Первое — физические признаки, говорящие о принадлежности ребёнка к определённой расе.
Второе — название «Цинтия» на спасательном круге.
— По первому пункту, — продолжал доктор, — сомнений быть не может. Ребёнок принадлежит к кельтской расе[26]. Это чувствуется во всем его облике.
Перейдём к следующему пункту. «Цинтия» — несомненно, название судна, о чём свидетельствует надпись на спасательном круге. Это название может относиться как к немецкому кораблю, так и к английскому. Но, поскольку буквы не были готическими, мы можем прийти к заключению, что «Цинтия» была английским кораблём, вернее сказать, англо-саксонским[27].
Все подтверждает это предположение, ибо только английское судно, отправляющееся в сторону Инвернесса или Оркнейских островов, могло потерпеть крушение в местах, близких к Нороэ. Учтите также, что этот младенец — жертва кораблекрушения — не мог держаться на воде длительное время, ведь ему и без того пришлось вынести опасности пагубного для него плавания. Итак, мои друзья, каково же будет ваше мнение теперь, когда вам известны все факты?
Ни профессор, ни адвокат не знали, что на это ответить.
— Значит, вы не в состоянии сделать никакого вывода? — продолжал доктор, в тоне которого чувствовалось скрытое торжество. — Быть может, вы даже усматриваете некоторое противоречие между этими двумя пунктами? Ребёнок — кельтской расы, а судно — англо-саксонского происхождения? Но противоречие окажется мнимым, если вы вспомните о таком важное обстоятельстве, как существование народа кельтского происхождения на соседнем с Великобританией острове — в Ирландии. Я тоже сначала об этом не подумал, и это и помешало мне правильно подойти к вопросу. Вывод мне кажется неопровержимым: этот ребёнок — ирландец. Вы согласны со мной, Гохштедт?
Если и существовало что-нибудь на свете, чего больше всего не выносил достойный профессор, так это высказывать определённое суждение по тому или иному вопросу. И надо признаться, что вывод доктора, предложенный на его беспристрастное рассмотрение, был, по меньшей мере, скороспелым. Поэтому, ограничившись ничего не выражающим кивком головы, Гохштедт только ответил:
— Несомненно, ирландцы принадлежат к кельтской ветви арийской расы.
Такого рода изречения, разумеется, не могут претендовать на особую оригинальность. Но доктору Швариенкрона ничего иного и не требовалось. Он увидел в этих словах полное подтверждение своей теории.
— Итак, вы сами с этим согласились! — возбуждённо воскликнул он. — Поскольку ирландцы относятся к кельтскому племени, поскольку ребёнок обладает всеми характерными признаками этого племени, а «Цинтия» была английским судном, мне кажется, что у нас в руках имеются необходимые нити, которые помогут отыскать семью бедного мальчугана. Значит, искать нужно именно в Великобритании. Нескольких объявлений в «Таймсе» будет достаточно, чтобы навести нас на след!
Доктор собрался было подробно изложить намеченный им план действий, когда обратил внимание на упорное молчание адвоката и слегка насмешливый вид, с которым тот следил за его заключениями.
— Если вы со мной не согласны, Бредежор, так скажите об этом прямо, вы же знаете, что я не боюсь споров, — произнёс он, прервав свои рассуждения.
— Я же ничего не сказал, — ответил адвокат. — Гохштедт свидетель, что я ничего не сказал…
— Но я прекрасно вижу, что вы не разделяете моего мнения, и мне было бы любопытно узнать, — почему? — спросил доктор, снова впадая в раздражённое состояние, вызванное неудачным вистом. — Ведь «Цинтия» — название английского судна! — добавил он с горячностью. — Будь оно немецким, буквы были бы готическими. Ирландцы принадлежат к кельтскому племени? Бесспорно! Вы только что слышали, как это подтвердил столь знающий человек, как наш уважаемый друг Гохштедт. Ребёнок обладает признаками кельтского происхождения? Конечно. Ведь вам это бросилось в глаза ещё до того, как я заговорил на эту тему. Из всего сказанного я могу заключить, что только явное и нескрываемое недоброжелательство мешает кое-кому присоединиться к моим выводам, подтверждающим, что мальчик — выходец из ирландской семьи.
— Недоброжелательство? Не слишком ли сильно сказано? — возразил Бредежор. — Если это относится ко мне, то ведь я ещё не высказал никакого мнения.
— Но вы же достаточно ясно показали, что не согласны со мной!
— Мне этого никто не может запретить.
— В таком случае вам не мешало бы выдвинуть веские аргументы в защиту вашей концепции.
— А кто вам сказал, что они у меня есть?
— В таком случае это происходит от вашей склонности к оппозиции, от потребности противоречить мне во всем, и не только в висте!
— У меня и в мыслях не было ничего подобного, уверяю вас! Ваш вывод мне не кажется неопровержимым. Только и всего.
— Но почему же, скажите на милость? Мне было бы небезынтересно узнать.
— Это нужно долго объяснять, — уже одиннадцать часов. Я готов биться с вами об заклад: ставлю моего Квинтилиана[28] в первом венецианском издании против вашего Плиния в издании Альда Мануция, что ваше заключение неправильное и что этот ребёнок не ирландец.
— Вы же знаете, что я не люблю пари, — сказал доктор, невольно смягчаясь от такого невозмутимого добродушия. — Но мне будет так приятно вас сконфузить, что я принимаю вызов.
— Прекрасно! Так, значит, и решено. Сколько времени вам понадобится на поиски?
— Надеюсь, будет достаточно нескольких месяцев, хотя с Герсебомом я условился о двух годах, чтобы быть совершенно уверенным в успехе.
— Хорошо, я согласен на два года. Гохштедт будет нашим арбитром[29], но чур не обижаться, — идёт?
— Согласен не обижаться, но я вижу, что вашему Квинтилиану грозит опасность присоединиться к моему Плинию, — заметил доктор и, пожав руки обоим друзьям, проводил их до дверей.
