Жюль Верн
Найденыш с погибшей «Цинтии»
1. ДРУГ УЧИТЕЛЯ МАЛЯРИУСА
По правде говоря, это был всего-навсего рыбий жир — по одному франку тридцати девяти сантимов за бутылку — всеми признанное, весьма благотворное лекарство, особенно для жителей Норвегии, которым оно приносит годовой доход в кронах, исчисляемый восьмизначными цифрами.
Изготовлением рыбьего жира с давних времён занимались норвежские рыбаки. Сейчас его производство значительно усложнилось благодаря применению научных методов. Настоящим королём рыбьего жира ныне является знаменитый доктор Швариенкрона.
Каждому знакомы его остроконечная бородка, очки, крючковатый нос и меховая шапка. Хотя портрет доктора на бутылочных этикетках и не отличается художественным совершенством, но зато поражает несомненным сходством с оригиналом. Доказательством тому послужило одно происшествие в начальной школе рыбацкого посёлка Нороэ на западном побережье Норвегии, в нескольких лье[1] от Бергена.
Было два часа пополудни. Ученики сидели в классе — в большой комнате с земляным полом, посыпанным песком, — девочки по левую сторону, мальчики — по правую. Все они внимательно слушали учителя Маляриуса, объяснявшего на доске решение задачи, как вдруг дверь распахнулась и на пороге показался какой-то человек в меховой шубе, меховой шапке, меховых сапогах и меховых рукавицах.
Школьники почтительно встали с мест, как принято, когда в класс входит посетитель. Никто из них не знал этого человека, но, едва только он появился, ученики стали перешёптываться:
— Доктор Швариенкрона!
Так велико было его сходство с изображением, запечатлённым на бутылочных этикетках!
Надо заметить, что бутылки с рыбьим жиром всегда были перед глазами учеников Маляриуса, — одна из фабрик доктора находилась в Нороэ. Тем не менее доктор Швариенкрона уже много лет не бывал в Нороэ и до сего дня никто из школьников не мог похвалиться, что видел его воочию.
Но зато слышали о нем немало. Доктора Швариенкрона частенько вспоминали по вечерам в рыбацком посёлке. Вспоминали так часто, что у него должны были бы постоянно гореть уши, если народные поверья действительно имеют под собой какую-то основу.
Как бы то ни было, столь поразительное сходство, единодушно признанное всеми, свидетельствовало о незаурядном даровании неизвестного портретиста, о таком даровании, которым этот скромный художник был бы вправе гордиться, вызывая зависть у любого модного фотографа.
Да, это был в самом деле он — его остроконечная бородка, его очки, крючковатый нос и неизменная меховая шапка. Обознаться было невозможно! Все ученики Маляриуса дали бы голову на отсечение, что это был именно он. Правда, их несколько удивило и даже смутило то, что доктор Швариенкрона оказался в действительности человеком самого обыкновенного среднего роста, а вовсе не гигантом, каким они его представляли себе. И в самом деле, как такой знаменитый учёный мог довольствоваться ростом, не превышавшим пяти футов и трех дюймов?
Его седая голова едва доходила до плеча господина Маляриуса, а ведь Маляриус уже сгорбился под бременем лет! Благодаря своей худобе он казался значительно выше доктора. Просторный коричневый плащ учителя, от длительного употребления приобретший зеленоватый оттенок, развевался на нём, словно флаг на древке. Он носил штаны до колен и башмаки на пряжках. На голове у него была чёрная шёлковая шапочка, из-под которой выбивались седые пряди. Его румяное, всегда улыбающееся лицо выражало безграничную доброту.
В отличие от доктора, который смотрел сквозь очки пронизывающим взглядом, голубые глаза Маляриуса, также вооружённые очками, взирали на мир с неизменной благожелательностью. Школьники не помнили ни одного случая, когда бы Маляриус наказал кого-либо из них. Однако это им не мешало не только любить, но и уважать его.
