Дековилевский паровичок дает последний свисток note 58. Мы с майором садимся в открытый вагончик. Спустя полчаса въезжаем в город через Дервазские ворота. Майор покидает меня, и я в одиночестве отправляюсь бродить по улицам Бухары.
Если бы я сообщил читателям «XX века», что мне удалось посетить здесь сто школ и все триста мечетей — почти столько же, сколько церквей в Риме,
— они бы мне все равно не поверили, несмотря на то, что репортеры, бесспорно, заслуживают доверия. А потому я буду придерживаться истины.
Пробегая по пыльным бухарским улицам, я заходил наудачу в разные здания, встречавшиеся по пути, заглянул на-базар, где продаются бумажные ткани перемежающихся цветов, называемые «аладжа»; легкие, как паутинка, платки; чудесно обработанные изделия из кожи; шелка, шуршание которых на местном наречии передается словом «чах-чук». В другом месте я видел небольшую лавчонку, где можно достать шестнадцать сортов чая, из которых одиннадцать принадлежат к категории зеленых чаев, преимущественно употребляемых в Китае и Центральной Азии. Самый дорогой среди них — «лука», одного листка которого достаточно, чтобы заблагоухал весь чайник.
Затем я выхожу на центральные улицы. Водоем Лябихауз окаймляет одну из сторон квадратной площади, обсаженной вязами. Дальше возвышается так называемый «Ковчег» — укрепленный дворец эмира, ворота которого украшены вполне современными часами. Герману Вамбери note 59 это сооружение показалось зловещим, и я с ним вполне согласен, хотя бронзовые пушки, защищающие вход, не столько отталкивают своим грозным видом, сколько привлекают художественной отделкой.
Замечу кстати, что бухарскими солдатами, которые разгуливают по улицам в белых штанах, черных куртках, каракулевых шапках и высоких сапогах, командуют русские офицеры, в мундирах раззолоченных по всем швам.
Справа от дворца находится самая величественная в городе мечеть Калян. Это целый мир куполов, колоколенок и минаретов, дающих приют аистам, которых в Бухаре бесчисленное множество.
Иду дальше, куда глаза глядят, и попадаю в северо-восточную часть города на берег Зеравшана. Все городские арыки в санитарных целях два или три раза в месяц промываются свежими, прозрачными водами этой реки. И вот, только сейчас, в арыки поступила чистая вода. Мужчины, женщины, дети, собаки, двуногие, четвероногие — все бросились купаться и подняли такую суматоху, что даже трудно описать.
Повернув на юго-запад, я сталкиваюсь с группой дервишей note 60 в остроконечных шапках, с посохами в руках, с развевающимися по ветру волосами. Иногда они останавливаются и начинают плясать под аккомпанемент песни, удивительно соответствующей характерным па ритуального восточного танца.
Побывал я и на книжном базаре. Там сосредоточено не менее двадцати шести лавок, где продаются печатные книги и рукописи, но не на вес, как чай, и не пучками, как овощи, а поштучно, как самый ходкий товар.
Что же касается многочисленных «медресе» note 61 — школ, которые принесли Бухаре славу университетского города, то должен признаться, что ни одной из них я не посетил. Усталый, измученный, доведенный до полного изнеможения, я поплелся назад и уселся под вязами на набережной Диванбеги. Там всегда кипят огромные самовары, и за один «танга» или семьдесят пять сантимов я утолил жажду «шивином», таким превосходным чаем, которого в Европе никто не знает.
Вот и все мои воспоминания о туркестанском Риме. Если для полного осмотра города нужно не меньше месяца, то в моем распоряжении лишь несколько часов.
В половине одиннадцатого я вернулся к поезду вместе с майором Нольтицем, которого встретил при посадке на узкоколейку. Вокзальные помещения завалены тюками бухарского хлопка и кипами мервской шерсти.
Все мои номера, включая и немецкого барона, находятся уже на платформе. В хвосте поезда конвойные продолжают добросовестно охранять вагон с телом мандарина Иен Лу. Мне кажется, что трое из наших спутников наблюдают за ними с упорным любопытством; это те монголы подозрительного вида, которые сели в Душаке. Проходя мимо, я даже заметил, что Фарускиар сделал им какой-то знак, смысла которого я не уловил. Разве он их знает?.. Во всяком случае, это меня сильно интригует.
Едва поезд отошел от станции, как пассажиры направились в вагон-ресторан. По соседству с нами оказались свободные места. Этим воспользовался молодой китаец и уселся поближе ко мне и майору Нольтицу. За ним последовал и доктор Тио Кин. Пан Шао знает, что я сотрудничаю в редакции «XX века», и ему, видимо, хочется познакомиться и поговорить со мною, как и мне с ним.
Я не ошибся. Это настоящий парижский бульвардье note 62 в одежде китайца. Три года он провел в этом веселом городе, и не только развлекался, но и набирался знаний. Единственный сын богатого пекинского коммерсанта, он путешествовал и путешествует под крылышком Тио Кина, который именуется доктором, но в сущности представляет собой законченный тип лентяя и бездельника. Ученик это знает и все время над ним посмеивается.
Поверите ли вы, что с тех пор, как доктор Тио Кин отыскал у букиниста на набережной Сены книжечку Корнаро, он только и старается согласовать свое существование с правилами «Искусства долго жить, пребывая в добром здравии». Умеренное количество еды и питья, особый режим для каждого сезона, воздержанность, способствующая бодрости духа, невоздержанность, приносящая великое зло, средства, помогающие исправить дурной темперамент и пользоваться отличным здоровьем до самого преклонного возраста, — таковы предписания, столь искусно защищаемые благородным венецианцем, которые без конца изучает этот тупица-доктор. Пан Шао беспрестанно отпускает на его счет злые и меткие шутки, но Тио Кин не обращает на них никакого внимания.
Тут же за завтраком мы могли наблюдать некоторые проявления его мании, ибо доктор так же, как и его ученик, говорит на чистейшем французском языке.
— Прежде чем приняться за еду, — обращается к нему Пан Шао, — не будете ли вы, доктор, так любезны и не напомните ли мне, сколько существует основных правил для определения разумной меры еды и питья?
