Ветров Владимир. Кедровый дух

Ветров Владимир
Кедровый дух

   Владимир Ветров
   КЕДРОВЫЙ ДУХ
   1.
   Трава по болотам - резучка: не балуйся, не хватайся - живо до кости прохватишь. Резучка - жирная и высокая, а у дерев - корни, заскорузлые, как у старого землероба руки, и седые замшенные ветви-веки.
   А люди - рослые, прямые и крепкие: кедры!..
   В мае наехали техники по просушке болот - и по зубам согр*1, по огромным, по-пояс, кочкам, сверкая, лязгая и звеня, прыгает стальная мерная тесьма: 10 сажен... еще 10... еще... 50!
   - Сто-ой! Забивай пикет и колышек!
   71 - сочным синим карандашом на затесанном лице кола. Это от устья речки Тулузы - семь верст пятьдесят сажен. Бурая с волоконцами, цвета железной руды, кровь выпучивает из пробитой земли, растворяясь в воде, а пикет, березовый, белый, веселый, высматривает из-за вешек вслед другим, таким же, уходящим по ярко-зеленому с желтыми крапинами полю в голубое небо, - как оглядывается!
   Вперед да вперед, разведчики-вешки, с клочьями мха на верхушках для приметы, тянутся по фарватеру болота. Все дальше, все выше, все ближе к разлому: его-то и надо! Оттуда уклон в разные стороны - в речку Черемшанку, в Кочегай, в Баксу.
   Болота, болота, болота...
   Согры, согры, согры... _______________
   *1 Согр - березовый и пр., словом, - лиственный, - лес по болоту.
   Гнуса - видимо-невидимо: паутов, черно-желтых, гудящих, с перламутровыми глазами. Кишат на холщевых рубахах, на обутках. Это - когда солнце. Наползет туча, посереет все, зашелестит поросль, и с травы хором подымаются комары. Плачут да жалят: а насосется крови, тут же - не улетит, валится, что добрый верующий в престольный праздник.
   Едят здорово - однако, не обидно: уж очень зелена и душиста высокая трава, голубо широкое небо и лениво мрежит необъятное солнце, виснет над головой.
   - Полднить пора уж.
   Вот и елань излучивается, поближе. Партия оставляет тесьму и гониометр*1 с кольями на линии, обозначенной вешками и вымятой травой, - выходит, хлюпая, полднить. Из листьев, прошлогодних и высохших, и из пня, проеденного двухвостками и древоточицами, сгнилого, раскладывается курево. Закидываются на фуражки сетки, которые придают такой таинственный вид рабочим: ровно чародеи какие расхаживают. Убогий "запас" вынимается из мешечков, а то просто из карманов - что там: пучок лука, ломоть хлеба, щепоть соли в тряпочке от пестрядиновых штанов.
   Между жевками, как меж кочками вода, теплая и густая - струятся ленивые слова...
   - Слыхать, опять войнишка зачалась... А?.. товарищ Иванов?..
   Техник Иванов - на спине с полузакрытыми глазами - цедит:
   - Да-а... с поляками...
   Под плечами и к ягодицам ласково промокает от влажной земли.
   - Ох, робя. Надысь мне Софроныч стрелся и таку загадку заганул... Быдто Англея, грит, Японция, Хранция и Америка, грит, - во их сколь пушку выдумали, Анатной прозвали. Черезо всю землю палит... а снаряду в ей - тыща пудов. Ох, ты, сволочь! Как типнул, - прихлопнул Матюшка паута. - Сговор у их: народ расейскай уничтожить и землей завладать. Ну грит - как нацелют, ахнут, - так снарядина тучей прет. Упадет - и нет губерни. Была, _______________
   *1 Гониометр - угломерный геодезический (землемерный) инструмент с буссолью без трубы. впример, вот, наша Томская: сколь тыщ населу - мелеен. А тут, однораз - ямина.
   - Дура ты... Я где был - землю произошел. Чемоданы - это двистительно. Кака Ерманска-то была. Этто брехня...
   - А кто это у вас, товарищи, Софроныч-то?
   - Софроныч? Это, браток, мужик-от... боле трех сажен у землю видит.
   - А э... так это... старик завалящий - пыль в шары им тут пущать, сплюнул фронтовик Семен. - Серось.
