпение:
— Если хочешь продолжать это безумие, пожалуйста, но не на мои деньги. Если желаешь покончить с собой — хоть сейчас. Я не стану это финансировать. И не рассчитывай больше на мачеху для уборки грязи после ваших похоронных оргий.
Отец ушел. Ливия осталась.
— Я не могу поверить. Я не могу поверить. Я не могу поверить…
— Ты не понимаешь.
— Действительно не понимаю, Зи.
— Это не просто компания. И все это… это… Что это было? Я не мог объяснить того, чего сам не понимал.
Ливия не унималась:
— Компания, не просто компания… Банда неудачников и бездельников, которые ничего не делали в жизни, кроме того, что наедались до отвала и портили жизнь другим. Назови хоть одного, кто сделал что-нибудь стоящее. Бедненький Маркос хотя бы попытался, но вы ему не дали. Педро разорил семейный бизнес, Жуан был роскошным обманщиком, Пауло просто невыносимым… А Самуэл — больной. Сумасшедший. Он должен сидеть в психушке. Я не сомневаюсь, что весь этот ужас — его рук дело. Не сомневаюсь. Этот Лусидио… Я даже не знаю, существует ли. Наверняка твоя выдумка.
— Нет, Ливия. Потому что ты нас не знала до… этого.
— Не начинай про Рамоса. Пожалуйста. Судя по тому, что ты мне рассказывал, он был из вас самым больным.
Ливия не знала нас раньше. Она не могла понять. Она не участвовала в ритуалах. После смерти Рамоса женщины стали приходить на наши ужины, и все, что они слышали, были истории о Рамосе, о его речах в час коньяка, о том, как он повез нас в незабываемый тур по Бургундии, о том, как…
— Вы похожи на апостолов, говорящих о Христе! — возразила в конце концов последняя жена Педро. — Перестаньте про этого Рамоса!
— Знаешь, где живет Лусидио?
— Где?
— У Рамоса.
— Как это у Рамоса?
— Тот же дом, та же квартира. Я видел его имя на двери.
Чиаго — давний читатель полицейских романов — решил расследовать смерть наших друзей. Я не удивился, что он уже так много знает (знал ли я, например, что у Жуана был рак, о чем не ведала даже его семья?), потому что Чиаго отличался одержимостью. Он был самым одержимым из нас. Он был не просто одержим шоколадом. Он знал все о шоколаде: его историю, состав, возможные химические объяснения собственной от него зависимости. Чиаго принадлежал к международному обществу шоколадоголиков, которые обменивались информацией о своей общей страсти. В одной из наших поездок по Европе он бросил нас, чтобы познакомиться с одним из своих корреспондентов в Брюсселе, и вернулся очарованный. Чиаго был приглашен переночевать у этого человека, и что же он увидел? Не только возле кровати стояло нечто вроде сундука, наполненного шоколадом, но и сам сундук был сделан из шоколада, на случай если вдруг обнаружится нехватка в запасах, а гость проснется посреди ночи, чувствуя необходимость поесть этот несравненный сладкий деликатес.
Частью нашего фольклора была история, когда Милена, ответственная за наше сексуальное просвещение, предложила отдаться Чиаго за шоколадку, но Чиаго предпочел остаться при девственности и при шоколадке. Через несколько лет он пожертвовал крупным архитектурным контрактом, чтобы попасть на шоколадный фестиваль в Швейцарии, и после этого никогда уже не смог реабилитироваться как архитектор.
Он был одержим во всем. Например, в его квартире имелась комната только для детективов, заполнявших полки по четырем стенам и уложенных в стопы на полу и на столах. Однажды Рамос сказал: «Человек — единственное животное, которое всегда хочет больше, чем ему нужно. Человек есть человек, потому что хочет большего».