Все знали, какой он самоотверженный человек. Жители Нороэ помнили, что в молодости Маляриус блестяще выдержал экзамены и, так же как доктор, мог бы получить учёную степень, стать «господином профессором» в каком-нибудь большом университете, добиться известности и богатства. Но у него была сестра, бедняжка Кристина, больная и немощная. Ни за что на свете она не соглашалась покинуть своё родное селение. Она испытывала страх перед городом, и ей казалось, что там она умрёт. Маляриус, безропотно пожертвовав собой, добросовестно выполнял трудные и скромные обязанности школьного учителя. Когда двадцать лет спустя Кристина тихо угасла, благословляя брата, Маляриус, привыкший к своей скромной уединённой жизни, даже и не подумал о том, чтобы начать строить её заново.
Погруженный в научные изыскания, о которых он из скромности умалчивал, Маляриус находил высшее удовлетворение в повседневных обязанностях школьного учителя. Его школа была лучшей в округе, и на своих уроках он не ограничивался лишь начатками знаний, которые признавались достаточными для сельской школы. Он расширял знания своих лучших учеников, прививая им любовь к наукам, к древней и новой литературе, ко всему тому, что обычно является достоянием обеспеченных слоёв населения и недоступно детям рыбаков и крестьян.
— Почему блага, принадлежащие одним, недосягаемы для других? — говорил он. — Если у бедняков и без того отняты многие житейские радости, то почему же их ещё лишать возможности наслаждаться Гомером и Шекспиром, уметь ориентироваться в море по звёздам или распознавать окружающий растительный мир? Ведь уже в ранние годы нужда схватывает их за горло и заставляет трудиться без устали всю жизнь. Пусть хотя бы в детские годы им дано будет прильнуть к чистому роднику знаний, принадлежащему всему человечеству!
Подобные взгляды на народное образование во многих странах сочли бы по меньшей мере неблагоразумными, так как они могут внушить беднякам недовольство их скромной долей и толкнуть на всякие сомнительные поступки.
Но в Норвегии это никого не тревожит. Патриархальная простота нравов, отдалённость городов от сельских местностей, трудолюбие её немногочисленного народа не внушает опасений к подобного рода экспериментам. Скандинавский полуостров может гордиться тем, что при сравнительно небольшой плотности населения здесь насчитывается больше учёных и разносторонне образованных людей, чем в любой из европейских стран. Путешественников всегда поражает контраст между полудикой скандинавской природой и хорошо поставленным производством на фабриках и в мастерских, что свидетельствует о достаточно высоком уровне культуры.
Но не пора ли уже возвратиться к доктору Швариенкрона, которого мы оставили на пороге школы в Нороэ?
Если он сразу же был узнан школьниками, которые никогда его раньше не видели, то этого нельзя было сказать об их учителе, знавшем доктора с незапамятных времён.
— Здравствуй, мой дорогой Маляриус! — радостно воскликнул доктор, направляясь к учителю с протянутой рукой.
— Добро пожаловать, сударь! — ответил тот, немного озадаченный и смущённый, как это бывает со всеми людьми, привыкшими к уединённому образу жизни. Доктор прервал Маляриуса как раз в ту минуту, когда он что-то объяснял ученикам.
— Извините, а с кем я имею честь?..
— О, неужели я настолько изменился с той поры, когда мы бегали взапуски по снегу и курили длинные трубки в Христиании?[2] Да неужели ты забыл пансион Крауса и мне придётся напомнить тебе имя твоего товарища и друга?
— Швариенкрона! — воскликнул Маляриус. — Возможно ли это? Неужели это ты? Неужели это вы, господин доктор?
— Пожалуйста, без церемоний! Разве я не твой старина Рофф, а ты не мой славный Олаф, самый близкий, самый дорогой друг моей юности? О, я понимаю. Годы идут, и за тридцать лет мы немного изменились. Но ведь сердце не стареет, — не так ли? И в нём всегда останется уголок для тех, кого ты любил и с кем делил невзгоды в двадцать лет!
