Ветер Андрей. Голос бездны

   Лисицын подошёл ко входу в чум и передёрнул затвор автомата.
   – Пётр! Выходи! Разговаривать будем! Ты жив, Петя? – Вместо ответа из чума донёсся вой, очень напоминавший волчий. Все застыли.
   – Зачем спрашивать? – удивился шаман. – Его живая, немного живая, немного мёртвая. Его хотеть драться до конца. Моя бросай в него харошая камень и останавливай его, но его не умирай. Его – очень хитрая воин.
   Лисицын неотрывно смотрел на вход в чум, но войти не решался…
   Вдруг…
   Стремительное движение заставило всех вздрогнуть. Внезапность, с которой появился Пётр, ошеломила всех. Пожалуй, только Марина успела отреагировать на появление дикаря – она пронзительно закричала, сжав кулачки и прижав их к своему лицу. Пётр вылетел из чума с топором в руке. От Лисицына его отделяло не более пяти шагов. Сергей отступил и опрокинулся на спину. Палец судорожно надавил на спусковой крючок. Длинная автоматная очередь распорола лесную тишину и отозвалась далёким эхом. Но прежде чем стоявшие на поляне люди услышали эхо, Пётр откинулся назад, выгнувшись в торсе, и упал. Рука с топором зависла в последнем усилии, но через пару секунд свалилась и выпустила оружие. Топор звякнул лезвием о камень.
   – Всё, – прошептал Дагва, – теперь всё.
   Мягко ступая и держа свой автомат наготове, Дагва приблизился к мёртвому Петру и осторожно ткнул его стволом в живот.
   – Всё, теперь уж наверняка кончено. Зверь убит…
   – Зверь… Что-то мне жутко выпить захотелось, – пробормотал Лисицын, опускаясь на землю.
   – И скорее бы уехать отсюда, – послышался голос Марины, – убраться отсюда к чёртовой матери!
   Она медленно подошла к Сергею, села рядом и обняла его за шею.
   – Я так устала…
   Он вытянул руку, обхватил Марину и прижал её к себе.
   – Нагулялись мы, похоже, всласть, – сказал Лисицын.
   – Домой хочу, подальше от всей этой дикости, – прошептала Марина.
   – Домой? – Он повернулся к ней. – А там разве не дикость, Мариш?
   – Там хорошо, уютно…
   – Там хуже, чем здесь.
   – В Москве? – не поняла она. – В городе?
   – Да, в Москве, – Сергей кивнул и устало вздохнул. – Там ужасы покруче здешних…

Часть вторая. Упырь

   Цур тоби, пек тоби, сатаныньске наваждение!

Из простонародной сказки

Юбилей

   Мгновение…
   Сверкнувшие зеркалами двери модного ресторана «Епифан» распахнулись и впустили Сергея Лисицына внутрь. Человек в красной ливрее со стоячим воротничком и золотыми строчками на рукавах почтительно склонил голову. Навстречу Лисицыну плеснулась волна неторопливых голосов, смеха, хрустального перезвона бокалов.
   – Сергей Владимирович! – Из-за угла вылетел в застёгнутом на все пуговицы пиджаке юноша с пылающими от возбуждения щеками. – Вы только взгляните на это! Здесь же самые «сливки» собрались! Кого только нет!
   Сергей Владимирович Лисицын, работавший в популярнейшем журнале со странным названием «Плюфь» и возглавлявший его скандально знаменитую рубрику «Твёрдый знак», не проявлял столь пылкого восторга, как его молодой подопечный Артём Шаровик. Мероприятие, происходившее поздним июньским вечером в «Епифане», было для Сергея не развлечением, а работой, скучной, регулярной работой, от которой иногда опускались руки.
   Сбоку вспорхнуло шёлковое платье с колыхнувшимся декольте, выскользнуло в коридор. Следом просеменил красный пиджак с качающейся впереди сытой округлостью живота.
   – Сергей Владимирович, у вас, похоже, дурное настроение? – спросил Артём.
