Страница:
Звено второе
Где-то…
Сегодня.
Это случится сегодня.
Или уже случилось? Где-то ночь наступает раньше, где-то позже, и, когда мои соседи только будут готовиться ко сну, кто-то уже пустит в свою душу Семя. Не доброе и не злое, а наметившее свои собственные цели, отчаянно чуждое нашему миру и настойчиво старающееся урвать его частичку для себя. Впрочем, это нас и роднит больше всего прочего: желание владеть.
Клок земли или влюбленное сердце – нет никакой разницы, чьим хозяином слыть. Захватить, купить, выиграть, получить в дар и сразу обнести оградой, неважно, видимой глазу или скрывающейся глубоко в сознании. Стать господином. Правителем и распорядителем, чья ладонь, стоит только протянуть и дотронуться, согревается жаром обладания.
Ненасытные и стяжающие. Таковых много, но, насколько бы скверными они ни казались, да-йины выбирают совсем других. Хотя почему демоны должны выбирать худших? Для нашего спокойствия? Как бы не так! Любой поединщик стремится заполучить главный приз, иначе к чему вообще затевать сражение? Души чистые, хрустально-хрупкие, робкие и нерешительные, вот самая подходящая почва для Семени. Души тех, кто, прежде всего прочего, желает стать хозяином самому себе, но иной раз не решается доверить свое желание даже шепоту.
Говорят, с каждым годом добрые люди на земле переводятся все больше и больше. Эти бы слова да Боженке в уши! А на самом деле испокон веков все остается по-прежнему. И дверей, у которых падут на землю Семена, слишком много, чтобы надеяться на лучшее.
Здесь…
Гриф лютни притягивал взгляд блеском лакировки и звал пальцы дотронуться до струн, но Лодия пока еще находила в себе силы отвернуться. Уже стемнело, вот-вот должен возвратиться со службы муж, может быть, тогда и утихнет невесть откуда взявшаяся тревога. Ведь вчера он так и не появился на пороге, потому, наверное, спокойного сна не получилось. Скрип оконных створок под случайным порывом ветра, стук двери где-то внизу, шорох шагов сверху – любого звука хватало, чтобы пробудиться от настороженной дремоты.
Впрочем, Лодию не терзали мысли о том, жив или мертв ее супруг и чем вызвана его неожиданная отлучка. В самый темный час ночи, когда глаза закрываются сами по себе, но сознание несколько минут остается на удивление ясным, женщине мнилось, что весть о гибели она приняла бы с большей радостью, чем равнодушное: «Я дома».
Семь лет. Семь долгих и суетных лет, капля за каплей вытянувших все силы и мечты. Все, кроме одной.
Лодия и сама удивлялась, почему до сих пор не выбросила из головы давнее детское желание, родившееся осенними ярмарочными вечерами под треньканье струн лютни заезжего музыканта. Играл он из рук вон плохо, но маленькой девочке звуки, заставлявшие душу дрожать в такт, показались прекраснейшими на свете. Матушка не стала противиться увлечению дочери, тем паче в благородных домах умение музицировать привечалось не менее, чем покладистый нрав и рвение в исполнении господских поручений. Но если для опаленной солнцем и припорошенной степной пылью Кейханы годилось и то, чему Лодии удалось научиться, то Веента встретила провинциалку без малейшего интереса. И первый, и третий, и десятый распорядитель музыкальными услугами ответили ей одно и то же. Старательная, достаточно обученная, послушная, а значит, готовая трудиться, просительница была лишена главного. Того, что называют искрой божьей.
Талант нельзя купить или выпестовать на пустом месте, это женщина усвоила твердо. И все же, каждый вечер старательно отводя взгляд от грифа-искусителя, не понимала, почему так до сих пор и не оставила надежд.
Семь лет назад, отчаявшись воплотить в жизнь детские мечты, Лодия отправилась туда, где собирались все молодые девушки, не желающие несолоно хлебавши возвращаться к родительскому очагу – в Дом знакомств. Подобные заведения существовали лишь в больших городах, исполняя ту же самую роль, с которой счастливо и успешно справляется любая деревенская сваха. Мелкий чиновный и мастеровой люд, коему по цеховым уложениям и прочим условиям нужно было обзаводиться супругой, отправлялись в означенный Дом, чтобы уйти оттуда уже с аленной. Временной, или, как еще ее называли за глаза, походной женой.
Такие браки хоть и были подтверждены соответствующими бумагами, но вроде их и не существовало, потому что в любой день и час муж был вправе отказаться от продолжения временного супружества, а женщина возвращалась в давно покинутое прошлое, если… Если не успевала использовать дарованный судьбой шанс. Лодия с уверенностью могла сказать, что свой шанс не проворонила.
Приглядывая за соседскими детьми, она время от времени наигрывала им на лютне напевы своей родины, непривычные уху столичного жителя, и неудивительно, что, когда в дом к Медному звену Цепи сообщений заглянула, дабы в личной беседе осведомиться о кое-каких подробностях, сопровождающих переписку, одна благородная дама, домашние уроки не пропали втуне. Тоненькая, словно высушенная солнцем и ветром молодая женщина с гладко уложенными блестящими черными волосами и глазами, горящими как угольки, но чей взгляд было очень трудно уловить под смиренно опущенными ресницами, приглянулась посетительнице. В первую очередь тем, что не подходила ни под один столичный канон красоты. Скромная, неприметная, послушная, знающая свое место – что может быть лучше? Детей у благородной дамы, правда, не народилось, зато имелись многочисленные подруги, обожающие проводить полуденные часы в разговорах под тихую музыку…
Лодия не выдержала и провела кончиками пальцев по гладкой полировке грифа. Следовало бы еще хоть раз повторить ту пьесу, ведь завтра у хозяйки ожидается какой-то важный гость, как говорят, ценитель хорошей музыки и музыкантов. Если бы только удалось завладеть его вниманием! Но играть уже поздно, к тому же, не ровен час, муж все же вернется, а он ничего не смыслит в музицировании и только морщится, когда слышит звуки лютни.