Говоря это, доктор смеялся и крепко жал обе руки Маляриуса, на глазах которого показались слезы.
— Мой дорогой друг, мой милый, милый доктор! — повторял он. — Мы не задержимся здесь. Я сейчас отпущу своих сорванцов. Разумеется, их это не огорчит, и мы пойдём ко мне.
— Да не стоит, право, — проговорил доктор, обернувшись к ученикам, которые следили с живым интересом за всеми подробностями этой сцены. — Я отнюдь не хочу мешать твоей работе и тем более прервать занятия этих славных ребятишек!.. Если ты хочешь доставить мне удовольствие, позволь мне посидеть рядом с тобой, пока ты будешь продолжать урок.
— С удовольствием, — согласился Маляриус, — но, по правде говоря, сейчас у меня душа совсем не лежит к геометрии, и раз уж я обещал распустить их по домам, то теперь мне нельзя нарушать слова! Впрочем, есть выход из положения. Если господину Швариенкрона будет угодно оказать честь моим ученикам и проверить их знания, то потом их можно будет освободить.
— Чудесная мысль! — сказал доктор, заняв место учителя. — Решено! Вот я и выступлю в роли инспектора! Скажите, а кто у вас здесь лучший ученик?
— Эрик Герсебом! — дружно ответили пятьдесят звонких голосов.
— Эрик Герсебом? Прекрасно. Ну хорошо, Эрик Герсебом, подойдите-ка, пожалуйста, сюда.
Двенадцатилетний мальчик, сидевший за первой партой, поднялся с места и приблизился к кафедре. Это был серьёзный и сдержанный ребёнок, с задумчивым лицом и сосредоточенным взглядом. Его смуглая кожа, тёмные волосы и большие карие глаза резко выделяли его среди белокурых, голубоглазых и розовощёких сверстников. Он не был скуласт и курнос и не ходил вразвалку, как большинство детей в Скандинавии. Одним словом, своей внешностью он заметно отличался от своеобразного и ярко выраженного скандинавского типа, к которому принадлежали его товарищи.
Так же как и они, Эрик Герсебом был в костюме из грубого сукна, какие носят обычно крестьяне бергенской округи. Но мягкие черты лица, небольшая, хорошо посаженная голова, природное изящество движений и непринуждённость манер — все подчёркивало в нём иностранное происхождение. И пожалуй, любого психолога эти особенности поразили бы не меньше, чем доктора Швариенкрона. Однако ему показалось неудобным так долго разглядывать мальчика, и он приступил к опросу.
— С чего же мы начнём? Может быть, с грамматики? — спросил он.
— Как будет угодно господину доктору, — скромно ответил Эрик.
— Разве ты их обучаешь и французскому и английскому? — обратился доктор к своему другу.
— А почему бы и нет? К тому же я знакомлю их ещё с основами греческого языка и латыни. В этом я не вижу вреда.
— И я тоже, — ответил доктор, улыбаясь. И он открыл наудачу том Цицерона[3], откуда Эрик Герсебом свободно перевёл несколько фраз.
В этом отрывке речь шла о цикуте, выпитой Сократом[4]. Маляриус посоветовал доктору спросить, к какому виду растений относится цикута. Эрик не задумываясь ответил, что она принадлежит к семейству зонтичных, и тут же указал все отличительные признаки этого растения.
От ботаники перешли к геометрии. Эрик великолепно доказал теорему о сумме углов треугольника.
Доктор все больше и больше удивлялся.
— А теперь обратимся к географии, — сказал он. — Назовите мне море, которое граничит на Севере со Скандинавией, Россией и Сибирью.
— Это Северный Ледовитый океан, — ответил Эрик.
— А с какими морями он сообщается?
— С Атлантическим океаном на западе и с Тихим — на востоке.
— Не назовёте ли вы мне два или три наиболее значительных порта на Тихом океане?