   – Вполне нормальное для такого вечера. Просто я не испытываю особой любви ни к кому из здесь присутствующих. Неужели они восхищают тебя, нравятся тебе? Нахальство, самомнение, плохо скрываемое раздражение друг на друга, насквозь скучные и пошлые слова.
   – Смотрите-ка, это ведь сама Неглинская! – выпалил на выдохе Артём, указывая на проплывающую мимо чешуйчатую золотую спину высокой женщины.
   – Она самая, дружок, – успокоил его Лисицын.
   – И её не любите? – не поверил Артём.
   – Ноги её люблю, сиськи, а саму её – нет.
   – Сергей Владимирович, неужели вы всех их хорошо знаете?
   – Если ты посвятишь сегодняшний вечер пристальному изучению этих особей, облепленных драгоценными камнями и металлами, то без труда сам убедишься в том, что они ничем не отличаются от прочих гомо сапиенс. Только денег они тратят на свои наряды и побрякушки во много раз больше, чем побрякушки того заслуживают, и во много раз больше, чем может позволить себе человек вроде нас с тобой. Возможно, конечно, у них как-то иначе слеплены мозги, и это оказывает прямое воздействие на оценку окружающего мира. Но я думаю, что всё связано с нарушением их иммунной системы, улыбнулся Лисицын, – и это приводит к невозможности сопротивляться бактериям, которые копошатся в деньгах…
   – А кто такой Когтев? – поинтересовался Артём, немного свыкшись с шикарной суетой толпы. – С какой радости он тут сегодня бал устроил? Здесь ведь настоящий бал! – Артём поглядел на лаковые плиты паркета, в которых отчётливо отражались длинные платья и короткие юбки, едва прикрывавшие стройные ноги манекенщиц.
   – Ты точно с луны свалился, Артём. Михал Михалыч Когтев крупная финансовая акула, но одному чёрту известно, откуда взялось его богатство и чем этот когтистый паук занимается, – ответил Сергей Лисицын, обводя присутствующих внимательным взглядом и то и дело кивая разным людям. – Впрочем, это и не важно. Большие деньги, как тебе известно, всегда произрастают из основательной кучи дерьма, так что в них лучше не совать свой нос. Что до Когтева, то сегодня ему исполняется пятьдесят пять лет, приглашены самые-самые. Многие из них лично лобзали его в самые разные места, а многих он ни разу в глаза не видел. Мы с ним, например, друг другу представлены до сих пор не были, но я известен и моден, поэтому и приглашён сюда. Михал Михалыч, насколько я могу судить, настоящий эстет, обожает общество изысканных красавиц, покровительствует многим молодым талантам. Да-да, именно талантам, настоящим талантам, ведь вкус у него отменный. Вот уж в чём, а во вкусе ему не откажешь.
   Сквозь кипящий светом зал в их направлении неторопливо шагал немолодой, подтянутый мужчина. Высоко поднятая голова была украшена прядью седых волос над лбом, остальные же волосы его отличались завидной чернотой и густотой. Мужчина опирался на резную трость из слоновой кости, пользуясь ею больше для шика, нежели по причине хромоты или других физических недостатков.
   – Это сам Когтев, – едва слышно сказал Сергей Артёму.
   – Если не ошибаюсь, вы – тот самый Сергей Лисицын? – Когтев остановился в полушаге от журналиста и протянул руку. – А меня, как вы наверняка уже догадались, зовут Михал Михалычем.
   Сергей пожал протянутую руку и представил Артёма Шаровика. Когтев одарил юношу точно отмеренной улыбкой, но более не уделил ему ни единого взгляда. Каждому своё место. Артём растерянно и смущённо отступил в сторону. Он был юн и ещё не привык делить людей на касты, и в душе его всколыхнулась обида.
   Из глубины зала неслись звуки струнного квартета.
   – Давно мечтал познакомиться с вами, Сергей Владимирович. – Когтев посмотрел в глаза Лисицыну. – Вы позволите называть вас просто Сергей?
   – Буду польщён.