Семь лет назад Лодия не выбирала – выбирали ее, но, можно сказать, и тут ей повезло. Мужчина, пожелавший назвать южанку аленной, тогда еще совсем молодой, но удивительно бесстрастный для своего возраста, оказался не таким уж плохим супругом. По крайней мере, не поколотил ни разу, как поколачивали многих ее подруг. Она даже могла бы его полюбить… Если бы он хоть чуточку больше минут смотрел в ее сторону. Но нет, для Ханнера Мори со-Веента временная жена была чем-то вроде коровы или лошади, без которых в хозяйстве не обойтись, но которые не заслуживают лишнего теплого слова. Впрочем, Лодия не осуждала супруга, ведь она и сама видела в нем только возможность оставаться в столице. Видела поначалу. А когда вдруг решила, что временный брак вполне мог бы стать и постоянным, сразу же поняла: опоздала. Ханнер, и до того не особенно разговорчивый, вовсе замкнулся в себе, на любой вопрос лишь рассеянно или недовольно приподнимая брови.
Очень скоро ее нехитрое счастье закончится, и надо будет что-то предпринимать. Если бы только завтра утром все получилось! Но сможет ли она? Наберется ли достаточной смелости и страсти, чтобы родные напевы обожгли души слушателей тем самым степным жаром, что приходит в Кейхану каждую осень?
Жар… Здесь тоже бывает тепло, но совсем не такое. Уже наступила весна, а по утрам мостовая и стены домов все еще покрываются инеем. Сверкающим, прекрасным, но обжигающе холодным и колким. Да и прямо сейчас что-то серебрится на подоконнике. Словно капля воды упала откуда-то с крыши и застыла драгоценным камнем.
Лодия подошла к окну и вгляделась в мерцающее пятнышко. При близком рассмотрении у искорки не нашлось граней, как у бриллианта, наоборот, края странного светлячка казались пушистыми и манили не хуже грифа…
Пальцы наткнулись на оконное стекло, и женщина зябко отдернула руку.
Холодно. Слишком тут холодно. И люди холодные как лед. Они не желают слышать музыку, которая звучит в душе южанки, и с каждым днем звуки из далекого детства становятся все тише. Скоро я и сама не услышу себя, вдруг подумала Лодия. Так, может быть, чем скорее, тем лучше? Не будет больше бессонных ночей и безотчетной тяги к лоснящемуся грифу. Не будет стремлений, но не будет и терзаний. Останется один лишь холодный морозный узор, в центре которого пульсирует синеватый огонек. Раньше Лодия не замечала этого странного оттенка. Он словно бы стал сильнее? Быть того не может.
Пальцы сами потянули щеколду вниз.
За окном не чувствовалось ни дуновения, словно воздух остановился, чем-то напуганный, а может быть, восхищенный. Молчаливая ночь, самая верная подружка из всех, сколько раз они были вместе! Сколько раз слушали тихое дыхание друг друга, надеясь найти в нем упокоение, чтобы забыться сном…
Лодия вдохнула морозную сырость так глубоко, как только смогла, и сразу же ощутила то, что сначала полагала подарком судьбы, а потом нарекла проклятием.
Музыка. Она снова раскрывала свой бутон где-то в костяной клетке ребер. Протяжная, гулкая, еле слышная, а потом неуклонно набирающая силу. Можно было взять в руки лютню и попробовать сыграть то, что рвется наружу, но Лодия знала наверняка: не получится. Все звуки, извлекаемые ее пальцами, всегда появлялись на свет уже лишенными жизни. Как будто она боялась отпустить на свободу дитя своей души и собственноручно раз за разом… убивала.
Только она больше не хотела становиться убийцей. Будь что будет, но этот младенец, самый выстраданный из всех, заслуживает рождения! Нужно лишь набраться смелости для первого удара по струнам. Или не смелости, а… Да. Ощущения холода затянувшейся весны. Пальцы должны быть столь же мерзлыми, как земля, иначе ничего не получится.
Мерзлыми.
Лодия потянулась к мерцающей, уже густо-синей, искорке, не думая, что снег такого цвета никогда не падал с небес этого мира. Потянулась, чтобы набраться холода, а наполнилась огнем. Пальцы словно попали в костер, окутались языками бурно полыхнувшего синего пламени и на мгновение потеряли всякую чувствительность, чтобы тут же ощутить все сразу.
Щербинки подоконника, в которых застыли струйки воды, стекшие с крыши. Шов на запястье, в сотый раз залохматившийся и слегка натирающий кожу. Свист ветра, снова начавшего свой разбег. Горьковатый дым, потянувшийся из камина: должно быть, среди поленьев попало одно сырое. Струны, впервые встретившие пальцы как друзей, а не как врагов. Мир, огромный и тысячеликий. Но главным было совсем другое.
Лодия чувствовала себя.
Заколка лопнула, тяжелые черные локоны рассыпались по узким плечам. Стен темницы больше не существовало, и душа замерла, выбирая, по какой дороге продолжить свой путь.
Женщина улыбнулась, склонилась над лютней, словно над ребенком, и раздался крик.
Первый крик пришедшей в мир музыки.
И сейчас…
Был ли я неудачником? В течение прошедших суток – определенно нет. Ровно столько же раз, сколько меня настигало поражение, вслед за ним снисходило и своего рода вознаграждение, которым мне, правда, не удавалось воспользоваться. По причине собственной же дурости.
Что потянуло мою упрямую голову выяснять личность доносчика? Мне и делить с ним было нечего, да и встретиться, возможно, не пришлось бы больше ни разу в жизни. Тогда зачем? Затем чтобы узнать нечто новое. Еще одну причину старого как мир поступка. Привычка сработала? Она самая. Если тебя много лет подряд учили наблюдать и сопоставлять увиденное со всеми возможными объяснениями, в какой-то миг перестаешь осознавать, что не нужно пытаться понять все на свете. И конечно же забываешь себя вовремя одергивать.
Да и кто мог предположить, что юнец окажется внебрачным отпрыском управителя городской стражи, не без стараний настырной мамочки начавшим карьеру в отцовских владениях? Обвинение прозвучало смехотворно, никаких телесных повреждений, кроме гневного румянца на щеках юноши, осмотру патруля не предстало, зато дама топала ногами, потрясала грудями и медальоном, обеспечивавшим исполнение любых капризов, потому вечер закончился тем, чем и должен был. Безмятежным сном в городской тюрьме.
Пожалуй, мое настроение по сравнению с мыслями и чувствами, посетившими стражников, можно было назвать вполне радужным. Задерживать далее, чем случится разбирательство, меня не станут, более того, как только я не явлюсь к утренней поверке, начальство начнет искать нерадивого сопроводителя, и горе чадолюбивому управителю, если я отыщусь в камере, а не на свободе. Стражники и так расстарались, поместив меня в то крыло, где обычно коротали дни заключения люди, повинные в растратах, а не в кровопролитии: здесь было тихо и скучно, совсем по-домашнему. Камеры слева и справа пустовали, так что моему спокойному сну не мешало ничего, кроме шаркающих шагов ежечасного обхода. Правда, ближе к утру проснуться все-таки пришлось, по причине того что за решеткой, отделяющей мою камеру от соседской, появился постоялец.
