Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Ева Весельницкая
Не женское это дело…
Не женское это дело…
Вступление
Правильность места и времени
часами и картой не определяется.
Мудрость.
Он не пел по утрам в клозете. Он просыпался долго, медленно возвращаясь из одного мира в другой, стараясь не разорвать связь между ними. Ни один из миров не казался ему лучше другого. В одном рождались вопросы, в другом жили ответы. Ему нравились оба.
Он был молод, интересен и свободен. Он не был бездельником, но все его занятия каким-то непостижимым образом оказывались частью его свободы. Он поздно познакомился со своей сексуальностью и, вопреки расхожему мнению, она так никогда и не заняла ведущего места в его жизни. Секс присутствовал наряду со многими другими прекрасными вещами, но, также как и они, никогда не мог затмить главного наслаждения его жизни – наслаждения глубокого, неспешного общения с людьми.
Траектория его жизни не определялась чем-либо внешним.
***
Он не любил ярких женщин. Она не любила заметных, неординарных мужчин. Сейчас, по прошествии стольких лет, она с изумлением обнаруживала, каким сложным узором сцеплялись события, которые в конце концов привели к их встрече. Они долгие годы жили на одной улице, но никогда не встречались. Они учились в одной школе, но не запомнили друг друга. Их матери ходили в одни и те же магазины за хлебом и молоком, но не были знакомы. Через много лет, когда знакомство уже состоялось, она вспомнила, что видела его на сцене, играющим в спектаклях собственной постановки. Когда же они, наконец, встретились, она думала, что ей уже нечего терять, а он уже знал, что обрел то, что потерять невозможно.
***
Она всегда ощущала себя двуликой. Хрупкая, стеснительная, молчаливая, с неброской внешностью, столь характерной для Питера, она всегда скорее выбрала бы тишину и книги, чем шум и толпу. Такой она была для себя.
Яркая запоминающаяся внешность, легкость в общении, несомненная обаятельность и некоторая избыточность во всем – такой знали и видели ее другие.
Сколько она себя помнила – эта двуликость забирала у нее много сил, иногда их не хватало и тогда то одна, то другая врывались в жизнь друг друга, путая ее саму, пугая окружающих, толкая на неожиданные поступки и рождая странные чувства, создавая иллюзии и разрушая хрупкие ростки подлинности.
Это было давно, когда она думала, что время праздновать еще не наступило.
***
Он ездил на это место много лет подряд. Сначала на электричке с отчимом, потом один, когда все на той же электричке, когда стопом, теперь на шикарной машине. Но по существу в его поездках ничего не менялось уже многие годы с того самого раза, как он понял, что магия этого места не в потрясающей рыбалке, не в реликтовой красоте озера, скал и сосен, и даже не в столь ценимой им неприкосновенной тишине. Это было единственное известное ему место, где два мира, в которых он жил, соединялись. Здесь находилась точка их соприкосновения, и не было у него другого способа сохранить себя в обоих этих мирах, кроме как время от времени приезжать сюда.
Это было место, где встречались и исчезали друг в друге вопросы и ответы.
***
Она всегда любила аэропорты и вокзалы. Такая вот банальность. Может быть, потому что житейскую самостоятельность она получила очень поздно, и возможность уехать, оторваться от привычной жизни была вымечтана и иногда казалась вообще невозможной. Теперь, если позволяла ситуация, она приезжала на вокзал или в аэропорт заранее, чтобы побродить по залу ожидания, поглазеть на лотки и киоски, купить, что-нибудь совершенно необязательное, ритуально выпить кофе, а главное, посмотреть на людей.
Путешествие, даже небольшое – это всегда пауза. Человек уже оторвался от одного места и не прибыл в другое, рвется привычный ритм, становится не важным то, без чего только что казалось не обойтись и, может быть, этим объясняется легкость знакомств и философичность настроений так свойственных путешествующим.
«Внимание! Граждане пассажиры, начинается регистрация на рейс номер…»
Часть первая
Она никогда не брала попутчиков. Что ее толкнуло? Остановилась прежде, чем успела не только подумать, но и удивиться. Им было по дороге. Женщина говорила с легким акцентом. Прибалтийским? Одета просто, но не ординарно. Куртка, но не такая как у всех. Джинсы, грубоватые ботинки, длинные прямые волосы, но все как-то чуть-чуть иначе, чем обычно. Некоторая суетность? Скорее изящная женская несобранность.
И еще, она о чем-то все время говорила.
– Понимаете в этом городе такое странное пространство. Меня все время как бы водит, я уже очень опаздываю, они привыкли, но нельзя же ломать течение, вы точно знаете место, куда мне надо? Наверное, я, наконец, попала в правильный поток. Не обращайте на меня внимание, я после работы всегда еще некоторое время не могу опуститься.
– Мы приехали, вам сюда.
– А что разве вы не пойдете со мной?
И она пошла.
Квартира была ожидаемо странной. В ней то ли собирались делать ремонт, то ли не успели его закончить, а может, это и был ее постоянный вид. Длинный коридор, множество дверей. Попутчица растворилась где-то в глубине этого лабиринта. А она неспешно двинулась по коридору, в первой же комнате с голыми стенами и мебелью, похожей на наши представления о деревне, высокая женщина, одетая в стиле киношных хиппи: домотканая юбка, блузка с ручной вышивкой, прямые распущенные волосы, схваченные плетеной лентой, многочисленные пестрые фенички, сидела за ткацким станком. Она молча остановилась, женщина продолжала ткать. Молчание затягивалось. Раздался странный, топочущий звук, и в комнату впрыгнуло какое-то животное. О боже, да это же заяц!
– Не пугайтесь – это заяц, – наконец заговорила хозяйка. Заяц присел у станка.
– Хотите чаю, – раздался мягкий, вкрадчивый голос за спиной. В дверях стоял мужчина неясного возраста, лысоватый, с приятными мелкими чертами лица и обаятельной улыбкой.