— Семь, мой юный друг, — с полной серьезностью отвечает Тио Кин. — И первое из них — принимать ровно столько пищи, чтобы сразу после еды быть способным приступить к умственным занятиям.
— А второе?..
— Второе — принимать лишь такое количество питья, чтобы потом не чувствовать ни вялости, ни тяжести на желудке, ни малейшего телесного утомления. Третье…
— Если вы не возражаете, доктор, то на этом мы сегодня остановимся, — прерывает его Пан Шао. — Вот, кстати, пилав, который кажется мне очень хорошо приготовленным и…
— Берегитесь, мой дорогой ученик! Это кушанье — род пудинга и рубленой баранины, смешанной с жиром и пряностями… Я боюсь, как бы это не обременило…
— Поэтому, доктор, я советую вам не есть его. А уж я последую примеру этих господ.
Так Пан Шао и поступает и — не зря, так как пилав поистине восхитителен. Доктору же ничего не остается, как довольствоваться самыми легкими блюдами.
По словам майора Нольтица, этот же пилав, приготовленный особым способом на сильном огне и называемый «зенбузи», бывает еще вкуснее. Да и может ли быть иначе, если это слово означает «дамские поцелуи»?
Поскольку господин Катерна выражает сожаление, что этого блюда нет в меню, я осмеливаюсь заметить:
— Не кажется ли вам, что зенбузи можно найти не только в Центральной Азии?
А Пан Шао, смеясь, прибавляет к этому:
— Лучше всего их приготовляют в Париже.
Я смотрю на молодого китайца. Он с такой силой двигает челюстями, что это вызывает замечание доктора, предостерегающего его от «неумеренной траты основной влаги, содержащейся в организме».
Завтрак прошел очень весело. Разговор коснулся успешной деятельности русских в Средней Азии. Мне кажется, что. Пан Шао хорошо знаком с этим вопросом. Русским удалось создать не только Закаспийскую железную дорогу. С 1888 года они начали производить изыскательные работы по прокладке Транссибирской магистрали. Теперь она уже строится, и работы далеко продвинулись вперед. Вслед за первой линией, соединяющей Ишим, Омск, Томск, Красноярск, Нижнеудинск и Иркутск, должны построить вторую, более южную, через Оренбург, Акмолинск, Минусинск, Абагатуй и Владивосток. Когда весь путь длиною в шесть тысяч километров будет проложен, Петербург окажется в шести днях езды от Японского моря. И эта Транссибирская дорога, которая всей протяженностью превзойдет Трансконтинентальную в Соединенных Штатах, обойдется не более семисот пятидесяти миллионов рублей.
Легко себе представить, что разговор об успехах русских не может понравиться сэру Фрэнсису Травельяну. Хоть он не проронил ни слова и не поднял глаз от тарелки, его длинное лицо порозовело.
— Эх, друзья мои, — говорю я, — все, что мы видим, — ничто по сравнению с тем, что увидят наши внуки. Мы с вами путешествуем на поезде прямого сообщения по Великой Трансазиатской магистрали. Но что-то будет, когда Великий Трансазиатский путь соединится с Великим Трансафриканским?
— Но как же Азия может соединиться с Африкой железнодорожным путем? — спрашивает майор Нольтиц.
— А очень просто: через Россию, Турцию, Италию, Францию и Испанию. Пассажиры смогут проехать без пересадит от Пекина до мыса Доброй Надежды.
— А как же Гибралтарский пролив? — спрашивает Пан Шао.
При этом слове сэр Фрэнсис Травельян настораживается. Как только речь заходит о Гибралтаре, так и кажется, что все Соединенное Королевство приводится в движение единым средиземноморским патриотическим порывом.
— А как же Гибралтар? — повторяет майор.
— Путь пройдет под ним, — отвечаю я. — Что может быть проще — туннель в каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров. Тут не будет английского парламента, который возражает против прорытия туннеля между Кале и Дувром. В один прекрасный день оправдаются слова поэта:
«Omnia jam fieri quae posse negabam» note 63.
Мои познания в латинском языке смог оценить только майор Нольтиц.
Я слышу, как господин Катерна шепчет жене:
— Это он на волапюке note 64.
— Не подлежит сомнению, — продолжает Пан Шао, — что китайский император был прав, когда предпочел протянуть руку русским, а не англичанам. Вместо того, чтобы настаивать на проведении стратегической железной дороги в Маньчжурии, он предпочел соединиться с Транскаспийской магистралью через Китай и Китайский Туркестан.
— И он поступил очень мудро, — добавляет майор. — Союз с англичанами позволил бы только связать Индию с Европой, тогда как сотрудничество с русскими дало возможность соединить с Европой весь азиатский континент.
Я смотрю на сэра Фрэнсиса Травельяна. На скулах у него красные пятна, но он старается не выдавать своих чувств. Интересно, не заставят ли его эти нападки выйти из терпения? Если бы мне пришлось держать пари за или против, я был бы крайне затруднен в выборе.
Майор Нольтиц возобновляет разговор, указывая на неоспоримые преимущества Великой Трансазиатской трассы с точки зрения торговых отношений между Азией и Европой, а также для безопасности и быстроты сообщения. Постепенно исчезнет старая ненависть между народами Азии и перед ними откроется новая эра. Уже одно это составляет громадную заслугу русских и вызывает одобрение всех цивилизованных наций. Разве не оправдались прекрасные слова, произнесенные Скобелевым после взятия Геок-Тепе, когда побежденные могли бояться репрессий со стороны победителей: «В своей политике по отношению к Центральной Азии мы не знаем парий!» note 65.
— Такая политика говорит о наших преимуществах перед Англией, — закончил майор.
Я ожидал, что с уст сэра Фрэнсиса Травельяна сорвется сакраментальная фраза: «Никто не может превзойти англичан!» Недаром же говорят, что джентльмены Соединенного Королевства произносят ее, едва появившись на свет… Но этого не произошло.
