Веселов Максим. Гоголиада

   Гоголиада с каким-то незнакомым для неё наслаждением накладывала гостю, ухаживала, как могла.
   Даже сама заметила. Что ж, интригует! Что это в нём есть такого, что заставило меня так суетиться вокруг него? И, что особенно любопытно, мне это нравится и хочется, чтобы этот вечер никогда не заканчивался.
 

Глава II.

 
   "Всё есть любовь" Его вилка подрагивала, касаясь округлостей тарелки, и иногда от этого слышался тонкий скрип. Стекло реагирует на металл.
   Она взяла ненарезанный батон, аккуратно, двумя руками, и освободила его от пакета.
   Надрезали вдоль. Почему-то взяли одновременно нижнюю часть. Он хотел отпустить, уступив хлеб ей, но она подвинулась ближе и дала понять, что вместе есть один кусок батона гораздо лучше, чем по отдельности и разные куски.
   Взяли столовые ножи и начали медленно намазывать батон – она со своей стороны мармеладом, он со своей – горчицей.
   Потом вместе пригубили-откусили. Поменяли батон сторонами, пригубили-откусили.
   Она взяла в ладошки чашку, похожую больше на фужер, а он из чайничка с длинным носиком, долго наливал напиток.
   Выпили чаю на брудершафт.
   Разговаривали:
   – А правда, что на похороны нельзя смотреть из окна?
   – Не правда, м*дам, сущая неправда. Каждый раз, когда мимо моей дворницкой проносят очередного нас обогнавшего, я смотрю на идущих ему вослед и говорю: "Вот гады"… Они стенают! Но что? "На кого ж ты нас оставил?!" Они все сидели у него на шее всю жизнь, не думая, что через это самое он загнётся. А когда он таки загнулся, они опять думают о себе, на чьей шее они будут сидеть впредь! Умора! А о нём самом, нас обогнавшем, кто подумает? Ему-то как и он-то куда? То-то. А что касательно этой приметы: я три дня смотрел на похороны, а теперь вот сижу с вами и обедаю.
   – В час ночи?
   – Вы завтракали? Я тоже завтракал. Значит, теперь – обед.
   Где-то в дали ночи прогудел паровоз, в нём видели сны уставшие в дороге пассажиры и проводники разносили романтикам жёлтый чай. Во дворе залился гортанной песней соловей – ночная птица, просит свою крылатую подругу спуститься к нему на ветку. Отдохнув от дождя, выводили рулады сонмы лягушек, не давая спать комарам и мошкам после сытного вечернего пиршества. Мир жил своей жизнью.
   Планета поворачивалась, выходя на новый виток. Жизнь продолжалась.
   – А вам нравятся поминки? Я так думаю, что мне бы они понравились. Но только чужие поминки не так интересны, я была на двух-трёх. Сидишь, смотришь во все глаза, а виновника-то торжества уже и нет. Он ушёл. Ему как будто и не интересно!
   Странно. Ну, ладно, я сама себя выбираю в поминаемого и смотрю… но это всё не так и не то: я вижу, как и что именно они едят, в тот момент, когда я разлагаюсь, когда сквозь деревянный панцирь к моему телу уже рвутся сонмища червяков, а я… я слышу, о чём они говорят!.. О, я не знаю их! Я не знаю, о чём они там ещё и думают в этот самый момент. Ох-хо-хо… ведь это покойный прожил с ними всю жизнь, а не я… и это сглаживает уже возможные впечатления?
   – Не затрудню вас ожиданием моего согласия! Да, если домысливать за присутствующих то, о чём они сами думают… то можно ненароком обидеть присутствующих. Но вот свои поминки пережить хотя и любопытно, но не так продуктивно: что, допустим, мне с того, что я увижу, как они без меня едят, ведь я никому даже кружку чая не смогу вылить за шиворот!
   – Почему же?.. Можно заставить их поперхнуться. Так и вижу: первого, третьего, пятого, а потом второго, четвёртого, шестого. И на другом конце стола утираются, как бы ничего не заметив: "Нет, нет! Ничего не было! Вы не доставили нам неудовольствия!" – А потом вдруг, поперхнутся утиравшиеся, ра-азом! Никому не обидно, и всем страшно!..