— Я могу назвать Иокогаму в Японии, Мельбурн в. Австралии, Сан-Франциско в штате Калифорния.
— Итак, если Северный Ледовитый океан с одной стороны соединяется с Атлантическим, который омывает наши берега, а с другой стороны — с Тихим океаном, то не кажется ли вам, что кратчайший путь в Иокогаму или в Сан-Франциско пролегает именно через Северный Ледовитый океан?
— Конечно, господин доктор, — ответил Эрик, — если бы только этот кратчайший путь был доступен. Но до них пор все мореплавателя, которые пытались следовать этим путём, наталкивались на льды и если им и удавалось уцелеть, то они вынуждены были отказываться от своего намерения.
— Вы говорите, что были неоднократные попытки проложить путь на северо-восток через Ледовитый океан?
— Не менее пятидесяти попыток в течение трех столетий, и все они были безуспешны.
— Не могли бы вы перечислить некоторые из этих экспедиций?
— Первая была предпринята в 1523 году по почину Себастьяна Кабота. Она состояла из трех кораблей под командованием несчастного Хью Уиллоуби, погибшего в Лапландки вместе со всем экипажем. Ченслер, один из его помощников, вначале оказался счастливее остальных. Ему удалось открыть прямой путь через Северный Ледовитый океан между Ла-Маншем и Россией. Но при второй попытке он потерпел кораблекрушение и погиб.
Капитану Стефану Борроу, посланному на поиски, удалось преодолеть пролив, отделяющий Новую Землю от острова Вайгач, и достигнуть Карского моря, но льды и туманы не дали ему возможности продвинуться дальше… Две экспедиции, организованные в 1589 году, оказались также бесплодными. Через пятнадцать лет ту же задачу попытались разрешить голландцы, которые снарядили для поисков Северо-Восточного прохода три экспедиции подряд под командованием Баренца. В 1596 году Баренц погиб во льдах Новой Земли. Десять лет спустя Генри Гудзон, посланный голландской Ост-Индской компанией, точно так же потерпел крушение во время третьей из последовавших одна за другой экспедиций. И датчанам не посчастливилось в 1653 году. И капитана Джона Вуда в 1676 году постигла та же участь[5]. С тех пор это предприятие признано неосуществимым и отвергнуто всеми морскими державами.
— Так, значит, с того времени не было больше попыток?
— Были. Их предпринимала Россия, которая, подобно другим северным странам, особенно заинтересована в открытии кратчайшего морского пути между её Европейской частью и Сибирью. На протяжении одного века она послала по крайней мере восемнадцать экспедиций для исследования Новой Земли, Карского моря, восточных и западных подступов к Сибири. Но хотя эти экспедиции и помогли лучше изучить те края, они снова подтвердили невозможность прохода через Северный Ледовитый океан. Академик Бэр[6], в последний раз повторивший эту попытку в 1837 году, после адмирала Литке[7] и Пахтусова[8], решительно заявил во всеуслышание, что этот «океан» — сплошной ледник, столь же не пригодный для плавания, как и твёрдая земля.
— Так, значит, нужно окончательно отказаться от Северо-восточного пути?
— Таков, по крайней мере, вывод, который напрашивается после всех этих многочисленных и неудачных экспедиций, но я слышал, что наш великий путешественник Норденшельд[9] намерен возобновить эти поиски. Сначала он хочет исследовать Северный Ледовитый океан по частям и, если это действительно так, то, значит, он верит в успех своего дела. Он достаточно сведущ, чтобы к его мнению можно было прислушаться.
Доктор Швариенкрона был одним из горячих поклонников Норденшельда. Поэтому он и завёл разговор о Северо-Восточном пути. Подробные и точные ответы мальчика привели его в восхищение.
Он смотрел на Эрика Герсебома с выражением живейшего интереса.
— Где вы все это почерпнули, друг мой? — спросил он после длительного молчания.
— Здесь, господин доктор, — ответил Эрик, удивлённый таким вопросом.