Прибыл он в беспамятстве либо в сильном опьянении, поскольку его втащили под руки и не подающим признаков жизни кулем сгрузили на лежанку. Стражники удалились, я прикинул, что в следующий раз они появятся не ранее чем через полчаса, а стало быть, у меня есть возможность задремать, и уже хотел повернуться к стене, пряча лицо от света коридорного факела, но не успел даже притвориться спящим, как куль зашевелился.
– Э-это что за место?
Следовало бы промолчать, но я вдруг живо представил себе, как не получивший ответа узник начинает кричать, и решил, что любопытство нужно давить в зародыше.
– Тюрьма.
Осмыслив услышанное, парень переспросил:
– Настоящая?
– А разве другие бывают?
Он задумался на предложенную тему, минут пять ворочался, пытаясь то ли подняться, то ли устроиться поудобнее, потом все же сел.
– А как я здесь очутился?
У кого-то в памяти возникают пробелы, у кого-то провалы, и, хотя меня работа лекаря никогда не прельщала, парня почему-то стало жалко. Совсем немного, однако достаточно для того, чтобы продолжить разговор.
– Тебя сюда принесли.
– Почему?
– Потому, что ты не мог идти сам.
Он растерянно посмотрел на свои ноги.
– Не мог?
Я пожал плечами, не надеясь, впрочем, что собеседник разглядит этот жест и поймет сопровождающее его настроение, но другого ответа у меня все равно не нашлось.
Парень тряхнул головой и поднялся с лежанки. Стоять у него вполне получалось, а вот ходить – не слишком: едва смог добраться до разделяющей нас решетки и вцепился в нее, как в последнюю надежду.
Еще один юнец на мою голову… Этот, правда, вроде бы потише. Невысокий, тощий, как соломинка, про таких в народе говорят: непонятно, в чем душа держится. Впрочем, еще нарастит мяса на костях, ему, скорее всего, и восемнадцати еще не исполнилось. Одет недурно, почти зажиточно, хотя пуговицы с курточки чудесным образом куда-то исчезли, оставив о себе воспоминание в виде обрывков ниток. Стражники пошуровали? С них станется. Хорошо, что меня по голове никто не прикладывал, иначе тоже очнулся бы обобранным. А шишка у него знатная будет, когда до конца вздуется…
– Хоть что-нибудь помнишь?
Он снова тряхнул серыми вихрами, словно это должно было помочь прояснить мысли.
– Помню, что не спалось. Вышел на двор вроде… Задумался о чем-то. А потом Турк пришел. – При упоминании имени лицо парня болезненно скривилось.
– Приятель твой?
– Да какой он мне приятель! Пользуется тем, что силы много, и никому прохода не дает.
– Стал задираться?
– Стал… – Парень страдальчески наморщил лоб. – А меня вдруг такое зло взяло, что я ему и ответил. – Он удивленно вслушался в эхо своих же слов. – Ответил… – Юное лицо вдруг просветлело. – Вспомнил! Все вспомнил! Я теперь тоже сильный! Как Турк. Нет, сильнее, чем он!
Видно, в моем взгляде проступило закономерное сомнение, потому что парень мгновенно обиделся:
– Не веришь?
– Ну почему же, – неопределенно ответил я.
– Не веришь… Ну так сам сейчас увидишь! – Костяшки пальцев, вцепившихся в прутья решетки, начали белеть. – Смотри-смотри!
Я хотел было сказать, что не вижу ничего достойного внимания, однако что-то в голосе парня меня остановило. Что-то вроде одержимости и отчаянной уверенности в собственной правоте. Согнуть кованое железо в два пальца толщиной вряд ли смог бы и настоящий силач, но я все-таки не отводил взгляда от худосочного наглеца, словно сам вдруг поверил в возможность чуда. И оно произошло, вот только вовсе не такое, каким виделось парню в его мечтах.
На одном из настойчивых рывков тонкие запястья лопнули. Разорвались, оставляя кисти рук вцепившимися в железные прутья и отбрасывая парня, тщетно пытающегося схватиться за воздух оставшимися обрубками, прочь от решетки. А еще мгновением спустя хлынула кровь. Целые фонтаны.
Несколько капель долетело даже до меня. И пока я брезгливо оттирал алые брызги с лица, парень упал на колени, а потом вовсе завалился на сторону, крича так, что в скором явлении стражи можно было не сомневаться.
Но еще до того, как в коридоре раздался стук кованых подметок, и кровь и крик закончились. Оставшихся сил парня хватило только на то, чтобы разочарованно прошептать:
– Так все это было… обманом?
Примерно четверть часа спустя в коридоре вновь раздались шаги, причем множественные, и доселе почти безлюдное место оказалось заполнено народом, причем не самым простым. Но если густо-синие камзолы Звеньев Цепи одушевления были мне знакомы, то увидеть на расстоянии вытянутой руки багряно-белые одежды удалось впервые, и я почему-то сразу же усомнился, что это можно назвать везением.
Цепь мироудержания. Самая неприступная и самая грозная изо всех остальных. Находящаяся на таком верху, о котором я мог лишь мечтать, но, как и многие другие жители Дарствия, мечтать благоразумно не пытался. Власть, не ограниченная практически ничем, право поступать по собственному разумению, только бы достало умения объяснить, что радеешь о службе, а не о себе. Про «багряных» ходили разные слухи, и все они сводились к одному: не стоит оказываться поблизости от места, где появляются красно-белые камзолы. Впрочем, страшно не стало. Бояться надо было начинать раньше, когда прямо перед моими глазами разорвались руки, а теперь люди, постепенно украшающие своим присутствием соседнюю камеру, вызвали у меня лишь неподдельный интерес.
Первым на залитый кровью пол ступил мужчина средних лет с благообразно причесанными длинными пегими волосами. Медальон, при каждом шаге лукаво поблескивающий в складках камзола, ясно указывал: именно этот пришелец будет заправлять всем, что случится далее. Тенью за Золотым звеном следовал молодой человек, телосложением походящий на солдата тяжелой пехоты, но двигающийся ловко, как давешний юный карманник, и держащий правую ладонь на предмете, знакомом мне едва ли не лучше, чем всем остальным присутствующим.