   - А сам-от трухишь ево... Он все знат... От наговора там, от раны-косовицы, от кисты лечит. На воде могет видать.
   - Ну так врет ваш Софроныч.
   - Вре-от, - криво усмехнулись мужики. - А ты, браток, не очень того... его охаивай. Он тебе живо кисту-то поставит. Он-те, язви-те...
   Согры шепчут осиновыми, трепетными листьями и гуторят, легонько так, березовой листвой, а пьяный широтой, таежный бродяга-ветер чуть пошевеливает таловыми по болоту кустами, как челками на плешине, и дышит в горящие от укусов и жары лица.
   - Не верю я, товарищи, в этаких Софронычей: сколько ни видел их - одного такого колдунка побил даже, до сей поры никакой кисты не имею. Сказки древние это.
   - Ну, он, Софроныч-то, боле по-насерку*1 действует.
   - Мда-а. Летось-то: эдак же Васька Хрущ облаял его - ну и пострадал. Во-о с какой брюквой ходит.
   Иванов подымается с земли, выплевывает окурок и делает два шага к болоту. Удавливает ногой ямку - заливается вода: он зачерпывает ее берестом и пьет тяжело и шумно.
   Не вода, а настой на травах и букашках.
   - Вы вот передайте-ка, ребята, Софронычу вашему: дурак ты, мол, старый. Ан-тан-та - это не пушка, а союз государств буржуйских. А, кроме того, скажите: если ты, чортов дядя, технику Иванову кисту не поставишь, - он тебе фонарь, мол, на морде поставит. Не смущай сказками народ.
   - Ужли не трухишь, Федор Палыч? _______________
   *1 По-насерку - осердившись.
   - Тьфу ты, язви вас. Слушать тошно. Киста, иначе грыжа, ведь. И получается от подъема тяжестей, телу слабому непосильных. Вот и все колдовство тут.
   Мужики, недоверчиво ухмыляясь, идут за техником на болото. Снова сверкает и лязгает тесьма и зубасто ляскает топор по кустам, которые застят щель гониометра.
   Когда солнце скатывается на запад, партия - усталая, наломанными по кочкам ногами - тянется в деревню Тою. А закат раскрашивает коричневые от загара лица в малиновые и лиловые цвета.
   Все идут пошатываясь: упоила их четырнадцатичасовая работа, рябое солнышко медовой жарой и гулящий ветерок пенистой брагой расцветающих трав. Комары пискливо и жалостливо липнут и вьются: отсталые пауты гудят, как бородатые мужики на сходке; а подслепый туман встает сзади и тупо зорит вслед...
   --------------
   Тайга...
   Темная, костоломная, каторжная.
   Полная неуемных сил. Неповоротливая, тугая на мозги...
   Вешечник Михайло, старый, но вникающий, рядом с техником Ивановым идет и боли, деревенские, таежные, рассказывает. Языком, густым и шершавым - как измозоленными руками по шелку водит.
   - Кто не бил ее, тайгу-то? Царские стражники скулы выворачивали, зубы вышибали, секли и вешали...
   "Выла тайга и злобилась. До 17-го году ничего бы, сошло, а тут воли понюхали:
   "- Человек, говорят, ты такой, как и все.
   "Выла тайга и злобу копила, а она в глаза - волчьи уж - вылезала и колола:
   "- Растерзать!..
   "Бросали избы и хозяйства: в зиму - когда до сорока морозу доходило теплый насиженный угол бросали и шли голыми руками давить Колчаковскую свору и рвать буржуев.
   "Молили:
   "- Господи! Вскуе оставил... Ужли не возворотишь большевиков...
   "Молились их имени, как святому Пантелеймону, о скоте, доме...
   "Спроворили, наконец, Колчака, и первое время, когда алые банты просто и весело прошли деревню - возликовали.
   "Вздохнули мужики и принялись налаживать хозяйство. И тут же жертвовали последним на Красную армию, на то, на се... Портки с себя сбрасывали, собирали хлебом, яйцами - кто чем мог. Слали, сдавали - куда, почти что не спрашивали:
   "- Веровали!
   "Коммуну образовали - ну и помоги себе ждали: усадьбы, нарушенные, поправлять - топоров, гвоздей; снасть хозяйственную восстановлять - воровины, шпагату, железа: землю обихаживать - плугов, литовок, машин...
   "- Нет ничего.