   – Замечательно. Вы любопытны мне вашим размахом, вашей силой. Мне давно хотелось сойтись с вами. Нет, не в смысле дуэли или чего такого, а по дружбе. – Когтев обнажил белые зубы в широкой улыбке. Его тщательно выбритое лицо пахло терпким лосьоном. – Вы популярный, модный, но опасный человек, Сергей. Я читал ваши статьи и скажу вам не ради лести, что это могучие работы. Вы не кусаетесь, как большинство журналистской братии, а грызёте насмерть. Если кто попадает под ваше перо, то легко не отделывается… Каламбур получился – попасть под перо… Никого-то вы не щадите, всех потрошите на потребу публике. Вас, Сергей, все эти люди, – Когтев повёл тростью вокруг, – боятся не меньше, чем настоящего мафиозного короля. А вам-то самому не бывает страшно?
   – Чего мне опасаться?
   – Я полагаю, что многие сильные мира сего имеют на вас зуб за ваши публикации.
   – Михал Михалыч, вы же прекрасно понимаете, что я никому не причиняю вреда. Я никогда не лезу в святая святых… Конечно, у многих появляется некоторое волнение после моих статей, не спорю, но волнение, скорее, нравственного порядка. А разве это может испугать, как вы изволили выразиться, сильных мира сего? На то они и сильные, чтобы перешагивать через общепринятые моральные устои. Одним словом, я не ищу неприятностей. У меня твёрдая установка: мой хлеб – жареное, но не настолько, чтобы сгореть на материале. Я никогда не касаюсь криминала. Я лишь философствую, морализирую.
   Когтев улыбнулся и похлопал Лисицына по плечу:
   – Согласен, согласен, но давайте забудем о делах. Я хотел бы представить вас моей жене. В лицо вы наверняка знаете её.
   – Кто же не видел знаменитых фотографий Ксении под холодным водопадом или среди слоновьих бивней? Но лично мы не знакомы, так что я с удовольствием.
   – Чёрт возьми, куда-то она подевалась? – Когтев подозвал широкоплечего парня в накрахмаленной белой рубашке с чёрной полоской узкого галстука на груди. – Митя…
   – Слушаю, Михал Михалыч, – Митя вопросительно наклонил коротко остриженную бычью голову на здоровой, как дубовый ствол, шее.
   Когтев перебросился с ним неслышными короткими фразами и повернулся к Лисицыну.
   – Сергей, моя супруга куда-то отлучилась, я представлю её вам как только она появится, – он сложил губы в любезной улыбке и добавил: – Прошу вас, наслаждайтесь угощениями.
   Лисицын понимающе кивнул и неторопливо двинулся через многолюдный зал, сверкающий золотом вечерних туалетов, в сторону длинного стола, намереваясь полакомиться чем-нибудь изысканным.
   ***
   Год назад двадцатидвухлетняя фотомодель Ксения Литвинова вступила в законный брак с крупнейшим финансовым воротилой Когтевым и взяла по этому случаю его фамилию. Она была молода, избалована стремительной славой, причиной которой был вовсе не скрытый в сердце талант, а её исключительные природные данные и бесконечная раскованность перед пристальными взглядами фотообъективов. Она без колебаний приняла предложение Когтева стать его женой, ни минуты не сомневаясь, что за спиной такого мужа ей будет обеспечен комфорт и вообще всё, что она сможет пожелать. Знала она и то, что перед Когтевым ей придётся изображать преданную кошку, откликаться на голос его похоти в любое время суток и выходить вместе с ним на публику в качестве куклы ослепительной красоты, когда Когтев этого потребует. Это было оговорено, и Ксения помнила об этом. Помнила, но забыла в ту самую секунду, когда к ней прикоснулись однажды ладони Павла Шеко. Этот скульптор, как бы невзначай дотронувшийся до неё, произнёс:
   – Отдохнула бы ты немного. Я же вижу, насколько тебе тяжело держаться в одном и том же положении…
   Вот уже второй месяц подряд Ксения встречалась с молодым и очень модным скульптором Павлом Шеко. То есть позировать ему она начала гораздо раньше, но последние их встречи носили отнюдь не творческий характер.