5. TRETTEN JULEN DAGE
Второе — название «Цинтия» на спасательном круге.
— По первому пункту, — продолжал доктор, — сомнений быть не может. Ребёнок принадлежит к кельтской расе[26]. Это чувствуется во всем его облике.
Перейдём к следующему пункту. «Цинтия» — несомненно, название судна, о чём свидетельствует надпись на спасательном круге. Это название может относиться как к немецкому кораблю, так и к английскому. Но, поскольку буквы не были готическими, мы можем прийти к заключению, что «Цинтия» была английским кораблём, вернее сказать, англо-саксонским[27].
Все подтверждает это предположение, ибо только английское судно, отправляющееся в сторону Инвернесса или Оркнейских островов, могло потерпеть крушение в местах, близких к Нороэ. Учтите также, что этот младенец — жертва кораблекрушения — не мог держаться на воде длительное время, ведь ему и без того пришлось вынести опасности пагубного для него плавания. Итак, мои друзья, каково же будет ваше мнение теперь, когда вам известны все факты?
Ни профессор, ни адвокат не знали, что на это ответить.
— Значит, вы не в состоянии сделать никакого вывода? — продолжал доктор, в тоне которого чувствовалось скрытое торжество. — Быть может, вы даже усматриваете некоторое противоречие между этими двумя пунктами? Ребёнок — кельтской расы, а судно — англо-саксонского происхождения? Но противоречие окажется мнимым, если вы вспомните о таком важное обстоятельстве, как существование народа кельтского происхождения на соседнем с Великобританией острове — в Ирландии. Я тоже сначала об этом не подумал, и это и помешало мне правильно подойти к вопросу. Вывод мне кажется неопровержимым: этот ребёнок — ирландец. Вы согласны со мной, Гохштедт?
Если и существовало что-нибудь на свете, чего больше всего не выносил достойный профессор, так это высказывать определённое суждение по тому или иному вопросу. И надо признаться, что вывод доктора, предложенный на его беспристрастное рассмотрение, был, по меньшей мере, скороспелым. Поэтому, ограничившись ничего не выражающим кивком головы, Гохштедт только ответил:
— Несомненно, ирландцы принадлежат к кельтской ветви арийской расы.
Такого рода изречения, разумеется, не могут претендовать на особую оригинальность. Но доктору Швариенкрона ничего иного и не требовалось. Он увидел в этих словах полное подтверждение своей теории.
— Итак, вы сами с этим согласились! — возбуждённо воскликнул он. — Поскольку ирландцы относятся к кельтскому племени, поскольку ребёнок обладает всеми характерными признаками этого племени, а «Цинтия» была английским судном, мне кажется, что у нас в руках имеются необходимые нити, которые помогут отыскать семью бедного мальчугана. Значит, искать нужно именно в Великобритании. Нескольких объявлений в «Таймсе» будет достаточно, чтобы навести нас на след!
Доктор собрался было подробно изложить намеченный им план действий, когда обратил внимание на упорное молчание адвоката и слегка насмешливый вид, с которым тот следил за его заключениями.
— Если вы со мной не согласны, Бредежор, так скажите об этом прямо, вы же знаете, что я не боюсь споров, — произнёс он, прервав свои рассуждения.
— Я же ничего не сказал, — ответил адвокат. — Гохштедт свидетель, что я ничего не сказал…
— Но я прекрасно вижу, что вы не разделяете моего мнения, и мне было бы любопытно узнать, — почему? — спросил доктор, снова впадая в раздражённое состояние, вызванное неудачным вистом. — Ведь «Цинтия» — название английского судна! — добавил он с горячностью. — Будь оно немецким, буквы были бы готическими. Ирландцы принадлежат к кельтскому племени? Бесспорно! Вы только что слышали, как это подтвердил столь знающий человек, как наш уважаемый друг Гохштедт. Ребёнок обладает признаками кельтского происхождения? Конечно. Ведь вам это бросилось в глаза ещё до того, как я заговорил на эту тему. Из всего сказанного я могу заключить, что только явное и нескрываемое недоброжелательство мешает кое-кому присоединиться к моим выводам, подтверждающим, что мальчик — выходец из ирландской семьи.
— Недоброжелательство? Не слишком ли сильно сказано? — возразил Бредежор. — Если это относится ко мне, то ведь я ещё не высказал никакого мнения.
— Но вы же достаточно ясно показали, что не согласны со мной!
— Мне этого никто не может запретить.
— В таком случае вам не мешало бы выдвинуть веские аргументы в защиту вашей концепции.
— А кто вам сказал, что они у меня есть?
— В таком случае это происходит от вашей склонности к оппозиции, от потребности противоречить мне во всем, и не только в висте!
— У меня и в мыслях не было ничего подобного, уверяю вас! Ваш вывод мне не кажется неопровержимым. Только и всего.
— Но почему же, скажите на милость? Мне было бы небезынтересно узнать.
— Это нужно долго объяснять, — уже одиннадцать часов. Я готов биться с вами об заклад: ставлю моего Квинтилиана[28] в первом венецианском издании против вашего Плиния в издании Альда Мануция, что ваше заключение неправильное и что этот ребёнок не ирландец.
— Вы же знаете, что я не люблю пари, — сказал доктор, невольно смягчаясь от такого невозмутимого добродушия. — Но мне будет так приятно вас сконфузить, что я принимаю вызов.
— Прекрасно! Так, значит, и решено. Сколько времени вам понадобится на поиски?
— Надеюсь, будет достаточно нескольких месяцев, хотя с Герсебомом я условился о двух годах, чтобы быть совершенно уверенным в успехе.
— Хорошо, я согласен на два года. Гохштедт будет нашим арбитром[29], но чур не обижаться, — идёт?
— Согласен не обижаться, но я вижу, что вашему Квинтилиану грозит опасность присоединиться к моему Плинию, — заметил доктор и, пожав руки обоим друзьям, проводил их до дверей.