   "Обутки пообдрипались - ни сапогов, ни котов...
   "Далеко очень - глушь. 75 верст от пристани и путей.
   "Газет даже не слали - не слыхивали. А и слали - так в волости где-то затеривались: до нее тоже 30 верст.
   "Комячейка своя была - ну, слабая: четыре человека и с одним только желанием что-то сделать, а приступить, - не знали как.
   "А из города помощи не было: некогда, некогда, некогда.
   "И - некого.
   "Там - Чекатиф, Грамчека и просто Чека. Людей на себя не хватало, не то чтобы еще на край света посылать.
   "Истинно край света. До Баксы еще кое-как видать... А там уж о-хо-хо-хо!.. Одно слово - темь.
   "Интеллигенция, верно что, пужливая, разбежавшаяся, по своясям повсюду возвращалась; да и в деревню не шибко охота - больше в городе пристраивалась бумагу марать.
   "Словом, город сам покуда выправлялся и про деревню таежную забыл. А в ней все по-своему шло. Была потуга к искровой правде, выношенная рабским и звериным житьем, - так она туго и слепо шла вперед, хватаясь и шаря. Ничего не давал город деревне, а тянул с нее все, все как есть - тянул.
   "Приедет какой-не-на-будь, поет, поет - и чо-не-на-будь да попросит: сена, хлеба, того-сего...
   "А чуть што супротив скажи, - чичас:
   "- А-а, ты буржуй... к Колчаку хотится?
   "Прогонами, вывозом, сдачей - тоже маяли. А тебе - обратно - нет ничего. Школа стоит недостроенная, загнивает. Сами бы в момент возвели клич некому гаркнуть...
   "Где они? Мы даем, а они - хушь бы чо...
   "И обида жечь зачала, как жигало.
   "В город делегаты ездили на хресьянской съезд... Ласо там наговаривали камунисты-те. И горы сулили. Однако - наконец - шиш еловый...
   "Омманули нас сызнова... Э-эх, простота-темнота.
   "А Хряпову, лавошнику, этто на-руку. Во всяко место пальцем тычет:
   "- Вот. Вот. Вот... Они-те - товаришши: с тебя-то все, а тебе-то кукиш в сухомятку.
   "По первоначалу сцеплялись из ячейки с прочими, но без толку. Эти за словом в голбец*1 не спускались - бывалые; а те - настояще не уразумели, хоть нутром - вот как чуют, а - кроме матерных - слов нет высказать.
   "- Свобода? Кака свобода? На кой хрен? Ты нам лобогрейку предоставь.
   "- Свобода ветру нужна. А мы - с земли, трудящие.
   "- Как ты судить могешь, ежли вкруг себя обиходить сметки нету?
   "А тут весна нагрянула... Распорухались окружные согры, затопило мочежины, и дороги стали. И совсем стихла ячейка: у самих никакого справу нет - голыши; из города и волости - одни бумажки (и то - когда, когда!) - сам царапайся. Ну, и совсем сдали. Редко когда прорвет, а больше смалчивают.
   "Вы-то вот приехали - радость у нас большая была. Как же? С 13 году, перед ерманской еще, сулились высушить болоты-те. Ну, тольки мы рукой махнули уж. А земля-то кака. Перва земля... В тако время - на тебе! вспомянули... Вот оно: наша-то влась. А чо? Вправду теперь влась-то большевицка?
   - Чудак ты, дядя Михайло... Конечно. Да у меня мандат с собой.
   - Мандат-то... Х-м. Эко слово... Не при нас писано... - а сам в глаза технику зорко засматривает - ты так зверь. _______________
   *1 Голбец - подполье в избе.
   Иванов - техник, сначала самоуком, а потом сторожем при училище был, среднюю школу кончил и по землемерству пошел. С русыми волосами - здоровенный; глаза черные, а сам светлый. Видать - правдивый.
   - Что заглядываешь-то? Настоящая, брат, Советская власть. Я, хоть беспартийный, а насчет этого одно скажу: настоящая, крепкая, бедняцкая власть. Это уж верно. Ну, только трудно ей сейчас приходится: шесть лет без отдыху воевали и все кончили.
   - Я тоже так мекаю. Но забывать-то не след. К смуте идет эдак-то.