– В этом доме надо действовать самостоятельно, а то с голоду можно умереть. Это вас Сказочница привела? Вы оказались в нужном месте в нужное время, это всегда хорошо. Пойдемте.
Она молча пошла за ним. Движения его были такими же мягкими и чуть вкрадчивыми, как и его голос. «Каратэ, у-шу?» – мелькнуло в голове.
– Каратэ, – не оборачиваясь, подтвердил он.
Они прошли мимо комнаты, в которой беседовали несколько человек: длинные волосы, небрежная одежда, на столе разномастные кружки, полные окурков пепельницы, дым коромыслом.
– Постижение и преображение без практики невозможно. Я устал это повторять. Никто не говорит, чтобы ты сидел, скрестив ноги, на коврике. Практикуй, молись, делай что хочешь, и пусть это будет твоя практика, какая разница: торгуй, читай, люби жену, да делай ты что угодно, но пусть это будет практика. Тебе, что нужно, чтобы все видели: Ах, не мешайте, он медитирует!
Она чуть задержалась, чтобы дослушать. Говоривший, стоял спиной к дверям, и она увидела только довольно высокую, очень изящную фигуру с прямыми развернутыми плечами исполнителя испанских танцев, в традиционно небрежном растянутом свитере домашней вязки и заплетенными в косу длинными волосами. Тембр голоса был красив, но тон, которым была произнесена эта отповедь, показался ей излишне назидательным.
«Просто Овод, какой-то» – пронеслось сравнение, но в этот момент уже знакомый мягкий голос окликнул ее:
– Да оставьте вы их, он говорит это всегда, еще успеете наслушаться.
Ее попутчица, которую назвали Сказочница, сидела на кухне с огромной кружкой кофе.
– Гри, ты золото.
Сказочница говорила быстро, обо всем сразу. Нить разговора отсутствовала, но прерывать ее или уйти не хотелось. Это было как музыка, как журчание воды, как теплый летний дождь.
Постепенно, проголодавшиеся от умных разговоров обитатели квартиры, начали перемещаться на кухню. Они что-то жевали, пили все тот же обязательный крепкий чай и кофе.
«Да они ждут кого-то», – подумала она. Напряжение поднималось волной и сникало при каждом звонке в дверь. После очередного звонка волна эта опять поднялась, но не сникла. Все как-то подтянулись, понадевали на лица у кого, что было под рукой, и нарочитость их естественности обнажилась.
Почему такая напряженка?
В комнату вошел довольно высокий крупный мужчина повадкой похожий на просвещенного купца средней руки, какими привыкли мы видеть их на сцене и в кино. Этакий вальяжный Рогожин. Манеры свободные уверенные, взгляд внимательный, с хитроватым прищуром. Вошедший обладал несомненным обаянием и той редкой способностью, когда кажется, что его взгляд и слова, предназначенные всем, предназначены именно тебе.
– Вроде звали, так почему напряженка?
Все как-то враз заговорили, также враз неловко смолкли.
– Ты опоздала, тебе уже дней десять как надо было здесь быть, – обратился он внезапно к ней. И тут же про нее забыл.
– Ну, что начнем?
Он закурил, взял предложенный чай.
– Пока вы боитесь людей, дорогие мои, ничто не имеет значения. Мы сделаны из людей – родственников, знакомых, случайных попутчиков, литературных героев, исторических персонажей. Ответ на мой риторический вопрос проще пареной репы. Кстати, кто-нибудь из вас ел пареную репу? Я – нет. А говорят она проще всего. Некоторые из вас знают, кто я, некоторые слышали, что я Мастер. Вас так напугал мой средний брат Ошо? «Мастер – это смерть». Умел братец сказать. Я – просто зеркало. Помните, как в детстве мама к зеркалу подносила и говорила: «Смотри – это ты». Вот и я говорю: смотрите – это вы.
То, что началось, кончилось только к утру. Мозги не ворочались, языки не слушались, глаза слипались. И тут он снова вспомнил про нее:
– Ты, говорят, на машине? Отвезешь? И, не оборачиваясь, пошел к выходу.
– Ну, привет, привет. – Заговорил он уже в машине, пока она, не спеша закуривала, – Тяжело досталось?
– Легче, чем ожидала. Пришлось всего два раза объехать квартал, пока Сказочница меня остановила. Слушай, но от нее-то, зачем скрывать? Может нам-то уже пора встретиться?
– Рано.
– Рано, так рано. Ты Мастер, тебе виднее.
– Ладно, ладно, молодец. Никто там тебя так и не увидел.
– Мне показалось, что Гри в какой-то момент что-то учуял, но обошлось.
– Да, Гри посерьезней остальных. Завтра постарайся опоздать. Поехали. Отдыхать тоже иногда надо.
– Я соскучилась, ты-то как.
– Не волнуйся, все нормально.
– Как там правая рука поживает?
– Мы же договорились: левая – не ведает, что творит правая и наоборот.
– Вообще-то это принято считать бестолковостью.
– У них толковый хозяин или ты не согласна? – это он сказал вслух.
Когда она пришла на завтра, по кругу, несомненно, шла уже не первая чаша.
Дымно, шумно, пьяно. Все сидели в кругу на полу. Она тихо вошла и примостилась у стены, на нее никто не обратил внимания. На скатерти в центре круга – разномастные бутылки, полные и начатые, денежные купюры, какие-то украшения, посередине – огромное блюдо с недоеденным пловом, который неумело подражая востоку, коренные горожане, воспитанные в европейской культуре пытались есть руками, пачкаясь и рассыпая ароматный янтарный рис.
Народ млел от экзотики и ерзал от неумения сидеть на полу.
Шейх, как положено, сидел в центре. Странная одежда, какие-то амулеты на шее, капли пота на лбу. Он точными, подчеркнуто аккуратными движениями подбирал рассыпанный рис, ни на мгновение не выпуская из вида чашу, которую все, кто сидел в кругу передавали друг другу, отпивая кто сколько мог и хотел и повторяя с разной степенью искренности одну и ту же фразу: «Здоровья и счастья всем друзьям».