5. TRETTEN JULEN DAGE
Уже на следующий день новая жизнь Эрика вошла в нормальную колею. Прежде всего доктор Швариенкрона отвёл мальчика к портному, который одел его с ног до головы, как подобает горожанину, а затем представил директору одной из лучших стокгольмских школ. Это была «Hogte Elementar lauroverk», школа, напоминающая французский лицей[30]. Там проходят древние и новые языки, основы наук — всё, что необходимо при поступлении в университет. Так же как в Германии и Италии, там все ученики — экстерны, то есть живут вне школы. Приезжие останавливаются у преподавателя или опекуна. Плата за обучение более чем скромная, а неимущие и вовсе от неё освобождаются. Каждая школа имеет свой гимнастический зал и таким образом, наряду с общим образованием, осуществляется также и физическое воспитание.
Эрик сразу же занял первое место в классе. Он все воспринимал с такой удивительной лёгкостью, что у него оставалось много свободного времени. А потому доктор решил предоставить ему возможность посещать по вечерам «Slojdskolan» (промышленная школа в Стокгольме). Это учебное заведение, специально предназначенное для практического изучения физики, химии, геометрии и черчения — предметов, которые в обыкновенной школе проходят только в теории.
Доктор Швариенкрона справедливо считал, что посещение промышленной школы, одной из лучших в столице, будет ещё больше способствовать быстрым успехам Эрика. Но он даже и не подозревал, какую огромную пользу в действительности принесёт его питомцу двойное образование! Легко усваивая школьную программу, Эрик мог приступить теперь к более глубокому изучению основных дисциплин. Вместо отрывочных поверхностных сведений — скудного достояния большинства учеников, он накапливал точные, ясные, глубокие знания. Дальнейшее их развитие было только вопросом времени. Он получал такую солидную подготовку, что изучение самых сложных разделов университетского курса теперь уже не составило бы для него никаких трудностей.
Маляриус оказал Эрику добрую услугу в отношении языков, истории, географии и ботаники. Slojdskolan, в свою очередь, привила ему практические навыки в области техники, без которых любые, самые прекрасные теории могут оказаться лишь мёртвым грузом.
Обилие и разнообразие изучаемых предметов не только не утомляло Эрика, но, напротив, заметно его развивало, — куда лучше, чем штудирование одних только теоретических курсов. К тому же гимнастические упражнения, укрепляя его тело, давали отдых мозгу и предотвращали умственное переутомление. Эрик был одним из первых не только за партой, но и в гимнастическом зале. А свободные часы он проводил у любимого с детства моря. Мальчик радовался возможности побеседовать с матросами и рыбаками и охотно помогал им в работе. Иногда он получал от улова большую рыбину, которую с удовольствием принимала у него фру, Грета.
Эта славная женщина вскоре почувствовала глубокую симпатию к новому члену семьи. Эрик был так добр и учтив от природы, так честен и трудолюбив, что нельзя было его не полюбить. Не прошло и недели, как Бредежор и Гохштедт привязались к нему так же искренне, как и доктор Швариенкрона. Одна только Кайса не питала к нему симпатии. То ли маленькая фея считала, что с его приходом поколебалось её безграничное владычество в доме, то ли ей было досадно, что доктор в присутствии Эрика подсмеивается, впрочем, довольно безобидно, над её ужимками «принцессы-недотроги». Так или иначе, но она всегда старалась дать почувствовать Эрику своё холодное пренебрежение, которое не могла сломить даже его безукоризненная вежливость. К счастью, Кайсе не так уж часто удавалось выказывать Эрику своё презрение: он либо отсутствовал, либо занимался у себя в комнате.
Жизнь его текла довольно гладко, не нарушаемая никакими из ряда вон выходящими событиями. Воспользуемся этим, чтобы перешагнуть через два года и возвратиться вместе с ним в Нороэ.
Уже дважды праздновали рождество после отъезда Эрика. В центральной и северной Европе рождество считается самым большим праздником в году, тем более, что оно совпадает с «мёртвым сезоном» почти во всех ремёслах. В Норвегии этот праздник продлевают до тринадцати дней — tretten julen dage[31] — и используют их для всевозможных увеселений. Рождество — время семейных торжеств, званых обедов и помолвок. В домах даже с самым скромным достатком к этому времени заготавливают различную снедь. В праздничные дни особенно почитаются законы гостеприимства. Jule ol — рождественское пиво — льётся рекой. Каждому гостю подносят полный кубок в золотой, серебряной или медной оправе, который даже в самых бедных семьях с незапамятных времён переходит от отца к сыну. Приятно осушить кубок стоя, обменявшись с хозяином пожеланиями хорошего года и удачи в делах. Слугам дарят к рождеству обновки, что является нередко существенным дополнением к их жалованью. В рождественские дни даже быки, овцы и небесные птахи имеют право на двойную порцию и необычные щедроты. В Норвегии говорят о бедном человеке: «Он так беден, что не может даже для воробья приготовить рождественский обед».
Из тринадцати праздничных дней самый весёлый — канун рождества. Юноши и девушки, по обычаю, отправляются в деревню на лыжах, так называемых «Schnec-Shuhe», и, останавливаясь у домов, поют хором старинные национальные песни. Их звонкие голоса, внезапно раздающиеся в морозном ночном воздухе, среди безмолвия долин, покрытых снежным убором, одновременно производят странное и чарующее впечатление. Тотчас же растворяется дверь и молодых певцов приглашают войти. Их угощают пирогами, сушёными яблоками, а иногда просят потанцевать. Затем, после скромного угощения, весёлая стайка быстро исчезает и вновь появляется в другом месте, подобно перелётным птицам. Расстояние не пугает, когда несёшься на лыжах длиною в два или три метра, привязанных к ногам кожаными ремешками. Норвежские крестьяне, ловко отталкиваясь палками, проходят на таких лыжах десятки километров с удивительной быстротой.