   – А вы боитесь смерти?
   – Я не могу бояться того, чего не пробовал… Но наверняка скучно лежать в яме и вонять, а со всех сторон уже вода просочилась проточная, она протекла уже через сотни могил, и наполняет мою могилу сущностью отстоя всей сотни предыдущих могил.
   И те самые черви, не которых мы едим, но которые нас едят, уже вонзают свои круглые беззубые рты в моё разбухшее месиво… Не-ет, только кремация. И пепел, по моему завещанию, развеют с дельтаплана над открытым морем… А раньше я боялся… самого момента умирания. Но потом одна бабушка мне рассказала, как отдал Богу душу её старичок: он, говорит, повздыхал, покашлял, поплевал, затем этак тонюсенько пукнул и всё… помер…
   Гоголиаду уже было не остановить. Она видела, как искрились светом вдохновения его глаза, она впервые жаловалась, она – верила ему:
   – А я боюсь не умереть, а что меня закопают… живой… со мной бывало такое, что я падала и сердце замирало, будто навсегда… это бывало, когда… когда у меня тут появлялись всякие… ну, я пугалась… а все думали, умерла…
   – Мы никогда случайно не умрём!
   Гоголиада поднялась с фужером чая в руках:
   – Мы не умрём никогда!
   Белый Дворник вскочил и подхватил тост:
   – За кремацию!
   – Да здравствует кремация и пепел над открытым морем!
   – С дельтаплана-а!!!
   Их брудершафт выглядел так: он поит её из своей чашки-бокала, она – его.
   И тут они оба услышали музыку. Конечно же, вальс Шопена! Им не важно было, откуда раздалась музыка, то ли она звучала только в их воспалённых встречей умах, то ли сам Шопен восстал из Царства Теней и колдует над роялем в соседней комнате, дабы усладить им встречу. Это было даже не интересно! Они кружили по зале, крепко держась руками друг за дружку, словно ветер со всех гор пытается раздуть их в разные стороны. Они нашли друг друга, и теперь главное было одно – чтобы этот вальс не заканчивался, чтобы звучал и звучал, переходя из форте в пиано и обратно из пиано в форте, разносился по всему замку, и заполнил всю их вселенную, состоящую теперь только из их неотрывно глядящих глаз и рук, что не разомкнуть никогда.
   Они скользили-порхали по зале, присаживались за стол, и она держала ладошками кружку, а он лил ей чай из чайничка с длинным носиком, они ели батон, вместе откусывая один кусок, опять пили чай на брудершафт, и он снова увлекал её в танце по мягким коврам жизни. Это повторялось и повторялось, сменялись эпохи, росли и гибли цивилизации, налетали и исчезали стихии, а эти двое продолжали кружиться, продолжали утопать в своей собственной вселенной Неотрывно Глядящих Глаз и Рук, что Не Разомкнуть…
   Однако за ними наблюдали.
   За ближайшей колонной притаилась и внимательно, с колкой завистью в прищуренных глазках, смотрела на этот праздник жизни молоденькая девушка-подросток. Она была одета в развевающуюся розовую накидку с бахромой на длинных рукавах, кокетливо завязанную бантом на тонкой лебяжьей шее. Коротенькая юбочка подчёркивала стройность стана и длину ног. Непослушный локон светлой чёлки девушка постоянно сдувала со лба. Сперва в её подкрашенных глазках искрилось любопытство. Она даже сделала попытку привлечь к себе внимание присутствующе-отсутствующей пары, делая вальсовые па вокруг них в один из моментов, когда они были заняты едой. Но замечая, что внимания не привлекает, девушка огорчилась или разозлилась и перешла в наступление – в момент третьего (или десятого) брудершафта она просто встала за спиной у Гоголиады и резко сказала: "Кхе! Кхе!".
   Где-то совсем рядом ударила молния.
   Шопен встал из-за рояля, поклонился и растворился в пространстве у рояля.