Чаша тем временем обошла круг и вернулась к шейху. Все примолкли – в ней осталась добрая треть. Он посмотрел на чашу, на людей в кругу и глубоким, ясным голосом, от которого вибрация прошла по всей комнате и проникла в каждого, произнес: «За Школу. Здоровья и счастья всем друзьям». Она не увидела, как он выпил. Пространство сменилось.
Столп огня, выросший ниоткуда и уходящий в никуда, горел ровно и неколебимо, к нему слетались и в нем исчезали какие-то дымы, клочья копоти и обрывки тумана. Вокруг столпа плавно вращался огненный круг, пламя его было другим, неровным, то желтым, то красным, оно то вспыхивало, то почти гасло. Вдруг столп белого огня расширился и вобрал в себя весь круг, несколько мгновений в нем что-то происходило, пламя колебалось, возникли отдельные языки, потом все выровнялось, и не было уже ничего кроме гудящего ровного пламени.
– …Вы думаете так просто сидеть на вас глядеть? «Сидеть и думать про себя…» Это очень похоже на вокзал – все ждут поезда. А поезд-то уже ушел.
Она вынуждена была признаться, что так очаровалась процессами второго уровня, что напрочь потеряла первый, и не слышала, с чего начался разговор.
– Может, кто вопрос хотел задать?
– А что ты от нас ожидаешь?
– Ничего, совершенно ничего.
Когда человек не может освободиться от думания о себе, он видит мир в тени себя самого и называет это мраком Мира. Сумасшедший должен быть веселым, иначе он просто больной.
Однажды Мастер Юллу насобирал подаяния особенно удачно и вечером демонстративно пошел в кабак, устроил там большой дебош. Пьянка, гулянка, танцовщицы, деньги танцовщицам в положенные места распихивает. Возмутились правоверные. Быстро разнеслась весть по городу, собралась большая толпа у ресторана. Он выходит, песни поет. Избили его, измолотили страшно, бросили в арык и, довольные, разошлись. Думали, умер.
Утром приходят на базар, а он там танцует.
Он очень красиво танцевал.
Шейх взял чашу, не выбирая, налил из ближайшей бутылки, и с теми же неизменными словами пустил ее по кругу.
Она не заметно вышла на кухню, но замерла в дверях: там разговаривали.
– Почему я должна все это терпеть в моем доме? Хватит, что я зарабатываю на то, чтобы вся эта орава могла есть, пить и рассказывать мне как «много я теряю, погрузившись в социум», – женщина кого-то цитировала и передразнивала. – И эта пьянка у вас называется духовной практикой. Какой он шейх? Что я его первый раз вижу? Это просто какой-то театр для дураков!
– Может, ты все-таки успокоишься и посмотришь, – она узнала характерный голос Гри, который, беседуя, проявлял чудеса, чтобы одновременно ни на секунду не покинуть Круг. – Пока ты верила, вопросов не возникало, когда закрывается сердце, глаза видят только маску.
– Я устала.
За спиной раздался шорох, потом что-то упало, потом раздалось невнятное бормотание. Она обернулась. Сказочница, как видно, только вошла, успела что-то уронить и теперь пыталась это найти, подняла глаза и сразу же заговорила в своей обычной манере:
– Согласись, самый приятный способ себя жалеть – это ранней осенью, в дождь сесть в машину и ехать, куда глаза глядят, но чтобы обязательно лесная дорога, и мокрый асфальт, и желтые листья на нем, и плохо видно, и непонятно то ли от слез, то ли от дождя, а потом свернуть к заливу, открыть дверцу и так сидеть под шорох дождя, шелест деревьев и плеск волн…
– Соглашусь. «Чудеса как трава под колеса машины…»
– Тогда до встречи. Я жду тебя у нас.
– Мне ехать? Сказочница зовет меня к себе.
– Поезжай. Знакомься, слушай, смотри. Я скоро и сам туда собираюсь. Найди возможность задержаться до моего приезда.
Огненный круг продолжал вращаться, в причудливо вьющихся языках пламени виделись лесистые горы, морское побережье, лесное озеро, большой город. Круг манил, огонь пугал и притягивал.
Она шагнула. «В огне не горит только огонь».
«Счастливо умереть», – сказал Мастер на прощание, когда она по его совету за одни сутки оставила всю свою предыдущую жизнь, и отправилась в края совершенно неведомые без сожаления и страха, в сильном волнении и без надежд. Рада бы надеяться, да непонятно было на что.
Старик в чалме, халате и верхом на осле на фоне глинобитной стены, за которой виднелись невысокие купола – это все, что она помнила долгое время о своих первых минутах в Средней Азии. Нет, не все, еще она отчетливо помнила зной и блеклое, как будто много раз стираное небо. Как она выбралась на трассу, как голосовала, как договаривалась с водителем КаМАЗа, она вспомнила уже значительно позже. Из странного и не свойственного ей полузабытья вывела огромная надпись, выложенная белыми камешками на откосе дороги: «Верным путем идете, товарищи!». Это было так нелепо, так неожиданно и так смешно, что она мгновенно пришла в себя и всю оставшуюся дорогу, пост ГАИ и деревню, дом и двор, куда она, наконец, добралась, запомнила сразу в мельчайших подробностях и навсегда.
Хозяина дома не было. И вообще никого в доме не было. Правда, если бы ей не описали так подробно всю дорогу от поста ГАИ до нужного ей дома, она вообще не поняла, что это жилой дом. Вдоль деревенской улицы тянулись высокие заборы с калитками, некоторые с высокими воротами, украшенными затейливой резьбой, а здесь только мостки из шатких досок через арык, узкий проход между высокими незнакомой породы деревьями и пустой двор. Железная печка посреди двора, сундук, гора одеял и настил под навесом дома, похожим на полузаброшенный сарай. И одна совершенно удивительная деталь: рядом с печкой в изящном изогнутом сосуде стоял большой букет уже увядающих полевых цветов, составленный умело и продуманно. (Она тогда еще не умела «видеть» или эту способность лучше назвать «чувствованием»? И долго удивлялась этой детали, пока Тень Великого Мастера не объяснил ей, что незадолго до ее приезда здесь была женщина по имени Сказочница и это ее знак.)