   Он трудился над Венерой. Работал истово, как и все по-настоящему талантливые люди. Сначала лепил из глины, затем принялся за мрамор. Он всегда взирал на своих моделей без эмоций, его физические чувства будто отключались на время работы. И вдруг он влюбился. Как-то сразу. Что-то внутри обдало его жаром ни с того ни с сего. Раньше он смотрел на Ксению и не испытывал ничего, кроме азарта мастера. Но однажды Павел увидел её глаза, их жгучий зелёный цвет. Он никогда не смотрел в глаза своим моделям, он любил камень, а камню не нужны глаза, ему требуется фактура кожи, тяжесть мускулатуры, изгибы тела. Когда камень начинал приобретать сходство с живым оригиналом, Павел начинал хотеть свою скульптуру – именно изваяние, а не модель. Оставаясь один, он гладил холодные формы пальцами, ласкал каменные груди и волосы ладонью, прижимался лбом к гранитным и мраморным ногам. И вдруг – чёрт его дёрнул заглянуть в эту дикую кошачью зелень женских глаз! – он испытал глубокую саднящую боль в сердце. Он даже легонько застонал, и Ксения, стоявшая во всей своей обнажённой красе на деревянном пьедестале, в испуге присела на корточки, придвинувшись к Павлу. И его бросило в жар. Впервые он захотел свою модель, позабыв о белом бескровном камне, где таилась непроявившаяся ещё форма женского тела. С того дня Павел Шеко работал медленнее, чаще давая Ксении отдыхать и больше времени растрачивая на разговоры. Неделю спустя девушка ответила ему взаимностью. Мастерская, пахнущая глиной и гипсом, превратилась в любовное гнёздышко молодых людей, забывших о всякой предосторожности. Чёрная тень Когтева кружила над влюблённой парочкой, сужая круги, сверкая чёрными орлиными глазами. Кружила, чтобы вонзиться блестящими чёрными шипами когтей в молодую кожу, чтобы вспороть её, пустить алые струи крови, выпотрошить всё до последней жилки.
   В самом начале супружеской жизни Ксения услышала спокойный голос Когтева.
   – Я понимаю, что ты будешь погуливать, Ксюша, – сказал он ей, лёжа в постели. – Не думай, что мне это приятно, но я не намерен держать тебя под замком. Глупо было бы даже мечтать об этом. Я и не буду пытаться. Но не дай тебе Бог выпустить свои чувства из-под контроля и полюбить кого-то. Твоё сердце принадлежит мне, и только мне. Не забывай о своём месте. Если ты нарушишь наше соглашение, пощады не жди. Твоё нежное обаяние не спасёт тебя, Ксюша…
   Увлёкшись Павлом Шеко, Ксения нарушила договор. День юбилея Михаила Михайловича Когтева совпал с наивысшей точкой нетерпения молодых влюблённых. Они не виделись два дня, сердца их клокотали, благоразумие отказывалось служить им. Для свидания они выбрали наихудший из всех возможных дней.
   Отдавшись порыву желания, Ксения выскользнула из искрящегося «Епифана» через боковую дверь и прыгнула в свой открытый «порш» ярко-красного цвета. Покидая банкетный зал, она понимала, что делала рискованный шаг. Было мгновение, когда она, поставив ноги на педали, заколебалась, и тут бы ей самое время одуматься и вернуться в шумную толпу гостей. Но нет! Ксения надавила на газ, и машина легко полетела вперёд…
   Завидев Ксению, скульптор спрыгнул на пол и раскинул руки, приглашая её в свои объятия.
   – Миша меня не простит. Я сбежала с его юбилея! – Она засмеялась, бросаясь к Павлу. – Ой, что же будет, если он узнает. Боюсь, что я подписала себе смертный приговор…
   – Приговор так приговор. Тогда мы умрём вместе! – беззаботно откликнулся юноша.