   Тропка, на которую выходит партия, ведет из деревни Тои в выселок Заболотье: там у чигина*1 она переползает по жердям через Баксу и - по пихтовнику и кедровому лесу, и трясинам - уходит к выселку. За поскотиной, Тоинской, начинается кедровник - густеющие темно-серые стволы с размашистыми сучьями и в курчавых шапках.
   Иванов крутыми шагами в развалку идет впереди, с сумкой и опустив голову, а думы его упорные и простые:
   "Притти домой, переобуться-переодеться, портянки выполоскать от болотной ржавчины и повечерить, - квас с крошеными яйцами и молоко, - а потом пойти посидеть с парнями на бревнах. Ах, да - чорт побери! Муки еще надо на квашню натолочь".
   (Мука казенная из учреждения - затхлая и комьями.)
   Тут, сзади него в обгон, слышится топот, и мимо пробегает Семен, молодой парень, ефрейтор с германской. Хожалый парень, ширококостный, но с нездорово-серым прыщеватым лицом.
   - Ишь, ефлетур к Варьке побег...
   Меж кедровыми стволами мельтешит белая крапчатая юбка навстречу. Семен налетает с намерением задать "щупку", и видно - как это он растопыривает руки: охватить, повалить, помять. Но женщина быстро поворачивается; рука парня, срываясь, скользит вниз и прочь, а женская - налитая, полная, с куском холста, скоро опускается и стукает по голове Семена. Тот, запнувшись раз-два, валится с ног. _______________
   *1 Чигин - полуостров, образуемый излучиной реки.
   - О-ох! сте-рва... трафить-те...
   - Ловко. Вот те гирой... Го-го-го!
   Женщина спугнутой перепелкой несется по траве мимо партии, а ребята загораживают ей дорогу. Свистят:
   - Лови! Держи!
   - Санька - язви вас. Не замай... Вот те крест, так смажу по морде-то.
   - Да ты чо, язва... мамзель ли чо ли? Поиграть с тобой нельзя?
   - Знам мы ваши-то игры: лапаетесь за все, охальники... С Дунькой своей играй.
   Девушка стоит крепкая (теперь видать, что девушка - цвет еще набирает), платок съехал, а коса что канат просмоленный. Чалдонка - скуластая слегка, с радостными нежными губами, а за ними целая рота зубов, белых-белых. Она и не серчает; с лукавым любопытством глядит колючими серыми глазами в глаза технику и, заревея, отбивается от парней: непристойно при чужом-то.
   Грудь под холщевой рубахой ходуном ходит, а затронутая в ногах трава покачивается, мотает головками.
   Смотрит Иванов, улыбается во встревоженное лицо, и оно поражает его чистотою, таежным неведеньем греха, огненной жизнью.
   - Ты, Варвара, девка хорошая, плотная, как ржаная кладь... Зря боишься только - разве сомнешь тебя!..
   - Небось, сомнут: у них руки-то, что цепы. Не как у тебя, буржуя.
   - Но-о. Во она как тебя, Федор Палыч... Ишь ты, змеиный род.
   - А я сейчас вот дам ей попробовать своих рук...
   Идет к Варваре, руки широкие протягивает, вымазанные в травной зелени, в крови и прилипших крылышках насекомых...
   Но тут Семен, оправившийся и горящий отмщением, наконец, облапливает ее сзаду, сочно чмокает в призывные губы. И вскрикивает, хватаясь руками между ног - а девушка уж далеко. С визгом хохочет, а с нею тайга, заслоняя мохнатыми ветвями, загораживая темными стволами.
   - Ишь стерва в како место пинат. Погоди ужо...
   - Варвара - девка правильная, - цедит Михайло, кряжистый, почесывая пальцем в бороде под губой. - Назрела она, как шишка кедровая, и семениться пора, ну только отскакивают от ее.
   А Иванову тепло и радостно почему-то в сердце, где стоят серые искровые глаза, матовый загар щек смугляных и налитые полные руки...
   В вечереющем воздухе - синем, с черной порхающей мрежью - шопотные речи текут:
   "...С самого нового году, только что сдадут холода, сила, полыхающая полевым паром-туманом, подымается из глубин земли. Незримо расходится-растекается она и наплывает томными валами во все живое: в коренья, в зверье, в людей - во все живое. Волки по-иному воют и визжат, нюхают следы волчиц, скулят и распяливают пасти в неодолимой жажде. Багровые зори сочатся ядными каплями в неутомную кровь людского молодняка. Жадным потоком плещется кровь в тугих мускулах, жжет кожу и кости крепкие ломит"...
