Вероника Долина. Doloroso

   «Не жалей ни о чем, дорогая!»
   И не то чтоб со мною был прежде знаком,
   И не то чтобы мною был прежде иском —
   Так и жили, не предполагая...
 
   Этой книги, которая ростом с вершок,
   Я потрогаю тонкий еще корешок.
   «Не жалей ни о чем, дорогая!» —
   Прочитаю в твоем торопливом письме
   И – простейшие числа слагаю в уме.
   Так и жили, не предполагая...
 
   Я могла б написать: никого не виню!
   Сообразно характеру, духу и дню —
   Не виню, ибо верю в удачу.
   Но споткнусь о корявую эту строку
   И щекою прильну к твоему табаку,
   И – не плачу, не плачу, не плачу...

* * *

   Мой самый трогательный стих
   Во мне самой еще не стих.
   Так пусть летит, твои сухие тронет губы!
   Во мне любые пустяки
   Переплавляются в стихи —
   Прозрачно-горькие, как сок грейпфрута Кубы.
 
   Но ты, я знаю, не таков.
   И ты не любишь пустяков,
   А я сутулая, усталая улитка...
   И ты смеешься надо мной —
   В глаза, а также за спиной,
   И на груди моей горит твоя улыбка.
 
   Но самый трогательный стих
   Во мне самой почти затих.
   А ведь звучал, а ведь дрожал и не сдавался!
   Хотя душа удивлена,
   Хотя душа утомлена —
   Но все ж цела! А вот и стих образовался.

* * *

   Я теряю тебя, теряю.
   Я почти уже растеряла.
   Я тираню тебя, тираню.
   Позабудь своего тирана.
 
   Вот бескровный и безмятежный
   Островок плывет Чистопрудный.
   Заблудился мой голос нежный
   Над Неглинною и над Трубной.
 
   Я теряю тебя, теряю.
   Просто с кожею отдираю.
   Я теорию повторяю,
   А практически умираю!
 
   И играет труба на Трубной,
   И поют голоса Неглинной
   Над моей головой повинной,
   Над душою моей невинной.
 
   Так идем по стеклянной крошке,
   Напряженные, злые оба.
   Намело на моей дорожке
   Два совсем молодых сугроба.
 
   И оглядываюсь еще раз,
   И беспомощно повторяю:
   Ну, услышь мой дрожащий голос,
   Я теряю тебя, теряю.

* * *

   И вот походкой не московской
   Идет себе по Маршалковской
   И то и дело оставляет
   Свой неприметный в мире след.
 
   И не пойми его превратно,
   Но он склоняется приватно
   К тем магазинчикам приятным,
   Где горит уютный свет.
 
   Варшавский фокстерьер – не то, что наш.
   Он и ухожен, и расчесан, и подстрижен,
   Хозяйским ласковым вниманьем не обижен.
   Не фокстерьер – а в рамочке пейзаж.
 
   А я походочкой московской
   За ним иду по Маршалковской.
   Поскольку я без провожатых —
   Бреду за этим фоксом вслед.
 
   И не пойми меня превратно,
   Но я уже клонюсь приватно
   К тем магазинчикам приятным,
   Где горит уютный свет.
 
   Варшавский фокстерьер – серьезный пан.
   Не может быть, чтоб он гонял каких-то сявок,
   Чтоб хмурых кошек выпроваживал из лавок,
   Чтобы таил в себе хоть маленький изъян.
 
   Он на цепочке на короткой,
   А я за ним трусцою робкой.
   Но вот закончились витрины,
   И встал хозяин прикурить.
 
   Толпа сновала и редела,
   А я стояла обалдело:
   Вот мой хотель, а я хотела
   Хоть с кем-нибудь поговорить.
 
   Варшавский фокстерьер, ты тут в чести.
   Так вот, хочу тебе сказать: «До зобачення».
   Собачее твое предназначенье —
   Меня с Варшавой коротко свести.

* * *

   Назови меня пани!
   Поцелуй мне пальцы.
   Так нигде больше,
   Как было в Польше.
   Вот как это было.
   Я бы все забыла,
   Да не будет больше
   Так, как было в Польше.
 
   Помню все...
 
 
   А мудреное пиво?
   А чудные поляки,
   Подающие исподволь
   Мне какие-то знаки?..
   Пани есть французска?
   Пани югославска?
   И глядит фарцовщик
   С потаенной лаской.
 
   Помню все...
 