   Они засмеялись, целуясь и не подозревая, насколько близкими к истине были их шутки и насколько мало времени осталось им для страстных проявлений своих чувств. На пол опустилось невесомое платье Ксении, упали просторные рабочие штаны и майка Павла. Гибко изогнувшись, девушка переступила с ноги на ногу, снимая тонкие трусики. Юноша нагнулся и захватил ртом набухший сосок на груди возлюбленной, пробежал губами вниз, но Ксения задержала его, вцепившись ему в растрёпанную шевелюру.
   – Нет! Сперва в душ! Пошли!
   В мастерскую они вернулись бегом, блестя мокрыми телами.
   – Люблю! – пропела она.
   Они рухнули на узенький диван с порванным в нескольких местах покрывалом. Руки и ноги сплелись торопливо. Языки почти яростно облизывали кожу сантиметр за сантиметром.
   – Люблю! – томный вздох.
   Привычная, изнуряющая, хорошо знакомая, но никогда не наскучивающая любовная игра.
   – Люблю!
   Движение вперёд и внутрь. Горячая теснота женского тела, болезненно-приятное прикосновение. Девушка опрокинула Павла на спину. Она выгнулась, поглядывая через плечо в стоящее за спиной большое пыльное зеркало.
   За громким дыханием они не услышали мягкий щелчок замка на входной двери, не уловили скрип половиц в коридоре, не сразу приметили три человеческие тени, шагнувшие в плохо освещенную мастерскую.
   – Творческая у вас тут обстановка, молодые люди. Я искренне завидую вам, – произнёс близко от них чей-то голос.
   Ксения вздрогнула и резко повернула голову в сторону говорившего. Среди нагромождения гипсовых рук, ног, бюстов стоял Михаил Михайлович Когтев, её законный муж и властелин. Мутный свет единственной включённой лампы освещал сбоку его напряжённое лицо, показавшееся ей в ту минуту до безобразия постаревшим. За его спиной виднелись два бугая – Митька и Володька. Когтев, не спуская пронзительного взора с застывших, но всё ещё не отпускавших друг друга любовников, поднял перед собой трость, и резная слоновая кость сильным тычком свалила ближайшую к нему полуметровую статуэтку. Фигурка с глухим звуком раскололась на куски и осыпала грязный пол гипсовыми кусками.
   Павел Шеко, растерянный, голый, побледневший, прыгнул навстречу Когтеву выпучив сверкающие глаза, и закричал нетвёрдым голосом:
   – Вы не имеете права! Что вы здесь делаете? Уйдите!
   – Мы вполне могли бы обсудить это, юноша, если бы ситуация была иная. Однако мне представляется, что чувство благодарности и порядочности вам не очень близко, в противном случае вы не посмели бы оставить без внимания тот факт, что я обеспечил вас и этой мастерской, и целым рядом заказов, без которых вашему таланту, дорогой Паша, не выбраться дальше собачьей конуры. Но вы забыли, чья рука вскормила вас, приласкала, подняла из грязи и распахнула перед вами ворота в большую жизнь. Вместо того чтобы ответить мне благодарностью, вы украли мою жену, молодой человек. Разве так поступают честные люди?
   – Я люблю Ксению! – воскликнул скульптор. – Разве это так трудно понять?
   – Очень легко, ибо я тоже люблю её. – Когтев кивнул головой, и седая прядь скользнула на глаза. – Но теперь поздно рассуждать об этом.
   – Что вам надо? Оставьте нас!
   Один из бугаев коротким ударом сшиб скульптора с ног, и тот рухнул на покрытый гипсовыми крошками пол. Второй подступил к телу сзади, быстро перекинул что-то невидимо тонкое через шею упавшего, и Павел затрепыхался. Его руки вскинулись к горлу, он захрипел, сипло хрюкнул, мышцы живота напряглись, рельефно проявившись в косых лучах лампы, задрожали. И вдруг что-то изменилось в фигуре Павла Шеко, что-то исчезло внутри дрыгавшегося тела, что-то самое главное, подвижное, наполнявшее его мышцы. Павел застыл, сделался похожим на камень и в следующее мгновение обмяк, потёк расслабленными руками на грязный паркет, вывернул длинные ноги коленями наружу. Бугай отпустил голову скульптора, и она тяжело стукнулась о пол.