— И вы никогда не учились в другой школе?
— Конечно, нет.
— Господин Маляриус вправе гордиться вами, — сказал доктор, обернувшись к учителю.
— Я очень доволен Эриком, — ответил тот. — Вот уже скоро семь лет, как он мой ученик. Он поступил сюда совсем маленьким, но среди своих товарищей всегда был первым.
Доктор погрузился в молчание. Он не сводил с Эрика своих проницательных глаз. Казалось, он был занят решением вопроса, о котором не считал нужным говорить вслух.
— Лучше отвечать невозможно и незачем продолжать экзамен, — произнёс он наконец, — я вас больше не стану задерживать, друзья мои. Если господин Маляриус не возражает, на этом мы и закончим.
Маляриус хлопнул в ладоши. Все ученики одновременно встали и, собрав свои книги, выстроились по четыре в ряд на свободном участке перед партами. Маляриус вторично хлопнул в ладоши, и шеренга двинулась, чеканя шаг, с чисто военной выправкой.
После третьего сигнала школьники, смешав ряды, разбежались с весёлыми криками. Через несколько секунд они рассыпались по берегу фьорда[10], в голубой воде которого отражаются покрытые дёрном кровли Нороэ.
2. У РЫБАКА ИЗ НОРОЭ
Дом маастера[11] Герсебома, как и все дома в Нороэ, покрыт дёрном и сложен из огромных сосновых брёвен по старинному скандинавскому способу: две большие комнаты посередине разделены длинным узким проходом, ведущим в сарай, где хранятся лодки, рыболовные снасти и целые груды мелкой норвежской и исландской трески, которую раскатывают после сушки, чтобы поставлять её торговцам в виде «Rondfish» («круглая рыба») и «Stock-fish» («рыба на палке»).
Каждая из двух комнат служит одновременно и горницей и спальней. Постельные принадлежности — матрацы и одеяла из шкур — хранятся в особых ящиках в деревянных стенах и извлекаются оттуда только на ночь. Это удобное приспособление, а также свежевыбеленные стены, высокий очаг в углу, в котором всегда весело потрескивает большая охапка дров, придают самым скромным жилищам опрятность и уют, несвойственные крестьянским домам в Южной Европе.
В этот вечер вся семья собралась у очага, где в огромном горшке варилась на медленном огне похлёбка из копчёной селёдки, кусочков лососины и картофеля. Маастер Герсебом, сидя в высоком деревянном кресле, плёл сети, чем он обычно занимался, когда не находился в море или в сушильне. Это был суровый моряк с красным обветренным лицом, рано поседевший, хотя и был в расцвете лет. Его сын Отто, рослый четырнадцатилетний мальчик, как две капли воды похожий на отца, по всей видимости должен был стать впоследствии таким же умелым рыбаком. А сейчас он пытался постигнуть тайну «тронного правила», испещряя цифрами маленькую графитную доску. Его большая рука казалась куда более приспособленной для управления веслом, чем для такой работы. Эрик, склонившись над обеденным столом, с увлечением читал толстую книгу по истории, взятую у господина Маляриуса. Рядом с ним Катрина Герсебом, добродушная женщина, спокойно сучила пряжу, а белокурая Ванда, девочка десяти — двенадцати лет, сидя на низкой скамейке, усердно вязала толстый чулок из красной шерсти. У её ног спала, свернувшись клубком, большая жёлтая собака с белыми пятнами и курчавой, как у барашка, шерстью.
Молчание не нарушалось по крайней мере в течение часа. Медная лампа, в которую был налит рыбий жир, ровно освещала своими четырьмя фитилями все уголки этого мирного жилища.
По правде говоря, молчание начало тяготить матушку Катрину, уже несколько раз порывавшуюся развязать язык.
Наконец она не выдержала больше:
— Хватит работы на этот вечер, — сказала она. — Пора ужинать!