   Очнувшиеся любовники во все глаза смотрели на незваную гостью. Гоголиада со злостью, а Белый Дворник с любопытством и удивлением.
   – А у меня всё щемило – вспомнишь ты о нас или нет!.. – капризно сказала девушка и выпятила губку. Дворник для неё не существовал, она говорила исключительно Гоголиаде. – Я так соскучилась, ну что ты о нас не вспоминала?! – и делано топнула ножкой в розовой туфле.
   Вдруг Гоголиада заметила, что Белый Дворник смотрит в сторону Лили.
   – Тс-с… – сказала она девушке полушёпотом, – Мне кажется… что он тебя видит…
   Девушка, не обращая внимания на предостережение, продолжала капризничать:
   – Это значит, мы – "всякие"? Гоголиада, это я – "всякая"? А я-то тебя люблю больше их всех! Ведь я самая простая, самая понятная… Нет! Я не простенькая, я!..
   Это я тебя "пугаю"?! Я не могу тебя пугать!
   Казалось, перекрыть словесный фонтан у девочки не представлялось возможным никому на свете. Её, как принято считать – несло. Колокольчик голоска звенел не переставая, вызывая в ушах слушателей ровный и настойчивый звон. Окончательно войдя в кураж, она ущипнула Гоголиаду, отчего та пришла в молчаливое бешенство, девушка сама испугалась и, осёкшись, залепетала:
   – Я тебя слушаюсь, я тебя слушаюсь, Гоголиадочка!
   Не помогло – безумные глаза беллетристки в упор метали стрелы гнева. И тут Лили, вдруг, посмотрелась ей в эти самые глаза, как в зеркало и, молниеносно сменив страх на кокетство, искренне рассмеялась:
   – Ой, у меня причёска распушилась! Смотри, я такая смешная!
   Её настроения менялись каждую секунду и, что самое интересное, все эмоции были честными! Да, несколько более напыщенные, чем следовало бы, даже гипертрофированные, но – честные! Вдруг она резко повернулась к Белому Дворнику, который во все глаза продолжал на неё смотреть, и закричала строптиво:
   – Ну что уставился! Ты что, видишь меня?
   Дворник удивился ещё больше и медленно кивнул.
   Гоголиада с девушкой так испугались и отшатнулись от ничего не понимающего Белого Дворника, словно рядом с ними оказался разъярённый бык. Первой взяла себя в руки Гоголиада, она как-то сжалась вся, словно даже и постарела. Грустно окинула Дворника взглядом и утвердительно уточнила:
   – Вы её видите?
   Белый Дворник подошёл к оправившейся от потрясения кокетке, взял её за запястье (причём девушка подняла к небу глаза от жеманства) и пощупал её пульс.
   – Вижу, – сказал Дворник и ещё раз кивнул.
   – Необъяснимо! – защебетала девушка на ухо Гоголиаде, – Он меня потрогал! Руками потрогал меня! Раньше никто, кроме тебя, нас видеть не мог…
   Трогать её, видимо, также не могли. Лили погладила пальчиками себе запястье в том месте, где Дворник обнаружил пульс, выпрямила позвоночник как стебелёк и кокетливо поинтересовалась у мужчины:
   – Как я выгляжу?!
   Белый Дворник просто застыл в восторге и больше ничего не говорил. Лили приготовилась расстроиться и толкнула хозяйку в плечо:
   – Он что, видит меня, но не слышит?..
   Гоголиада снова взяла учительский тон, только теперь он не был похож на игру:
   – Вы её слышите?
   Белый Дворник снова кивнул.
   – Кто вы? – лицо писательницы стало серым.
   – Ты кто? – эхом повторила вопрос девушка и застенчиво улыбнулась.
   – А ты кто? – спросил Белый Дворник девушку и потупил глаза.
   – Кто вы!? – отрывисто и строго воскликнула Гоголиада.
   – Ты кто-о? – нараспев повторила девушка и покраснела.
   – А ты кто? – отозвался Белый Дворник, продолжая то опускать очи долу, то разглядывать розовые туфли незнакомки-Лили.