Она огляделась. Память навсегда сохранила тишину и любопытные личики чумазых, загорелых бритоголовых ребятишек, не решавшихся подходить близко к не совсем обычному дому. Она опустилась на раскаленный камень на самом солнцепеке и стала ждать. Тишина становилась все более плотной.
«Я дома, дома».
С тех пор прошло столько всего: лет, жизней, людей событий и переживаний, но память о моменте, когда затертые, до неприличия их повторять, слова о том, что человек должен прийти «домой», «к себе» наконец, заполнились чувством и смыслом, перестали быть перепевом чужих, пережитых и выстраданных слов, и стали ее собственными. Память о том, как хотелось попросить прощения у всех, кто их пережил и обрел по праву задолго до нее, была жива до сих пор и очень часто работала будильником и напоминателем, когда от слабости и страха ей опять хотелось иронизировать и усмехаться.
Теперь она прекрасно видела, что именно тогда, пока она сидела на этом раскаленном камне в полном блаженстве, вся ее прежняя жизнь свернулась, как сворачивают декорации после последнего спектакля, когда пьеса уже снята с репертуара. Именно тогда она окончательно и навсегда спустилась с крыши, стоя на краю, которой пыталась разглядеть свою жизнь и, увидеть есть ли у нее еще эта жизнь. Тогда началась для нее дорога, на которой она истово и в меру сил сражалась и боролась, (конечно, «за», не «против»), думая, что живет и радуется, пока однажды в совершенно «неподходящей ситуации», тщательнейшим образом исполняя ответственную социальную роль, не услышала в пространстве громовой развеселый хохот и не мелькнула в голове ясная, простая и спасительная мысль. «Нет, я не Жанна Д Арк, и это не стены Парижа!» И рассмеялась, впервые в жизни, по честному. Сама над собой.
Сколько прошло времени? А что такое время? Ни мыслей, ни эмоций. Сколько сил было потрачено для достижения этого состояния. Оно почти никогда ей не давалось. Здесь, казалось, все происходит само собой, просто не может быть по-другому. Все остановилось. «Присутствие» – вплыла в сознание мысль. «Присутствие – при сути».
– Платок есть? Надень. – Голос бы странный с сильным акцентом, но ведь только что здесь никого не было.
Первое, что она увидела и узнала, был посох, который несколько недель назад Мастер вырезал в лесу у озера, в месте, которое здесь казалось невозможным. Хозяин дома стоял перед ней: довольно высокий, грузный, в странной одежде из фланелевых красных в желтый цветочек штанов и длинной рубахи из белой бязи. На шее немыслимое количество бус, каких-то висюлек, ожерелий. Ей было никак не увидеть его лицо. Солнце что ли мешало? Казалось глаза его отражают солнечный свет, и блики не дают рассмотреть.
Его сопровождал неожиданной внешности человек непонятного возраста, сутулый, прихрамывающий в теплом халате и тюбетейке. Что там Булгаков писал о взгляде Воланда? Тень.
Она ехала туда, где все начиналось. Когда-то Карлос Кастанеда очень веселил ее своим постоянным беспокойством о том, сможет ли он вернуться в Лос-Анжелес? Как будто нужна большая духовная продвинутость, чтобы понять, что никогда никуда вернуться нельзя.
Очаровательный, ухоженный, спокойный и зажиточный край. «Рай», – говорил Великий Мастер. «Ложись и помирай», – добавлял, хихикая, Мастер, постоянно подначивая мечущихся между желанием комфорта и экзотики местных жителей. Но в семье не без урода, и здесь были друзья, те, кто рискнул отказаться от гарантированного будущего ради не гарантированного, но полного переживаний и смысла настоящего.
«Сколько можно учить! Третья неделя на исходе и до сих пор не могу добиться, чтобы еда для меня была в любой момент!» Мастер кричал громко, если бы не почтение, то следовало бы сказать: орал во все горло. Его прекрасный, поставленный актерский голос разносился далеко над озером и был тем более потрясающ, что вот уже третью неделю на берегу этого озера, в палаточном городке, где проходил практикум, никто не разговаривал. И даже сам Мастер, единственный, кому позволено было говорить, делал это, обычно, тихим спокойным голосом.
Она метнулась к зарослям малины, где в тени должен был находиться отложенный специально для него обед. Боже мой, только пустые, перевернутые миски, вместо прекрасных оладьев, протертой с сахаром земляники и вкуснейшего холодного борща. Она попыталась всеми возможными способами привлечь его внимание к этому ужасу, но момент был явно не подходящий.
Пространство гудело, шаталось, ей показалось, что над озером поднялся ветер, и оставив тщетные попытки, она бросилась к палатке-складу.
…Мука, сметана, яйца. С какой-то невозможной скоростью, под не прекращающийся крик, она замесила тесто, обрадовалась, что решетка, которая служила плитой на костре, еще совсем горячая, поставила сковородку, подхватила бутылку с растительным маслом. И вдруг, как при замедленной съемке, увидела, как та выскальзывает из ее рук, взмокших от волнения и палящих лучей июльского солнца над головой, и медленно-медленно падает прямо в костер. Она увидела себя также медленно ступающей босой ногой на раскаленную решетку и подхватывающей эту бутылку у самого огня. Стоп кадр.
– Сними ногу с решетки, поставь бутылку, сядь – она вопросительно посмотрела на замешанное тесто, на сковородку, на Мастера.
– Не волнуйся, я тоже умею печь оладьи.
Он пек оладьи, она сидела на пне, тупо глядя на свою ногу, на которой не осталось ничего кроме сажи. Тишина, какой не может быть в лесу, оглушала. Листья на деревьях не шевелились, трава не колыхалась, не плескалось о берег озеро, ни звука не издавали лесные обитатели. Двигался только он. Пек оладьи.