   Ксения похолодела. Съёжилась. Свернулась комочком, пытаясь спрятаться внутри себя самой. Ей безумно захотелось превратиться в точку, исчезнуть из мастерской Павла. В глазах потемнело, в уши ударил стрелой оглушительный свист. Стало холодно, точно всю её обернули мокрой ледяной тряпкой. Усилием воли она заставила себя взглянуть на мёртвого Павла и с минуту не спускала взгляда с его белого лица.
   Затем послышался голос мужа. Когтев медленно расхаживал вокруг неё, поскрипывая паркетными досками, что-то говорил. Она видела подошвы его начищенных башмаков. Голос его звучал змеиным шипением. Возможно, он говорил уже долгое время, но Ксения вздрогнула и пришла в себя только теперь.
   – Это справедливо! Жаль, что этот молокосос кончился так быстро… Тебя я тоже казню, сердце вырву из твоей груди… Ты имела всё, но так и не научилась сдерживать свой зуд между ног. Даже деньги не охладили тебя. Ну не падла ли ты?
   – Деньги не охлаждают, – тяжело шевельнула она языком, – они только распоясывают. Ты тому пример, Миша.
   – Молчи, паскуда! Не тебе судить о деньгах. Они достаются страшной работой, страшной! Чтобы получать столько денег, сколько я получаю, надобно перестать быть человеком, надо душу заложить дьяволу. А это страшная плата. Я надеялся, что ты возродишь мою душу… Эх, Ксения, девочка моя сладкая… Я давал тебе всё. Чего тебе не хватало? И на аркане я тебя замуж не тащил, сама пошла, и уговор знала. А коли не нравилось от меня кормиться, сказала бы мне в глаза. Когтев умеет принимать правду, умеет ценить честность. Я бы тебя отпустил, неволить не стал бы, мокрощёлку дешёвую.
   – Ты бы не отпустил, – тускло произнесла она.
   – Хватит, – отрезал Когтев. – Ты полагала, что я не догадываюсь о твоих шашнях на стороне? Да трахайся ты сколь угодно, главное помни о своём месте возле меня. Не позорь меня на людях, уважай имя мужа. И своё имя тоже уважай. Так нет же! Захотелось тебе любви, втрескалась в этого пацана по самые ноздри, развесила свои глупые уши и ну слушать его соловьиные трели. Хоть бы сегодня сдержалась! Сегодня мой день рождения! Что же ты за блядюга! Вот ты с ним и довстречалась, Ксюшенька… Хм… Голубки слюнявые, Ромео и Джульетта… Нет повести печальнее на свете…
   – Ты только что убил человека!
   – Вы с ним сами сделали выбор. Завтра, нет, не завтра… послезавтра состоятся и твои похороны.
   Ксения вздрогнула. Всё её существо было сковано льдом ужаса, но от произнесённых только что слов ей сделалось её хуже.
   – Митя, надо организовать все документы. Позвони Химику, Буратино пусть тоже приедет ко мне сегодня часам к десяти. – Когтев остановился перед голой фигурой сжавшейся девушки и немного склонился к ней, хищно щурясь. – А ты пока потрясись в ожидании погребального ложа. Послезавтра я тебя уложу в него. Смею тебя заверить, что это будет не очень долгое, но достаточно тяжкое ожидание. Хочешь знать, что я сделаю с тобой, дорогая? Закопаю живьём, и ты попадёшь в преисподнюю и сполна наглотаешься мёртвой тишины. Знаешь, что такое настоящая тишина? Узнаешь, душенька, узнаешь. Насытишься гробовым молчанием сполна… Надеюсь, что ты, Ксюша, не успеешь умереть от страха до начала торжественной церемонии прощания… А этому, – Когтев страшно посмотрел на мёртвое тело скульптора, сделавшееся похожим в своей неподвижности на одно из его многочисленных гипсовых творений, – этому отрежьте его любовный инструмент и скормите его Войке… Войка, ко мне! Где ты шляешься? Ко мне!