В доме Герсебома в этом году было особенно празднично. Ждали Эрика. Письмо из Стокгольма извещало о его приезде в самый канун рождества. Понятно, что ни Отто, ни Ванде не сиделось на месте. Ежеминутно они подбегали к дверям посмотреть, не едет ли долгожданный гость. Матушка Катрина, упрекая их за несдержанность, сама была охвачена нетерпением. Один только маастер Герсебом, молча куря свою трубку, казалось, находился во власти двух противоположных чувств: радости от предстоящей встречи с приёмным сыном и печали от неизбежной разлуки с ним.
Отправившись на разведку, наверное уже в сотый раз, Отто вдруг вбежал с радостным криком:
— Мама, Ванда! Мне кажется, это он!
Все бросились к дверям. Вдали, на дороге в Берген, отчётливо виднелась чёрная точка. Она постепенно увеличивалась и вскоре превратилась в человека. Он быстро приближался на лыжах. Вот уже можно было разглядеть его тёмное драповое пальто, меховую шапку и блестящий кожаный рюкзак за плечами.
Не оставалось уже никаких сомнений: путник заметил тех, кто ждал его возле дома: он снял шапку и помахал ею.
Ещё несколько минут, и Эрик очутился в объятиях матушки Катрины, Отто, Ванды, а затем и маастера Герсебома, который оставил своё кресло, чтобы встретить мальчика на пороге.
Эрика обнимали, осыпали ласками, восхищались его здоровым видом. Особенно бурно выражала свою радость матушка Катрина.
Неужели это её сынок, которого, кажется, ещё совсем недавно она укачивала на руках? Неужели этот высокий, широкоплечий юноша с открытым и смелым лицом, такой стройный, подтянутый, с тёмным пушком, пробивающимся над губой, неужели это её Эрик?
Добрая женщина почувствовала даже известное уважение к своему приёмышу. Она гордилась им, особенно слезами радости, которые сверкали в его чёрных глазах. Ведь Эрик тоже был растроган до глубины души!
— Мама, это вы, в самом деле вы? — повторял он. — Наконец-то я вижу и обнимаю вас! Как долго тянулись для меня два года! Скучали ли вы по мне так же, как я по вас?
— Конечно скучали, — серьёзно ответил маастер Герсебом. — И дня не проходило, чтобы мы не говорили о тебе. В вечернюю пору или утром за завтраком мы всегда тебя вспоминали. А ты, дружок, не позабыл нас в большом городе? Радуешься ли ты, увидев снова родной край и свой старый дом?
— Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь! — ответил Эрик, снова обнимая всех по очереди. — Вы всегда были со мной. А когда налетал ветер и приближалась буря, я только и думал о вас, отец, и спрашивал себя: где он сейчас, успел ли он вернуться, удалось ли ему найти убежище?.. По вечерам я всегда искал в газете метеорологическую сводку, чтобы узнать, такая же ли у вас погода, как на побережье Швеции. И я выяснил, что у вас гораздо чаще, чем в Стокгольме, бывают ураганы, которые приходят из Америки и наталкиваются на наши горы. О, как хотелось мне в те минуты быть вместе с вами в лодке, помогать вам укреплять парус, преодолевать вместе с вами все трудности! А когда после бури наступала хорошая погода, мне казалось, что я заперт в этом огромном городе, среди его высоких домов, и я готов был отдать все на свете, чтобы хоть часок провести в открытом море и почувствовать себя, как прежде, свободным и счастливым…
Улыбка осветила обветренное лицо рыбака.
— Значит, книги его не испортили, — сказал он с глубоким удовлетворением. — Счастливого года и удачи в делах, мой мальчик, — добавил он. — А теперь садись за стол, остановка только за тобой!
Усевшись на своё прежнее место, по правую руку от матушки Катрины, Эрик смог, наконец, осмотреться и заметить перемены, происшедшие за два года в семье. Шестнадцатилетнему Отто, рослому сильному парню, на вид можно было дать все двадцать. Ванда за истёкшее время тоже заметно выросла и похорошела. Её красивое лицо стало ещё выразительнее и тоньше. Чудесные пепельные волосы окружали голову девочки серебристой дымкой и, заплетённые в две толстые косы, тяжело падали за спину. Как всегда скромная и тихая, она незаметно следила за тем, чтобы сидящие за столом не испытывали ни в чём недостатка.
— Ванда стала совсем взрослой девушкой, — с гордостью сказала мать. — Если бы ты знал, Эрик, какая она у нас разумная и как она усердно учится с тех пор, как ты уехал! Теперь она считается лучшей ученицей в школе. Господин Маляриус говорит, что после тебя она единственное его утешение.
— Дорогой господин Маляриус, как я счастлив буду обнять его! — воскликнул Эрик. — Так, значит, наша Ванда стала совсем образованной? — спросил он, лукаво взглянув на девушку, покрасневшую до корней волос от материнских похвал.
— Она учится ещё играть на органе, — добавила Катрина, — и господин Маляриус утверждает, что во всем хоре у неё самый лучший голос.
— А я даже и не подозревал, что эта юная особа — само совершенство! — сказал Эрик, смеясь. — Мы попросим её завтра продемонстрировать все свои таланты!
И, желая рассеять смущение сестры, он стал участливо расспрашивать о жителях Нороэ, о деревенских новостях, об успехах своих товарищей, обо всём, что случилось после его отъезда. А потом Эрик и сам должен был удовлетворить любопытство своих близких, подробно рассказав, как ему живётся в Стокгольме, как к нему относятся доктор, фру Грета и Кайса.
— Да, кстати, я чуть не забыл, ведь у меня для вас письмо, отец, — спохватился он, вынимая конверт из внутреннего кармана куртки. — Я не знаю содержания, но доктор предупредил, что письмо касается меня, и наказывал его беречь.
Маастер Герсебом взял большой запечатанный конверт и положил возле себя на стол.
— А разве вы не прочитаете его нам? — спросил Эрик.
— Нет, — коротко ответил рыбак.
— Но ведь оно касается меня, — настаивал юноша.
— А адресовано мне, — ответил Герсебом, внимательно разглядывая конверт. — Я его прочту, когда найду нужным.