– Когда-нибудь ты сама станешь как эта тишина и все, что произошло сегодня, увидится ясным и понятным. Пока ты занята собой и твой мир вертится вокруг тебя, никакого другого мира для тебя просто не существует, так что ступай-ка ты спать. Я знаю, что обед был. Твое послушничество кончилось. Она поднялась и двинулась к своей палатке.
– И чтоб спала не менее суток», – раздалось в след.
«Это не возможно», – была ее последняя мысль, перед тем как провалиться в сон.
«Кухня место силы, кухня место силы! Спокойно. Кастрюли не должны греметь, спина должна быть прямая. Состояние должно быть правильным. Я занимаюсь своим делом, и меня не интересует, о чем они там за моей спиной разговаривают. Еще как не интересует. Господи, какое жаркое лето! Распределенное внимание, распределенное внимание! Ничего, сейчас домою посуду и уйду в ванную стирать, там можно закрыться, и есть вполне законный повод побыть одной».
– Чайку сделаешь?
– Сейчас – это вслух.
«Чайник с водой на плиту, стол накрыть заново, заварочный чайник согреть. Спокойно. Пять флюидов, восемь эманаций. Если я даже сяду на него, он не закипит быстрее, чем закипит.
Место силы изменить нельзя!?»
– Что ты с ними возишься? Это же женщины. Столько сил, столько работы, а толку?
Тень Великого Мастера приехал неожиданно, как собственно приезжали в этот дом все.
– Ты не боишься, что за все хорошее они тебя когда-нибудь просто отравят?
– Ну, не скажи. За эти несколько лет она только один раз пыталась меня отравить, но ты же знаешь мой организм.
Мастер веселился.
Она спиной чувствовала многозначительный взгляд. Проклятый чайник все не закипал.
– Ты – воин, уважаемая Тень, тебя так учили, но, поверь, женщины стоят тех трудов, которые приходится на них тратить, если даже только одна прорвется. Мы без них мертвы. Мы, мужчины, логос, знание, а знание мертво, если не соединено со стихией бытия, с плотью жизни, а это они, женщины.
И еще, она о чем-то все время говорила.
– Понимаете в этом городе такое странное пространство. Меня все время как бы водит, я уже очень опаздываю, они привыкли, но нельзя же ломать течение, вы точно знаете место, куда мне надо? Наверное, я, наконец, попала в правильный поток. Не обращайте на меня внимание, я после работы всегда еще некоторое время не могу опуститься.
– Мы приехали, вам сюда.
– А что разве вы не пойдете со мной?
И она пошла.
***
Квартира была ожидаемо странной. В ней то ли собирались делать ремонт, то ли не успели его закончить, а может, это и был ее постоянный вид. Длинный коридор, множество дверей. Попутчица растворилась где-то в глубине этого лабиринта. А она неспешно двинулась по коридору, в первой же комнате с голыми стенами и мебелью, похожей на наши представления о деревне, высокая женщина, одетая в стиле киношных хиппи: домотканая юбка, блузка с ручной вышивкой, прямые распущенные волосы, схваченные плетеной лентой, многочисленные пестрые фенички, сидела за ткацким станком. Она молча остановилась, женщина продолжала ткать. Молчание затягивалось. Раздался странный, топочущий звук, и в комнату впрыгнуло какое-то животное. О боже, да это же заяц!
– Не пугайтесь – это заяц, – наконец заговорила хозяйка. Заяц присел у станка.
– Хотите чаю, – раздался мягкий, вкрадчивый голос за спиной. В дверях стоял мужчина неясного возраста, лысоватый, с приятными мелкими чертами лица и обаятельной улыбкой.
– В этом доме надо действовать самостоятельно, а то с голоду можно умереть. Это вас Сказочница привела? Вы оказались в нужном месте в нужное время, это всегда хорошо. Пойдемте.
***
Она молча пошла за ним. Движения его были такими же мягкими и чуть вкрадчивыми, как и его голос. «Каратэ, у-шу?» – мелькнуло в голове.
– Каратэ, – не оборачиваясь, подтвердил он.
Они прошли мимо комнаты, в которой беседовали несколько человек: длинные волосы, небрежная одежда, на столе разномастные кружки, полные окурков пепельницы, дым коромыслом.
– Постижение и преображение без практики невозможно. Я устал это повторять. Никто не говорит, чтобы ты сидел, скрестив ноги, на коврике. Практикуй, молись, делай что хочешь, и пусть это будет твоя практика, какая разница: торгуй, читай, люби жену, да делай ты что угодно, но пусть это будет практика. Тебе, что нужно, чтобы все видели: Ах, не мешайте, он медитирует!
Она чуть задержалась, чтобы дослушать. Говоривший, стоял спиной к дверям, и она увидела только довольно высокую, очень изящную фигуру с прямыми развернутыми плечами исполнителя испанских танцев, в традиционно небрежном растянутом свитере домашней вязки и заплетенными в косу длинными волосами. Тембр голоса был красив, но тон, которым была произнесена эта отповедь, показался ей излишне назидательным.
«Просто Овод, какой-то» – пронеслось сравнение, но в этот момент уже знакомый мягкий голос окликнул ее:
– Да оставьте вы их, он говорит это всегда, еще успеете наслушаться.
Ее попутчица, которую назвали Сказочница, сидела на кухне с огромной кружкой кофе.
– Гри, ты золото.
Сказочница говорила быстро, обо всем сразу. Нить разговора отсутствовала, но прерывать ее или уйти не хотелось. Это было как музыка, как журчание воды, как теплый летний дождь.
Постепенно, проголодавшиеся от умных разговоров обитатели квартиры, начали перемещаться на кухню. Они что-то жевали, пили все тот же обязательный крепкий чай и кофе.