   Не хочу просыпаться,
   Не хочу возвращаться.
   Никакого же проку
   От меня домочадцам!
   Все в себе обрываю,
   Да что я ни затеваю —
   Даже маленький шрамик твой
   Я не забываю,
 
   Помню все...
 
   Забываю, но помню все.
   Забываю, но помню все,
   Забываю, но помню.
   Помню все,
   Засыпаю, но помню все,
   Просыпаюсь, но помню все,
   Не хочу забывать.

* * *

   Ты делишься со мною планами,
   А я не вписываюсь вновь.
   Опять неловкая, нескладная —
   Ты, среднерусская любовь.
 
   Где-где с котятами и птичками
   Любовь танцует в облаках?
   А ты у нас – дитя со спичками,
   Дитя со спичками в руках.
 
   У нас одних такое станется:
   С резным крылечком теремок,
   А пригляжусь – из окон тянется
   Сырой удушливый дымок.
 
   Она стоит – платочек, валенки,
   Бездумный взгляд ее глубок.
   В ее ладони зябкой, маленькой
   Зажат проклятый коробок.
 
   О, это наши поджигатели...
   Ничтожна мировая связь.
   Какие силы мы потратили,
   С сироткой этою борясь!
 
   Какими нежными привычками
   Нам защитить себя теперь,
   Когда опять дитя со спичками
   То в окна постучит, то в дверь?

* * *

   Мой толстокожий персик,
   Ты бацаешь так рьяно!
   А мамочкины песни
   Не любит фортепьяно.
 
   Дверных печальных петель
   Скрипенье так знакомо...
   От мамочкиных песен
   Сквозняк идет по дому.
 
   Сквозняк идет по спинам
   От этой самой песни.
   Он пенится как пиво,
   Пузырится как пепси.
 
   Сквозняк бежит меж клавиш,
   Как горькая настойка.
   И ты его узнаешь,
   Но только – не настолько.
 
   Мой толстокожий персик,
   Прозрачнее кристалла
   Тебе расскажут песни
   О том, как я устала...
 
   А ты подаришь перстень
   Прекрасному кентавру.
   Тебе оставлю песни,
   А мальчикам – гитару.

* * *

   Дожила до постыдной сивости
   С идиотской мечтой о красивости,
   И при виде блондинки на длинных ногах
   Всею печенью чувствую – ах!
 
   Из меня ж не получится лапочка.
   Не сгорай, моя свечечка, лампочка...
   Где обнимутся двое – там третий молчи,
   Тех двоих – не учи.
 
   Никакого такого опыта,
   Кроме разве ночного шепота.
   Я подкрашусь снаружи,
   Настроюсь внутри.
   И никто мне не даст
   Тридцать три.

Сказочки на потолке

 

 
   В 1989 году вышел мой первый CD, и называлось это «Элитарные штучки». С тех пор изменилось многое, но: то там, то тут спрашивают меня о песенках той поры, да и прицельно о нем, разные люди.
   Так что же? Пожалуйста. Я перезаписала его, дополнила. Теперь в него вошли все пять песен, связанных со смертью В. С. Высоцкого в 1980 году; вошла и песня об Александре Аркадьевиче Галиче (перевертыш песни Окуджавы о Пушкине), мало где прежде звучавшая; и даже песенка-посвящение Новелле Матвеевой, одной из главных волшебниц моей жизни. «Сказочки на потолке» – это 1980-е годы, «Элитарные штучки» – мужская версия. Есть и женская, это довольно сильно дополненная первая часть, называется – «Дитя со спичками».
   Ваша Вероника Долина, 2000

* * *

   Есть у времени иллюстрация —
   Черно-белая, не обрамлена.
   Эмиграция, эмиграция —
   Я прощаюсь с тобой, сестра моя.
 
   Ты сегодня звалась Мариною,
   Завтра будешь Мариаграция.
   Это что-то неповторимое —
   Эмиграция, эмиграция.
 
   Я запомню их лица белые,
   Этих лиц выражение.
   И движения пальцев беглые,
   И руки моей положение.
 
   Эмиграция, эмиграция —
   Провожающий, на примете вы!
   Регистрация, регистрация,
   Регистрация в Шереметьево.
 
   Эмиграция, эмиграция —
   И снимаются с места стаями.
   О, осенняя птиц миграция —
   Поднялись и во тьме растаяли.
 
   Ну, видать, пора собираться мне,
   Если это само не кончится
   Эмиграция, эмиграция —
   Мне лететь никуда не хочется.
 