   2.
   До Петрова дня настоящей работы в деревне нет. Пахота? - здесь мало пашут: из-за гнуса пашут вночевую и ранним утром. Растет только рожь, а из яровых - овес. Главное занятие: скот, зверь, рыба и орехи кедровые. Но нынче и рыбу ловят только для себя на потребу - хоть ее и много. Соли нет. Вниз по Оби ломают соль, а доставки нет - не налажена. В декабре только заняла Советская власть эту землю - не до соли, не до мелочей тут. Сами бы мужики съездили - милиция отбирает: спекуляция, говорит.
   Так и живут, преснушки пекут, а соль - какие там пустяки у кого сохранились - пуще глаза берегут. Солдатка Акулька полакомиться вздумала, так технику Круткину Кольке - так себе: сосунку - за два фунта соли продалась.
   И работы до Петрова, настоящей, в деревне нет.
   Некоторые долбят дуб-корье для дубления кож: такое корыто и немудрая машина долбления (журавлик, а под ним вырубленное корытце) - торчат общими, чуть что не у каждого двора.
   На ветру, на солнце вялится медвежатина; это с того медведя, который чуть не задавил дядю Марковея: рогатина, видишь, соскользом пришлась, а бурый тут и насел. Ладно еще Степан, что с ним был и на кедр сперва со страху залез, одумался и топором зверя зарубил, а то бы задрал леший дядю Марковея. Месяц он провалялся: а теперь сидит на берегу, шеей жилистой покручивает и невод платает, и молодуха с ним (свадьбу перед Масляной только справлял - крепок старик!).
   Переметы раскиданы там и сям по заводям и заливам Тои и Баксы, а в них морды расставлены. Недавно одну морду снесло: неделю не знали где взять, и мальчонка Решетов ногой ущупал случайно, в воде брыкаясь. Стали тащить - тяжелая и рассыпаться начала, а в дырья лини поперли. Тридцать фунтов вытянули, да, пожалуй, столь же - как не больше - ушло. Жирные такие, ленивые лини. Одно слово - "лень".
   Иные по болотам мох сымают, сушат, на продажу свозят или срубы новые проконопачивают.
   Теперь вот, недели две будет, техники вчетвером наехали - по осушке болот, и каждый день человек 12 - 16 поселковых на работах. Кто с лентой, кто с рейками.
   Бабы же с утра до ночи ковыряются, как курицы, на огородах. Ровняют, садят, - одной воды сколько нужно из Тои перетаскать. А из мужиков, кто дома, снасти хозяйственные заправляют, собирают-гоношат.
   Но настоящей работы до Петрова нет. После уж пойдет-повалит страда: покос, сбор орехов, уборка хлебов, сеновоз в город. До нового году, а то и январь прихватывает.
   А пока - кони бродят по поскотине, тут, в кедровом бору; коровы и овцы тоже по выгону, - но днем редко: гнус заедает, кормиться не дает. Больше в стайках стоят, поматывают головами, помахивают хвостами и бьют себя копытами по огромному животу.
   Иногда вдруг, дико храпя и вращая красными глазами, примчится лошадь с травы к воротам - нажарили, значит. Над городом где-нибудь сейчас серыми космами волочатся облака мутной пыли, а здесь в дрожаще-чистом, голубом - жужжат целые тучи паутов и комаров. Немного позже народятся слепни и песьи мухи, а еще позже - мошкара, от которой и сетка не спасает. Неприметными глазу сверлами разъедает она кожу, и прикидывается опухоль.
   Так вот живут тут.
   По праздникам, по утрам, тише еще чем в будни. Только к полудню люди начинают вылазить из разных холодняков, темных горниц и из голбцев всклокоченные, жаркие, потные. Спросонок долго скребут затылок заскорузлой пятерней и чешут о притолку или городьбу спину, щурясь на солнце. А потом плетутся на полянку под три хиреющих кедра.
   Тут и напротив через дорогу, где лежат бревна у школы, - клуб. Тут все вопросы разбираются и решаются всякие дела.
   - И как это тебя угораздило, Филька: таких конев стравить?