Когда же я поднялся, чтобы произнести тост за Россию и Китай, сэр Травельян, очевидно, почувствовав, что его гнев может перейти всякие рамки, быстро вышел из-за стола. Видимо, мне и сегодня не придется узнать его политических убеждений!
Само собой разумеется, что этот разговор не помешал барону Вейсшнитцердерферу старательно опустошать одно блюдо за другим, к вящему изумлению доктора Тио Кина. Вот немец, который никогда не читал предписаний достопочтенного Корнаро, а если и читал, то самым досадным образом делает все наоборот! Впрочем, вполне возможно, что он и не знает французского языка и ничего не понял из того, что здесь говорилось.
Я думаю, что по этой же причине в разговоре не могли принять участия и Фарускиар с Гангиром. Они перекинулись всего несколькими словами по-китайски.
Вместе с тем я должен отметить одну довольно странную подробность, не ускользнувшую от майора.
Отвечая на вопрос о безопасности езды по Великой Трансазиатской магистрали, Пан Шао нам сказал, что по ту сторону туркестанской границы движение отнюдь не безопасно. То же самое мне говорил и майор Нольтиц. Тогда я невольно спросил молодого китайца, не слышал ли он до своего отъезда в Европу о похождениях Ки Цзана.
— Слыхал, и довольно часто, — ответил он. — Ки Цзан орудовал тогда в провинции Юньнань. Но я надеюсь, что мы не встретим его на нашем пути.
Должно быть, я неправильно выговорил имя этого известного разбойника, потому что, когда Пан Шао произнес его на своем родном языке, я едва его понял.
Но зато я могу утверждать, что как только с уст молодого китайца сорвалось имя этого бандита, Фарускиар грозно нахмурил брови и в глазах его сверкнула молния. Затем он переглянулся со своим товарищем и снова стал с безучастным видом прислушиваться к разговорам пассажиров.
Да, нелегко мне будет сблизиться с этим человеком! Он замкнут на все запоры, как несгораемый сейф, и без пароля его не отомкнешь.
А поезд мчится на всех парах. В обычных случаях, когда он обслуживает одиннадцать станций, лежащих между Бухарой и Самаркандом, он тратит на двухсоткилометровый перегон целый день. Но сегодня, чтобы пройти без остановок расстояние между этими двумя городами, ему понадобилось только три часа.
В два часа пополудни мы были уже в знаменитом городе Тамерлана.
Если бы я сообщил читателям «XX века», что мне удалось посетить здесь сто школ и все триста мечетей — почти столько же, сколько церквей в Риме,
— они бы мне все равно не поверили, несмотря на то, что репортеры, бесспорно, заслуживают доверия. А потому я буду придерживаться истины.
Пробегая по пыльным бухарским улицам, я заходил наудачу в разные здания, встречавшиеся по пути, заглянул на-базар, где продаются бумажные ткани перемежающихся цветов, называемые «аладжа»; легкие, как паутинка, платки; чудесно обработанные изделия из кожи; шелка, шуршание которых на местном наречии передается словом «чах-чук». В другом месте я видел небольшую лавчонку, где можно достать шестнадцать сортов чая, из которых одиннадцать принадлежат к категории зеленых чаев, преимущественно употребляемых в Китае и Центральной Азии. Самый дорогой среди них — «лука», одного листка которого достаточно, чтобы заблагоухал весь чайник.
Затем я выхожу на центральные улицы. Водоем Лябихауз окаймляет одну из сторон квадратной площади, обсаженной вязами. Дальше возвышается так называемый «Ковчег» — укрепленный дворец эмира, ворота которого украшены вполне современными часами. Герману Вамбери note 59 это сооружение показалось зловещим, и я с ним вполне согласен, хотя бронзовые пушки, защищающие вход, не столько отталкивают своим грозным видом, сколько привлекают художественной отделкой.
Замечу кстати, что бухарскими солдатами, которые разгуливают по улицам в белых штанах, черных куртках, каракулевых шапках и высоких сапогах, командуют русские офицеры, в мундирах раззолоченных по всем швам.
Справа от дворца находится самая величественная в городе мечеть Калян. Это целый мир куполов, колоколенок и минаретов, дающих приют аистам, которых в Бухаре бесчисленное множество.
Иду дальше, куда глаза глядят, и попадаю в северо-восточную часть города на берег Зеравшана. Все городские арыки в санитарных целях два или три раза в месяц промываются свежими, прозрачными водами этой реки. И вот, только сейчас, в арыки поступила чистая вода. Мужчины, женщины, дети, собаки, двуногие, четвероногие — все бросились купаться и подняли такую суматоху, что даже трудно описать.
Повернув на юго-запад, я сталкиваюсь с группой дервишей note 60 в остроконечных шапках, с посохами в руках, с развевающимися по ветру волосами. Иногда они останавливаются и начинают плясать под аккомпанемент песни, удивительно соответствующей характерным па ритуального восточного танца.
Побывал я и на книжном базаре. Там сосредоточено не менее двадцати шести лавок, где продаются печатные книги и рукописи, но не на вес, как чай, и не пучками, как овощи, а поштучно, как самый ходкий товар.
Что же касается многочисленных «медресе» note 61 — школ, которые принесли Бухаре славу университетского города, то должен признаться, что ни одной из них я не посетил. Усталый, измученный, доведенный до полного изнеможения, я поплелся назад и уселся под вязами на набережной Диванбеги. Там всегда кипят огромные самовары, и за один «танга» или семьдесят пять сантимов я утолил жажду «шивином», таким превосходным чаем, которого в Европе никто не знает.
Вот и все мои воспоминания о туркестанском Риме. Если для полного осмотра города нужно не меньше месяца, то в моем распоряжении лишь несколько часов.
В половине одиннадцатого я вернулся к поезду вместе с майором Нольтицем, которого встретил при посадке на узкоколейку. Вокзальные помещения завалены тюками бухарского хлопка и кипами мервской шерсти.
Все мои номера, включая и немецкого барона, находятся уже на платформе. В хвосте поезда конвойные продолжают добросовестно охранять вагон с телом мандарина Иен Лу. Мне кажется, что трое из наших спутников наблюдают за ними с упорным любопытством; это те монголы подозрительного вида, которые сели в Душаке. Проходя мимо, я даже заметил, что Фарускиар сделал им какой-то знак, смысла которого я не уловил. Разве он их знает?.. Во всяком случае, это меня сильно интригует.