«Да они ждут кого-то», – подумала она. Напряжение поднималось волной и сникало при каждом звонке в дверь. После очередного звонка волна эта опять поднялась, но не сникла. Все как-то подтянулись, понадевали на лица у кого, что было под рукой, и нарочитость их естественности обнажилась.
Почему такая напряженка?
В комнату вошел довольно высокий крупный мужчина повадкой похожий на просвещенного купца средней руки, какими привыкли мы видеть их на сцене и в кино. Этакий вальяжный Рогожин. Манеры свободные уверенные, взгляд внимательный, с хитроватым прищуром. Вошедший обладал несомненным обаянием и той редкой способностью, когда кажется, что его взгляд и слова, предназначенные всем, предназначены именно тебе.
– Вроде звали, так почему напряженка?
Все как-то враз заговорили, также враз неловко смолкли.
– Ты опоздала, тебе уже дней десять как надо было здесь быть, – обратился он внезапно к ней. И тут же про нее забыл.
– Ну, что начнем?
Он закурил, взял предложенный чай.
– Пока вы боитесь людей, дорогие мои, ничто не имеет значения. Мы сделаны из людей – родственников, знакомых, случайных попутчиков, литературных героев, исторических персонажей. Ответ на мой риторический вопрос проще пареной репы. Кстати, кто-нибудь из вас ел пареную репу? Я – нет. А говорят она проще всего. Некоторые из вас знают, кто я, некоторые слышали, что я Мастер. Вас так напугал мой средний брат Ошо? «Мастер – это смерть». Умел братец сказать. Я – просто зеркало. Помните, как в детстве мама к зеркалу подносила и говорила: «Смотри – это ты». Вот и я говорю: смотрите – это вы.
То, что началось, кончилось только к утру. Мозги не ворочались, языки не слушались, глаза слипались. И тут он снова вспомнил про нее:
– Ты, говорят, на машине? Отвезешь? И, не оборачиваясь, пошел к выходу.
***
– Ну, привет, привет. – Заговорил он уже в машине, пока она, не спеша закуривала, – Тяжело досталось?
– Легче, чем ожидала. Пришлось всего два раза объехать квартал, пока Сказочница меня остановила. Слушай, но от нее-то, зачем скрывать? Может нам-то уже пора встретиться?
– Рано.
– Рано, так рано. Ты Мастер, тебе виднее.
– Ладно, ладно, молодец. Никто там тебя так и не увидел.
– Мне показалось, что Гри в какой-то момент что-то учуял, но обошлось.
– Да, Гри посерьезней остальных. Завтра постарайся опоздать. Поехали. Отдыхать тоже иногда надо.
– Я соскучилась, ты-то как.
– Не волнуйся, все нормально.
– Как там правая рука поживает?
– Мы же договорились: левая – не ведает, что творит правая и наоборот.
– Вообще-то это принято считать бестолковостью.
– У них толковый хозяин или ты не согласна? – это он сказал вслух.
***
Когда она пришла на завтра, по кругу, несомненно, шла уже не первая чаша.
Дымно, шумно, пьяно. Все сидели в кругу на полу. Она тихо вошла и примостилась у стены, на нее никто не обратил внимания. На скатерти в центре круга – разномастные бутылки, полные и начатые, денежные купюры, какие-то украшения, посередине – огромное блюдо с недоеденным пловом, который неумело подражая востоку, коренные горожане, воспитанные в европейской культуре пытались есть руками, пачкаясь и рассыпая ароматный янтарный рис.
Народ млел от экзотики и ерзал от неумения сидеть на полу.
Шейх, как положено, сидел в центре. Странная одежда, какие-то амулеты на шее, капли пота на лбу. Он точными, подчеркнуто аккуратными движениями подбирал рассыпанный рис, ни на мгновение не выпуская из вида чашу, которую все, кто сидел в кругу передавали друг другу, отпивая кто сколько мог и хотел и повторяя с разной степенью искренности одну и ту же фразу: «Здоровья и счастья всем друзьям».
Чаша тем временем обошла круг и вернулась к шейху. Все примолкли – в ней осталась добрая треть. Он посмотрел на чашу, на людей в кругу и глубоким, ясным голосом, от которого вибрация прошла по всей комнате и проникла в каждого, произнес: «За Школу. Здоровья и счастья всем друзьям». Она не увидела, как он выпил. Пространство сменилось.
Столп огня, выросший ниоткуда и уходящий в никуда, горел ровно и неколебимо, к нему слетались и в нем исчезали какие-то дымы, клочья копоти и обрывки тумана. Вокруг столпа плавно вращался огненный круг, пламя его было другим, неровным, то желтым, то красным, оно то вспыхивало, то почти гасло. Вдруг столп белого огня расширился и вобрал в себя весь круг, несколько мгновений в нем что-то происходило, пламя колебалось, возникли отдельные языки, потом все выровнялось, и не было уже ничего кроме гудящего ровного пламени.
– …Вы думаете так просто сидеть на вас глядеть? «Сидеть и думать про себя…» Это очень похоже на вокзал – все ждут поезда. А поезд-то уже ушел.
Она вынуждена была признаться, что так очаровалась процессами второго уровня, что напрочь потеряла первый, и не слышала, с чего начался разговор.
– Может, кто вопрос хотел задать?
– А что ты от нас ожидаешь?
– Ничего, совершенно ничего.
Когда человек не может освободиться от думания о себе, он видит мир в тени себя самого и называет это мраком Мира. Сумасшедший должен быть веселым, иначе он просто больной.
Однажды Мастер Юллу насобирал подаяния особенно удачно и вечером демонстративно пошел в кабак, устроил там большой дебош. Пьянка, гулянка, танцовщицы, деньги танцовщицам в положенные места распихивает. Возмутились правоверные. Быстро разнеслась весть по городу, собралась большая толпа у ресторана. Он выходит, песни поет. Избили его, измолотили страшно, бросили в арык и, довольные, разошлись. Думали, умер.
Утром приходят на базар, а он там танцует.
Он очень красиво танцевал.
Шейх взял чашу, не выбирая, налил из ближайшей бутылки, и с теми же неизменными словами пустил ее по кругу.