   До свиданья, Мариаграция!
   Позабудь дорогу обратную.
   Эмиграция, эмиграция —
   Это что-то невероятное.
 
   Там далеко родится девочка,
   И когда расцветет акация,
   Называть ее станут Эммочка.
   Если полностью – Эмиграция.

* * *

   Теперь все чаще хочется друзьям
   Сказать: благодарю вас, дорогие,
   За то, что вы со мной, когда другие
   Рассеяны давно и там и сям.
 
   Меня благословлявшие вчера,
   Сегодня не успели попрощаться.
   Им незачем оттуда возвращаться,
   А мне туда покуда не пора.
 
   Но вот однажды старенький альбом
   Ленивою рукой достанем с полки.
   Ах, зеркала печальные осколки
   Дают изображение с трудом.
 
   То памятное наше торжество —
   Где ты теперь звучишь, мой голос слабый?
   Была бы слава, я б делилась славой,
   Но ничего здесь нету моего.
 
   И станут возрождаться имена,
   Как будто возвращенные из плена.
   Сначала Валентин, потом Елена...
   И лучшие настанут времена.
 
   Мы, как живые, под руки пойдем,
   И будет исходить от нас сиянье.
   И целый мир нам будет – милый дом.
   И сгинут рубежи и расстоянья.
 
   Пока же мне не подан тайный знак,
   Стихи я стану складывать и вещи.
   Мне кажется, виденье было вещим —
   Мы свидимся, не знаю где и как.
 
   Твержу себе – не надо больше петь.
   Прошу тебя, молчи, моя аорта!
   Не хочешь? Ну тогда какого черта!
   И я ведь тоже не хочу терпеть.

* * *

   Мы не дети Арбата.
   Мы не дети Арбата —
   Мы пришлись на другие года.
   Нас не пустят обратно.
   Нас не пустят обратно —
   Нас едва-то пустили сюда.
 
   От детей Бирюлева
   До детей Тропарева
   Голубая поземка метет.
   Эти ноги здоровы,
   Эти лица суровы.
   Эти мысли никто не прочтет.
 
   Меж Кузьминок недвижных,
   Средь Лосинок неближних —
   Растерялся и плачет простак.
   Не отыщет тропинку
   На родную Неглинку,
   Не отыщет, бедняжка, никак!
 
   На Ходынке дерюжной,
   На Ордынке воздушной —
   Эта корка небитого льда.
   Ни страстишки тщедушной,
   Ни гордыньки ненужной —
   Ни тоски, ни стыда – ни следа.
 
   Завернемся потуже,
   Запахнемся поглубже —
   Ближе, тверже дыханье зимы.
   От Чертановской створки
   До Бусиновской горки
   На Крылатские тянет холмы...

* * *

   Прощай, говорю себе, мемуаристика!
   Некого вспомнить, прошу извинить.
   Все акробатика, все эквилибристика,
   Если некому, некому позвонить.
 
   Но некому: «Здрасьте, Павел Григорьевич!
   Тут у меня новых стихов пяток.
   Нет, не на сборничек и не на подборочку,
   А лишь на заварочку да на кипяток».
 
   Но некому: «Здрасьте, вот эта музыка!
   Корней Иванович, как сыграть?
   Пускай мне скажет хоть ваша Мурочка,
   Не то я брошу свою тетрадь!»
 
   Но некому: «Здрасьте, Михал Аркадьевич!
   Может быть, я забегу налегке?
   Можно меня водою окатывать,
   Можно меня трепать по щеке...»
 
   Вот так бы строчить и строчить, учитывая,
   Что услышать – не означает прочесть.
   Все можно, все можно простить Учителю.
   Если этот Учитель есть.

* * *

   «Без ордена Виртути-Милитари
   Ко мне не возвращайтесь», – говорю.
   Но, коль уснули вы в Афганистане,
   Едва ли вы проснетесь к январю.
 
   Развернутые на закат пунцовый,
   Продлите ваш почти невинный сон...
   Ах, лоб свинцовый да об гроб свинцовый
   Вот это б вышел всенародный звон!
 
   В Орле, Чите, Караганде, Тагиле —
   В любом на нас отпущенном раю,
   Во мгле, в черте оседлости, в могиле —
   Вы спите, я вам песенку спою.
 
   Крепчай, мое негромкое глиссандо,
   Взойдите в небо, сто усталых лун —
   Во славу легконогого десанта,
   Уснувшего под переборы струн.
 
   Художник, супермен и пролетарий!
   Я, ваша мать, волнением горю.
   «Без ордена Виртути-Милитари