   – Кто вы?! – Гоголиада.
   – Ты кто-о-о? – девушка.
   – А ты кто? – вторил Белый Дворник и откручивал у метлы ветку.
   Гоголиада как-то вмиг потеряла интерес ко всему происходящему. Она отошла от присутствующих, прошла к столу, села, залпом выпила остывший чай и произнесла тихо, словно ставя точку:
   – Вы такой же, как они…
   Белый Дворник развёл руками и улыбнулся Гоголиаде:
   – А я тут вот… подметаю.
   Но девушка, видимо, решила не сдаваться ни за что. Она всплеснула руками и залезла на стол с ногами, причём Гоголиада едва успела убрать со стола бьющуюся посуду.
   – Подме-таю!.. Как романтично!.. – прорвало молодую красавицу. – Я ждала! Я провела свои страстные ночи одиночества, оди-ночества, облака, плыли зловещие облака, ужасные кучи пара надо мной и я думала: это знак(!), он не придёт! Или нет, нет, придёт, разгонит все тучи, разметёт их с запада на восток и выйдет с горячими пальцами к моему ложу, а я… вот она я… в пеньюаре, лежу и благоухаю, как зимняя роза, отогрей зимнюю розу! Зима, ты видишь?! Эта ужасная, холодная зима! Немедленно отогрей розу!! Отогрей зимнюю розу!!!
   – Лили, прекрати… – устало сказала Гоголиада распоясавшейся кокетке и, Дворник узнал, как эту кокетку зовут.
   – А чего он хочет?!! – вдруг, резко перестав паясничать, грозно спросила Лили.
   Белый Дворник, видимо, пропустил последний вопрос Лили, впрочем, как и всё, что она тут наболтала. Он подошёл к Гоголиаде и шёпотом спросил у неё:
   – Это твоя подруга?
   Лили трусцой подбежала к Гоголиаде и зашептала в другое ухо:
   – Я же подруга твоя, ну скажи ему, что я твоя подруга!
   Где-то рядом снова полыхнула молния и раздался оглушительный гром, заполнив все закоулки огромного дома. Гоголиада вскинулась и гневно закричала:
   – Не смей меня так называть! Я тебе больше, чем старшая сестра, я тебе больше, чем мать!
   Лили гипертрофировано, с размаху упала на колени перед Гоголиадой и, взахлёб рыдая, запричитала:
   – Ах, простите меня, пожалуйста! Я же только в начале вашего жизненного пути! Я же не понимаю ещё ничего, я же всё за монету принимаю! Я-то подумала: вы снова влюбились, вас снова обманут, а это просто вонючий дворник, вам просто скучно и хочется пофлиртовать, как я могла поду-ума-ать!
   Гоголиада взяла голову Лили в свои руки, уткнула её заплаканное лицо себе в колени.
   – Прекрати… что же вы меня в покое не оставите?.. вы мне даже забыться не даёте ни на секунду, я ещё не стара, мне надо жить, мне надо радоваться жизни этой поганой, я устала от вас! – и, подняв голову вверх, обрушилась на небо, – Память моя! Сволочь! Память моя, ты мне осточертела!!!
   А потом, снова уронив очи долу, писательница погладила кудряшки Лили и уже в сторону, в пространство, плача тихо, почти беззвучно, прошептала:
   – Отвяжись от меня, наконец! Оставьте меня… В покое…
   Лили поднялась с колен, присела рядом с Гоголиадой, спина к спине и плакала уже по настоящему, всё её юношеское жеманство как рукой смахнуло:
   – Как же мы оставим тебя? Ведь мы только твои, мы всегда с тобой, кто мы без тебя? Ведь ты влюбляешься, и я влюбляюсь, ты страдаешь, и я страдаю… я уже расту от страдания, я переполняюсь твоим страданием, я уже, право, самоё страдание! Всё, что есть во мне хорошего, приятного, трепетного, звенящего, вдохновенного, всё это уже просто написано и – всё! Как я всё это вспомню, если страдание стало моей сутью? А ты всё пополняешь это уже переполняющее меня зелье, эту отраву! Не мы тебя должны оставить, а ты должна нас успокоить.