Не возразив ей ни слова, Эрик забрал свою толстую книгу и пересел к очагу, а Ванда, отложив вязанье, направилась к буфету, чтобы достать тарелки и ложки.
— Так ты говоришь, Отто, — продолжала матушка Катрина, — это наш Эрик сегодня хорошо ответил господину доктору?
— Хорошо ответил? Он говорил, как по книге читал, честное слово! — восторженно воскликнул Отто. — Я даже не понимаю, откуда он это все узнает. Чем больше доктор спрашивал, тем больше он отвечал! А слова у него так и лились! До чего же был доволен господин Маляриус!
— И я тоже была очень довольна, — серьёзно сказала Ванда.
— Понятно! Мы все были рады! Если бы вы, мама, только видели, как мы сидели, разинув рты! Мы боялись только, как бы нас тоже не вызвали! А он ничуть не боялся и отвечал доктору, как отвечал бы нашему учителю!
— Подумаешь! Господин Маляриус стоит любого доктора и уж знает он, конечно, не меньше! — сказал Эрик, смутившись от того, что его хвалили при всех.
Старый рыбак удовлетворённо улыбнулся.
— Ты прав, малыш, — сказал он, не выпуская работы из своих мозолистых рук. — Господин Маляриус заткнул бы за пояс, если бы захотел, всех городских докторов. К тому же он не разоряет своей учёностью бедных людей!
— А разве доктор Швариенкрона кого-нибудь разорил? — с любопытством спросил Эрик.
— Гм!.. Гм!.. Если этого не случилось, то уж не по его вине! А я вам скажу, и можете мне поверить, что я глядел без всякого удовольствия, как строилась его фабрика, которая теперь коптит на берегу фьорда. Мать может вам подтвердить, что раньше мы сами изготовляли рыбий жир и выручали за него в Бергене по сто пятьдесят и даже по двести крон в год! А теперь баста! Никто уже не захочет покупать неочищенный рыбий жир, или же за него дают так мало, что не стоит даже тратиться на дорогу. Только и остаётся, что продавать тресковую печень на фабрику. И, бог свидетель, управляющий доктора всякий раз норовит взять подешевле. Мне едва удаётся выручить за неё сорок пять крон, а труда затрачиваешь в три раза больше, чем раньше… Так вот, я и говорю, что это несправедливо. Уж лучше бы доктор лечил своих больных в Стокгольме, чем лишать нас ремесла и отнимать заработок.
Все умолкли после этих горьких слов. В течение нескольких минут слышался только стук тарелок, расставляемых Вандой, между тем как мать её выкладывала кушанье да глиняное глазированное блюдо весьма внушительных размеров.
Эрик глубоко задумался над словами маастера Герсебома. Смутные возражения возникали в его уме, но он был слишком прямодушен, чтобы не высказать свои мысли вслух.
— Мне кажется, отец, что вы вправе жалеть о доходах прошлых лет, — заметил он. — Но не совсем справедливо обвинять в их уменьшении доктора Швариенкрона. Разве его рыбий жир не лучше, чем наш?
— Лучше? Прозрачнее, только и всего! Да они ещё говорят, что от него не пахнет дымом, как от нашего… Потому-то его и предпочитают все городские дамочки. Но, почём знать, — полезен ли он так для лёгочных больных, как наш прежний добрый рыбий жир!
— Всё-таки, по той или иной причине, но его предпочитают! А так как это очень целебное лекарство, то важно, чтобы больные, принимая его, не чувствовали отвращения. Поэтому, если врач находит средство уменьшить неприятный вкус лекарства, изменив способ приготовления, то разве он не должен воспользоваться этим преимуществом?
Маастер Герсебом почесал затылок.
— Конечно, — ответил он с сожалением, — может быть, это его долг как врача» Но отсюда не следует, что нужно мешать бедным рыбакам зарабатывать на жизнь…
— На фабрике доктора, как я знаю, занято свыше трехсот работников, а в то время, о котором вы говорите, в Нороэ не было и двадцати рабочих, — робко возразил Эрик.