   Филька - малорослый мужичонко, с реденькой бородкой и наболевшей мукой в слезящих глазах - притискивает оба кулака к хрипливой груди и кряхтит, как зубами скричагает:
   - Да-ить чо ты сделашь!.. Рок на мою жись, проклятый!..
   Упавшей, подгнилой березой третеводни задавило у него две лошади в плугу.
   - Рок тебе. Садовая голова. Сколь годов пласташь ты это поле - ужли не видал, не дотяпал.
   - О-ох! - вздыхает Филька, тряся кудлатой головой. На щеке до уха подсохшая царапина и черный сгусток у брови.
   - Тебе бы загодя подпилить - одна польза была бы: дров до двух сажен выгнал бы. Ы-ых вы, хозява...
   - По-одпи-илить... Сам с усам - тоже не пальцем деланы. Чужу-то беду руками разведу. И што вы, братцы мои. Иду этто я на плуг-от налегаю... а она - хряс-сь!.. Еле сам ускочил, а коней враз завалило: тольки што дрыгнули раз ай два... И самого-то вицей садануло.
   - Эх, ты... тюря. Голову бы те отпилить - по-крайности животны-те живы были бы.
   - Все равно теперь, старики, пропадать мне. Куды я с одной кобылой да еще жеребой?..
   - Да уж нонеча не укупишь конев-то.
   - Ку-уды те. 20-25 пудов ржи просють за одер... а пуды-то нонеча...
   - Ноне не пуды, друг, а хвунты. Хлеб-от весь выкачали в момент.
   - Прошлый раз очередь отводил я: военкома Елгайского возил. Дык в волости мне отрезали: тридцать хвунтов, грит, на душу.
   - 30?!.
   - 30. А мне чо этот хвунт-от их на день. На экой пайке посидишь, и с бабой спать прекратишь...
   В густой пластовый разговор, как под лемех корень ядреный, вплетается высокий молодой мужик. Партийный.
   - Тут и есь, што не до баб. Сколь размотали за империстическу войну-то. Все с мужика тянули. А Колчак-от сколь позабрал, пораскидал, попережег, па-адлюга. А теперь Совецка влась повинна? Знамо - вам не по нутру. Потому она всех ровнят. Чижало ей - а она ровнят.
   - Ково она ровнят-то? Чо ты от мамки отвалился только што, лешман. Ро-овнят. Тебя да меня - деревню. А город-от, брат, живе-от. Комиссары-те почище урядников орудуют.
   - Ну, это уж неправда, - говорит Иванов, - вам хоть по фунту на день, а в городе и того нет: 25 фунтов - самый большой паек, ответственный, а больше - по 10 получают. У меня знакомый - заведывающий отделом народного образования, старый коммунист, на всю губернию человек, - а дома форменный голод.
   - Ой, чо-то сладка-складка, да жись - горька, - ввернул мужик, гладкий с быстрыми светлыми глазами. До трех-четырех работников раньше держал - Егор Рублев.
   - А вот - верно. Да вы вот нас за начальство почитаете, - а ну-ка, какая у нас мука-то. Задохнулась, говоришь? Порченая? Сам же приценялся к ней: продай говорит, Федор Палыч, на мешанину скоту. А?
   - Чо ты сказывашь нам, Федор Палыч. Кабы сами не спытали. Приедет милицеришка поганый, ничто ведь - тьфу! А ты ему ковригу накроши. Сам-от на хвунту, а ему - ковригу, вишь, да мясца, да самосядочки. Так не-так, говорит, - живо в буржуя оборотню.
   - Начальник милиции ко мне заезжал восет, - поддержал Рублева лавочник Хряпов. - В обед вокурат. Ну я ему, конешно, отвалил: садись, грю, господин-товарищ, с нами полдничать. Однако, говорю, как на меня самого фунт, - то хлеба, грю, взять негде. Не обессудьте уж, милай... Без хлебца. Ха! ха! ха!
   - Го-го-го! - повеселели мужики.
   - Дык што ты. Позеленел аж весь. Грозится теперича: я, грит, у тебя ишо пошарю в голбце-то. Романовски, грит, у тя там припрятаны, злое семя.
   - Ну, это отдельные случаи, - вставил Иванов. - Мы, ведь, должны понять, что пока еще все налаживается. Советская власть тут не при чем.
   - Да она кабы Совецка-то. А то камунисты правят. И кто это таки - камунисты?