   Тишина в замке.
   И только слёзы гулко звенят, ударяясь о каменный пол.
   Всё это время Белый Дворник стоял за спиной у дам и гладил по голове то одну, то другую: как им помочь или чем их утешить, понять ему было трудно.
   Но, после последних слов Лили, Дворник на секунду задумался, посмотрел по очереди на обеих и заметил явное сходство этих двух очаровательных в своей особенной красоте лиц. Он наклонился к Гоголиаде и спросил:
   – Так вы её… это…
   Лили не дала ему договорить, она вскочила, на лету развернулась и крикнула в лицо Гоголиаде:
   – А чего он хочет?!
   Но на этот раз её проигнорировали.
   Гоголиада ощутила, что ей зябко, или как говорил тут недавно Граф – "промозгло".
   Она укуталась в шаль, подошла к камину. С Дворником она могла говорить и через спину, благо он её уже не так занимал.
   – Да, я её создала.
   Лили грустно кивнула и подтвердила:
   – Да! Она мне не мать! Как плохо, что она мне не мать, а гораздо больше, чем мать!
   Гоголиада продолжала, словно в помещении и не было никого, а это она так, сама с собой:
   – Я беллетристка. Я пишу романы.
   Лили подошла к Гоголиаде и обняла её сзади за плечи:
   – Мы поём о себе, о чём же нам петь ещё?
   Гоголиада уже только соглашалась:
   – Да. Пишу я романы о себе, о ком же ещё можно написать честно? Вот такой я была, полюбуйтесь. А теперь они портят мне жизнь, они преследуют меня, они пользуются тем, что их не видят люди и появляются средь бела дня, они пугают меня, они не дают мне жить дальше…
   Лили высунула голову у неё из-за плеча и заискивающе взглянула на хозяйку. Та обняла девушку, в голосе было поровну и грусти и любви:
   – И ведь никому не расскажешь о вас, никто не может заглянуть мне в душу и помочь, посоветовать, что с ними делать, да просто пожалеть, наконец!.. это ужасно…
   Белый Дворник деликатно покашлял, Гоголиада вздрогнула и посмотрела на него, как на сошедшего Бога. Белый Дворник прошлёпал к Лили и шепнул ей на ушко:
   – А знаешь, почему она до сих пор ещё не собрала все экземпляры твоей книги… и не сожгла?!
   Лили беззаботно сдула гуттаперчевую чёлку с красивого лба:
   – Ну?.. Ну… – видно было, до неё стал доходить смыл вопроса Дворника. Она посерьёзнела или, сказать точнее – вмиг повзрослела, и уж совсем нетерпеливо прикрикнула: – Ну!!?
   Белый Дворник улыбнулся, показав два ряда зубов и, так и не разжимая их, ядовито процедил:
   – Ей ещё никто этого не подсказал.
   Лили ещё успела пальчиком закрыть ему рот, мол, молчи, не подсказывай Гоголиаде столь простой и страшный способ!
   И тут случилось второе за вечер музыкальное чудо.
   Вдруг сама собой заиграла механическая шарманка, стоявшая до сего дня без движения со времён прабабушки Гоголиады. Сначала в ней что-то с лязгом хрустнуло, провернулось и заскрипело, а потом жестяночные и медные стаккато разнеслись по зале и Гоголиаде пьяняще захотелось танцевать.
   Следующую картину Дворник наблюдал с каким-то только ему понятным удовольствием.
   Гоголиада в танце делала несложные и плавные па, а Лили… словно превратилась в куклу-марионетку, невидимый кукловод дёргал прозрачные нити, и Лили угловато вторила танцу Гоголиады, проделывая точно те же движения, что и хозяйка, да только как-то механически, явно сопротивляясь неведомой силе. Через некоторое время, когда Гоголиада заметила странный танец Лили и, догадавшись о собственной роли, уже специально кружила девушку в замысловатых позах, а затем, окончательно распалившись, она просто "выбросила" Лили за ближайшую колонну. Та, опешив от произошедшего, совсем потеряла способность ёрничать и лишь тихо всхлипывала за колонной.