— Потому-то работа теперь ни во что не ценится! — воскликнул Герсебом.
— Ну хватит! Ужин подан, садитесь за стол, — сказала матушка Катрина, видя, что спор становится более жарким, чем это казалось ей допустимым.
Эрик, поняв, что дальнейшие возражения были бы неуместны, оставил без ответа довод маастера Герсебома и занял своё обычное место за столом рядом с Вандой.
— Доктор и господин Маляриус друг с другом «на ты». Значит, они друзья детства? — спросил он, чтобы переменить тему разговора.
— Конечно, — ответил рыбак, усаживаясь за стол. — Оба они родились в Нороэ, и я помню время, когда они играли на площадке перед школой, хотя я и моложе их лет на десять. Маляриус был сыном нашего врача, а доктор — сыном простого рыбака. Но он здорово изменился с тех пор! Говорят, что он миллионер и живёт в Стокгольме в настоящем дворце. Да, образование вещь хорошая!
Каждая из двух комнат служит одновременно и горницей и спальней. Постельные принадлежности — матрацы и одеяла из шкур — хранятся в особых ящиках в деревянных стенах и извлекаются оттуда только на ночь. Это удобное приспособление, а также свежевыбеленные стены, высокий очаг в углу, в котором всегда весело потрескивает большая охапка дров, придают самым скромным жилищам опрятность и уют, несвойственные крестьянским домам в Южной Европе.
В этот вечер вся семья собралась у очага, где в огромном горшке варилась на медленном огне похлёбка из копчёной селёдки, кусочков лососины и картофеля. Маастер Герсебом, сидя в высоком деревянном кресле, плёл сети, чем он обычно занимался, когда не находился в море или в сушильне. Это был суровый моряк с красным обветренным лицом, рано поседевший, хотя и был в расцвете лет. Его сын Отто, рослый четырнадцатилетний мальчик, как две капли воды похожий на отца, по всей видимости должен был стать впоследствии таким же умелым рыбаком. А сейчас он пытался постигнуть тайну «тронного правила», испещряя цифрами маленькую графитную доску. Его большая рука казалась куда более приспособленной для управления веслом, чем для такой работы. Эрик, склонившись над обеденным столом, с увлечением читал толстую книгу по истории, взятую у господина Маляриуса. Рядом с ним Катрина Герсебом, добродушная женщина, спокойно сучила пряжу, а белокурая Ванда, девочка десяти — двенадцати лет, сидя на низкой скамейке, усердно вязала толстый чулок из красной шерсти. У её ног спала, свернувшись клубком, большая жёлтая собака с белыми пятнами и курчавой, как у барашка, шерстью.
По правде говоря, молчание начало тяготить матушку Катрину, уже несколько раз порывавшуюся развязать язык.
Наконец она не выдержала больше:
— Хватит работы на этот вечер, — сказала она. — Пора ужинать!
Не возразив ей ни слова, Эрик забрал свою толстую книгу и пересел к очагу, а Ванда, отложив вязанье, направилась к буфету, чтобы достать тарелки и ложки.
— Так ты говоришь, Отто, — продолжала матушка Катрина, — это наш Эрик сегодня хорошо ответил господину доктору?
— Хорошо ответил? Он говорил, как по книге читал, честное слово! — восторженно воскликнул Отто. — Я даже не понимаю, откуда он это все узнает. Чем больше доктор спрашивал, тем больше он отвечал! А слова у него так и лились! До чего же был доволен господин Маляриус!
— И я тоже была очень довольна, — серьёзно сказала Ванда.
— Понятно! Мы все были рады! Если бы вы, мама, только видели, как мы сидели, разинув рты! Мы боялись только, как бы нас тоже не вызвали! А он ничуть не боялся и отвечал доктору, как отвечал бы нашему учителю!
— Подумаешь! Господин Маляриус стоит любого доктора и уж знает он, конечно, не меньше! — сказал Эрик, смутившись от того, что его хвалили при всех.