Шоколадный Кид хотел всего и желал все знать. Его любопытство тоже было ненасытным. Он рассказал мне, что расследовал историю ядовитой рыбы. Действительно, в Японии есть город под названием Кусимото и рыба под названием фугу, которая убивает, если ее приготовить неправильно, но секретного общества дегустаторов фугу не существует или оно действительно очень секретное. Чиаго не нашел никакой закатанной в пленку чешуи ни в одном из магазинов японских товаров, но описал ее, и ему сказали, что, возможно, это рыба-гермафродит, популярная среди гомосексуалистов. Что-то вроде семени какао, которое Чиаго носит на брелке, как все шоколадные маньяки.
— Это, — предупредил Чиаго, — если японец из магазина не наврал.
Шоколадный Кид и я отправились к дому, где жил Лусидио. Он находился недалеко от моего, и мы пошли пешком. Темнело. Было холодно. Только подстрекаемое Кидом любопытство могло вытащить меня из моего беличьего убежища, откуда в последнее время я выходил лишь купить вина в торговом центре или на похороны месяца.
Мы обнаружили имя Лусидио под табличкой с номером 617 — номером квартиры, принадлежавшей Рамосу. Швейцар посмотрел на нас с подозрением, в основном из-за моих сандалий и носков, но сдался обаятельному напору Кида и разговорился.
Он подтвердил, что молодой человек из 617-й квартиры поселился здесь недавно. Около года назад. Похоже, получил квартиру в наследство от сеньора Рамоса. До этого он вроде жил в Париже. Я описал Самуэла, что просто сделать — нужно всего лишь описать череп, и спросил у швейцара, не видел ли он его входившим и выходившим из здания.
Он заулыбался:
— Сеньор Самуэл? Знаю. Он часто сюда приходил. Но во времена сеньора Рамоса, а не сейчас. А сеньор Лусидио — очень сдержанный человек, очень воспитанный и очень замкнутый. Мало выходил и никого не принимал. Нет, нет, похоже, у него нет семьи. Он должен быть у себя в этот момент. Вы хотите, чтобы я его предупредил?
— Нет, спасибо.
Мы попросили его не говорить Лусидио о нашем визите. И ушли. Меньше всего хотелось, чтобы Лусидио подумал, будто мы вмешиваемся в его жизнь.
Звонок от Мары через несколько дней был для меня неожиданностью. Тише, сердце. Она волновалась за Педро. Он ей позвонил первый раз за много лет. Хотел организовать свои похороны и думал, что она может ему помочь.
— Организовать похороны?
— Он говорит, что это привилегия. Знать день и форму своей смерти и иметь возможность организовать финал, придать смысл своей жизни. Хочет все подготовить. И чтобы я ему помогла с похоронами. Педро сказал, что только я помню некоторые детали его жизни, о которых даже он забыл. Он сумасшедший. Желает вызвать на похороны скрипачей, игравших у нашего столика в Париже во время медового месяца больше двадцати лет назад. Они и тогда были старички, наверное, уже все умерли. Это безумие. Во что вы влипли, Даниэл?
— Дона Нина знает об этом?
— Дона Нина выпала из эфира много лет назад. Она проводит целые дни в чистке и дезинфекции туалетов у Педро в доме. Теперь она ищет флейту.
— Какую флейту?
— Флейту, на которой Педро играл, когда был маленьким. Он не смог ее найти, и дона Нина переворачивает дом в поисках флейты, даже не зная, зачем она ему. Пользуется моментом, чтобы вычистить и продезинфицировать все на своем пути.
— А зачем ему флейта?
— А я знаю? Хочет с ней умереть. Сказал, что Пауло умер с кроссовками на шее. Не знаю, о чем он думает. Вы должны с этим покончить, Даниэл!
Голос Мары… Думаю, никогда я не слышал ее так близко. Голос женщины нашей мечты, восхитительной даже в гневе, даже повторяющей чужую фразу, фразу, которую мы чаще всего слышали в эти дни, о том, что необходимо покончить с этим безумием. Но это не было безумием. Теперь я знал точно, что это не безумие. Я не мог открыть это Маре, но я понимал Педро. В коридоре смерти все было окончательным, все превращалось в ритуал. Даже скрипачи из Парижа, играющие на похоронах, не казались плохой идеей. В коридоре смерти ты становишься выше нелепости, ты хочешь только смысла.