Она не заметно вышла на кухню, но замерла в дверях: там разговаривали.
– Почему я должна все это терпеть в моем доме? Хватит, что я зарабатываю на то, чтобы вся эта орава могла есть, пить и рассказывать мне как «много я теряю, погрузившись в социум», – женщина кого-то цитировала и передразнивала. – И эта пьянка у вас называется духовной практикой. Какой он шейх? Что я его первый раз вижу? Это просто какой-то театр для дураков!
– Может, ты все-таки успокоишься и посмотришь, – она узнала характерный голос Гри, который, беседуя, проявлял чудеса, чтобы одновременно ни на секунду не покинуть Круг. – Пока ты верила, вопросов не возникало, когда закрывается сердце, глаза видят только маску.
– Я устала.
За спиной раздался шорох, потом что-то упало, потом раздалось невнятное бормотание. Она обернулась. Сказочница, как видно, только вошла, успела что-то уронить и теперь пыталась это найти, подняла глаза и сразу же заговорила в своей обычной манере:
– Согласись, самый приятный способ себя жалеть – это ранней осенью, в дождь сесть в машину и ехать, куда глаза глядят, но чтобы обязательно лесная дорога, и мокрый асфальт, и желтые листья на нем, и плохо видно, и непонятно то ли от слез, то ли от дождя, а потом свернуть к заливу, открыть дверцу и так сидеть под шорох дождя, шелест деревьев и плеск волн…
– Соглашусь. «Чудеса как трава под колеса машины…»
– Тогда до встречи. Я жду тебя у нас.
– Мне ехать? Сказочница зовет меня к себе.
– Поезжай. Знакомься, слушай, смотри. Я скоро и сам туда собираюсь. Найди возможность задержаться до моего приезда.
Огненный круг продолжал вращаться, в причудливо вьющихся языках пламени виделись лесистые горы, морское побережье, лесное озеро, большой город. Круг манил, огонь пугал и притягивал.
Она шагнула. «В огне не горит только огонь».
***
«Счастливо умереть», – сказал Мастер на прощание, когда она по его совету за одни сутки оставила всю свою предыдущую жизнь, и отправилась в края совершенно неведомые без сожаления и страха, в сильном волнении и без надежд. Рада бы надеяться, да непонятно было на что.
Старик в чалме, халате и верхом на осле на фоне глинобитной стены, за которой виднелись невысокие купола – это все, что она помнила долгое время о своих первых минутах в Средней Азии. Нет, не все, еще она отчетливо помнила зной и блеклое, как будто много раз стираное небо. Как она выбралась на трассу, как голосовала, как договаривалась с водителем КаМАЗа, она вспомнила уже значительно позже. Из странного и не свойственного ей полузабытья вывела огромная надпись, выложенная белыми камешками на откосе дороги: «Верным путем идете, товарищи!». Это было так нелепо, так неожиданно и так смешно, что она мгновенно пришла в себя и всю оставшуюся дорогу, пост ГАИ и деревню, дом и двор, куда она, наконец, добралась, запомнила сразу в мельчайших подробностях и навсегда.
Хозяина дома не было. И вообще никого в доме не было. Правда, если бы ей не описали так подробно всю дорогу от поста ГАИ до нужного ей дома, она вообще не поняла, что это жилой дом. Вдоль деревенской улицы тянулись высокие заборы с калитками, некоторые с высокими воротами, украшенными затейливой резьбой, а здесь только мостки из шатких досок через арык, узкий проход между высокими незнакомой породы деревьями и пустой двор. Железная печка посреди двора, сундук, гора одеял и настил под навесом дома, похожим на полузаброшенный сарай. И одна совершенно удивительная деталь: рядом с печкой в изящном изогнутом сосуде стоял большой букет уже увядающих полевых цветов, составленный умело и продуманно. (Она тогда еще не умела «видеть» или эту способность лучше назвать «чувствованием»? И долго удивлялась этой детали, пока Тень Великого Мастера не объяснил ей, что незадолго до ее приезда здесь была женщина по имени Сказочница и это ее знак.)
Она огляделась. Память навсегда сохранила тишину и любопытные личики чумазых, загорелых бритоголовых ребятишек, не решавшихся подходить близко к не совсем обычному дому. Она опустилась на раскаленный камень на самом солнцепеке и стала ждать. Тишина становилась все более плотной.
«Я дома, дома».
С тех пор прошло столько всего: лет, жизней, людей событий и переживаний, но память о моменте, когда затертые, до неприличия их повторять, слова о том, что человек должен прийти «домой», «к себе» наконец, заполнились чувством и смыслом, перестали быть перепевом чужих, пережитых и выстраданных слов, и стали ее собственными. Память о том, как хотелось попросить прощения у всех, кто их пережил и обрел по праву задолго до нее, была жива до сих пор и очень часто работала будильником и напоминателем, когда от слабости и страха ей опять хотелось иронизировать и усмехаться.
Теперь она прекрасно видела, что именно тогда, пока она сидела на этом раскаленном камне в полном блаженстве, вся ее прежняя жизнь свернулась, как сворачивают декорации после последнего спектакля, когда пьеса уже снята с репертуара. Именно тогда она окончательно и навсегда спустилась с крыши, стоя на краю, которой пыталась разглядеть свою жизнь и, увидеть есть ли у нее еще эта жизнь. Тогда началась для нее дорога, на которой она истово и в меру сил сражалась и боролась, (конечно, «за», не «против»), думая, что живет и радуется, пока однажды в совершенно «неподходящей ситуации», тщательнейшим образом исполняя ответственную социальную роль, не услышала в пространстве громовой развеселый хохот и не мелькнула в голове ясная, простая и спасительная мысль. «Нет, я не Жанна Д Арк, и это не стены Парижа!» И рассмеялась, впервые в жизни, по честному. Сама над собой.