   Тёмный коридор откликнулся на голос Когтева цоканьем когтей по паркету, и в следующую минуту в мастерскую вбежала, виляя толстым хвостом, лохматая псина непонятной породы.
   – Возьми-ка эту колбасятину, дружок, – указал Когтев на кровавый клок плоти, брошенный широкоплечим верзилой под ноги зверю. Собака зарычала, вздёргивая слюнявую щёку и выражая тем самым бурное удовольствие.
   – И тебе тоже нравится этот мальчик? – бесцветным голосом произнёс Когтев. – И что вы, суки, нашли в нём такого особенного?
   Собака повела красным глазом из-под чёрного клока шерсти и сделала заключительный жадный глоток, громко чавкнув где-то в глубине горла. Ксения лишилась чувств.
   Открыв же глаза, она не сразу поняла, что пролежала какое-то время без сознания, но, ощутив на себе платье, поняла, что прошла не пара-тройка секунд. Кто-то успел одеть её. Кто-то убрал задушенного Павла. В мастерской висела устрашающая тишина, только крошки сухой глины и гипса мелко хрустели под ногами и уверенно тикал маятник старинных часов.
   – Ладно, уезжаем, – услышала она голос мужа за спиной.
   Направившись было к выходу, Когтев приостановился перед метровой высоты мраморным изваянием прямо стоящей женщины. Открытая фигура со сведёнными за спиной руками была явно не завершена в ногах, где камень громоздился острыми комьями, да и вся поверхность скульптуры не была отполирована – Павел Шеко не успел довести работу до конца. И всё же мраморная женщина смотрелась на редкость привлекательно.
   – С тебя, похоже, работал, – Когтев быстро глянул на Ксению. – Талантливый был, сволочь, рукастый и с точным глазом. Вот только глаз не на ту бабу положил… Митька, ты эту Венеру прихвати. Поставим Ксении на могилу. И договорись, чтобы соорудили надгробие покрасивее и резную беседочку водрузили. Не хочу, чтобы моя жена покоилась в яме под обычной плитой. Пусть дом имеет. Вечный дом. Со временем я склеп сооружу для тебя, дорогая моя, – он мрачно улыбнулся жене. – Все должны знать, как сильно ты мне нравилась, как я любил тебя. Да, я любил тебя. Жаль, что наш поэт оказался прав: от любви до ненависти всего один шаг…

Кто спит на кладбище

   На следующий день Москву облетела новость о внезапной кончине Ксении Когтевой от сердечного приступа. Знавшие её растерянно переглянулись: мол, как же так, молодая совсем, только жить начала – ах, как несправедлива судьба к некоторым из нас. Кое-кто испугался, ощутив опустошающий сердце холодок; не за Ксению, конечно, был страх (что за неё бояться теперь?), за себя испуг, ведь не только с молодой фотомоделью могло такое случиться, нет, не только с ней, а с каждым. Некоторые вздохнули с досадой: жену Когтева они толком не знали и переживать из-за её преждевременной кончины не собирались, но на похороны идти придётся, чтобы отметиться перед Михаилом Михайловичем, и это означало, что надо отложить более приятные дела – ах, как несправедлива судьба к некоторым из нас.
   Через день состоялись похороны. К полудню у входа на Ваганьковское кладбище собрались скорбящие друзья, знакомые и незнакомые. Слезливо пели трубы, приглашая людей присоединиться к своему медному завыванию.
   Лисицын пришёл на похороны Ксении, ибо там собралась вся «тусовка». Те же «сливки», что и на юбилее Когтева, а также поклонники оставшейся отныне навеки молодой и прекрасной Ксюши Когтевой. Сергей привычно изучал их лица. Молчаливые, строгие, знающие своё место, лживые в своей скорби и честные в своём стремлении засвидетельствовать почтение финансовому барону. Сливки. Пенки. Чёрные платья, чёрные вуали с чёрными нитями кружевных цветов, чёрные раскрытые зонты, чёрные пиджаки, чёрные перчатки, чёрные автомобили всех мастей. Ничто не нарушало траурной декорации. Казалось, что даже губы присутствовавших женщин были выведены чёрной помадой.