Шоколадный Кид и Лусидио назначили встречу у меня в квартире, чтобы договориться об ужине в августе. Чиаго пришел раньше, у него были новости. Жизела говорила с адвокатами и собиралась начать процесс конкретно против меня как хозяина смертельной кухни, поскольку у «Клуба поджарки» были придуманные Рамосом устав и герб, но не было юридического статуса. Расследование Кида разъяснило некоторые факты, о которых мы смутно знали или подозревали, но не хотели вникать.
— Самуэл воспитывался Рамосом с детства. Рамос платил за его учебу, и до определенного возраста Самуэл жил у него. Когда мы познакомились с Самуэлом в баре «Албери», он еще жил с Рамосом.
Самуэл Четыре Яйца, наш герой. Негодяй и мудрец. Ненасытный сатир и святой худышка. Он больше всех любил нас и оскорблял больше всех. Он убедил всю компанию, что мир будет нашим, и теперь наказывал нас за провал в его завоевании. Он воспитал нас через аппетит и ласково убивал нас через него. Мы никогда ничего не знали о нем, возможно, потому что нам нравилась его таинственность. Когда кто-нибудь спрашивал у него о родителях, Самуэл отвечал, что они умерли от испанского гриппа. И если кто-то вспоминал, что это невозможно, так как эпидемия испанского гриппа дошла до Бразилии в начале века, он говорил: «Значит, это был азиатский грипп, я не спрашивал у него документов».
Педро появился на июльских похоронах без галстука и небритым. Я почувствовал, что люди умышленно избегают нас. И если никого из нашей компании не выгнали, то только потому, что не имело смысла ради таких личностей, как мы, поднимать скандал. Педро, Чиаго и я встали в дальнем от гроба углу, и люди бросали на нас осуждающие и непонимающие взгляды. Неухоженный вид Педро тому способствовал, не говоря о шерстяных носках, которые я надел под сандалии, и о том факте, что я тоже не побрился, услышав, что Пауло не стало.
Самуэл не пришел на похороны. Когда я проснулся, чтобы впустить очередную армию моей мачехи, вызванную для чистки квартиры, его уже не было. Ливия появилась вместе с уборщицами со словами:
— Я не могу поверить, Зи. Я не могу поверить! Вы устроили ужин. Кто теперь умрет? Разве ты не поклялся, что ужинов больше не будет?
— Нет, я не поклялся, я…
Зазвонил телефон, и мне сообщили о смерти Пауло. Он лег спать, завернувшись в красное знамя, при этом сделал странную вещь: связал шнурками свои старые футбольные кроссовки, повесил их на шею — он, который с детства не играл в футбол, — и так умер.
Когда Педро узнал о кроссовках на шее, он спросил:
— Интересно, что сделаю я?
— Что?
— Я сделаю что-нибудь подобное. Поговорю с Марой.
— Зачем, Педро?
— Мара сможет посоветовать, что я должен сделать. Как я должен умереть.
У него глаза налились кровью, лицо опухло, волосы растрепались. Впервые с тех пор, как мы познакомились в двенадцатилетнем возрасте, я видел Педро таким потерявшим контроль над собственным имиджем. Педро, обнаружившим, каким был бы мир без доны Нины.
— Я — следующий, как вам известно, — произнес Педро.
Не без гордости.
Мара не пришла на июльские похороны. Но притащился сеньор Спектор. Он помахал мне издали и показал, мимикой и рожами, что наше дело может подождать, что сегодня неподходящий момент, потом, потом он меня найдет. И пришла Жизела, которая соизволила приблизиться к нам для того, чтобы объявить, мол, после всех этих подозрительных смертей она начала расследование гибели Абеля. Велела выкопать тело. И чтобы мы подготовились, потому что будет много шума.
Я вспомнил, как однажды в час коньяка высказался Рамос о женщинах и их соперничестве с мужчинами. Все женщины, по его словам, вышли из двух родов — еврейско-христианского и греческого. Те, что из еврейско-христианского, происходили от Евы, которую Бог создал из Адамова ребра, чтобы служить мужчине, соблазнить его и сопровождать в падении и разорении. Те, что из греческого рода, происходили от Афины, которую Зевс вынул из собственного мозга, и не упускали возможности напомнить, что они появились из головы Бога и не имеют отношения ни к нашим внутренностям, ни к нашей злобе. Жизела была родом из головы.