Едва поезд отошел от станции, как пассажиры направились в вагон-ресторан. По соседству с нами оказались свободные места. Этим воспользовался молодой китаец и уселся поближе ко мне и майору Нольтицу. За ним последовал и доктор Тио Кин. Пан Шао знает, что я сотрудничаю в редакции «XX века», и ему, видимо, хочется познакомиться и поговорить со мною, как и мне с ним.
Я не ошибся. Это настоящий парижский бульвардье note 62 в одежде китайца. Три года он провел в этом веселом городе, и не только развлекался, но и набирался знаний. Единственный сын богатого пекинского коммерсанта, он путешествовал и путешествует под крылышком Тио Кина, который именуется доктором, но в сущности представляет собой законченный тип лентяя и бездельника. Ученик это знает и все время над ним посмеивается.
Поверите ли вы, что с тех пор, как доктор Тио Кин отыскал у букиниста на набережной Сены книжечку Корнаро, он только и старается согласовать свое существование с правилами «Искусства долго жить, пребывая в добром здравии». Умеренное количество еды и питья, особый режим для каждого сезона, воздержанность, способствующая бодрости духа, невоздержанность, приносящая великое зло, средства, помогающие исправить дурной темперамент и пользоваться отличным здоровьем до самого преклонного возраста, — таковы предписания, столь искусно защищаемые благородным венецианцем, которые без конца изучает этот тупица-доктор. Пан Шао беспрестанно отпускает на его счет злые и меткие шутки, но Тио Кин не обращает на них никакого внимания.
Тут же за завтраком мы могли наблюдать некоторые проявления его мании, ибо доктор так же, как и его ученик, говорит на чистейшем французском языке.
— Прежде чем приняться за еду, — обращается к нему Пан Шао, — не будете ли вы, доктор, так любезны и не напомните ли мне, сколько существует основных правил для определения разумной меры еды и питья?
— Семь, мой юный друг, — с полной серьезностью отвечает Тио Кин. — И первое из них — принимать ровно столько пищи, чтобы сразу после еды быть способным приступить к умственным занятиям.
— А второе?..
— Второе — принимать лишь такое количество питья, чтобы потом не чувствовать ни вялости, ни тяжести на желудке, ни малейшего телесного утомления. Третье…
— Если вы не возражаете, доктор, то на этом мы сегодня остановимся, — прерывает его Пан Шао. — Вот, кстати, пилав, который кажется мне очень хорошо приготовленным и…
— Берегитесь, мой дорогой ученик! Это кушанье — род пудинга и рубленой баранины, смешанной с жиром и пряностями… Я боюсь, как бы это не обременило…
— Поэтому, доктор, я советую вам не есть его. А уж я последую примеру этих господ.
Так Пан Шао и поступает и — не зря, так как пилав поистине восхитителен. Доктору же ничего не остается, как довольствоваться самыми легкими блюдами.
По словам майора Нольтица, этот же пилав, приготовленный особым способом на сильном огне и называемый «зенбузи», бывает еще вкуснее. Да и может ли быть иначе, если это слово означает «дамские поцелуи»?
Поскольку господин Катерна выражает сожаление, что этого блюда нет в меню, я осмеливаюсь заметить:
— Не кажется ли вам, что зенбузи можно найти не только в Центральной Азии?
А Пан Шао, смеясь, прибавляет к этому:
— Лучше всего их приготовляют в Париже.
Я смотрю на молодого китайца. Он с такой силой двигает челюстями, что это вызывает замечание доктора, предостерегающего его от «неумеренной траты основной влаги, содержащейся в организме».
Завтрак прошел очень весело. Разговор коснулся успешной деятельности русских в Средней Азии. Мне кажется, что. Пан Шао хорошо знаком с этим вопросом. Русским удалось создать не только Закаспийскую железную дорогу. С 1888 года они начали производить изыскательные работы по прокладке Транссибирской магистрали. Теперь она уже строится, и работы далеко продвинулись вперед. Вслед за первой линией, соединяющей Ишим, Омск, Томск, Красноярск, Нижнеудинск и Иркутск, должны построить вторую, более южную, через Оренбург, Акмолинск, Минусинск, Абагатуй и Владивосток. Когда весь путь длиною в шесть тысяч километров будет проложен, Петербург окажется в шести днях езды от Японского моря. И эта Транссибирская дорога, которая всей протяженностью превзойдет Трансконтинентальную в Соединенных Штатах, обойдется не более семисот пятидесяти миллионов рублей.
Легко себе представить, что разговор об успехах русских не может понравиться сэру Фрэнсису Травельяну. Хоть он не проронил ни слова и не поднял глаз от тарелки, его длинное лицо порозовело.
— Эх, друзья мои, — говорю я, — все, что мы видим, — ничто по сравнению с тем, что увидят наши внуки. Мы с вами путешествуем на поезде прямого сообщения по Великой Трансазиатской магистрали. Но что-то будет, когда Великий Трансазиатский путь соединится с Великим Трансафриканским?
— Но как же Азия может соединиться с Африкой железнодорожным путем? — спрашивает майор Нольтиц.
— А очень просто: через Россию, Турцию, Италию, Францию и Испанию. Пассажиры смогут проехать без пересадит от Пекина до мыса Доброй Надежды.
— А как же Гибралтарский пролив? — спрашивает Пан Шао.
При этом слове сэр Фрэнсис Травельян настораживается. Как только речь заходит о Гибралтаре, так и кажется, что все Соединенное Королевство приводится в движение единым средиземноморским патриотическим порывом.
— А как же Гибралтар? — повторяет майор.
— Путь пройдет под ним, — отвечаю я. — Что может быть проще — туннель в каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров. Тут не будет английского парламента, который возражает против прорытия туннеля между Кале и Дувром. В один прекрасный день оправдаются слова поэта:
«Omnia jam fieri quae posse negabam» note 63.
Мои познания в латинском языке смог оценить только майор Нольтиц.