Бракк. Немного другой длины и очертаний, чем принадлежащий мне, но вполне узнаваемый. Если для простого люда наш брат-сопроводитель казался чем-то непостижимо-легендарным, то у нас самих зависть и восхищение вызывали те, кто хранил жизнь и благополучие Звеньев Цепи мироудержания. Хотя вряд ли его Ведущий так уж сильно нуждается в защите, ведь он, в отличие от чиновников, за которыми ходим мы, строен, подтянут и явно также напичкан под завязку всевозможными зельями, потому что двигается по-юношески легко, разве что чуть более скупо.
Пока я ерзал на лежанке и прислонялся к стене, чтобы было удобнее наблюдать за происходящим, золотозвенник подошел к искалеченному парню, присел на корточки и всмотрелся в искаженные болью черты. Потом поднял голову и печально произнес куда-то в пустое пространство:
– Будем стоять или будем действовать?
Из-за спин стражников тут же раздалось недовольное:
– Ишь понабежали тут… А ну, расступись!
Женщина, вошедшая в камеру третьей, своей шириной напомнила мне давешнюю любительницу собак, однако росточка во вновь прибывшей было намного меньше, и синяя мантия окутывала собой этакий колобок, но не плотно скатанный, а весьма рыхлый и колыхающийся при малейшем движении. Волос на голове Серебряного звена Цепи одушевления по традиции не было, но, видимо, дама, в отличие от Гирма, не нашла в себе достаточных сил, чтобы отказаться от бровей и ресниц, а заодно и густо их накрасила.
– При всем уважении к вам, эрте… – Вместо окончания фразы золотозвенник придал своему лицу выражение заинтересованного ожидания, а вовсе не строгого сожаления, и спустя вдох я понял, почему вышестоящий чин предпочел поощрить опоздавшую, а не пожурить.
С резвостью, удивительной для роста и веса, женщина метнулась к лежащему телу, изогнулась над ним, словно принюхиваясь, потом в мгновение ока оказалась уже у решетки, на которой все еще висели скрюченные кисти рук.
– Так-так-так…
Сереброзвенница, прикрыв глаза и мечтательно улыбаясь, нежно потерлась щекой о бледный покров обескровленной плоти, лизнула запекшиеся капли, склонила голову набок, словно о чем-то думая, повернулась к золотозвеннику и решительно заявила:
– Ничего не осталось.
– Эрте уверена?
– Эрте знает свое дело.
В словах женщины помимо скучного спокойствия прозвучало что-то вроде игривого вызова померяться силами. По губам пеговолосого скользнула улыбка:
– Что-нибудь расскажете?
– Увы, тут и говорить не о чем. Вытеснение не завершилось, как должно было: похоже, несчастный слишком поторопился. Впрочем, если бы он оказался терпелив и выдержан, мы с вами не стояли бы тут и не знали самого главного.
– Все-таки прошедшая ночь?
Слово «прошедшая» золотозвенник выделил особо. Женщина еще раз посмотрела на пальцы, обвившиеся вокруг прутьев решетки.
– Думаю, да. Но точное время вы установите и сами, а я скажу только то, что знаю наверняка: это случилось.
В ее голосе не прибавилось ни единой нотки тревоги или озабоченности, но мне почему-то стало вдруг не по себе. «Это»? Что именно? Пришла новая чума, принесшая с собой повальное безумие?
– Теперь попрошу не мешать мне, разлюбезные эрте, – сказала женщина, возвращаясь к бездыханному телу.
Жив был парень или уже мертв от потери крови, похоже, не волновало никого. По крайней мере, если его не попытались спасти сразу же, он или был заведомо обречен, или… Если это болезнь, она может быть заразной. А что, если те капли крови, долетевшие до меня…
– А его сосед? – в такт моим мыслям спросил золотозвенник, все это время ни разу не взглянувший в сторону соседней камеры.
– Он пахнет кровью, – чуть раздраженно ответила женщина. – Но только мертвой.
«Багряные» вышли в коридор и направились к месту моего теперешнего обитания, задержавшись лишь для того, чтобы узнать, не прибыли ли на допрос патрульные, доставившие ночного драчуна в тюрьму. Я не стал вскакивать на ноги, ни когда незваные гости переступили порог, ни когда оказались совсем рядом, нависая надо мной грозными глыбами. Золотозвенник едва заметно кивнул сопроводителю, и у моего горла с тихим свистом остановился наконечник раздвинутого бракка, вопреки ожиданиям набухающий не темными ядовитыми прожилками, а нитями искорок, сбегающими по бокам и собирающимися в один большой огонек, повисший в воздухе на расстоянии дюйма от навершия.
– Встать.
Огонек начал угрожающе потрескивать, и одна из слетевших с него искорок больно ужалила мою щеку.
Опасная штуковина. Похоже, действует на значительном удалении, не то что мой посох. И как бы мне ни было любопытно узнать о принципе действия этого оружия, испытывать его на себе что-то не хотелось, поэтому я выполнил обращенный ко мне приказ.
Мои глаза оказались примерно на одном уровне с глазами золотозвенника, чем тот не преминул воспользоваться, уставившись на меня немигающим взглядом.
– Сколько времени ты находишься в этой камере?
– Если скажете, который час идет, мне будет проще ответить.
Он криво усмехнулся:
– Скоро пробьют утреннюю зорю.
– Я оказался здесь еще до вечерней.
– Значит, этого парня привели уже при тебе?
– Да, эрте.
Золотозвенник, казалось, вдобавок к застывшему взгляду перестал еще и дышать.
– Он что-нибудь говорил? Рассказывал о чем-нибудь странном, что с ним приключилось?
– Он ничего не помнил. Если вы хорошо смотрели, то наверняка заметили шишку у него на лбу с правой стороны. Так вот, парня кто-то от всей души стукнул по голове, почему он и впал в беспамятство.
– Но решетку он дергал не во сне, ведь так?
– Да. Очнулся вскоре после того, как его принесли. И долго не мог понять, что происходит, а потом…
Сегодня.
Это случится сегодня.
Или уже случилось? Где-то ночь наступает раньше, где-то позже, и, когда мои соседи только будут готовиться ко сну, кто-то уже пустит в свою душу Семя. Не доброе и не злое, а наметившее свои собственные цели, отчаянно чуждое нашему миру и настойчиво старающееся урвать его частичку для себя. Впрочем, это нас и роднит больше всего прочего: желание владеть.