Ливия тоже не появилась на похоронах. Но она ждала меня в квартире. И завербовала на свою сторону неожиданную личность, чтобы противопоставить ее моему сумасшествию и попытаться воззвать к моему разуму. Личность, которую я встречаю довольно редко. Моего отца. Во время этой сказки по поводу моего спасения говорил в основном он, на фоне Ливии, причитавшей: «Я не могу поверить, я не могу поверить», только меняя ударение с «не» на «поверить».
Мой отец хотел понять, слышал ли я, что говорят в городе. Оказывается, люди считают, будто мы сошли с ума, впутались в некую гастрономическую версию русской рулетки, что похоронные бюро дерутся за место под нашей дверью каждый раз, когда мы собираемся. Его вывод однозначен: это нужно прекратить. Нам повезло, что до сих пор не было полицейского расследования, или суда, или скандала в прессе. Это нужно прекратить!
И тогда я сказал нечто удивившее меня самого:
— Остановиться теперь было бы несправедливо по отношению к тем, кто уже умер.
— Что?!
— Я не могу поверить, — гнула свое Ливия. — Я не могу поверить. Я не могу поверить…
Отец вышел из себя. Когда мы с ним разговариваем, это обычно происходит на десятой минуте. В тот день ему понадобилось немного больше. Он настаивал, чтобы я взял себя в руки. Я еще пишу? Хочу опубликовать книгу? Ливия говорит, у меня талант. Он готов заплатить за книгу. Может быть, путешествие? Все, что угодно, только чтобы я бросил это сумасшествие. Большим усилием воли я заставлял себя молчать. В конце концов он потерял терпение:
— Если хочешь продолжать это безумие, пожалуйста, но не на мои деньги. Если желаешь покончить с собой — хоть сейчас. Я не стану это финансировать. И не рассчитывай больше на мачеху для уборки грязи после ваших похоронных оргий.
Отец ушел. Ливия осталась.
— Я не могу поверить. Я не могу поверить. Я не могу поверить…
— Ты не понимаешь.
— Действительно не понимаю, Зи.
— Это не просто компания. И все это… это… Что это было? Я не мог объяснить того, чего сам не понимал.
Ливия не унималась:
— Компания, не просто компания… Банда неудачников и бездельников, которые ничего не делали в жизни, кроме того, что наедались до отвала и портили жизнь другим. Назови хоть одного, кто сделал что-нибудь стоящее. Бедненький Маркос хотя бы попытался, но вы ему не дали. Педро разорил семейный бизнес, Жуан был роскошным обманщиком, Пауло просто невыносимым… А Самуэл — больной. Сумасшедший. Он должен сидеть в психушке. Я не сомневаюсь, что весь этот ужас — его рук дело. Не сомневаюсь. Этот Лусидио… Я даже не знаю, существует ли. Наверняка твоя выдумка.
— Нет, Ливия. Потому что ты нас не знала до… этого.
— Не начинай про Рамоса. Пожалуйста. Судя по тому, что ты мне рассказывал, он был из вас самым больным.
Ливия не знала нас раньше. Она не могла понять. Она не участвовала в ритуалах. После смерти Рамоса женщины стали приходить на наши ужины, и все, что они слышали, были истории о Рамосе, о его речах в час коньяка, о том, как он повез нас в незабываемый тур по Бургундии, о том, как…
— Вы похожи на апостолов, говорящих о Христе! — возразила в конце концов последняя жена Педро. — Перестаньте про этого Рамоса!