Старый рыбак удовлетворённо улыбнулся.
— Ты прав, малыш, — сказал он, не выпуская работы из своих мозолистых рук. — Господин Маляриус заткнул бы за пояс, если бы захотел, всех городских докторов. К тому же он не разоряет своей учёностью бедных людей!
— А разве доктор Швариенкрона кого-нибудь разорил? — с любопытством спросил Эрик.
— Гм!.. Гм!.. Если этого не случилось, то уж не по его вине! А я вам скажу, и можете мне поверить, что я глядел без всякого удовольствия, как строилась его фабрика, которая теперь коптит на берегу фьорда. Мать может вам подтвердить, что раньше мы сами изготовляли рыбий жир и выручали за него в Бергене по сто пятьдесят и даже по двести крон в год! А теперь баста! Никто уже не захочет покупать неочищенный рыбий жир, или же за него дают так мало, что не стоит даже тратиться на дорогу. Только и остаётся, что продавать тресковую печень на фабрику. И, бог свидетель, управляющий доктора всякий раз норовит взять подешевле. Мне едва удаётся выручить за неё сорок пять крон, а труда затрачиваешь в три раза больше, чем раньше… Так вот, я и говорю, что это несправедливо. Уж лучше бы доктор лечил своих больных в Стокгольме, чем лишать нас ремесла и отнимать заработок.
Все умолкли после этих горьких слов. В течение нескольких минут слышался только стук тарелок, расставляемых Вандой, между тем как мать её выкладывала кушанье да глиняное глазированное блюдо весьма внушительных размеров.
Эрик глубоко задумался над словами маастера Герсебома. Смутные возражения возникали в его уме, но он был слишком прямодушен, чтобы не высказать свои мысли вслух.
— Мне кажется, отец, что вы вправе жалеть о доходах прошлых лет, — заметил он. — Но не совсем справедливо обвинять в их уменьшении доктора Швариенкрона. Разве его рыбий жир не лучше, чем наш?
— Лучше? Прозрачнее, только и всего! Да они ещё говорят, что от него не пахнет дымом, как от нашего… Потому-то его и предпочитают все городские дамочки. Но, почём знать, — полезен ли он так для лёгочных больных, как наш прежний добрый рыбий жир!
— Всё-таки, по той или иной причине, но его предпочитают! А так как это очень целебное лекарство, то важно, чтобы больные, принимая его, не чувствовали отвращения. Поэтому, если врач находит средство уменьшить неприятный вкус лекарства, изменив способ приготовления, то разве он не должен воспользоваться этим преимуществом?
Маастер Герсебом почесал затылок.
— Конечно, — ответил он с сожалением, — может быть, это его долг как врача» Но отсюда не следует, что нужно мешать бедным рыбакам зарабатывать на жизнь…
— На фабрике доктора, как я знаю, занято свыше трехсот работников, а в то время, о котором вы говорите, в Нороэ не было и двадцати рабочих, — робко возразил Эрик.
— Потому-то работа теперь ни во что не ценится! — воскликнул Герсебом.
— Ну хватит! Ужин подан, садитесь за стол, — сказала матушка Катрина, видя, что спор становится более жарким, чем это казалось ей допустимым.
Эрик, поняв, что дальнейшие возражения были бы неуместны, оставил без ответа довод маастера Герсебома и занял своё обычное место за столом рядом с Вандой.
— Доктор и господин Маляриус друг с другом «на ты». Значит, они друзья детства? — спросил он, чтобы переменить тему разговора.
— Конечно, — ответил рыбак, усаживаясь за стол. — Оба они родились в Нороэ, и я помню время, когда они играли на площадке перед школой, хотя я и моложе их лет на десять. Маляриус был сыном нашего врача, а доктор — сыном простого рыбака. Но он здорово изменился с тех пор! Говорят, что он миллионер и живёт в Стокгольме в настоящем дворце. Да, образование вещь хорошая!