Сколько прошло времени? А что такое время? Ни мыслей, ни эмоций. Сколько сил было потрачено для достижения этого состояния. Оно почти никогда ей не давалось. Здесь, казалось, все происходит само собой, просто не может быть по-другому. Все остановилось. «Присутствие» – вплыла в сознание мысль. «Присутствие – при сути».
– Платок есть? Надень. – Голос бы странный с сильным акцентом, но ведь только что здесь никого не было.
Первое, что она увидела и узнала, был посох, который несколько недель назад Мастер вырезал в лесу у озера, в месте, которое здесь казалось невозможным. Хозяин дома стоял перед ней: довольно высокий, грузный, в странной одежде из фланелевых красных в желтый цветочек штанов и длинной рубахи из белой бязи. На шее немыслимое количество бус, каких-то висюлек, ожерелий. Ей было никак не увидеть его лицо. Солнце что ли мешало? Казалось глаза его отражают солнечный свет, и блики не дают рассмотреть.
Его сопровождал неожиданной внешности человек непонятного возраста, сутулый, прихрамывающий в теплом халате и тюбетейке. Что там Булгаков писал о взгляде Воланда? Тень.
***
Она ехала туда, где все начиналось. Когда-то Карлос Кастанеда очень веселил ее своим постоянным беспокойством о том, сможет ли он вернуться в Лос-Анжелес? Как будто нужна большая духовная продвинутость, чтобы понять, что никогда никуда вернуться нельзя.
Очаровательный, ухоженный, спокойный и зажиточный край. «Рай», – говорил Великий Мастер. «Ложись и помирай», – добавлял, хихикая, Мастер, постоянно подначивая мечущихся между желанием комфорта и экзотики местных жителей. Но в семье не без урода, и здесь были друзья, те, кто рискнул отказаться от гарантированного будущего ради не гарантированного, но полного переживаний и смысла настоящего.
«Сколько можно учить! Третья неделя на исходе и до сих пор не могу добиться, чтобы еда для меня была в любой момент!» Мастер кричал громко, если бы не почтение, то следовало бы сказать: орал во все горло. Его прекрасный, поставленный актерский голос разносился далеко над озером и был тем более потрясающ, что вот уже третью неделю на берегу этого озера, в палаточном городке, где проходил практикум, никто не разговаривал. И даже сам Мастер, единственный, кому позволено было говорить, делал это, обычно, тихим спокойным голосом.
Она метнулась к зарослям малины, где в тени должен был находиться отложенный специально для него обед. Боже мой, только пустые, перевернутые миски, вместо прекрасных оладьев, протертой с сахаром земляники и вкуснейшего холодного борща. Она попыталась всеми возможными способами привлечь его внимание к этому ужасу, но момент был явно не подходящий.
Пространство гудело, шаталось, ей показалось, что над озером поднялся ветер, и оставив тщетные попытки, она бросилась к палатке-складу.
…Мука, сметана, яйца. С какой-то невозможной скоростью, под не прекращающийся крик, она замесила тесто, обрадовалась, что решетка, которая служила плитой на костре, еще совсем горячая, поставила сковородку, подхватила бутылку с растительным маслом. И вдруг, как при замедленной съемке, увидела, как та выскальзывает из ее рук, взмокших от волнения и палящих лучей июльского солнца над головой, и медленно-медленно падает прямо в костер. Она увидела себя также медленно ступающей босой ногой на раскаленную решетку и подхватывающей эту бутылку у самого огня. Стоп кадр.
– Сними ногу с решетки, поставь бутылку, сядь – она вопросительно посмотрела на замешанное тесто, на сковородку, на Мастера.
– Не волнуйся, я тоже умею печь оладьи.
Он пек оладьи, она сидела на пне, тупо глядя на свою ногу, на которой не осталось ничего кроме сажи. Тишина, какой не может быть в лесу, оглушала. Листья на деревьях не шевелились, трава не колыхалась, не плескалось о берег озеро, ни звука не издавали лесные обитатели. Двигался только он. Пек оладьи.
– Когда-нибудь ты сама станешь как эта тишина и все, что произошло сегодня, увидится ясным и понятным. Пока ты занята собой и твой мир вертится вокруг тебя, никакого другого мира для тебя просто не существует, так что ступай-ка ты спать. Я знаю, что обед был. Твое послушничество кончилось. Она поднялась и двинулась к своей палатке.
– И чтоб спала не менее суток», – раздалось в след.
«Это не возможно», – была ее последняя мысль, перед тем как провалиться в сон.
***
«Кухня место силы, кухня место силы! Спокойно. Кастрюли не должны греметь, спина должна быть прямая. Состояние должно быть правильным. Я занимаюсь своим делом, и меня не интересует, о чем они там за моей спиной разговаривают. Еще как не интересует. Господи, какое жаркое лето! Распределенное внимание, распределенное внимание! Ничего, сейчас домою посуду и уйду в ванную стирать, там можно закрыться, и есть вполне законный повод побыть одной».
– Чайку сделаешь?
– Сейчас – это вслух.
«Чайник с водой на плиту, стол накрыть заново, заварочный чайник согреть. Спокойно. Пять флюидов, восемь эманаций. Если я даже сяду на него, он не закипит быстрее, чем закипит.
Место силы изменить нельзя!?»
– Что ты с ними возишься? Это же женщины. Столько сил, столько работы, а толку?
Тень Великого Мастера приехал неожиданно, как собственно приезжали в этот дом все.
– Ты не боишься, что за все хорошее они тебя когда-нибудь просто отравят?
– Ну, не скажи. За эти несколько лет она только один раз пыталась меня отравить, но ты же знаешь мой организм.
Мастер веселился.
Она спиной чувствовала многозначительный взгляд. Проклятый чайник все не закипал.
– Ты – воин, уважаемая Тень, тебя так учили, но, поверь, женщины стоят тех трудов, которые приходится на них тратить, если даже только одна прорвется. Мы без них мертвы. Мы, мужчины, логос, знание, а знание мертво, если не соединено со стихией бытия, с плотью жизни, а это они, женщины.