   Но не уходила.
   Гоголиада не отличалась наивностью.
   Она с дрожью догадалась, кому, собственно, обязана своей первой победой. С восхищением глядя на Белого Дворника, она подсела к нему на диван и их пальцы опять заговорщицки начали сближаться.
   – Да, я здесь живу.
   – Значит, вы здесь живёте?
   – Я работаю, когда все отдыхают.
   – Я почему-то вас здесь раньше не видела.
   Их пальцы встретились, лихорадочно сомкнулись, сжали друг друга. Десять безумных пальцев бешено ласкались чуть больше мига и разлетелись как кометы, столкнувшиеся в безграничном космосе. Помолчали. И опять:
   – Я работаю, когда все отдыхают.
   – Я почему-то вас здесь раньше не видела.
   – Да, я здесь живу.
   – Значит, вы здесь живёте?
   Гоголиаде стало спокойно.
   Словно все моря мира в эти мгновения утихомирили свои волны и стали – штиль.
   Она откинулась на диване и прикрыла глаза. Почему покой – это только миг среди бурь? Неужто суть человеческого бытия и есть в том, чтобы ледоколом "Ермак" пробивать льды этого самого бытия? Наяву нет или почти нет ни чертей, ни крылатых серафимов. А вон нате вам, стоит начать работать с миром, коий у тебя в голове или снах (что, может, и так же – в голове. А может и нет.), как эти создания теперь – вечные твои спутники, и требуют внимания ещё хуже собственных детей. У Гоголиады не было детей. Ей хватало Их. И она знала, что Они – хуже детей, ибо дети вырастают и идут своей дорогой. Конечно, помнят о родителях, чтят их. Вот именно – чтят и стараются помочь. Эти же создания – вечная мука, ибо они не вырастают. Они – какие есть.
   Белый Дворник убирал стол, потом взялся за метлу.
   По комнатам разносилось мерное пошаркивание белых веточек его волшебной метёлки о паркет.
   Что метёт этот дворник?
   Да и дворник ли это?
   Что выметает этот дворник?
   Что такое дворник?
   Она услышала его мерное бормотание:
   – Я думал, что вы спите, после бала, вот я потихоньку и уберу здесь, что надо убрать… или кого.
   Гоголиада ответила не сразу, думала, что он продолжит. Не дождавшись, прошептала: -…Их ведь раньше никто не видел, только я. Нет, ну конечно же, и вы правы, все, кто читал мои романы, все их видели, но – каждый по-своему и сугубо в собственной фантазии, не боле. А уж, чтоб наяву… вы не читали мои романы?
   Белый Дворник на минутку перестал мести. Наморщил лоб, перебирая что-то в памяти, затем уточнил:
   – А какое у вас сценическое имя?
   – Сценическое? – ей даже стало смешно. – Да то же самое, Гоголиада. Читали?
   Белый Дворник сник. Продолжил мести и пробурчал:
   – Нет, извините, не читал. Я вообще не умею читать. Но только книги, всё остальное – прочту.
   Гоголиада даже засмеялась, посмотрела, как старательно дворник метёт чистейший пол на одном месте, и умилилась. Но следующая мысль была куда менее весела:
   – Если вы не читали моих книг, то как же вы её разглядели?
   Белый Дворник пожал плечами и проронил:
   – Работа такая.
   Пауза. Этот ответ хозяйку дома не устраивал.
   – Тогда как же вы её успокоили?
   – Работа такая, – опять промямлил Белый Дворник и стал ещё тщательнее мести пол.
   Гоголиада не унималась, даже заводилась:
   – Значит, вы здесь работаете?