Клок земли или влюбленное сердце – нет никакой разницы, чьим хозяином слыть. Захватить, купить, выиграть, получить в дар и сразу обнести оградой, неважно, видимой глазу или скрывающейся глубоко в сознании. Стать господином. Правителем и распорядителем, чья ладонь, стоит только протянуть и дотронуться, согревается жаром обладания.
Ненасытные и стяжающие. Таковых много, но, насколько бы скверными они ни казались, да-йины выбирают совсем других. Хотя почему демоны должны выбирать худших? Для нашего спокойствия? Как бы не так! Любой поединщик стремится заполучить главный приз, иначе к чему вообще затевать сражение? Души чистые, хрустально-хрупкие, робкие и нерешительные, вот самая подходящая почва для Семени. Души тех, кто, прежде всего прочего, желает стать хозяином самому себе, но иной раз не решается доверить свое желание даже шепоту.
Говорят, с каждым годом добрые люди на земле переводятся все больше и больше. Эти бы слова да Боженке в уши! А на самом деле испокон веков все остается по-прежнему. И дверей, у которых падут на землю Семена, слишком много, чтобы надеяться на лучшее.
Здесь…
Гриф лютни притягивал взгляд блеском лакировки и звал пальцы дотронуться до струн, но Лодия пока еще находила в себе силы отвернуться. Уже стемнело, вот-вот должен возвратиться со службы муж, может быть, тогда и утихнет невесть откуда взявшаяся тревога. Ведь вчера он так и не появился на пороге, потому, наверное, спокойного сна не получилось. Скрип оконных створок под случайным порывом ветра, стук двери где-то внизу, шорох шагов сверху – любого звука хватало, чтобы пробудиться от настороженной дремоты.
Впрочем, Лодию не терзали мысли о том, жив или мертв ее супруг и чем вызвана его неожиданная отлучка. В самый темный час ночи, когда глаза закрываются сами по себе, но сознание несколько минут остается на удивление ясным, женщине мнилось, что весть о гибели она приняла бы с большей радостью, чем равнодушное: «Я дома».
Семь лет. Семь долгих и суетных лет, капля за каплей вытянувших все силы и мечты. Все, кроме одной.
Лодия и сама удивлялась, почему до сих пор не выбросила из головы давнее детское желание, родившееся осенними ярмарочными вечерами под треньканье струн лютни заезжего музыканта. Играл он из рук вон плохо, но маленькой девочке звуки, заставлявшие душу дрожать в такт, показались прекраснейшими на свете. Матушка не стала противиться увлечению дочери, тем паче в благородных домах умение музицировать привечалось не менее, чем покладистый нрав и рвение в исполнении господских поручений. Но если для опаленной солнцем и припорошенной степной пылью Кейханы годилось и то, чему Лодии удалось научиться, то Веента встретила провинциалку без малейшего интереса. И первый, и третий, и десятый распорядитель музыкальными услугами ответили ей одно и то же. Старательная, достаточно обученная, послушная, а значит, готовая трудиться, просительница была лишена главного. Того, что называют искрой божьей.
Талант нельзя купить или выпестовать на пустом месте, это женщина усвоила твердо. И все же, каждый вечер старательно отводя взгляд от грифа-искусителя, не понимала, почему так до сих пор и не оставила надежд.
Семь лет назад, отчаявшись воплотить в жизнь детские мечты, Лодия отправилась туда, где собирались все молодые девушки, не желающие несолоно хлебавши возвращаться к родительскому очагу – в Дом знакомств. Подобные заведения существовали лишь в больших городах, исполняя ту же самую роль, с которой счастливо и успешно справляется любая деревенская сваха. Мелкий чиновный и мастеровой люд, коему по цеховым уложениям и прочим условиям нужно было обзаводиться супругой, отправлялись в означенный Дом, чтобы уйти оттуда уже с аленной. Временной, или, как еще ее называли за глаза, походной женой.
Такие браки хоть и были подтверждены соответствующими бумагами, но вроде их и не существовало, потому что в любой день и час муж был вправе отказаться от продолжения временного супружества, а женщина возвращалась в давно покинутое прошлое, если… Если не успевала использовать дарованный судьбой шанс. Лодия с уверенностью могла сказать, что свой шанс не проворонила.
Приглядывая за соседскими детьми, она время от времени наигрывала им на лютне напевы своей родины, непривычные уху столичного жителя, и неудивительно, что, когда в дом к Медному звену Цепи сообщений заглянула, дабы в личной беседе осведомиться о кое-каких подробностях, сопровождающих переписку, одна благородная дама, домашние уроки не пропали втуне. Тоненькая, словно высушенная солнцем и ветром молодая женщина с гладко уложенными блестящими черными волосами и глазами, горящими как угольки, но чей взгляд было очень трудно уловить под смиренно опущенными ресницами, приглянулась посетительнице. В первую очередь тем, что не подходила ни под один столичный канон красоты. Скромная, неприметная, послушная, знающая свое место – что может быть лучше? Детей у благородной дамы, правда, не народилось, зато имелись многочисленные подруги, обожающие проводить полуденные часы в разговорах под тихую музыку…
Лодия не выдержала и провела кончиками пальцев по гладкой полировке грифа. Следовало бы еще хоть раз повторить ту пьесу, ведь завтра у хозяйки ожидается какой-то важный гость, как говорят, ценитель хорошей музыки и музыкантов. Если бы только удалось завладеть его вниманием! Но играть уже поздно, к тому же, не ровен час, муж все же вернется, а он ничего не смыслит в музицировании и только морщится, когда слышит звуки лютни.
Семь лет назад Лодия не выбирала – выбирали ее, но, можно сказать, и тут ей повезло. Мужчина, пожелавший назвать южанку аленной, тогда еще совсем молодой, но удивительно бесстрастный для своего возраста, оказался не таким уж плохим супругом. По крайней мере, не поколотил ни разу, как поколачивали многих ее подруг. Она даже могла бы его полюбить… Если бы он хоть чуточку больше минут смотрел в ее сторону. Но нет, для Ханнера Мори со-Веента временная жена была чем-то вроде коровы или лошади, без которых в хозяйстве не обойтись, но которые не заслуживают лишнего теплого слова. Впрочем, Лодия не осуждала супруга, ведь она и сама видела в нем только возможность оставаться в столице. Видела поначалу. А когда вдруг решила, что временный брак вполне мог бы стать и постоянным, сразу же поняла: опоздала. Ханнер, и до того не особенно разговорчивый, вовсе замкнулся в себе, на любой вопрос лишь рассеянно или недовольно приподнимая брови.