Послушание детей — отличительная черта норвежской семьи. Эрик опустил голову. Все встали из-за стола, и трое детей, примостившись на низкой скамейке у очага, как они это нередко делали прежде, повели задушевную беседу, во время которой обычно рассказывается всё, что так хочется узнать друг о друге и повторить многое из того, о чём уже не раз говорилось.
Тем временем Катрина убирала со стола, настояв, чтобы Ванда была на этот раз «настоящей барышней» и не занималась хозяйством. А маастер Герсебом, сидя в своём большом кресле, молча курил трубку и, только доведя до конца это важное занятие, решил распечатать письмо доктора.
Он прочёл его молча, затем сложил и спрятал в карман, после чего вторично набил трубку и выкурил её, как и первую, не произнеся ни слова. В течение всего вечера старый рыбак не выходил из состояния глубокого раздумья.
Герсебом никогда не отличался словоохотливостью, и потому его молчание никого не удивило. Матушка Катрина, закончив свои хлопоты, тоже подсела к очагу, безуспешно пытаясь втянуть мужа в разговор. Видя, что её усилия напрасны, она помрачнела. Вскоре грустное настроение родителей передалось и детям, которые успели уже наговориться вволю.
Вдруг, как нельзя более кстати, их внимание отвлекли звонкие голоса, раздавшиеся у дверей. Весёлой компании школьников и школьниц пришла удачная мысль поздравить Эрика с приездом.
Их поспешили пригласить в дом и стали радушно потчевать. Окружив гурьбой своего бывшего однокашника, они бурно радовались встрече с ним. Эрик, растроганный неожиданным вторжением товарищей детства, захотел во что бы то ни стало принять участие в их традиционном рождественском шествии. А Отто с Вандой, разумеется, не пожелали от него отстать. Матушка Катрина просила их долго не задерживаться, так как Эрик нуждался в отдыхе.
Как только за ними закрылась дверь, Катрина обратилась к мужу:
— Ну как, удалось доктору что-нибудь выяснить? — спросила она с тревогой.
Вместо ответа Герсебом снова вынул из конверта письмо, развернул его и начал читать вслух, иногда запинаясь на незнакомых ему словах.
«Дорогой Герсебом, — писал доктор, — вот уже скоро два года, как вы мне доверили вашего славного Эрика, и все это время не проходило и дня, чтобы меня не радовали его многообразные успехи. Его ум столь же глубок и восприимчив, как великодушно и отзывчиво сердце. Эрик действительно мальчик незаурядный. Если бы родители, потерявшие такого сына, в состоянии были постигнуть всю глубину своей утраты, они оплакивали бы его ещё больше. Но трудно сейчас допустить, что его родители живы. Как мы и договаривались с вами, мною сделано все возможное, чтобы напасть на их след. Я переписывался со многими лицами в Англии, уполномочил специальные агентства заняться розысками, поместил объявления по меньшей мере в двух десятках английских, шотландских и ирландских газет, и все же мне не удалось внести никакой ясности в эту загадочную историю. И более того, те немногие сведения, которые я раздобыл, сделали её ещё загадочнее.
Название «Цинтия» распространено в английском флоте. Контора Ллойда перечислила мне не менее семнадцати судов с этим именем. Одни из них приписаны к английским портам, другие — к шотландским или ирландским. Тем самым мои предположения насчёт национальности ребёнка в известной степени подтверждаются, и я по-прежнему уверен, что Эрик происходит из ирландской семьи. Не помню, писал ли я вам об этой догадке, но я сообщил о ней после возвращения из Нороэ двум близким друзьям и сейчас ещё больше убеждён в своей правоте.
Погибла ли эта ирландская семья, или у неё есть какие-то особые причины оставаться в неизвестности? Так или иначе, она не подаёт никаких признаков жизни. Другим, не менее странным, скорее даже подозрительным, на мой взгляд, обстоятельством является то, что ни агентством Ллойда, ни другими страховыми компаниями не было зарегистрировано кораблекрушение в то время, когда ребёнок очутился у наших берегов. Правда, в текущем столетии погибли две «Цинтии»: одна — в Индийском океане, 32 года тому назад, другая — возле Портсмута — 18 лет тому назад.
Отсюда следует заключить, что ребёнок не был жертвой кораблекрушения. Значит, его кто-то выбросил в море! Этим я объясняю, почему все мои публикации не получили отклика.
И вот теперь, когда я опросил всех владельцев пароходов, носящих название «Цинтия», когда я исчерпал все возможные средства расследования, я имею, как мне кажется, право заявить, что потеряна всякая надежда разыскать семью Эрика.
Теперь, дорогой Герсебом, перед нами (и, прежде всего, перед Вами!) встаёт вопрос: как сообщить об этом мальчику и как быть с ним дальше.
Будь я на Вашем месте, говорю это со всей откровенностью, я доверил бы ему отныне самому решать свою судьбу и дал бы ему возможность самостоятельно избрать свой дальнейший путь. Ведь мы условились с Вами, что именно так и поступим, если мои поиски окажутся безуспешными. Пришло время сдержать обещание. Мне хотелось бы, чтобы Вы сами все рассказали Эрику. Возвращаясь в Нороэ, он ещё не знает, что он Вам не родной сын, а также вернётся ли он в Стокгольм, или останется у Вас. Итак, слово за Вами.
Но только помните, что если Вы не решитесь сообщить ему правду, то, рано или поздно, наступит день, когда мальчик узнает её сам, и тогда он ещё больше будет огорчён. И не забудьте также, что Эрик обладает слишком незаурядными способностями, чтобы обречь его на жизнь вне науки и культуры. Он не заслуживал этого и два года тому назад. А теперь, когда он добился в Стокгольме таких блестящих успехов, это было бы просто несправедливо!