   - Неужели до сих пор еще не разобрались? Да вот вам товарищ Василий скажет. Он в ячейке состоит - должен знать.
   - А хто ему поверит-та? Он в своем антересе. Вопче - в ячейке у нас одна голытьба да сволота. Безлошадны. Один дурак Петрунин в камуну-то эту влез, из домовитых, - заязвил опять Хряпов. - Знам мы их.
   - А ты не забегал? - взъярился партийный Василий. - Да тебя, кровососа, мы и не припустим.
   - Да нихто и не идет к вам, жиганам.
   - Ну, а сами-то вы почто не вступаете? - спросил Иванов прочих мужиков.
   - Ну, нет, брат. Мы за большевиков. А камунисты нам ни к чему. За большевиков мы и муки принимали, и супротив Колчака стражались, с кольями шли. Кто у нас тут не порот-то! А сколько в борах позакопано. А в острогах посгноено... И-и-и! Все за большевиков.
   - Да, ведь, большевики - это и есть коммунисты.
   Но мужики только в бороды ухмыльнулись: не обманешь-де.
   - Мы за большевиков-то, браток, всей деревней семь месяцев бегали по тайге. Ужли не разбирам?
   - Чо тут.
   - Мы ту партею досконально знам. А эта - друга.
   Так и не убедил их Иванов.
   - Ты, говорят, пожалуй, и сам-от не камунист-ли?
   --------------
   Вчера всей деревней ходили поскотину поправлять: кой-где нарушена была, жерди новые вырубали, кустами и вицами переплетали.
   И техник Иванов не ходил на болота - дома остался: инструменты выверять, а прочие техники план наносили. Вокруг Иванова ребятишки сгрудились, а он в трубу на рейку пеструю посматривает да винтики подвертывает. Мимо, гремя ведрами, Варя Королева ходит, огород поливает и девичьи песни распевает малиновкой красногрудой.
   Ребятишки дивятся:
   - Дядинька, а дядинька, ужли ты столь далеко видишь цифры-то?
   - А как же: стекло в трубе увеличивает и приближает.
   - Дядинька, а мне можно поглядеть?
   - Валяй. Да один-то глаз прищурь.
   Мальчонка закрыл веком глаз и пальцем, как камнем, придавил.
   - Ох, как близко... Вот, язви-те. Ну, вот пальцем дотронуть, - протягивает он руку вперед.
   - Петька, постой я...
   - Ух! Красны, черны метки... ох, леший.
   - Серя, и мне хоцца, - тянется девчонка Аксютка.
   - Куды те. Чо ты понимашь!
   А Варя опять с ведрами мимо идет: юбка высоко подоткнута, босая, и белые круглые икры чуть подрагивают.
   Косится на инструмент.
   - Может, ты, Варя, хочешь взглянуть? - обращается техник к девушке: "Чем бы ее задержать, ближе побыть и слова ее, молодостью и здоровьем обволокнутые, послушать? Слова - как медовые пряники, вяземские".
   Та ведра на-земь поставила и коромысло возле уронила.
   - Ай и в-сам-деле позволь поглядеть, Федор Палыч, - нагнулась и, немного погодя: - Ничо я не разберу че-то.
   - Да ты оба глаза таращишь. Стой-ка, я один тебе закрою.
   Встал слева, одну руку положил на ее плечо, как обнял, а другую - левую - приложил к глазу. Потом чуть выдвинул объектив - переднее стекло: лучше у ней, поди, зренье-то.
   - Ну, что? Видишь что-нибудь?
   Сам почему-то нагибается к ее голове и голос понижает. От волос ее аромат, теплый и расслабляющий, бьет ему в ноздри, и оба молодые тела в мгновенном касаньи бурливо радуются и замирают.
   - Не-ет... ааа... вон... Глико - близко как. И ярко, лучше, чем так...
   Дыханья их уже смешиваются, и лицо Вари начинает пылать.
   - Ну, еще что видно?
   - А вон кедровина... чуть эдак поводит иглами... И тонюсенькие нитки там вперекрест...
   Потом она тихонько подымает голову и, уже смущенная неясными прибоями крови и сладким томленьем, берется за коромысло и мельком из-под него вскидывает влажные глаза на Иванова, а тот неверными руками зачем-то ослабляет винты штатива.