Я слышу, как господин Катерна шепчет жене:
— Это он на волапюке note 64.
— Не подлежит сомнению, — продолжает Пан Шао, — что китайский император был прав, когда предпочел протянуть руку русским, а не англичанам. Вместо того, чтобы настаивать на проведении стратегической железной дороги в Маньчжурии, он предпочел соединиться с Транскаспийской магистралью через Китай и Китайский Туркестан.
— И он поступил очень мудро, — добавляет майор. — Союз с англичанами позволил бы только связать Индию с Европой, тогда как сотрудничество с русскими дало возможность соединить с Европой весь азиатский континент.
Я смотрю на сэра Фрэнсиса Травельяна. На скулах у него красные пятна, но он старается не выдавать своих чувств. Интересно, не заставят ли его эти нападки выйти из терпения? Если бы мне пришлось держать пари за или против, я был бы крайне затруднен в выборе.
Майор Нольтиц возобновляет разговор, указывая на неоспоримые преимущества Великой Трансазиатской трассы с точки зрения торговых отношений между Азией и Европой, а также для безопасности и быстроты сообщения. Постепенно исчезнет старая ненависть между народами Азии и перед ними откроется новая эра. Уже одно это составляет громадную заслугу русских и вызывает одобрение всех цивилизованных наций. Разве не оправдались прекрасные слова, произнесенные Скобелевым после взятия Геок-Тепе, когда побежденные могли бояться репрессий со стороны победителей: «В своей политике по отношению к Центральной Азии мы не знаем парий!» note 65.
— Такая политика говорит о наших преимуществах перед Англией, — закончил майор.
Я ожидал, что с уст сэра Фрэнсиса Травельяна сорвется сакраментальная фраза: «Никто не может превзойти англичан!» Недаром же говорят, что джентльмены Соединенного Королевства произносят ее, едва появившись на свет… Но этого не произошло.
Когда же я поднялся, чтобы произнести тост за Россию и Китай, сэр Травельян, очевидно, почувствовав, что его гнев может перейти всякие рамки, быстро вышел из-за стола. Видимо, мне и сегодня не придется узнать его политических убеждений!
Само собой разумеется, что этот разговор не помешал барону Вейсшнитцердерферу старательно опустошать одно блюдо за другим, к вящему изумлению доктора Тио Кина. Вот немец, который никогда не читал предписаний достопочтенного Корнаро, а если и читал, то самым досадным образом делает все наоборот! Впрочем, вполне возможно, что он и не знает французского языка и ничего не понял из того, что здесь говорилось.
Я думаю, что по этой же причине в разговоре не могли принять участия и Фарускиар с Гангиром. Они перекинулись всего несколькими словами по-китайски.
Вместе с тем я должен отметить одну довольно странную подробность, не ускользнувшую от майора.
Отвечая на вопрос о безопасности езды по Великой Трансазиатской магистрали, Пан Шао нам сказал, что по ту сторону туркестанской границы движение отнюдь не безопасно. То же самое мне говорил и майор Нольтиц. Тогда я невольно спросил молодого китайца, не слышал ли он до своего отъезда в Европу о похождениях Ки Цзана.
— Слыхал, и довольно часто, — ответил он. — Ки Цзан орудовал тогда в провинции Юньнань. Но я надеюсь, что мы не встретим его на нашем пути.
Должно быть, я неправильно выговорил имя этого известного разбойника, потому что, когда Пан Шао произнес его на своем родном языке, я едва его понял.
Но зато я могу утверждать, что как только с уст молодого китайца сорвалось имя этого бандита, Фарускиар грозно нахмурил брови и в глазах его сверкнула молния. Затем он переглянулся со своим товарищем и снова стал с безучастным видом прислушиваться к разговорам пассажиров.
Да, нелегко мне будет сблизиться с этим человеком! Он замкнут на все запоры, как несгораемый сейф, и без пароля его не отомкнешь.
А поезд мчится на всех парах. В обычных случаях, когда он обслуживает одиннадцать станций, лежащих между Бухарой и Самаркандом, он тратит на двухсоткилометровый перегон целый день. Но сегодня, чтобы пройти без остановок расстояние между этими двумя городами, ему понадобилось только три часа.
В два часа пополудни мы были уже в знаменитом городе Тамерлана.
12
Самарканд расположен в богатом оазисе, орошаемом рекою Зеравшан, которая протекает по Согдийской долине. Из брошюрки, купленной на вокзале, я узнаю, что этот город занимает одно из тех четырех мест, которые богословы «отводят» для земного рая. Но пусть лучше спорят на эту тему профессиональные толкователи!
Самарканд был сожжен македонскими завоевателями в 328 году до нашей эры и частично разрушен войсками Чингисхана около 1219 года. Затем он стал столицей Тамерлана, — город, конечно, может этим гордиться, но в XVIII веке он был снова разрушен кочевниками. Как видите, история всех основных городов Центральной Азии сопровождалась резкими переходами от величия к падению.
Пять часов дневной стоянки в Самарканде обещают мне некоторое развлечение и несколько страниц заметок. Но нельзя терять времени.
Город, как водится, состоит из двух частей. Новая, построенная русскими, отличается современной архитектурой. Кругом зеленеющие парки, обсаженные березами улицы, дворцы, коттеджи, уютные домики в современном стиле. Старая часть города богата великолепными памятниками своего былого величия. Чтобы их добросовестно изучить, потребовалось бы несколько недель.
На этот раз я не одинок. Майор Нольтиц свободен и отправится вместе со мной. Мы уже выходим из вокзала, как к нам подбегают супруги Катерна.
— Вы идете осматривать город, господин Клодиус? — спрашивает первый комик, делая рукою округленный жест, который должен означать обширную территорию Самарканда.
— Да, господин Катерна; вы угадали.
— Если вы и майор Нольтиц будете так любезны, я хотел бы к вам присоединиться…
— Пожалуйста!
— Конечно, вместе с мадам Катерна, без нее я ни на шаг…
— Это сделает нашу экскурсию еще более приятной, — отвечает майор, любезно поклонившись артистке.