Итак, я возобновляю мои предложения. Я дам ему возможность закончить образование и получить в Упсальском университете степень доктора медицины. Он по-прежнему будет воспитываться как мой сын и получит все, чтобы достигнуть общественного положения и добиться материального благополучия. Обращаясь к Вам и милейшей приёмной матери Эрика, я не сомневаюсь, что вверяю его судьбу в хорошие руки. Никакие личные соображения — я убеждён в этом — не помешают Вам последовать моему совету. Прошу Вас также посчитаться и с мнением Маляриуса.
Эрик сразу же занял первое место в классе. Он все воспринимал с такой удивительной лёгкостью, что у него оставалось много свободного времени. А потому доктор решил предоставить ему возможность посещать по вечерам «Slojdskolan» (промышленная школа в Стокгольме). Это учебное заведение, специально предназначенное для практического изучения физики, химии, геометрии и черчения — предметов, которые в обыкновенной школе проходят только в теории.
Доктор Швариенкрона справедливо считал, что посещение промышленной школы, одной из лучших в столице, будет ещё больше способствовать быстрым успехам Эрика. Но он даже и не подозревал, какую огромную пользу в действительности принесёт его питомцу двойное образование! Легко усваивая школьную программу, Эрик мог приступить теперь к более глубокому изучению основных дисциплин. Вместо отрывочных поверхностных сведений — скудного достояния большинства учеников, он накапливал точные, ясные, глубокие знания. Дальнейшее их развитие было только вопросом времени. Он получал такую солидную подготовку, что изучение самых сложных разделов университетского курса теперь уже не составило бы для него никаких трудностей.
Маляриус оказал Эрику добрую услугу в отношении языков, истории, географии и ботаники. Slojdskolan, в свою очередь, привила ему практические навыки в области техники, без которых любые, самые прекрасные теории могут оказаться лишь мёртвым грузом.
Обилие и разнообразие изучаемых предметов не только не утомляло Эрика, но, напротив, заметно его развивало, — куда лучше, чем штудирование одних только теоретических курсов. К тому же гимнастические упражнения, укрепляя его тело, давали отдых мозгу и предотвращали умственное переутомление. Эрик был одним из первых не только за партой, но и в гимнастическом зале. А свободные часы он проводил у любимого с детства моря. Мальчик радовался возможности побеседовать с матросами и рыбаками и охотно помогал им в работе. Иногда он получал от улова большую рыбину, которую с удовольствием принимала у него фру, Грета.
Эта славная женщина вскоре почувствовала глубокую симпатию к новому члену семьи. Эрик был так добр и учтив от природы, так честен и трудолюбив, что нельзя было его не полюбить. Не прошло и недели, как Бредежор и Гохштедт привязались к нему так же искренне, как и доктор Швариенкрона. Одна только Кайса не питала к нему симпатии. То ли маленькая фея считала, что с его приходом поколебалось её безграничное владычество в доме, то ли ей было досадно, что доктор в присутствии Эрика подсмеивается, впрочем, довольно безобидно, над её ужимками «принцессы-недотроги». Так или иначе, но она всегда старалась дать почувствовать Эрику своё холодное пренебрежение, которое не могла сломить даже его безукоризненная вежливость. К счастью, Кайсе не так уж часто удавалось выказывать Эрику своё презрение: он либо отсутствовал, либо занимался у себя в комнате.
Жизнь его текла довольно гладко, не нарушаемая никакими из ряда вон выходящими событиями. Воспользуемся этим, чтобы перешагнуть через два года и возвратиться вместе с ним в Нороэ.
Уже дважды праздновали рождество после отъезда Эрика. В центральной и северной Европе рождество считается самым большим праздником в году, тем более, что оно совпадает с «мёртвым сезоном» почти во всех ремёслах. В Норвегии этот праздник продлевают до тринадцати дней — tretten julen dage[31] — и используют их для всевозможных увеселений. Рождество — время семейных торжеств, званых обедов и помолвок. В домах даже с самым скромным достатком к этому времени заготавливают различную снедь. В праздничные дни особенно почитаются законы гостеприимства. Jule ol — рождественское пиво — льётся рекой. Каждому гостю подносят полный кубок в золотой, серебряной или медной оправе, который даже в самых бедных семьях с незапамятных времён переходит от отца к сыну. Приятно осушить кубок стоя, обменявшись с хозяином пожеланиями хорошего года и удачи в делах. Слугам дарят к рождеству обновки, что является нередко существенным дополнением к их жалованью. В рождественские дни даже быки, овцы и небесные птахи имеют право на двойную порцию и необычные щедроты. В Норвегии говорят о бедном человеке: «Он так беден, что не может даже для воробья приготовить рождественский обед».
Из тринадцати праздничных дней самый весёлый — канун рождества. Юноши и девушки, по обычаю, отправляются в деревню на лыжах, так называемых «Schnec-Shuhe», и, останавливаясь у домов, поют хором старинные национальные песни. Их звонкие голоса, внезапно раздающиеся в морозном ночном воздухе, среди безмолвия долин, покрытых снежным убором, одновременно производят странное и чарующее впечатление. Тотчас же растворяется дверь и молодых певцов приглашают войти. Их угощают пирогами, сушёными яблоками, а иногда просят потанцевать. Затем, после скромного угощения, весёлая стайка быстро исчезает и вновь появляется в другом месте, подобно перелётным птицам. Расстояние не пугает, когда несёшься на лыжах длиною в два или три метра, привязанных к ногам кожаными ремешками. Норвежские крестьяне, ловко отталкиваясь палками, проходят на таких лыжах десятки километров с удивительной быстротой.
В доме Герсебома в этом году было особенно празднично. Ждали Эрика. Письмо из Стокгольма извещало о его приезде в самый канун рождества. Понятно, что ни Отто, ни Ванде не сиделось на месте. Ежеминутно они подбегали к дверям посмотреть, не едет ли долгожданный гость. Матушка Катрина, упрекая их за несдержанность, сама была охвачена нетерпением. Один только маастер Герсебом, молча куря свою трубку, казалось, находился во власти двух противоположных чувств: радости от предстоящей встречи с приёмным сыном и печали от неизбежной разлуки с ним.