Очень скоро ее нехитрое счастье закончится, и надо будет что-то предпринимать. Если бы только завтра утром все получилось! Но сможет ли она? Наберется ли достаточной смелости и страсти, чтобы родные напевы обожгли души слушателей тем самым степным жаром, что приходит в Кейхану каждую осень?
Жар… Здесь тоже бывает тепло, но совсем не такое. Уже наступила весна, а по утрам мостовая и стены домов все еще покрываются инеем. Сверкающим, прекрасным, но обжигающе холодным и колким. Да и прямо сейчас что-то серебрится на подоконнике. Словно капля воды упала откуда-то с крыши и застыла драгоценным камнем.
Лодия подошла к окну и вгляделась в мерцающее пятнышко. При близком рассмотрении у искорки не нашлось граней, как у бриллианта, наоборот, края странного светлячка казались пушистыми и манили не хуже грифа…
Пальцы наткнулись на оконное стекло, и женщина зябко отдернула руку.
Холодно. Слишком тут холодно. И люди холодные как лед. Они не желают слышать музыку, которая звучит в душе южанки, и с каждым днем звуки из далекого детства становятся все тише. Скоро я и сама не услышу себя, вдруг подумала Лодия. Так, может быть, чем скорее, тем лучше? Не будет больше бессонных ночей и безотчетной тяги к лоснящемуся грифу. Не будет стремлений, но не будет и терзаний. Останется один лишь холодный морозный узор, в центре которого пульсирует синеватый огонек. Раньше Лодия не замечала этого странного оттенка. Он словно бы стал сильнее? Быть того не может.
Пальцы сами потянули щеколду вниз.
За окном не чувствовалось ни дуновения, словно воздух остановился, чем-то напуганный, а может быть, восхищенный. Молчаливая ночь, самая верная подружка из всех, сколько раз они были вместе! Сколько раз слушали тихое дыхание друг друга, надеясь найти в нем упокоение, чтобы забыться сном…
Лодия вдохнула морозную сырость так глубоко, как только смогла, и сразу же ощутила то, что сначала полагала подарком судьбы, а потом нарекла проклятием.
Музыка. Она снова раскрывала свой бутон где-то в костяной клетке ребер. Протяжная, гулкая, еле слышная, а потом неуклонно набирающая силу. Можно было взять в руки лютню и попробовать сыграть то, что рвется наружу, но Лодия знала наверняка: не получится. Все звуки, извлекаемые ее пальцами, всегда появлялись на свет уже лишенными жизни. Как будто она боялась отпустить на свободу дитя своей души и собственноручно раз за разом… убивала.
Только она больше не хотела становиться убийцей. Будь что будет, но этот младенец, самый выстраданный из всех, заслуживает рождения! Нужно лишь набраться смелости для первого удара по струнам. Или не смелости, а… Да. Ощущения холода затянувшейся весны. Пальцы должны быть столь же мерзлыми, как земля, иначе ничего не получится.
Мерзлыми.
Лодия потянулась к мерцающей, уже густо-синей, искорке, не думая, что снег такого цвета никогда не падал с небес этого мира. Потянулась, чтобы набраться холода, а наполнилась огнем. Пальцы словно попали в костер, окутались языками бурно полыхнувшего синего пламени и на мгновение потеряли всякую чувствительность, чтобы тут же ощутить все сразу.
Щербинки подоконника, в которых застыли струйки воды, стекшие с крыши. Шов на запястье, в сотый раз залохматившийся и слегка натирающий кожу. Свист ветра, снова начавшего свой разбег. Горьковатый дым, потянувшийся из камина: должно быть, среди поленьев попало одно сырое. Струны, впервые встретившие пальцы как друзей, а не как врагов. Мир, огромный и тысячеликий. Но главным было совсем другое.
Лодия чувствовала себя.
Заколка лопнула, тяжелые черные локоны рассыпались по узким плечам. Стен темницы больше не существовало, и душа замерла, выбирая, по какой дороге продолжить свой путь.
Женщина улыбнулась, склонилась над лютней, словно над ребенком, и раздался крик.
Первый крик пришедшей в мир музыки.
И сейчас…
Был ли я неудачником? В течение прошедших суток – определенно нет. Ровно столько же раз, сколько меня настигало поражение, вслед за ним снисходило и своего рода вознаграждение, которым мне, правда, не удавалось воспользоваться. По причине собственной же дурости.
Что потянуло мою упрямую голову выяснять личность доносчика? Мне и делить с ним было нечего, да и встретиться, возможно, не пришлось бы больше ни разу в жизни. Тогда зачем? Затем чтобы узнать нечто новое. Еще одну причину старого как мир поступка. Привычка сработала? Она самая. Если тебя много лет подряд учили наблюдать и сопоставлять увиденное со всеми возможными объяснениями, в какой-то миг перестаешь осознавать, что не нужно пытаться понять все на свете. И конечно же забываешь себя вовремя одергивать.
Да и кто мог предположить, что юнец окажется внебрачным отпрыском управителя городской стражи, не без стараний настырной мамочки начавшим карьеру в отцовских владениях? Обвинение прозвучало смехотворно, никаких телесных повреждений, кроме гневного румянца на щеках юноши, осмотру патруля не предстало, зато дама топала ногами, потрясала грудями и медальоном, обеспечивавшим исполнение любых капризов, потому вечер закончился тем, чем и должен был. Безмятежным сном в городской тюрьме.
Пожалуй, мое настроение по сравнению с мыслями и чувствами, посетившими стражников, можно было назвать вполне радужным. Задерживать далее, чем случится разбирательство, меня не станут, более того, как только я не явлюсь к утренней поверке, начальство начнет искать нерадивого сопроводителя, и горе чадолюбивому управителю, если я отыщусь в камере, а не на свободе. Стражники и так расстарались, поместив меня в то крыло, где обычно коротали дни заключения люди, повинные в растратах, а не в кровопролитии: здесь было тихо и скучно, совсем по-домашнему. Камеры слева и справа пустовали, так что моему спокойному сну не мешало ничего, кроме шаркающих шагов ежечасного обхода. Правда, ближе к утру проснуться все-таки пришлось, по причине того что за решеткой, отделяющей мою камеру от соседской, появился постоялец.