Я же прибавляю:
— А чтобы не устать и выиграть время, мои дорогие друзья, я предлагаю нанять арбу.
— Арбу? — восклицает господин Катерна, балансируя с боку на бок. — А что такое арба?
— Местный экипаж!
— Тогда пусть будет арба! — соглашается артист.
Мы усаживаемся в один из этих ящиков на колесах, которые стоят перед вокзалом, сулим «ямщику» — то есть кучеру — хорошие чаевые, он обещает не пожалеть своих «голубчиков». И вот пара маленьких лошадок быстро мчит нас по улицам Самарканда.
По левую руку остается расположенный веером русский город, дом губернатора, окруженный красивым садом, городской парк с тенистыми аллеями, обширная усадьба начальника округа, захватывающая даже часть старого города.
Арба проезжает мимо крепости, на которую майор обращает наше внимание. Там, неподалеку от бывшего дворца эмира бухарского, находятся могилы русских солдат, павших при атаке в 1868 году.
Отсюда, по узкой и прямой улице, наша арба въезжает на площадь Регистан, «которую не следует смешивать с площадью того же названия в Бухаре», как наивно сказано в моей брошюрке.
Площадь Регистан — красивый четырехугольник, правда, немного попорченный тем, что русские вымостили его и украсили фонарями. Но это, безусловно, понравится Фульку Эфринелю, если он соблаговолит осмотреть Самарканд. По трем сторонам площади возвышаются хорошо сохранившиеся развалины трех «медресе», где «муллы» давали детям религиозное образование. В Самарканде насчитывается семнадцать медресе и восемьдесят пять мечетей. Здания медресе очень похожи одно на другое. В центре — галерея, ведущая во внутренние дворы; стены сложены из кирпича, покрытого светло-желтой и нежно-голубой глазурью: повсюду арабески — причудливые золотые линии на бирюзовом фоне, — кстати, этот цвет преобладает. Склонившиеся минареты, кажется, вот-вот упадут, но никогда не падают, к счастью для их эмалевой облицовки, намного превосходящей, по мнению бесстрашной путешественницы госпожи Уйфальви-Бурдон, даже лучшие сорта наших эмалей. А ведь дело тут идет не о какой-нибудь вазе, которую ставят на камин или цоколь, а о минаретах внушительной высоты!
Эти чудеса строительного искусства сохранились в том же нетронутом виде, какой они имели при Марко Поло, венецианском путешественнике ХIII века, посетившем Самарканд.
— Ну как, господин Бомбарнак? — спрашивает майор. — Нравится вам площадь Регистан?
— Она великолепна! — восклицаю я.
— Да, — вставляет свою реплику комик, — она вполне могла бы послужить чудесной декорацией для балета. Не правда ли, Каролина? Посмотри на эту мечеть возле сада и на ту, рядом с дворцом.
— Ты прав, Адольф, — говорит артистка, — но для большего эффекта я бы выпрямила эти башни, а посредине устроила светящиеся фонтаны…
— Блестящая мысль, Каролина! Послушайте, господин Бомбарнак, а не смогли бы вы написать для нас драму с феерией в третьем акте, которая происходила бы на фоне такой декорации? Что же касается названия…
— То так и напрашивается «Тамерлан», — отвечаю я.
Но комик встретил мое предложение без восторга. Я догадываюсь, что фигура завоевателя Азии кажется ему недостаточно современной, не в духе «Конца века» note 66. Наклонившись к жене, господин Катерна поспешно добавляет:
— Я видел площадь и покрасивее этой в феерии «Дочь ночи», в театре Порт-Сен-Мартен note 67.
— А я в Шатле, в «Михаиле Строгове» note 68, — вторит ему жена.
Спорить с ними бесполезно. Ведь они смотрят на все сквозь призму театральных декораций, предпочитая колеблющийся холст волнам океана, нарисованное небо настоящему, искусственные деревья — чаще лесов. Декорации Камбона, Рюбэ или Жамбона не могут сравниться для них ни с каким естественным пейзажем. Словом, искусство они ставят выше природы, и было бы бесполезно пытаться их переубедить.
Так как речь зашла о Тамерлане, я спрашиваю майора Нольтица, не посмотреть ли нам гробницу этого знаменитого правителя. Майор отвечает мне, что мы увидим ее на обратном пути.
Мы подъезжаем к главному самаркандскому базару. Арба останавливается у одного из входов в огромное круглое здание, предварительно повозив нас по извилистым улицам старого города, где почти сплошь одноэтажные дома без всяких признаков комфорта.
Вот он, базар. Повсюду нагромождены шерстяные ткани, яркие плюшевые ковры, красивые узорчатые шали, и все это разбросано вперемежку по прилавкам ларьков. Покупатели и продавцы отчаянно торгуются из-за всякого пустяка. Среди шелков выделяется материя под названием «канаус», которая, кажется, в чести у самаркандских модниц. Но ни качеством своим, ни блеском она не выдерживает сравнения с продукцией лионских фабрик.
Однако в глазах госпожи Катерна появилось такое вожделение, словно она стояла у прилавков «Бон Марше» или «Лувра» note 69.
— Вот бы мне костюм из такой материи! Какой бы это произвело эффект в «Великой герцогине»!
— А вот туфли, которые в самый раз подошли бы для роли Али Бажу в «Каиде»! — восклицает господин Катерна.
И пока жена покупает несколько аршин канауса, муж становится обладателем пары зеленых туфель без задников, какие узбеки надевают перед тем, как переступить порог мечети. Все это происходит не без помощи майора, любезно согласившегося быть посредником между господином Катерна и продавцом, не устававшим выкрикивать свои бесконечные «йок»… «йок»!