Отправившись на разведку, наверное уже в сотый раз, Отто вдруг вбежал с радостным криком:
— Мама, Ванда! Мне кажется, это он!
Все бросились к дверям. Вдали, на дороге в Берген, отчётливо виднелась чёрная точка. Она постепенно увеличивалась и вскоре превратилась в человека. Он быстро приближался на лыжах. Вот уже можно было разглядеть его тёмное драповое пальто, меховую шапку и блестящий кожаный рюкзак за плечами.
Не оставалось уже никаких сомнений: путник заметил тех, кто ждал его возле дома: он снял шапку и помахал ею.
Ещё несколько минут, и Эрик очутился в объятиях матушки Катрины, Отто, Ванды, а затем и маастера Герсебома, который оставил своё кресло, чтобы встретить мальчика на пороге.
Эрика обнимали, осыпали ласками, восхищались его здоровым видом. Особенно бурно выражала свою радость матушка Катрина.
Неужели это её сынок, которого, кажется, ещё совсем недавно она укачивала на руках? Неужели этот высокий, широкоплечий юноша с открытым и смелым лицом, такой стройный, подтянутый, с тёмным пушком, пробивающимся над губой, неужели это её Эрик?
Добрая женщина почувствовала даже известное уважение к своему приёмышу. Она гордилась им, особенно слезами радости, которые сверкали в его чёрных глазах. Ведь Эрик тоже был растроган до глубины души!
— Мама, это вы, в самом деле вы? — повторял он. — Наконец-то я вижу и обнимаю вас! Как долго тянулись для меня два года! Скучали ли вы по мне так же, как я по вас?
— Конечно скучали, — серьёзно ответил маастер Герсебом. — И дня не проходило, чтобы мы не говорили о тебе. В вечернюю пору или утром за завтраком мы всегда тебя вспоминали. А ты, дружок, не позабыл нас в большом городе? Радуешься ли ты, увидев снова родной край и свой старый дом?
— Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь! — ответил Эрик, снова обнимая всех по очереди. — Вы всегда были со мной. А когда налетал ветер и приближалась буря, я только и думал о вас, отец, и спрашивал себя: где он сейчас, успел ли он вернуться, удалось ли ему найти убежище?.. По вечерам я всегда искал в газете метеорологическую сводку, чтобы узнать, такая же ли у вас погода, как на побережье Швеции. И я выяснил, что у вас гораздо чаще, чем в Стокгольме, бывают ураганы, которые приходят из Америки и наталкиваются на наши горы. О, как хотелось мне в те минуты быть вместе с вами в лодке, помогать вам укреплять парус, преодолевать вместе с вами все трудности! А когда после бури наступала хорошая погода, мне казалось, что я заперт в этом огромном городе, среди его высоких домов, и я готов был отдать все на свете, чтобы хоть часок провести в открытом море и почувствовать себя, как прежде, свободным и счастливым…
Улыбка осветила обветренное лицо рыбака.
— Значит, книги его не испортили, — сказал он с глубоким удовлетворением. — Счастливого года и удачи в делах, мой мальчик, — добавил он. — А теперь садись за стол, остановка только за тобой!
Усевшись на своё прежнее место, по правую руку от матушки Катрины, Эрик смог, наконец, осмотреться и заметить перемены, происшедшие за два года в семье. Шестнадцатилетнему Отто, рослому сильному парню, на вид можно было дать все двадцать. Ванда за истёкшее время тоже заметно выросла и похорошела. Её красивое лицо стало ещё выразительнее и тоньше. Чудесные пепельные волосы окружали голову девочки серебристой дымкой и, заплетённые в две толстые косы, тяжело падали за спину. Как всегда скромная и тихая, она незаметно следила за тем, чтобы сидящие за столом не испытывали ни в чём недостатка.
— Ванда стала совсем взрослой девушкой, — с гордостью сказала мать. — Если бы ты знал, Эрик, какая она у нас разумная и как она усердно учится с тех пор, как ты уехал! Теперь она считается лучшей ученицей в школе. Господин Маляриус говорит, что после тебя она единственное его утешение.
— Дорогой господин Маляриус, как я счастлив буду обнять его! — воскликнул Эрик. — Так, значит, наша Ванда стала совсем образованной? — спросил он, лукаво взглянув на девушку, покрасневшую до корней волос от материнских похвал.
— Она учится ещё играть на органе, — добавила Катрина, — и господин Маляриус утверждает, что во всем хоре у неё самый лучший голос.
— А я даже и не подозревал, что эта юная особа — само совершенство! — сказал Эрик, смеясь. — Мы попросим её завтра продемонстрировать все свои таланты!
И, желая рассеять смущение сестры, он стал участливо расспрашивать о жителях Нороэ, о деревенских новостях, об успехах своих товарищей, обо всём, что случилось после его отъезда. А потом Эрик и сам должен был удовлетворить любопытство своих близких, подробно рассказав, как ему живётся в Стокгольме, как к нему относятся доктор, фру Грета и Кайса.
— Да, кстати, я чуть не забыл, ведь у меня для вас письмо, отец, — спохватился он, вынимая конверт из внутреннего кармана куртки. — Я не знаю содержания, но доктор предупредил, что письмо касается меня, и наказывал его беречь.
Маастер Герсебом взял большой запечатанный конверт и положил возле себя на стол.
— А разве вы не прочитаете его нам? — спросил Эрик.
— Нет, — коротко ответил рыбак.
— Но ведь оно касается меня, — настаивал юноша.
— А адресовано мне, — ответил Герсебом, внимательно разглядывая конверт. — Я его прочту, когда найду нужным.
Послушание детей — отличительная черта норвежской семьи. Эрик опустил голову. Все встали из-за стола, и трое детей, примостившись на низкой скамейке у очага, как они это нередко делали прежде, повели задушевную беседу, во время которой обычно рассказывается всё, что так хочется узнать друг о друге и повторить многое из того, о чём уже не раз говорилось.