   – Да, я здесь живу… – словно подтвердил Белый Дворник, повернулся к подходившей к нему Гоголиаде и прямо посмотрел ей в глаза. С минуту они молча стояли и было бы похоже, что они играют в игру "Кто моргнёт первым", если бы лица не были столь серьёзны. Лили внимательно наблюдала за происходящим из-за спасительной колонны. От неё не ускользнуло, что парочка видит в глазах друг друга что-то ещё. Первая заговорила Гоголиада, она прищурилась, рассматривая глаза дворника:
   – Ой, у меня прическа распушилась, а вы молчите…
   Пока дама, не отрывая глаз, поправляла волосы, дворник смутился и стал тереть себе лицо рукавом белой фуфайки:
   – А у меня пятно на щеке, и вы не сказали…
   На секунду они замерли, вспомнив о Лили, повернули головы в её направлении, Лили им чуть помахала ладошкой, да, мол, и я тут, а как же… Оба встряхнули головами, наваждение глаз-зеркал исчезло. Дворник взялся за свою метлу, Гоголиада стала теребить шаль, что-то обдумывая. Наконец она решилась:
   – А вы не могли бы остаться?
   Белый Дворник посмотрел на неё внимательно, она не отвела взгляд. Он, держа метлу наперевес, подошёл к ней вплотную и, прямо у её ног провёл метлой по паркету, словно расчищая ей путь:
   – Я мог бы остаться.
   Гоголиада сделала шаг вперёд на расчищенное место:
   – И что же вам мешает?
   Белый Дворник отошёл на шаг и вновь провёл метлой перед её ногами, путь становился всё свободней:
   – Незнание. Незнание моей работодательницы, что я вам нужен.
   Она опять сделала шаг по расчищенному, и продолжила спрашивать:
   – А работодатель? Он ничего не скажет?
   Вновь взмах метлы и Белый Дворник запросто улыбнулся:
   – Не скажет. Зачем ему говорить? Он всё знает и вполне счастлив от этого.
   Вновь шаг вперёд и новый вопрос, похожий на констатацию: -… Кто ваш работодатель?
   – Я сам.
   Гоголиада протянула руку, говоря жестом: "Дай", Белый Дворник обернулся вокруг и поискал глазами, не найдя больше ничего взял с камина вазу, вынул из нее цветы, ваза оказалась без дна, и он, вместо рупора, подал её Гоголиаде.
   – Где ваша работодательница? – деловито осведомилась Гоголиада, и Белый Дворник в реверансе подал ей и цветы.
   Гоголиада поднесла "рупор" к губам и пространство оглушил её усиленный вазой-рупором крик:
   – Он нужен мне! Пусть он останется!! Он мне нужен!!!
   Она улыбнулась и надела рупор ему на голову, как шлем:
   – Пусть останется…
   Как фарфоровая статуэтка, она наклонилась к нему и отставила ножку, он снял импровизированный шлем и прикрыл от ненужных глаз их поцелуй.
   Хлопнуло распахнувшееся окно, и полетели осколки разбившихся стёкол.
   Полыхнувший морозный ветер вынес штору вместе с гардиной на середину залы.
   С грохотом на пол были опрокинуты столовый сервиз и ваза времён китайского императора Ли Бо Шина.
   Испугалась только Лили.
   Эти двое ничего не заметили.
   А зря.
   Под аккомпанемент проливного дождя с молниями и громом, под литавры вынесенного порывом ветра окна, невесть откуда в залу явилось видение ещё одной заметной фигуры. На первый взгляд, этой женщине было что-то чуть более тридцати трёх. Вся в чёрно-красном одеянии, накидках и балахонах, однако ничего из одежды не прикрывало прекрасных в своей стройной длине ног, обтянутых чёрным капроном. Это был триумф рока и подиума, Сама Пиковая Дама не явилась бы столь торжественно и величаво царственно. Но, как нам не трудно догадаться, триумф сей оценить было некому. Почти. За одной из колонн продолжала прятаться Лили.
   Появившаяся дама продефилировала по зале, замерла возле целующихся Белого Дворника и Гоголиады, оценила обстановку, заметила Лили и подошла к ней. Вначале могло показаться, что Лили не на шутку испугалась появлению загадочной гостьи, может, даже так оно и было, но когда та подошла, они поздоровались поцелуями в носик. Дама жестом спросила, видела ли Лили эту парочку, Лили безнадёжно махнула рукой, тогда дама сделала ей знак: мол, смотри, в дело вступает профессионал.