Прибыл он в беспамятстве либо в сильном опьянении, поскольку его втащили под руки и не подающим признаков жизни кулем сгрузили на лежанку. Стражники удалились, я прикинул, что в следующий раз они появятся не ранее чем через полчаса, а стало быть, у меня есть возможность задремать, и уже хотел повернуться к стене, пряча лицо от света коридорного факела, но не успел даже притвориться спящим, как куль зашевелился.
– Э-это что за место?
Следовало бы промолчать, но я вдруг живо представил себе, как не получивший ответа узник начинает кричать, и решил, что любопытство нужно давить в зародыше.
– Тюрьма.
Осмыслив услышанное, парень переспросил:
– Настоящая?
– А разве другие бывают?
Он задумался на предложенную тему, минут пять ворочался, пытаясь то ли подняться, то ли устроиться поудобнее, потом все же сел.
– А как я здесь очутился?
У кого-то в памяти возникают пробелы, у кого-то провалы, и, хотя меня работа лекаря никогда не прельщала, парня почему-то стало жалко. Совсем немного, однако достаточно для того, чтобы продолжить разговор.
– Тебя сюда принесли.
– Почему?
– Потому, что ты не мог идти сам.
Он растерянно посмотрел на свои ноги.
– Не мог?
Я пожал плечами, не надеясь, впрочем, что собеседник разглядит этот жест и поймет сопровождающее его настроение, но другого ответа у меня все равно не нашлось.
Парень тряхнул головой и поднялся с лежанки. Стоять у него вполне получалось, а вот ходить – не слишком: едва смог добраться до разделяющей нас решетки и вцепился в нее, как в последнюю надежду.
Еще один юнец на мою голову… Этот, правда, вроде бы потише. Невысокий, тощий, как соломинка, про таких в народе говорят: непонятно, в чем душа держится. Впрочем, еще нарастит мяса на костях, ему, скорее всего, и восемнадцати еще не исполнилось. Одет недурно, почти зажиточно, хотя пуговицы с курточки чудесным образом куда-то исчезли, оставив о себе воспоминание в виде обрывков ниток. Стражники пошуровали? С них станется. Хорошо, что меня по голове никто не прикладывал, иначе тоже очнулся бы обобранным. А шишка у него знатная будет, когда до конца вздуется…
– Хоть что-нибудь помнишь?
Он снова тряхнул серыми вихрами, словно это должно было помочь прояснить мысли.
– Помню, что не спалось. Вышел на двор вроде… Задумался о чем-то. А потом Турк пришел. – При упоминании имени лицо парня болезненно скривилось.
– Приятель твой?
– Да какой он мне приятель! Пользуется тем, что силы много, и никому прохода не дает.
– Стал задираться?
– Стал… – Парень страдальчески наморщил лоб. – А меня вдруг такое зло взяло, что я ему и ответил. – Он удивленно вслушался в эхо своих же слов. – Ответил… – Юное лицо вдруг просветлело. – Вспомнил! Все вспомнил! Я теперь тоже сильный! Как Турк. Нет, сильнее, чем он!
Видно, в моем взгляде проступило закономерное сомнение, потому что парень мгновенно обиделся:
– Не веришь?
– Ну почему же, – неопределенно ответил я.
– Не веришь… Ну так сам сейчас увидишь! – Костяшки пальцев, вцепившихся в прутья решетки, начали белеть. – Смотри-смотри!
Я хотел было сказать, что не вижу ничего достойного внимания, однако что-то в голосе парня меня остановило. Что-то вроде одержимости и отчаянной уверенности в собственной правоте. Согнуть кованое железо в два пальца толщиной вряд ли смог бы и настоящий силач, но я все-таки не отводил взгляда от худосочного наглеца, словно сам вдруг поверил в возможность чуда. И оно произошло, вот только вовсе не такое, каким виделось парню в его мечтах.
На одном из настойчивых рывков тонкие запястья лопнули. Разорвались, оставляя кисти рук вцепившимися в железные прутья и отбрасывая парня, тщетно пытающегося схватиться за воздух оставшимися обрубками, прочь от решетки. А еще мгновением спустя хлынула кровь. Целые фонтаны.
Несколько капель долетело даже до меня. И пока я брезгливо оттирал алые брызги с лица, парень упал на колени, а потом вовсе завалился на сторону, крича так, что в скором явлении стражи можно было не сомневаться.
Но еще до того, как в коридоре раздался стук кованых подметок, и кровь и крик закончились. Оставшихся сил парня хватило только на то, чтобы разочарованно прошептать:
– Так все это было… обманом?
* * *
Как стало понятно из недоуменного: «Боженка милостивая!», что сорвалось с губ первого же стражника, узревшего вцепившиеся в решетку кисти рук, случившееся если и не ужаснуло, то весьма удивило даже людей, успевших многое повидать на своем веку. К тому же вопреки моим представлениям о любознательности и известной самостоятельности городской стражи в делах разного рода к истекающему кровью узнику никто не кинулся. Более того, даже не приблизился. Вместо оказания помощи или добивания – кому что по душе – тюремные охранники разделились: двое остались в коридоре у двери камеры, а третий бодрой рысцой умчался куда-то вдаль, видимо с докладом начальству. Зная расторопность служек Сопроводительного крыла, я предположил, что продолжения представления стоит ожидать не менее чем через час, однако все случилось намного быстрее.Примерно четверть часа спустя в коридоре вновь раздались шаги, причем множественные, и доселе почти безлюдное место оказалось заполнено народом, причем не самым простым. Но если густо-синие камзолы Звеньев Цепи одушевления были мне знакомы, то увидеть на расстоянии вытянутой руки багряно-белые одежды удалось впервые, и я почему-то сразу же усомнился, что это можно назвать везением.
Цепь мироудержания. Самая неприступная и самая грозная изо всех остальных. Находящаяся на таком верху, о котором я мог лишь мечтать, но, как и многие другие жители Дарствия, мечтать благоразумно не пытался. Власть, не ограниченная практически ничем, право поступать по собственному разумению, только бы достало умения объяснить, что радеешь о службе, а не о себе. Про «багряных» ходили разные слухи, и все они сводились к одному: не стоит оказываться поблизости от места, где появляются красно-белые камзолы. Впрочем, страшно не стало. Бояться надо было начинать раньше, когда прямо перед моими глазами разорвались руки, а теперь люди, постепенно украшающие своим присутствием соседнюю камеру, вызвали у меня лишь неподдельный интерес.