Тем временем Катрина убирала со стола, настояв, чтобы Ванда была на этот раз «настоящей барышней» и не занималась хозяйством. А маастер Герсебом, сидя в своём большом кресле, молча курил трубку и, только доведя до конца это важное занятие, решил распечатать письмо доктора.
Он прочёл его молча, затем сложил и спрятал в карман, после чего вторично набил трубку и выкурил её, как и первую, не произнеся ни слова. В течение всего вечера старый рыбак не выходил из состояния глубокого раздумья.
Герсебом никогда не отличался словоохотливостью, и потому его молчание никого не удивило. Матушка Катрина, закончив свои хлопоты, тоже подсела к очагу, безуспешно пытаясь втянуть мужа в разговор. Видя, что её усилия напрасны, она помрачнела. Вскоре грустное настроение родителей передалось и детям, которые успели уже наговориться вволю.
Вдруг, как нельзя более кстати, их внимание отвлекли звонкие голоса, раздавшиеся у дверей. Весёлой компании школьников и школьниц пришла удачная мысль поздравить Эрика с приездом.
Их поспешили пригласить в дом и стали радушно потчевать. Окружив гурьбой своего бывшего однокашника, они бурно радовались встрече с ним. Эрик, растроганный неожиданным вторжением товарищей детства, захотел во что бы то ни стало принять участие в их традиционном рождественском шествии. А Отто с Вандой, разумеется, не пожелали от него отстать. Матушка Катрина просила их долго не задерживаться, так как Эрик нуждался в отдыхе.
Как только за ними закрылась дверь, Катрина обратилась к мужу:
— Ну как, удалось доктору что-нибудь выяснить? — спросила она с тревогой.
Вместо ответа Герсебом снова вынул из конверта письмо, развернул его и начал читать вслух, иногда запинаясь на незнакомых ему словах.
«Дорогой Герсебом, — писал доктор, — вот уже скоро два года, как вы мне доверили вашего славного Эрика, и все это время не проходило и дня, чтобы меня не радовали его многообразные успехи. Его ум столь же глубок и восприимчив, как великодушно и отзывчиво сердце. Эрик действительно мальчик незаурядный. Если бы родители, потерявшие такого сына, в состоянии были постигнуть всю глубину своей утраты, они оплакивали бы его ещё больше. Но трудно сейчас допустить, что его родители живы. Как мы и договаривались с вами, мною сделано все возможное, чтобы напасть на их след. Я переписывался со многими лицами в Англии, уполномочил специальные агентства заняться розысками, поместил объявления по меньшей мере в двух десятках английских, шотландских и ирландских газет, и все же мне не удалось внести никакой ясности в эту загадочную историю. И более того, те немногие сведения, которые я раздобыл, сделали её ещё загадочнее.
Название «Цинтия» распространено в английском флоте. Контора Ллойда перечислила мне не менее семнадцати судов с этим именем. Одни из них приписаны к английским портам, другие — к шотландским или ирландским. Тем самым мои предположения насчёт национальности ребёнка в известной степени подтверждаются, и я по-прежнему уверен, что Эрик происходит из ирландской семьи. Не помню, писал ли я вам об этой догадке, но я сообщил о ней после возвращения из Нороэ двум близким друзьям и сейчас ещё больше убеждён в своей правоте.
Погибла ли эта ирландская семья, или у неё есть какие-то особые причины оставаться в неизвестности? Так или иначе, она не подаёт никаких признаков жизни. Другим, не менее странным, скорее даже подозрительным, на мой взгляд, обстоятельством является то, что ни агентством Ллойда, ни другими страховыми компаниями не было зарегистрировано кораблекрушение в то время, когда ребёнок очутился у наших берегов. Правда, в текущем столетии погибли две «Цинтии»: одна — в Индийском океане, 32 года тому назад, другая — возле Портсмута — 18 лет тому назад.
Отсюда следует заключить, что ребёнок не был жертвой кораблекрушения. Значит, его кто-то выбросил в море! Этим я объясняю, почему все мои публикации не получили отклика.
И вот теперь, когда я опросил всех владельцев пароходов, носящих название «Цинтия», когда я исчерпал все возможные средства расследования, я имею, как мне кажется, право заявить, что потеряна всякая надежда разыскать семью Эрика.
Теперь, дорогой Герсебом, перед нами (и, прежде всего, перед Вами!) встаёт вопрос: как сообщить об этом мальчику и как быть с ним дальше.
Будь я на Вашем месте, говорю это со всей откровенностью, я доверил бы ему отныне самому решать свою судьбу и дал бы ему возможность самостоятельно избрать свой дальнейший путь. Ведь мы условились с Вами, что именно так и поступим, если мои поиски окажутся безуспешными. Пришло время сдержать обещание. Мне хотелось бы, чтобы Вы сами все рассказали Эрику. Возвращаясь в Нороэ, он ещё не знает, что он Вам не родной сын, а также вернётся ли он в Стокгольм, или останется у Вас. Итак, слово за Вами.
Но только помните, что если Вы не решитесь сообщить ему правду, то, рано или поздно, наступит день, когда мальчик узнает её сам, и тогда он ещё больше будет огорчён. И не забудьте также, что Эрик обладает слишком незаурядными способностями, чтобы обречь его на жизнь вне науки и культуры. Он не заслуживал этого и два года тому назад. А теперь, когда он добился в Стокгольме таких блестящих успехов, это было бы просто несправедливо!
Итак, я возобновляю мои предложения. Я дам ему возможность закончить образование и получить в Упсальском университете степень доктора медицины. Он по-прежнему будет воспитываться как мой сын и получит все, чтобы достигнуть общественного положения и добиться материального благополучия. Обращаясь к Вам и милейшей приёмной матери Эрика, я не сомневаюсь, что вверяю его судьбу в хорошие руки. Никакие личные соображения — я убеждён в этом — не помешают Вам последовать моему совету. Прошу Вас также посчитаться и с мнением Маляриуса.