* * *
В тот же самый день, после того как Ливия ушла, взяв с меня клятву бросить ужины, пройти психологическое лечение и начать есть под ее руководством клетчатку, много клетчатки, ко мне пришел Чиаго. Или это случилось в другой день? Нет, в тот же самый. Я пишу не очень точно, поскольку пью вино без остановки вот уже несколько часов. Я не помню деталей, но все случилось именно так, более или менее так, клянусь. Чиаго пришел ко мне и рассказал, что после ужина Педро он проследил за Лусидио до его дома. Тайно, конечно. Мы ведь не хотим совершить ничего такого, что напугает нашего гениального повара: ни предположить, что он имеет отношение к смертям, ни демонстрировать интереса к его жизни за границами дозволенного им формально.— Знаешь, где живет Лусидио?
— Где?
— У Рамоса.
— Как это у Рамоса?
— Тот же дом, та же квартира. Я видел его имя на двери.
Чиаго — давний читатель полицейских романов — решил расследовать смерть наших друзей. Я не удивился, что он уже так много знает (знал ли я, например, что у Жуана был рак, о чем не ведала даже его семья?), потому что Чиаго отличался одержимостью. Он был самым одержимым из нас. Он был не просто одержим шоколадом. Он знал все о шоколаде: его историю, состав, возможные химические объяснения собственной от него зависимости. Чиаго принадлежал к международному обществу шоколадоголиков, которые обменивались информацией о своей общей страсти. В одной из наших поездок по Европе он бросил нас, чтобы познакомиться с одним из своих корреспондентов в Брюсселе, и вернулся очарованный. Чиаго был приглашен переночевать у этого человека, и что же он увидел? Не только возле кровати стояло нечто вроде сундука, наполненного шоколадом, но и сам сундук был сделан из шоколада, на случай если вдруг обнаружится нехватка в запасах, а гость проснется посреди ночи, чувствуя необходимость поесть этот несравненный сладкий деликатес.
Частью нашего фольклора была история, когда Милена, ответственная за наше сексуальное просвещение, предложила отдаться Чиаго за шоколадку, но Чиаго предпочел остаться при девственности и при шоколадке. Через несколько лет он пожертвовал крупным архитектурным контрактом, чтобы попасть на шоколадный фестиваль в Швейцарии, и после этого никогда уже не смог реабилитироваться как архитектор.
Он был одержим во всем. Например, в его квартире имелась комната только для детективов, заполнявших полки по четырем стенам и уложенных в стопы на полу и на столах. Однажды Рамос сказал: «Человек — единственное животное, которое всегда хочет больше, чем ему нужно. Человек есть человек, потому что хочет большего».
Шоколадный Кид хотел всего и желал все знать. Его любопытство тоже было ненасытным. Он рассказал мне, что расследовал историю ядовитой рыбы. Действительно, в Японии есть город под названием Кусимото и рыба под названием фугу, которая убивает, если ее приготовить неправильно, но секретного общества дегустаторов фугу не существует или оно действительно очень секретное. Чиаго не нашел никакой закатанной в пленку чешуи ни в одном из магазинов японских товаров, но описал ее, и ему сказали, что, возможно, это рыба-гермафродит, популярная среди гомосексуалистов. Что-то вроде семени какао, которое Чиаго носит на брелке, как все шоколадные маньяки.
— Это, — предупредил Чиаго, — если японец из магазина не наврал.
Шоколадный Кид и я отправились к дому, где жил Лусидио. Он находился недалеко от моего, и мы пошли пешком. Темнело. Было холодно. Только подстрекаемое Кидом любопытство могло вытащить меня из моего беличьего убежища, откуда в последнее время я выходил лишь купить вина в торговом центре или на похороны месяца.
Мы обнаружили имя Лусидио под табличкой с номером 617 — номером квартиры, принадлежавшей Рамосу. Швейцар посмотрел на нас с подозрением, в основном из-за моих сандалий и носков, но сдался обаятельному напору Кида и разговорился.
Он подтвердил, что молодой человек из 617-й квартиры поселился здесь недавно. Около года назад. Похоже, получил квартиру в наследство от сеньора Рамоса. До этого он вроде жил в Париже. Я описал Самуэла, что просто сделать — нужно всего лишь описать череп, и спросил у швейцара, не видел ли он его входившим и выходившим из здания.