Арба едет дальше, и мы попадаем на площадь Биби-ханым, где возвышается мечеть того же названия. Хотя эта площадь и не такой правильной формы, как Регистан, зато она, на мой взгляд, более живописна: причудливо сгруппированные руины, остатки сводов, карнизов, арок, полураскрытые купола, колонны без капителей, но чудом сохранившие у оснований удивительно яркую эмаль. Затем идет длинный ряд наклонившихся портиков, замыкающих с одной стороны этот обширный четырехугольник. Все это производит тем большее впечатление, что древние памятники времен расцвета Самарканда смотрятся на фоне такого пронзительно синего неба и на фоне изумрудной зелени, каких не встретишь… даже в опере, не в обиду будь сказано нашему комику… Но я должен признаться, что мы испытываем еще более сильное впечатление, когда арба привозит нас в северо-восточный конец города, к прекраснейшему ансамблю Центральной Азии — усыпальнице Шах-и-Зинда.
Пером это чудо не опишешь. Если я на протяжении одной фразы упомяну такие слова, как мозаика, фронтоны, тимпаны note 70, барельефы, ниши, эмали, выступы, — то картины все равно не получится. Тут нужны не описания, а кисть художника. Перед этими остатками самой блестящей архитектуры, которую завещал нам азиатский гений, теряется всякое воображение.
В глубине мечети находится гробница Куссама-бен-Аббаса, высокочтимого «святого» мусульманской религии, которому поклоняются правоверные. Существует поверье, что, если открыть гробницу, Куссам-бен-Аббас выйдет из нее живым во всей своей славе. Впрочем, этот опыт никому еще не удалось проделать, и потому верующие продолжают довольствоваться легендой.
Но всему наступает конец. Мы должны оторваться от созерцания этих красот. К счастью, господин и госпожа Катерна не нарушили нашего восторга своими театральными воспоминаниями. Видимо, и на них мечеть произвела впечатление.
Мы снова садимся в арбу, и ямщик гонит рысью своих «голубчиков» по тенистым улицам, которые содержатся в чистоте и порядке.
На самаркандских улицах много прохожих в живописных костюмах — «халаты» всех цветов, а на голове кокетливо закрученные тюрбаны. Впрочем, типы здесь смешанные, да и как может быть иначе? Ведь в Самарканде около сорока тысяч жителей. Большинство из них таджики иранского происхождения. Это люди крепкого телосложения с коричневой от загара кожей. Я повторяю здесь строчки, прочитанные в рассказе госпожи Уйфальви-Бурдон: «Волосы у них черные. Бороды тоже черные и удивительно густые. Глаза правильной формы и почти всегда карие. Удивительно красивый нос, тонкие губы и маленькие зубы. Лоб высокий и широкий. Овал лица продолговатый».
Самарканд был сожжен македонскими завоевателями в 328 году до нашей эры и частично разрушен войсками Чингисхана около 1219 года. Затем он стал столицей Тамерлана, — город, конечно, может этим гордиться, но в XVIII веке он был снова разрушен кочевниками. Как видите, история всех основных городов Центральной Азии сопровождалась резкими переходами от величия к падению.
Пять часов дневной стоянки в Самарканде обещают мне некоторое развлечение и несколько страниц заметок. Но нельзя терять времени.
Город, как водится, состоит из двух частей. Новая, построенная русскими, отличается современной архитектурой. Кругом зеленеющие парки, обсаженные березами улицы, дворцы, коттеджи, уютные домики в современном стиле. Старая часть города богата великолепными памятниками своего былого величия. Чтобы их добросовестно изучить, потребовалось бы несколько недель.
На этот раз я не одинок. Майор Нольтиц свободен и отправится вместе со мной. Мы уже выходим из вокзала, как к нам подбегают супруги Катерна.
— Вы идете осматривать город, господин Клодиус? — спрашивает первый комик, делая рукою округленный жест, который должен означать обширную территорию Самарканда.
— Да, господин Катерна; вы угадали.
— Если вы и майор Нольтиц будете так любезны, я хотел бы к вам присоединиться…
— Пожалуйста!
— Конечно, вместе с мадам Катерна, без нее я ни на шаг…
— Это сделает нашу экскурсию еще более приятной, — отвечает майор, любезно поклонившись артистке.
Я же прибавляю:
— А чтобы не устать и выиграть время, мои дорогие друзья, я предлагаю нанять арбу.
— Арбу? — восклицает господин Катерна, балансируя с боку на бок. — А что такое арба?
— Местный экипаж!
— Тогда пусть будет арба! — соглашается артист.
Мы усаживаемся в один из этих ящиков на колесах, которые стоят перед вокзалом, сулим «ямщику» — то есть кучеру — хорошие чаевые, он обещает не пожалеть своих «голубчиков». И вот пара маленьких лошадок быстро мчит нас по улицам Самарканда.
По левую руку остается расположенный веером русский город, дом губернатора, окруженный красивым садом, городской парк с тенистыми аллеями, обширная усадьба начальника округа, захватывающая даже часть старого города.
Арба проезжает мимо крепости, на которую майор обращает наше внимание. Там, неподалеку от бывшего дворца эмира бухарского, находятся могилы русских солдат, павших при атаке в 1868 году.
Отсюда, по узкой и прямой улице, наша арба въезжает на площадь Регистан, «которую не следует смешивать с площадью того же названия в Бухаре», как наивно сказано в моей брошюрке.
Площадь Регистан — красивый четырехугольник, правда, немного попорченный тем, что русские вымостили его и украсили фонарями. Но это, безусловно, понравится Фульку Эфринелю, если он соблаговолит осмотреть Самарканд. По трем сторонам площади возвышаются хорошо сохранившиеся развалины трех «медресе», где «муллы» давали детям религиозное образование. В Самарканде насчитывается семнадцать медресе и восемьдесят пять мечетей. Здания медресе очень похожи одно на другое. В центре — галерея, ведущая во внутренние дворы; стены сложены из кирпича, покрытого светло-желтой и нежно-голубой глазурью: повсюду арабески — причудливые золотые линии на бирюзовом фоне, — кстати, этот цвет преобладает. Склонившиеся минареты, кажется, вот-вот упадут, но никогда не падают, к счастью для их эмалевой облицовки, намного превосходящей, по мнению бесстрашной путешественницы госпожи Уйфальви-Бурдон, даже лучшие сорта наших эмалей. А ведь дело тут идет не о какой-нибудь вазе, которую ставят на камин или цоколь, а о минаретах внушительной высоты!