Первым на залитый кровью пол ступил мужчина средних лет с благообразно причесанными длинными пегими волосами. Медальон, при каждом шаге лукаво поблескивающий в складках камзола, ясно указывал: именно этот пришелец будет заправлять всем, что случится далее. Тенью за Золотым звеном следовал молодой человек, телосложением походящий на солдата тяжелой пехоты, но двигающийся ловко, как давешний юный карманник, и держащий правую ладонь на предмете, знакомом мне едва ли не лучше, чем всем остальным присутствующим.
Бракк. Немного другой длины и очертаний, чем принадлежащий мне, но вполне узнаваемый. Если для простого люда наш брат-сопроводитель казался чем-то непостижимо-легендарным, то у нас самих зависть и восхищение вызывали те, кто хранил жизнь и благополучие Звеньев Цепи мироудержания. Хотя вряд ли его Ведущий так уж сильно нуждается в защите, ведь он, в отличие от чиновников, за которыми ходим мы, строен, подтянут и явно также напичкан под завязку всевозможными зельями, потому что двигается по-юношески легко, разве что чуть более скупо.
Пока я ерзал на лежанке и прислонялся к стене, чтобы было удобнее наблюдать за происходящим, золотозвенник подошел к искалеченному парню, присел на корточки и всмотрелся в искаженные болью черты. Потом поднял голову и печально произнес куда-то в пустое пространство:
– Будем стоять или будем действовать?
Из-за спин стражников тут же раздалось недовольное:
– Ишь понабежали тут… А ну, расступись!
Женщина, вошедшая в камеру третьей, своей шириной напомнила мне давешнюю любительницу собак, однако росточка во вновь прибывшей было намного меньше, и синяя мантия окутывала собой этакий колобок, но не плотно скатанный, а весьма рыхлый и колыхающийся при малейшем движении. Волос на голове Серебряного звена Цепи одушевления по традиции не было, но, видимо, дама, в отличие от Гирма, не нашла в себе достаточных сил, чтобы отказаться от бровей и ресниц, а заодно и густо их накрасила.
– При всем уважении к вам, эрте… – Вместо окончания фразы золотозвенник придал своему лицу выражение заинтересованного ожидания, а вовсе не строгого сожаления, и спустя вдох я понял, почему вышестоящий чин предпочел поощрить опоздавшую, а не пожурить.
С резвостью, удивительной для роста и веса, женщина метнулась к лежащему телу, изогнулась над ним, словно принюхиваясь, потом в мгновение ока оказалась уже у решетки, на которой все еще висели скрюченные кисти рук.
– Так-так-так…
Сереброзвенница, прикрыв глаза и мечтательно улыбаясь, нежно потерлась щекой о бледный покров обескровленной плоти, лизнула запекшиеся капли, склонила голову набок, словно о чем-то думая, повернулась к золотозвеннику и решительно заявила:
– Ничего не осталось.
– Эрте уверена?
– Эрте знает свое дело.
В словах женщины помимо скучного спокойствия прозвучало что-то вроде игривого вызова померяться силами. По губам пеговолосого скользнула улыбка:
– Что-нибудь расскажете?
– Увы, тут и говорить не о чем. Вытеснение не завершилось, как должно было: похоже, несчастный слишком поторопился. Впрочем, если бы он оказался терпелив и выдержан, мы с вами не стояли бы тут и не знали самого главного.
– Все-таки прошедшая ночь?
Слово «прошедшая» золотозвенник выделил особо. Женщина еще раз посмотрела на пальцы, обвившиеся вокруг прутьев решетки.
– Думаю, да. Но точное время вы установите и сами, а я скажу только то, что знаю наверняка: это случилось.
В ее голосе не прибавилось ни единой нотки тревоги или озабоченности, но мне почему-то стало вдруг не по себе. «Это»? Что именно? Пришла новая чума, принесшая с собой повальное безумие?
– Теперь попрошу не мешать мне, разлюбезные эрте, – сказала женщина, возвращаясь к бездыханному телу.
Жив был парень или уже мертв от потери крови, похоже, не волновало никого. По крайней мере, если его не попытались спасти сразу же, он или был заведомо обречен, или… Если это болезнь, она может быть заразной. А что, если те капли крови, долетевшие до меня…
– А его сосед? – в такт моим мыслям спросил золотозвенник, все это время ни разу не взглянувший в сторону соседней камеры.
– Он пахнет кровью, – чуть раздраженно ответила женщина. – Но только мертвой.
«Багряные» вышли в коридор и направились к месту моего теперешнего обитания, задержавшись лишь для того, чтобы узнать, не прибыли ли на допрос патрульные, доставившие ночного драчуна в тюрьму. Я не стал вскакивать на ноги, ни когда незваные гости переступили порог, ни когда оказались совсем рядом, нависая надо мной грозными глыбами. Золотозвенник едва заметно кивнул сопроводителю, и у моего горла с тихим свистом остановился наконечник раздвинутого бракка, вопреки ожиданиям набухающий не темными ядовитыми прожилками, а нитями искорок, сбегающими по бокам и собирающимися в один большой огонек, повисший в воздухе на расстоянии дюйма от навершия.
– Встать.
Огонек начал угрожающе потрескивать, и одна из слетевших с него искорок больно ужалила мою щеку.
Опасная штуковина. Похоже, действует на значительном удалении, не то что мой посох. И как бы мне ни было любопытно узнать о принципе действия этого оружия, испытывать его на себе что-то не хотелось, поэтому я выполнил обращенный ко мне приказ.
Мои глаза оказались примерно на одном уровне с глазами золотозвенника, чем тот не преминул воспользоваться, уставившись на меня немигающим взглядом.
– Сколько времени ты находишься в этой камере?
– Если скажете, который час идет, мне будет проще ответить.
Он криво усмехнулся:
– Скоро пробьют утреннюю зорю.
– Я оказался здесь еще до вечерней.
– Значит, этого парня привели уже при тебе?
– Да, эрте.
Золотозвенник, казалось, вдобавок к застывшему взгляду перестал еще и дышать.
– Он что-нибудь говорил? Рассказывал о чем-нибудь странном, что с ним приключилось?
– Он ничего не помнил. Если вы хорошо смотрели, то наверняка заметили шишку у него на лбу с правой стороны. Так вот, парня кто-то от всей души стукнул по голове, почему он и впал в беспамятство.
– Но решетку он дергал не во сне, ведь так?
– Да. Очнулся вскоре после того, как его принесли. И долго не мог понять, что происходит, а потом…