Он заулыбался:
— Сеньор Самуэл? Знаю. Он часто сюда приходил. Но во времена сеньора Рамоса, а не сейчас. А сеньор Лусидио — очень сдержанный человек, очень воспитанный и очень замкнутый. Мало выходил и никого не принимал. Нет, нет, похоже, у него нет семьи. Он должен быть у себя в этот момент. Вы хотите, чтобы я его предупредил?
— Нет, спасибо.
Мы попросили его не говорить Лусидио о нашем визите. И ушли. Меньше всего хотелось, чтобы Лусидио подумал, будто мы вмешиваемся в его жизнь.
Звонок от Мары через несколько дней был для меня неожиданностью. Тише, сердце. Она волновалась за Педро. Он ей позвонил первый раз за много лет. Хотел организовать свои похороны и думал, что она может ему помочь.
— Организовать похороны?
— Он говорит, что это привилегия. Знать день и форму своей смерти и иметь возможность организовать финал, придать смысл своей жизни. Хочет все подготовить. И чтобы я ему помогла с похоронами. Педро сказал, что только я помню некоторые детали его жизни, о которых даже он забыл. Он сумасшедший. Желает вызвать на похороны скрипачей, игравших у нашего столика в Париже во время медового месяца больше двадцати лет назад. Они и тогда были старички, наверное, уже все умерли. Это безумие. Во что вы влипли, Даниэл?
— Дона Нина знает об этом?
— Дона Нина выпала из эфира много лет назад. Она проводит целые дни в чистке и дезинфекции туалетов у Педро в доме. Теперь она ищет флейту.
— Какую флейту?
— Флейту, на которой Педро играл, когда был маленьким. Он не смог ее найти, и дона Нина переворачивает дом в поисках флейты, даже не зная, зачем она ему. Пользуется моментом, чтобы вычистить и продезинфицировать все на своем пути.
— А зачем ему флейта?
— А я знаю? Хочет с ней умереть. Сказал, что Пауло умер с кроссовками на шее. Не знаю, о чем он думает. Вы должны с этим покончить, Даниэл!
Голос Мары… Думаю, никогда я не слышал ее так близко. Голос женщины нашей мечты, восхитительной даже в гневе, даже повторяющей чужую фразу, фразу, которую мы чаще всего слышали в эти дни, о том, что необходимо покончить с этим безумием. Но это не было безумием. Теперь я знал точно, что это не безумие. Я не мог открыть это Маре, но я понимал Педро. В коридоре смерти все было окончательным, все превращалось в ритуал. Даже скрипачи из Парижа, играющие на похоронах, не казались плохой идеей. В коридоре смерти ты становишься выше нелепости, ты хочешь только смысла.
Шоколадный Кид и Лусидио назначили встречу у меня в квартире, чтобы договориться об ужине в августе. Чиаго пришел раньше, у него были новости. Жизела говорила с адвокатами и собиралась начать процесс конкретно против меня как хозяина смертельной кухни, поскольку у «Клуба поджарки» были придуманные Рамосом устав и герб, но не было юридического статуса. Расследование Кида разъяснило некоторые факты, о которых мы смутно знали или подозревали, но не хотели вникать.
— Самуэл воспитывался Рамосом с детства. Рамос платил за его учебу, и до определенного возраста Самуэл жил у него. Когда мы познакомились с Самуэлом в баре «Албери», он еще жил с Рамосом.
Самуэл Четыре Яйца, наш герой. Негодяй и мудрец. Ненасытный сатир и святой худышка. Он больше всех любил нас и оскорблял больше всех. Он убедил всю компанию, что мир будет нашим, и теперь наказывал нас за провал в его завоевании. Он воспитал нас через аппетит и ласково убивал нас через него. Мы никогда ничего не знали о нем, возможно, потому что нам нравилась его таинственность. Когда кто-нибудь спрашивал у него о родителях, Самуэл отвечал, что они умерли от испанского гриппа. И если кто-то вспоминал, что это невозможно, так как эпидемия испанского гриппа дошла до Бразилии в начале века, он говорил: «Значит, это был азиатский грипп, я не спрашивал у него документов».