Эти чудеса строительного искусства сохранились в том же нетронутом виде, какой они имели при Марко Поло, венецианском путешественнике ХIII века, посетившем Самарканд.
— Ну как, господин Бомбарнак? — спрашивает майор. — Нравится вам площадь Регистан?
— Она великолепна! — восклицаю я.
— Да, — вставляет свою реплику комик, — она вполне могла бы послужить чудесной декорацией для балета. Не правда ли, Каролина? Посмотри на эту мечеть возле сада и на ту, рядом с дворцом.
— Ты прав, Адольф, — говорит артистка, — но для большего эффекта я бы выпрямила эти башни, а посредине устроила светящиеся фонтаны…
— Блестящая мысль, Каролина! Послушайте, господин Бомбарнак, а не смогли бы вы написать для нас драму с феерией в третьем акте, которая происходила бы на фоне такой декорации? Что же касается названия…
— То так и напрашивается «Тамерлан», — отвечаю я.
Но комик встретил мое предложение без восторга. Я догадываюсь, что фигура завоевателя Азии кажется ему недостаточно современной, не в духе «Конца века» note 66. Наклонившись к жене, господин Катерна поспешно добавляет:
— Я видел площадь и покрасивее этой в феерии «Дочь ночи», в театре Порт-Сен-Мартен note 67.
— А я в Шатле, в «Михаиле Строгове» note 68, — вторит ему жена.
Спорить с ними бесполезно. Ведь они смотрят на все сквозь призму театральных декораций, предпочитая колеблющийся холст волнам океана, нарисованное небо настоящему, искусственные деревья — чаще лесов. Декорации Камбона, Рюбэ или Жамбона не могут сравниться для них ни с каким естественным пейзажем. Словом, искусство они ставят выше природы, и было бы бесполезно пытаться их переубедить.
Так как речь зашла о Тамерлане, я спрашиваю майора Нольтица, не посмотреть ли нам гробницу этого знаменитого правителя. Майор отвечает мне, что мы увидим ее на обратном пути.
Мы подъезжаем к главному самаркандскому базару. Арба останавливается у одного из входов в огромное круглое здание, предварительно повозив нас по извилистым улицам старого города, где почти сплошь одноэтажные дома без всяких признаков комфорта.
Вот он, базар. Повсюду нагромождены шерстяные ткани, яркие плюшевые ковры, красивые узорчатые шали, и все это разбросано вперемежку по прилавкам ларьков. Покупатели и продавцы отчаянно торгуются из-за всякого пустяка. Среди шелков выделяется материя под названием «канаус», которая, кажется, в чести у самаркандских модниц. Но ни качеством своим, ни блеском она не выдерживает сравнения с продукцией лионских фабрик.
Однако в глазах госпожи Катерна появилось такое вожделение, словно она стояла у прилавков «Бон Марше» или «Лувра» note 69.
— Вот бы мне костюм из такой материи! Какой бы это произвело эффект в «Великой герцогине»!
— А вот туфли, которые в самый раз подошли бы для роли Али Бажу в «Каиде»! — восклицает господин Катерна.
И пока жена покупает несколько аршин канауса, муж становится обладателем пары зеленых туфель без задников, какие узбеки надевают перед тем, как переступить порог мечети. Все это происходит не без помощи майора, любезно согласившегося быть посредником между господином Катерна и продавцом, не устававшим выкрикивать свои бесконечные «йок»… «йок»!
Арба едет дальше, и мы попадаем на площадь Биби-ханым, где возвышается мечеть того же названия. Хотя эта площадь и не такой правильной формы, как Регистан, зато она, на мой взгляд, более живописна: причудливо сгруппированные руины, остатки сводов, карнизов, арок, полураскрытые купола, колонны без капителей, но чудом сохранившие у оснований удивительно яркую эмаль. Затем идет длинный ряд наклонившихся портиков, замыкающих с одной стороны этот обширный четырехугольник. Все это производит тем большее впечатление, что древние памятники времен расцвета Самарканда смотрятся на фоне такого пронзительно синего неба и на фоне изумрудной зелени, каких не встретишь… даже в опере, не в обиду будь сказано нашему комику… Но я должен признаться, что мы испытываем еще более сильное впечатление, когда арба привозит нас в северо-восточный конец города, к прекраснейшему ансамблю Центральной Азии — усыпальнице Шах-и-Зинда.
Пером это чудо не опишешь. Если я на протяжении одной фразы упомяну такие слова, как мозаика, фронтоны, тимпаны note 70, барельефы, ниши, эмали, выступы, — то картины все равно не получится. Тут нужны не описания, а кисть художника. Перед этими остатками самой блестящей архитектуры, которую завещал нам азиатский гений, теряется всякое воображение.
В глубине мечети находится гробница Куссама-бен-Аббаса, высокочтимого «святого» мусульманской религии, которому поклоняются правоверные. Существует поверье, что, если открыть гробницу, Куссам-бен-Аббас выйдет из нее живым во всей своей славе. Впрочем, этот опыт никому еще не удалось проделать, и потому верующие продолжают довольствоваться легендой.
Но всему наступает конец. Мы должны оторваться от созерцания этих красот. К счастью, господин и госпожа Катерна не нарушили нашего восторга своими театральными воспоминаниями. Видимо, и на них мечеть произвела впечатление.
Мы снова садимся в арбу, и ямщик гонит рысью своих «голубчиков» по тенистым улицам, которые содержатся в чистоте и порядке.
На самаркандских улицах много прохожих в живописных костюмах — «халаты» всех цветов, а на голове кокетливо закрученные тюрбаны. Впрочем, типы здесь смешанные, да и как может быть иначе? Ведь в Самарканде около сорока тысяч жителей. Большинство из них таджики иранского происхождения. Это люди крепкого телосложения с коричневой от загара кожей. Я повторяю здесь строчки, прочитанные в рассказе госпожи Уйфальви-Бурдон: «Волосы у них черные. Бороды тоже черные и удивительно густые. Глаза правильной формы и почти всегда карие. Удивительно красивый нос, тонкие губы и маленькие зубы. Лоб высокий и широкий. Овал лица продолговатый».